Центр и периферия России в отражении средневековых греческих гео-административных категорий и церковного законодательства Константинополя

Византийская историография не только унаследовала от эллинизма пространственную протяженность диаспоры взамен полисной конкретности древнегреческой классики, но культивировала и христианский экуменизм (как идею вселенской Церкви и вселенской христианской империи – ред.).

За внешней идентичностью элементов пространственных перцепций византийской историографии с античными представлениями стоят принципиальные различия всей системы понятий. Историографы классической древности исходили в целом из полисных критериев: полис являлся точкой отсчета в пространстве. Геродот, давая ту или иную локализацию события, как бы приглашает сограждан в путешествие. Кризис рабовладельческого полиса не разрушил, но укрепил тягу к возрождению полисной идеологии: римская архаика реактуализируется Титом Ливием, полисная гражданственность в единстве со все развивающейся этикой отдельной семьи реставрируется Плутархом. Даже универсализм Полибия в конечном счете сводится к исходной позиции гражданина мегаполиса — Рима. Это становится уже самим собой разумеющимся общим местом для Диодора [1] . Скульптурно осязаемые полисные пространственные ориентации переполнены атрибутами мифологических и полумифологических элементов, в которых никогда не умирали общинные связи архаики, как бы далеко ни заходила эмансипация личности на исходе античности.

Византийская историография не только унаследовала от эллинизма пространственную протяженность диаспоры взамен полисной конкретности древнегреческой классики [2]  но культивировала и христианский экуменизм. Апеллирующая к ойкумене антитеза мира христиан миру непосвященных не стала простой заменой античной оппозиции "эллины — варвары". Определенность, стабильность понятия полиса уступила место в византийской историографии неконкретности, абстрактной локализации постулируемой ойкумены. Таков дихотомический ("ромеи — не-ромеи") принцип описания мира у Константина Багрянородного. Это пространство, будь то у Скилицы, Анны Комниной или Никиты Хониата, потеряв полисные связи, не обрело подобной четкой и адекватной структуры. Оно дифференцированно и противоречиво в своем построении. Одно и то же явление находится сразу в нескольких отношениях связи в этом пространстве. Так, можно установить несколько уровней воззрений, например, на Древнерусское государство у византийских историков XII—XIII вв. [3].

Пространственное членение оказывается не только не одноплановым, но даже противоречивым, а идеология экуменизма принимает скорее символическую, чем реально осязаемую форму. Характерный средневековый символизм организаций пространства византийскими историками проявляется и в психологической окраске описываемого места действия. Горы, леса у Льва Диакона, Кекавмена становятся символом опасности [4]  и вместе с тем у Пселла — символом уединения, отшельничества, анахоретства [5] , а у Иоанна Каминиата связаны с представлением о монастырском укрытии [6] . Море для Никиты Хониата соименно с бурей, шквалом, бедствиями, гибелью [7] , а для Пселла или Никифора Григоры — чаще с тихой гаванью, успокоением, устойчивостью, постоянством [8] .

Пространство в византийской историографии индивидуализируется в восприятии. Символичность и неконкретность экуменической установки восполняются пристальным вниманием к "своей", индивидуальной точке вселенной. Именно это средоточие в пространстве становится личностно окрашенным местом притяжения интересов византийского историка. Так, Малала особое внимание уделяет Антиохии. Иоанн Каминиат сосредоточен на Солуни, Пселла интересует императорский двор в Константинополе, Никита Хониат не преминет упомянуть родные Хоны, для Киннама придунайские области, где он оказался в военных походах, конкретнее и ближе, чем центр империи. И все же основной центр пространственных ориентаций, политических интересов — столица на Боспоре. Центром мира, вторым раем назовет ее Дука [9] . И эта гипертрофированная исключительность сама превращается в символ — императорской власти, всемирного центра культуры.

Пространство несет и "этическую" нагрузку. Мир земной представляется миром борьбы, противоречий, наконец, — миром, являющимся в целом антитезой "небесной гармонии". Дуалистично само восприятие космоса как арены борьбы добра и зла, подвижничества и греха, небесного и земного, духовного и материального.

Итак, историческое пространство византийской историографии при внешнем тождестве этно-географической номенклатуры представляет отличную от классической античности систему. На смену скульптурно осязаемому полису, являющемуся ценой деления пространственных оценок и атрибуций [10] , приходит доходящий до символизма универсализм — оборотная сторона партикуляризма. Личностное, дифференцированное восприятие пространства отражает новый характер социальных связей феодализирующегося общества.

Что касается образа России в византийских текстах, сам термин "Русь" и производные от него употреблялись чрезвычайно редко (оставим пока в стороне хорошо известную проблему таманской России). Например, лишь трижды встречается он у Никиты Хониата [11] , однажды говорится о "Русской земле" в "исторических стихотворениях" Феодора Продрома [12] , еще несколько случаев его использования — в эпиграммах [13] , письмах [14] . В целом во всех нарративных источниках XII—первой половины XIII в. встречается чуть больше десятка употребления термина "Русь". В официальных же и полуофициальных документах — актах, посланиях, списках епархий и т. п. — как правило, употреблено именно это название [15] .

В византийских источниках зафиксированы названия ряда областей и городов Древней Руси, толкование которых не вызывает затруднений. В перечне епископий "Великой России", составленном в середине XII в [16] , перечисляются Белгород ("Пелоградон"), Новгород ("Невоградон"), Чернигов ("Черниговон"), Полоцк ("Полоцикон"), Владимир ("Владимиру"), Переяславль ("Перистлаву"), Суздаль ("Сусдали"), Туров ("Турову"), Канев ("Каневе"), Смоленск ("Смолискон"), Галич ("Галица"). Под именем "Киава" ("Киама", возможно, "Киова") Никита Хониат и Киннам имеют в виду, несомненно, Киев [17] . Наибольшее количество свидетельств византийских источников относится к Галицкой Руси, наиболее близкой к Византии территориально и потому занимавшей в международных связях Империи видное место. Наши авторы знают границы Галицкой земли: непосредственно соприкасаясь на западе с Венгерским королевством [18] , на юге она доходила до отрогов Карпат [19] . Галицкое княжество, с одной стороны, рассматривалось как одна из "топархий" Руси [20] , но вместе с тем улавливается отношение византийцев к нему как к некоей самостоятельной территориальной и политической единице: во всяком случае, галицкий князь противопоставляется византийским автором [21]  "властителю" Киева [22]  — центра всей Руси.

Анализируя воззрения византийцев на место Руси в средневековом мире, можно установить несколько уровней оценки.

Первый из них — традиционная оппозиция ромеев и "варваров". Русь, наследница "скифского" прошлого, не входящая в пределы империи, рассматривалась в аспекте этой позиции [23] . Причем, помимо нейтрально-технического значения понятия "варвар" (как не-эллин), можно обнаружить и оценочно-отрицательное: так, поддерживается еврипидовское представление о жестокости "тавроскифов", убивающих чужестранцев [24] , их нечестии, богоборстве [25] ; об императоре Андронике Комнине замечается, что страсть к кровавым зверствам он обрел во время странствий [26]  среди "варваров", в чем можно видеть намек на пребывание Андроника на Руси и Кавказе.

Однако наряду с этим традиционным, окрашенным оттенками литературных античных реминисценций уровнем в наших памятниках зафиксирован и другой вид воззрения: Русь оказывается важнейшим элементом христианского мира. "Христианнейшим" назван русский народ, борющийся с половецкими ордами [27] ; Русь и связанные с ней народы — оплот православия перед лицом латинского Запада [28] . Оппозиция "варвары" — "не-варвары" обретает на этом уровне конфессиональный характер: "варвары" — "христиане". Хронологически в византийских источниках укрепление отмечаемого представления о Руси наблюдается с конца XII—начала XIII в. Участие иерархов Руси в церковных соборах, посольства и паломничества в Византию, деятельность Русского афонского монастыря [29]  — реальное подтверждение таких воззрений.

Наконец, третьим уровнем определения места Руси в структуре современного общества, по византийским источникам, оказывается прямое сопоставление внутренних общественно-политических систем Руси и Византии, замечаемое нашими авторами сходство процессов социального развития двух государств. Византийцы четко фиксируют наличие на Руси отдельных соперничающих княжеств; термины, обозначающие князей ("hegemon", "hoi … archikos proedreuontes", "ho diepon", "dynastes", "phylarchos", "archon") [30]  соответствуют титулам, применимым к правителям других европейских государств — Венгерскому и Богемскому королевствам, Болгарскому царству, южнославянским государствам. Более того: Никита Хониат повествует о разразившейся к началу XIII в. братоубийственной резне, в которой Роман Галицкий разбил "правителя Киева" Рюрика. Еще раз вспоминает он об усобицах среди "тавроскифских" династов в связи с рассказом о борьбе между сыновьями Стефана Немани в Сербии. Политическая раздробленность и внутренняя борьба отмечаются, помимо "тавроскифов" и "далматов", у сельджуков, венгров и многих других народов, причем источником такого процесса, охватившего мир, считается государство ромеев: "Так, пример братоубийства, показанный в Царьграде, сделался как бы образцом, моделью или даже общим правилом для всех воинов земли; так что не только персидские, тавроскифские, далматские, как теперь или несколько позже паннонские государи, но и владетельные лица разных других народов, обнажив мечи против единокровных родственников, наполнили свои отечества убийствами и мятежами" (532.14—20).

Таким образом, определение нескольких уровней отношения к Руси в византийских памятниках позволило выделить представление о сопоставимости общественно-политических процессов на Руси и в других государствах средневекового мира. Значительное место Руси в структуре международных отношений в средневековой Европе подчеркнуто и византийскими авторами того времени.

Геополитическая структура Древнерусского государства наиболее подробно в средневековых греческих текстах отражена в трактате императора Константина VII Багрянородного "Об управлении империей" ("De administrando imperio") середины X в. Центром представлен Киев ("Киова"), где находится резиденция князя ("архонта Росии"), которому подчинены данники — славянские племена. Князь с дружиной совершают зимний объезд своих владений, славянское название которого греческий автор воспроизводит: "полюдье". Среди других городов выделяется Новгород ("Немоград") — резиденция княжеского сына — наследника власти. Из других городов выделены Смоленск ("Милиниска"), Любеч ("Телумца"), Чернигов ("Чернигога") и Вышгород ("Вусеграде"). Вся Русь делится венценосным автором на "Внешнюю" и "Внутреннюю Росию". Собрав дань с подвластных "пактиотов" (от лат. pactum — "договор", "соглашение"), князь с дружиной возвращаются в Киев. С наступлением судоходного сезона русские купцы, посланники, воины отправляются "по пути из варяг в греки" в Константинополь для сбыта продуктов дани и обмена на деньги и всё необходимое на константинопольском рынке.