Христианский реализм в русской литературе (постановка проблемы)

Многим труден подвиг Христовой любви, но почти всем доступен акт прощения. Прощение --  неизбежное разрешение всех конфликтов. Иное поведение (например, непрощение дочери стариком Смитом и непрощение неправедного отца Нелли) ведет к гибели их некогда счастливой семьи.

"Христианская мысль" представлена Достоевским как "основная мысль искусства XIX века" и раскрыта им в предисловии к переводу романа В. Гюго "Собор Парижской Богоматери": "Это мысль христианская и высоконравственная; формула ее   восстановление погибшего человека, задавленного несправедливо гнетом обстоятельств, застоя веков и общественных предрассудков. Эта мысль   оправдание униженных и всеми отринутых парий общества"(24 . Конечно, истоки этой идеи лежат в раннем творчестве Достоевского, начиная с перевода "Евгении Гранде", но во всей полноте она проявилась в послекаторжном творчестве писателя   с "Записок из Мертвого Дома" и "Униженных и Оскорбленных".

"Христианская мысль" проливает истинный свет на смысл "реализма в высшем смысле".

Христианский реализм --  это реализм, в котором жив Бог, зримо присутствие Христа, явлено откровение Слова.

Достоевский был первым, кто в своем творчестве сознательно поднялся до высот христианского реализма, назвав его "реализмом в высшем смысле". Впрочем, сам Достоевский считал своим учителем на этом пути Пушкина и был особенно благодарен ему за уроки прозы в "Повестях покойного Ивана Петровича Белкина".

Давно считается, что главное в "Повестях Белкина" не то, что рассказано, а то   как рассказано, тон и форма рассказа определяют смысл каждой из повестей и смысл цикла в целом. Все так, но именно здесь происходит переход формы в новое содержание, рождается новый смысл, который заключается не только в том, как рассказано, но в и том, что рассказано.

То, что рассказано, ужасно; все плохо, а финале   умиление. Герои повестей страдают, но чему радуются рассказчики и сам Белкин?
Для героя повести "Выстрел" месть стала смыслом его жизни, и он мечтает распорядиться отложенным на дуэли выстрелом и убить своего обидчика в момент, когда тот менее всего хотел бы смерти. В "Метели" случилась роковая ошибка: жених заблудился и опоздал на свадьбу, его невесту случайно обвенчали с другим. Шутка Бурмина зла: Владимир отрекся от возлюбленной, ищет смерти и умирает от ран, полученных в бородинском сражении; сам шутник страдает от того, что не знает, "кто его жена, и где она". К гробовщику Андриану Прохорову пожаловали в гости все покойники, которых он обслужил своим ремеслом. В "Барышне-крестьянке" соседи сначала ссорятся, затем в знак примирения хотят насильно женить своих детей.

А что случилось в "Станционном смотрителе"? Отец потерял любимую дочь, которая сбежала с проезжим офицером, герой спился, возвращение блудной дочери не приносит ей прощения: она не застала отца в живых.

В округе села Горюхино фатально не происходит того, что задано сюжетами "неистовой поэзии".

Сильвио, хотя не простил и удовлетворился тем, что нравственно наказал обидчика, все же отказался от выстрела и мести   он сознательно не убил. В "Метели" случайно обвенчанные, а позже случайно полюбившие друг друга муж и жена в страданиях от своих поступков и проступков заслуживают семейное счастье. Гробовщик радуется тому, что все, кого он звал к себе на новоселье,   пришли не наяву, а в похмельном сне. Пережив сон как реальный факт, становится другим Андриан Прохоров: что-то, в чем он еще не отдает себе отчета, изменилось в его ремесле и жизни. Преодолев мнимые и реальные препятствия, добивается любви "барышня-крестьянка": все к лучшему устраивается в судьбе влюбленных Лизы Муромской и Алексея Берестова.

Все плохо в судьбе станционного смотрителя   чему же радуется рассказчик, узнав то, отчего не жаль ему ни напрасной поездки, ни истраченных на нее семи рублей? За эту благую весть не жаль и Ваньке дать в награду второй пятак серебром. Случилось (и это никогда не поздно) возвращение блудной дочери, вернувшейся к отцу за прощением. Свершилась вечная правда евангельской притчи, картинки на темы которой висели на стенах смиренной обители станционного смотрителя.

Эти парадоксы поэтики Пушкина позволяют объяснить русскую литературу в целом, ее национальный характер, своеобразие этнопоэтики.

Умиление   неожиданный, но заданный эффект финалов повестей Белкина. Об умилении как категории поэтики Достоевского мне уже доводилось писать(25 . Теперь есть повод назвать источник этого открытия   как и многое у Достоевского, это поэтика Пушкина.
Подобным образом рассказаны судьбы многих героев Достоевского.

Варенька зачем-то выходит замуж и уезжает в степь с помещиком Быковым; по некоторым деталям можно догадаться, что, как и Самсон Вырин, Макар Девушкин станет "горьким пьяницей", которым побоялся стать рассказчик в "Выстреле" ("сделаться пьяницею с горя, т. е. самым горьким пьяницею, чему примеров множество видел я в нашем уезде"(26 ); но в сюжете романа происходит чудо   чудо воскрешения души словом, и в этом последнем письме без даты и без адреса, в письме не к Вареньке, а уже к кому-то подразумеваемому другому, именно к читателю, Макар Девушкин становится писателем   и этот эстетический акт необратим.
По проницательному суждению Макара Девушкина, в русской литературе есть образцовый пример разрешения трагических коллизий – "Станционный смотритель" Пушкина. Этого завершения герой не нашел в "Шинели" Гоголя. Герой Достоевского не согласен с ее финалом (местью воскресшего мертвеца). У него возникают свои версии окончания повести. Первый вариант почти соответствует финалу "Станционного смотрителя". Герой Достоевского упрекает Гоголя:
Ну, добро бы он под концом-то хоть исправился, что-нибудь бы смягчил, поместил бы, например, хоть после того пункта, как ему бумажки на голову сыпали:   что вот дескать при всем этом он был добродетелен, хороший гражданин, такого обхождения от своих товарищей не заслуживал, послушествовал старшим (тут бы пример можно какой-нибудь), никому зла не желал, верил в Бога, и умер (если ему хочется, чтобы он уж непременно умер) – оплаканный(27 .

Второй вариант выражает затаенные ожидания читателя:
А лучше всего было бы не оставлять его умирать, беднягу, а сделать бы так, чтобы шинель его отыскалась, чтобы тот генерал, узнавши подробнее об его добродетелях, перепросил бы его в свою канцелярию, повысил чином и дал бы хороший оклад жалованья, так что, видите ли, как бы это было: зло было бы наказано, а добродетель восторжествовала бы, и канцеляристы-товарищи все бы ни с чем и остались (I, 80).

Девушкин сознает ненатуральность своих финалов, их несоответствие действительности:
Я бы, например, так сделал; а то, что тут у него особенного, что у него тут хорошего? Так, пустой какой-то пример из вседневного, подлого быта (I, 80).

Вопреки этому заявлению он готов утверждать и прямо противоположное:
Да и как вы-то решились мне такую книжку прислать, родная моя. Да ведь это злонамеренная книжка, Варинька; это просто неправдоподобно, потому что и случиться не может, чтобы был такой чиновник (I, 80).

И в бессильном смятении герой находит единственный знакомый ему способ разрешения коллизии: "Да ведь после такого надо жаловаться, Варинька, формально жаловаться" (I, 80).

Определенно можно сказать, что автор "Бедных людей" внял этой жалобе своего героя.

Что мучительнее неразделенной любви? Герои "Белых ночей" и "Униженных и Оскорбленных", как и герои пушкинской лирики, желают счастья и любви своим возлюбленным с другим.

Что в личной судьбе писателя было ужаснее каторги? Но радостью рождественских праздников разрешается первая часть "Записок из Мертвого Дома", а пасхальная тема воскрешения из мертвых становится ведущей во второй части "записок" и в произведении в целом.

Пасхальна идея поздних романов Достоевского(28 .

Трактуя рассказ "Мальчик у Христа на елке", филологическая критика, в основном, обсуждает социальный смысл трагической гибели ребенка и художественное значение финальной сцены рассказа – "елки у Христа", выясняя природу фантастического (было или не было и как было). Но рождественское чудо, которое происходит в рассказе Достоевского, не нуждается в эмпирическом объяснении, не важно, было оно или не было, приснилось или пригрезилось, оно случилось, оно существует как эстетическая реальность, в которой уже нет разделения на фантастическое и реальное   фантастическое исчезает: всё действительно в художественном мире произведения, мальчик встречается на елке со Спасителем и умершей мамой. Иного не задано и не дано в жанре рождественского рассказа.

Достоевский поведал мрачную историю: что может быть ужаснее смерти обиженного ребенка? Но откуда тогда возникает неуместная (с точки зрения "евклидова ума") радость приглашенных на елку к Христу?

И отчего в последнем романе Достоевского ликуют над гробом почившего в Бозе старца Зосимы званые и избранные на брачном пире в Кане Галилейской?

Все плохо  -- чему они радуются? Откуда, чем вызвано их умиление?

Ответить на эти вопросы   понять характер и сокровенную тайну русской литературы. В чем эта трудно постигаемая и изрекаемая тайна, сказал сербский святой и богослов ХХ в. преподобный Иустин в своей книге о Достоевском: "Тайна и сила России в Православии…"(29 .

В лице смиренного Ивана Петровича Белкина Пушкин постиг тайну России. Достоевский воспринял у Пушкина не только образы, идеи, цитаты, слова и выражения   он сознательно следовал за "новым словом" поэта, и эволюция его собственного творчества была эволюцией понимания поэта, осознания предназначения русской литературы и России. Достоевский справедливо полагал, "что и летописец, что и Отрепьев, и Пугачев, и патриарх, и иноки, и Белкин, и Онегин, и Татьяна   все это Русь и русское" (IV, 502). "Пушкинский текст" бесконечно углубляет смысл авторского текста Достоевского, с которым соприкасается.

Достоевский был одним из тех, кто своим творчеством выразил идею христианского реализма. Как точно сказал на Старорусских чтениях 1999 года "Достоевский и Православие" свящ. А. Ранне, известному принципу "Человек   мера всех вещей" он противопоставил иной: "Христос   мера всех вещей". Достоевский дал новое понимание искусства как служения Христу, смысл которого он видел в ее апостольском призвании (проповеди Святаго Духа).

Путь русской литературы в ее высших свершениях последних столетий   это путь обретения русским реализмом Истины, которая явлена Христом и "бысть Словом".

Примечания

1   Анненков П. В. Воспоминания и критические очерки. СПб., 1879. Т. 2. С. 31.
2   О генезисе и эволюции этой ключевой категории советского литературоведения см.: Есаулов И. Критический реализм // Соцреалистический канон. СПб., 2000. С. 503-508.
3   Тургенев И. С. Полное собрание сочинений: В 30 т. Письма. Т. 2. М., 1982. С. 231.
4   Белинский В. Г. Собрание сочинений: В 9 т. Т. 8. М., 1982. С. 328.
5   Чернышевский Н. Г. Избранные произведения. М., 1978. С. 516.
6   Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 10 т. Т. 7. Л., 1978. С. 72.
7   Маркович В. М. Вопрос о литературных направлениях и построение истории русской литературы XIX века // Известия РАН. Отделение лит. и яз. 1993. № 3. С. 27.
8   Там же. С. 28.
9   Там же.
10  РГАЛИ, ф. 121.I.17. С. 29. Впервые опубликовано в издании: Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений. Т. 1. Биография, письма и записные тетради. СПб., 1883. С. 73 (второй пагинации).
11  Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1979. С. 71.
12  См.: Захаров В. Н. 1) Концепция фантастического в эстетике Ф. М. Достоевского // Художественный образ и историческое сознание. Петрозаводск, 1974. С. 98--125; 2) Фантастическое в эстетике и творчестве Ф. М. Достоевского: Автореф. дис. … канд. филол. наук. Петрозаводск, 1975; 3) Парадоксы признания: Проблема "традиций Достоевского" в культуре ХХ века // Dostoevsky and the Twentieth Centery / Ed. Malcolm V. Jones. Nottingham, 1993. С. 19--35; 4) Фантастическое // Достоевский: Эстетика и поэтика. Челябинск, 1997. С. 53--56.
13  В первую очередь здесь следует отметить труд Малкольма Джоунса: Джоунс М. Достоевский после Бахтина: Исследование фантастического реализма Достоевского. СПб., 1998.
14  Горький М. Полное собрание сочинений. Т. 16. М., 1973. С. 263.
15  Гоголь Н. В. Полное собрание сочинений: В 9 т. Т. 6. М., 1994. С. 111.
16  Там же. С. 112, 113.
17   Франк С. Свет во тьме: Опыт христианской и социальной философии. Париж, 1949. Ср.: Ильин И. А. Основы христианской культуры. Женева, 1937.
18   Гоголь Н. В. Полное собрание сочинений: В 9 т. Т. 6. С. 113.
19   РГБ, ф. 93.I.8/21. С. 1.
20  Этот поэтический прием снижения патетического, возвышения падшего, восстановления униженного представлен в следующих работах А. Е. Кунильского и И. А. Есаулова: Кунильский А. Е. Принцип "снижения" в поэтике Достоевского (роман "Идиот") // Жанр и композиция литературного произведения. Петрозаводск, 1983. С. 28--52; Кунильский А. Е. Ценностный анализ литературного произведения: роман Ф. М. Достоевского "Преступление и наказание". Петрозаводск, 1988; Есаулов И. А. Пасхальный архетип в поэтике Достоевского // Евангельский текст в русской литературе XVIII—XX веков. Вып. 2. Петрозаводск, 1998. С. 349--362, особенно 357--362.
 
22  РГБ, ф. 93.I.1.4. С. 20.
23  См.: Захаров В. Н. "Парадокс на парадоксе": Достоевский о будущем России // Север. 2001. № 1. С. 135--138.
24  Время. 1862. № 9. С. 44--45.
25  Захаров В. Н. Умиление как категория поэтики Достоевского // Celebrating Creativity. Essays in honour of Jostein Bortnes / Ed. by Knut Andreas Grimstad & Ingunn Lunde. University of Bergen, 1997. P. 237--255.
26  Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 10 т. Т. 6. С. 64.
27  См.: Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: Канонические тексты. Петрозаводск, 1995. Т. I. С. 79 80. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте статьи с указанием тома римской цифрой и страницы   арабской.
28  См.: Захаров В. Н. 1) Символика христианского календаря в произведениях Достоевского // Новые аспекты в изучении Достоевского. Петрозаводск, 1994. С. 37 49; 2) Пасхальный рассказ как жанр русской литературы // Евангельский текст в русской литературе XVIII—XX веков. Петрозаводск, 1994. С. 249 261; 3) О христианском значении основной идеи Достоевского // Ф. М. Достоевский в конце ХХ века. М., 1996. С. 137 146; Есаулов И. А. Пасхальный архетип в поэтике Достоевского. С. 349 362.
29  Преподобный Иустин (Попович). Достоевский о Европе и славянстве. СПб., 1998. С. 5.