«Евгений Онегин» роман А. С. Пушкина (По материалам 6-го издания: М., 2005) Составитель А.А. Аникин. Текст публикуется с сокращениями

Теория литературы

«Евгений Онегин» роман А. С. Пушкина (По материалам 6-го издания: М., 2005) Составитель А.А. Аникин. Текст публикуется с сокращениями

Главы четвертая - седьмая

XXVI

             Он иногда читает Оле
             Нравоучительный роман,
             В котором автор знает боле
             Природу, чем Шатобриан.

Ш а т о б р и а н (1768-1848) — представитель дворянского романтизма во Франции. В его произведениях много места занимали картины природы.

Характеристику "нравоучительных романов" см. в комментарии к XI строфе III главы.

XXVIII-XXX

В этих строфах то самое противоположение альбома "уездной барышни" "великолепному альбому" столичной "блистательной дамы", которое встречаем в стих. "И.В. Сленину" (1828):

             Я не люблю альбомов модных:
             Их ослепительная смесь
             Аспазий наших благородных
             Провозглашает только спесь.
             Альбом красавицы уездной,
             Альбом домашний и простой,
             Милей болтливостью любезной
             И безыскусной пестротой.
             Ни здесь, ни там, скажу я смело,
             Являться, впрочем, не хочу...

Распространенность этой моды на альбомы в провинции и в столице подтверждается многочисленными свидетельствами. В журнале "Благонамеренный", изд. А. Измайловым, встречаем, например, статейку Н. Виршевского "О Альбомах". "Каждая наша дама непременно желает иметь альбом. На улицах, в кабинетах, в спальнях — везде вы увидите альбомы... Маленькие альбомы, заключенные в ридикюлях, странствуют везде с нашими господами, точно так, как у школьников азбуки в их сумках... "Неужели вы не сделаете чего-нибудь для моего альбома? — Многим вы написали такие премиленькие стишки!" Вот как приветствуют теперь каждого, кого чуть подозревают в умении читать или писать" (1820, апрель, № 7, стр. 27-28). См. еще в том же журнале, в сентябрьской книжке (№ 18), заметку "О альбомах" некоего Я., защищавшего альбомы: "Альбом так необходим для женщин и молодых людей, особливо для женщин чувствительных, образованных, как для педанта Аристотель"(стр. 377-378).

Некоторые из дошедших до нас альбомов той поры хранят произведения самых крупных поэтов, иногда вынужденно, иногда добровольно писавших послания, эпиграммы и т. п.

Альбом Онегина (см. приложение к VII главе романа) носил другой характер, чем те альбомы, о которых в этих строфах упомянул Пушкин. Герой романа, подобно Н. Тургеневу, самому поэту и др., вел дневник-исповедь, "искренний журнал, в который душу изливал",

Дневник мечтаний и проказ.

"Он был исписан, изрисован рукой Онегина кругом".

             Меж непонятного маранья,
             Мелькали мысли, замечанья,
             Портреты, числа, имена,
             Да буквы, тайны письмена,
             Отрывки, письма черновые…

Онегин начал вести свой дневник "в дни свои младые". Новое доказательство недюжинной натуры Евгения, его развитого чувства личности. Пушкин к тому же заставил своего героя заносить в дневник те н а б л ю д е н и я у м а и з а м е т ы с е р д ц а, которые он сам вынашивал. Кое-что из альбома Онегина Пушкин включил в IX строфу VIII главы. В одной заметке наблюдение, что "ветреный и пылкий нрав мертвеет в волненьи жизни", — наблюдение автобиографического порядка: Онегин, "повеса пылкий", охладел к жизни, закованной традициями и однообразной чинностью.

В другой записи меткая характеристика одного из представителей "судей решительных и строгих":

             Сегодня был я ей представлен,
             Глядел на мужа с полчаса:
             Он важен, красит волоса
             И чином от ума избавлен.

В большой заметке тема о шишковистах и об их противниках с резкой оценкой "переводов одичалых" и "сочинений запоздалых",

Где русский ум и русский дух
Зады твердит и лжет за двух.

Пушкинские темы в онегинском альбоме лишний раз раскрывают отношение автора к герою романа как личности ему близкой некоторыми сторонами мировоззрения, складом ума.

Нелишне отметить, что внешний вид альбома Онегина ("в сафьяне") похож на те тетради "в черном сафьяне", которые А.Н. Вульф видел у Пушкина в деревне8.

XXX

Вы, украшенные проворно
Толстого кистью чудотворной.

Ф. П. Т о л с т о й (1783-1873) — известный художник, гравер, медальер. Пушкин мечтал, чтобы Толстой иллюстрировал собрание его стихотворений, но тотчас отбросил этот план, боясь дорогой оплаты "волшебной кисти".

Критик "Атенея" (1828) обратил внимание на неправильную акцентовку слова "украшенные: "Тут должны пострадать или словоударение или стопосложение: жертва для спасения стиха неизбежна".

XXXI

             ...И полны истины живой
             Текут элегии рекой.
             Так ты, Языков вдохновенный,
             В порывах сердца своего,
             Поешь, бог ведает, кого,
             И свод элегий драгоценный
             Представит некогда тебе
             Всю повесть о твоей судьбе.

Н. М. Я з ы к о в (1803-1846), еще будучи студентом Дерптского университета, писал стихотворения-элегии; например:

             Меня любовь преобразила:
             Я стал задумчив и уныл;
             Я ночи бледные светила,
             Я сумрак ночи полюбил... (1825)

Пушкин приглашал его к себе в Михайловское в 1824 г. (послание "К Языкову"), но познакомился с ним, "родней по вдохновению", лишь летом 1826 г. Впечатления этого лета Языков выразил в большом послании к Пушкину "Тригорское", которое Пушкин по приезде в Москву в том же году "с восторгом читал" в дружеском кругу. В ответном послании Пушкин называет поэзию Языкова "хмельною брагой" ("Какой избыток чувств и сил, какое буйство молодое!"); вот эта-то струя в творчестве Языкова не позволила бы Пушкину первое издание стихотворений Языкова 1833 г. считать "сводом элегий", тождественным по настроению с элегиями Ленского. Но IV глава романа писалась в 1825 г., и Пушкин по-своему был прав в своем приговоре.

XXXII

             Но тише! Слышишь? Критик строгий
             Повелевает сбросить нам
             Элегии венок убогий
             И нашей братье рифмачам
             Кричит: "Да перестаньте плакать,
             И все одно и то же квакать,
             Жалеть о прежнем, о былом:
             Довольно, пойте о другом!"
             — Ты прав, и верно нам укажешь
             Трубу, личину и кинжал,
             И мыслей мертвый капитал
             Отвсюду воскресить прикажешь:
             Не так ли, друг? — Ничуть. Куда!
             "Пишите оды, господа,

XXXIII

Как их писали в мощны годы,
Как было встарь заведено..."

К р и т и к с т р о г и й, нападавший на элегию и защищавший оду, — это Кюхельбекер. Пушкин имел в виду его статью в "Мнемозине" 1824 г. "О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие" (ч. 2, стр. 29-44), где Кюхельбекер, определяя лирическую поэзию как "необыкновенное, т. е. сильное, свободное, вдохновенное изложение чувств самого писателя", возвышающегося "над событиями ежедневными, над низким языком черни, не знающей вдохновенья", заявляет, что о д а вполне у д о в л е т в о р я е т всем этим требованиям и "посему без сомнения занимает первое место в лирической поэзии, или, лучше сказать, одна совершенно заслуживает название поэзии лирической"; по мнению Кюхельбекера, в "элегии новейшей и древнейшей стихотворец говорит об самом себе, об своих скорбях и наслаждениях. Элегия почти никогда не окрыляется, не ликует: она должна быть тиха, плавна, обдумана; должна, ибо кто слишком восторженно радуется собственному счастью — смешон; печаль же неистовая не есть поэзия, а бешенство". Критик не видит ни "силы", ни "богатства и разнообразия" в русских элегиях, этих "мутных, ничего не определяющих, изнеженных, бесцветных произведениях": "У нас все мечта и призрак, все мнится и кажется и чудится, все только будто бы, как бы, нечто и что-то. Прочитав любую элегию Жуковского, Пушкина или Баратынского, знаешь все. Чувств у нас уже давно нет: чувство уныния поглотило все прочие. — Все мы взапуски тоскуем о своей погибшей молодости; до бесконечности жуем и пережевываем эту тоску... Картины везде одни и те же: луна, — которая — разумеется — уныла и бледна, скалы и дубравы, где их никогда не бывало, лес, за которым сто раз представляют заходящее солнце, вечерняя звезда; изредка длинные тени и привидения, что-то невидимое, что-то неведомое, пошлые иносказания, бледные, безвкусные олицетворения Труда, Неги, Покоя, Веселия, Печали, Лени писателя и Скуки читателя; в особенности же туман: туманы над водами, туманы над бором, туманы над полями, туман в голове сочинителя".

Эта статья произвела заметное впечатление на Пушкина: в конце 1824 г. в предисловии к I главе романа он сочувственно цитировал Кюхельбекера ("станут осуждать... некоторые строфы, писанные в утомительном роде новейших элегий, в коих ч у в с т в о у н ы н и я п о г л о т и л о в с е п р о ч и е"), но решительно высказался против предпочтения жанра оды перед другими видами лирической поэзии в замечательной заметке "О вдохновении и восторге" (1824), где прямо заявил, что "ода стоит на низших степенях поэм, — трагедия, комедия, сатира — все более ее требуют творчества (fantaisie) воображения, гениального знания природы. Но п л а н а нет в оде и не может быть!"

Перечисление в этой заметке таких литературных видов, как т р а г е д и я, к о м е д и я, с а т и р а, приводит на память их символическое изображение в XXXII строфе: т р у б а, л и ч и н а и к и н ж а л.

XXXIII

             Припомни, что сказал сатирик!
             "Чужого толка" хитрый лирик
             Ужели для тебя сносней
             Унылых наших рифмачей?

Пушкин имел в виду И.И.Дмитриева (1760-1837), написавшего в 1795 г. сатиру "Чужой толк", в которой осмеял одописцев, преимущественно из числа тех, кто, принадлежа к служилому люду невысокого чина ("лейб-гвардии капрал, асессор, офицер, какой-нибудь подьячий иль из кунсткамеры антик, в пыли ходячий, уродов страж"), писали "торжественные оды — иная в двести строф" по правилам пиитики ("сперва прочтешь вступленье, тут предложение, а там и заключенье"), имея одну лишь цель — "награда перстеньком, нередко сто рублей иль дружество с князьком, который отроду не читывал другого, кроме придворного подчас месяцеслова, иль похвала своих приятелей; а им печатный всякий лист быть кажется святым".

Х и т р ы й л и р и к — тот изображенный в сатире Дмитриева "стихотворитель", который, считая себя "природным поэтом", обладающим всем, что, по его мнению, нужно для поэзии — "отвага, рифмы, жар", — сочинял оду "в один присест" такими приёмами:

       "Пою!.. Иль нет, уж это старина!
      Не лучше ль: Даждь мне Феб!.. Иль так: Не ты одна
      Попала под пяту, о чалмоносна Порта'
      Но что же мне прибрать к ней в рифму кроме черта?

Такому поэту казалось, что "начало никогда певцов не устрашает: что хочешь, то мели!" А дальше надо хвалить: "ликуй, герой! ликуй, герой, ты!" Потом надобен восторг.

     Скажу: кто завесу мне вечности расторг?
     Я вижу молний блеск! Я слышу с горня света
     И то, и то... А там... известно: многи лета!
     Брависсимо: и план, и мысли — все уж есть!
     Да здравствует поэт! Осталося присесть,
     Да только написать, да и печатать смело!

Дмитриев в своей сатире говорил, что так "пиндарили" многие одописцы. Пушкин иронически спрашивал "строгого критика", неужели автор од, подобный описанному в "Чужом толке" "хитрому лирику", для него ценнее, "сноснее" у н ы л ы х э л е г и к о в?

Так как в 20-х годах в связи со смертью Байрона (7 апреля 1824 г.) вновь вспыхнуло одопарение в русской лирике и, в частности, Кюхельбекер написал с соблюдением всех "правил" оду "Смерть Байрона" (1824), а Пушкин пародировал одописцев в своей "Оде его сиятельству графу Хвостову" (1825), то острота иронического вопроса Кюхельбекеру, считавшему и пушкинские элегии "слабыми", становится вполне ясной. В связи с полемикой о господствовавших жанрах уместно напомнить стихотворение Баратынского "Богдановичу", 1824 г., где поэт в полном согласии с Кюхельбекером и Пушкиным зло отзывался об элегиках, твердивших одни и те же "задумчивые враки" ("д у ш а у в я н у л а и с е р д ц е о т ц в е л о").

XXXIII

                             ...Тут бы можно
             Поспорить нам, но я молчу:
             Два века ссорить не хочу.

О д а — по "Словарю" Остолопова (ч. 2, стр. 231 и далее): песнь "тогда только может быть хороша, когда в ней соединены бывают избранные выражения с величественностью мыслей, пламенное воображение с основательным рассудком, красота и разнообразность предметов с искусством в воображении и даже наконец правильность стихов с плавностью и приятностью звуков". Ода была наиболее характерным видом лирической поэзии русского дворянства XVIII в., "высоким штилем" воспевавшей знатных особ и торжественные с точки зрения дворянского класса события придворной и государственной жизни. Правда, для выражения интимной жизни, тех переживаний, которые возникали на почве светских развлечений, одновременно с одописцами существовали лирики — авторы любовных элегий (ср. Ломоносов и Сумароков). К началу XIX в. элегический жанр с разнообразной тематикой при усложнении культурных запросов дворянства стал преобладать. Поэтому, несмотря на существование оды, жанра, воскресавшего с особой силой в такие моменты, когда разнообразные группы дворянства монолитно сплачивались для защиты своих классовых интересов (например, одописный поток в Отечественную войну 1812 г.), несмотря на традиционные убеждения всяческих староверов, доказывавших и в 20-х годах, что "в одной только о д е совершенно исполняет поэт свое звание" (О с т о л о п о в, стр. 232), не этому жанру принадлежало первенство. "Элегическое куку" громче одописного витийства звучало в дворянской лирике, штампованностью поэтических красок уже вызывая возражения со стороны разнообразных (не только прогрессивных) общественных и литературных групп, боровшихся за новое содержание в поэзии.

Пушкин хотя и сказал, что не хочет "два века ссорить", но, сознавая свою связанность с литературными течениями XVIII в. (элементы лексики, классической символики, образности в лирике и поэмах, в романе)9 и припоминая свой собственный "венок элегий", по содержанию некогда близкий к опытам Ленского и других "унылых рифмачей", тем не менее решительно восстал в XXXII-XXXIII строфах романа против "мертвого капитала" мыслей, облеченных в обветшалые литературные формы. Следует, однако, помнить, что Пушкин прибегал к форме оды, когда ему надо было передать в стихах важную, имеющую в его глазах большое идейное значение тему. Так, о д о й называл он стихотворение "Наполеон", начатое в 1821 г.; но дело в том, что это стихотворение, законченное в 1825 г., и своей идейной настроенностью, и стилистикой находилось в резком противоречии с "мертвым капиталом" архаической оды; в черновых набросках его вскрывается громадная работа Пушкина, усиленно устранявшего риторическую условность канонического жанра.

XXXV

             Но я плоды моих мечтаний
             И гармонических затей
             Читаю только старой няне,
             Подруге юности моей,
             Да после скучного обеда
             Ко мне забредшего соседа,
             Поймав нежданно за полу,
             Душу трагедией в углу...

Известно, что Арина Родионовна рассказывала поэту сказки, пела песни, "занимала (его и друзей) про стародавних бар пленительным рассказом". Пушкин поведал в этой строфе, что сам читал ей в Михайловском свои поэтические произведения. Название няни "подругой юности" повторяется в одновременно написанном стихотворения "Зимний вечер".

"Д у ш у т р а г е д и е й в у г л у". — Летом 1826 г. Пушкин читал "Бориса Годунова" А.Н. Вульфу, сыну П.А. Осиповой, владелицы Тригорского.

             Или (но это кроме шуток),
             Тоской и рифмами томим,
             Бродя над озером моим,
             Пугаю стадо диких уток:
             Вняв пенью сладкозвучных строф,
             Они слетают с берегов

Горько-ироническое "снижение" томящимся в ссылке поэтом идиллической картинки, стилизованной в античном духе, с которой в 1821 г обратился к Пушкину Баратынский, приглашая его вместе с Дельвигом "под мирный кров":

             Очаровательный певец
             Любви свободы и забавы,
             Ты, Пушкин, — ветреный мудрец,
             Наперсник шалости и славы, —
             Молитву радости запой,
             Запой соседственные боги,
             Сатиры, фавны козлоноги
             Сбегутся слушать голос твой,
             Певца внимательно обстанут
             И, гимн веселый затвердив,
             Им оглашать наперерыв
             Мои леса не перестанут.

("Пиры")

XXXVI-XXXVII

             Онегин жил анахоретом;
             В седьмом часу вставал он летом
             И отправлялся налегке
             К бегущей под горой реке;
             Певцу Гюльнары подражая,
             Сей Геллеспонт переплывал,
             Потом свой кофе выпивал,
             Плохой журнал перебирая,
             И одевался…

А н а х о р е т о м, т. е. Уединенно. Слово а н а х о р е т — греческого происхождения, так назывались отшельники во времена распространения христианства, покидавшие города и селившиеся в пустынных местах (первоначально в Египте).

Г ю л ь н а р а — героиня поэмы Байрона "Корсар".

Г е л л е с п о н т — старинное название Дарданелльского пролива. В античной мифологии рассказывалось, как дети царя Афаманта и нимфы Нефелы (т. е. Тучи) — мальчик Фрикс и златокудрая Гелла — плыли по Понту Евксинскому (нынешнему Черному морю) на великане-баране с золотым руном и как ослабевшая Гелла, соскользнув, потонула в проливе; по ее имени и был назван пролив Геллеспонтом, т. е. "морем Геллы". В биографиях Байрона передавалось, что 3 июля 1810 г. он переплыл в течение часа и 10 минут Дарданелльский пролив.

В рукописи строфа имела окончание:

Только вряд
Носили вы такой наряд.

За этим следовала выпущенная XXXVIII строфа, где читаем:

             Носил он русскую рубашку,
             Платок шелковый кушаком,
             Армяк татарский нараспашку
             И шапку с белым козырьком —
             И только...

Б. Модзалевский указал на одно свидетельство, подтверждающее, что именно такой наряд ("убор") был у Пушкина в Михайловском, когда писалась IV глава. Секретный агент Бошняк, командированный начальством для собирания сведений о Пушкине, доносил: "В Новоржеве от хозяина гостиницы Катосова узнал я, что на ярманке Святогорского Успенского монастыря Пушкин был в рубашке, подпоясан розовою лентою, в соломенной широкополой шляпе и с железной тростью в руке..."

О проекте Авторы Карта портала Ссылки Контакты

Веб-студия Православные.Ру