История античного платонизма (в извлечениях)

Предыстория и начало античной философии. Пифагорейская философия: открытие школьного знания

Академия и другие философские школы в IV — III веках до Р. Х.

Древняя Академия: систематизация и догматизация учения основателя школы, комментарии и диспутации

Приняв Академию от Платона, его племянник Спевсипп был ее схолархом вплоть до своей смерти в 339 году. По списку из тридцати названий, приводимому Диогеном Лаэртием (IV 4–5), можно судить о том, что Спевсипп разрабатывал темы, так или иначе представленные в платоновском корпусе сочинений: "О наслаждении", "О справедливости", "О дружбе", "О душе", "О богах", "О философии", "О законодательстве" и др., причем среди его сочинений были как диалоги, так и записки [20]. Помимо этого Спевсипп написал "Энкомий Платону", где, в частности, речь шла о том, что основатель Академии был сыном Аполлона. Таким образом, уже со Спевсиппа начинается та сакрализация образа Платона, которая в позднем платонизма обеспечила ему постоянный эпитет "божественный".

Спевсипп, сохраняя платоновское деление мира на чувственный и умопостигаемый, признавал знание на основе ощущений. Аристотель сообщает (Метафизика VII 2, 1028 b 18 слл.), что Спевсипп по сравнению с Платоном увеличивал число сущностей, признавая отдельные начала для чисел, величин, души. В рамках сверхчувственного бытия он признавал вышебытийное Единое, источник бытия, началом которого он считал неопределенную двоицу. Это мнение Спевсипп стремился возвести к древним пифагорейцам, сохраняя и здесь консервативную позицию Платона. Пифагорейская ориентация Спевсиппа безусловно лежит в русле основных установок платонизма, и если Платон в своих сочинениях всего один раз упоминает Пифагора, Спевсипп подчеркивает пифагорейскую ориентацию платонизма, то есть исконную ориентацию самого основателя школы, Платона, начиная с его первого сочинения, "Апологии Сократа".

В трактате "О пифагорейских числах" Спевсипп отождествляет умопостигаемую парадигму с декадой, которая и была образцом для творящего демиурга. В области этики Спевсипп проповедовал несмутимость, с которой вполне сопоставима развитая концепция невозмутимости Эпикура. В области логики признавал платоновскую диерезу: в трактате "О подобном" на материале биологии и ботаники проводил логическое различение родовых и видовых признаков.

Говоря о Спевсиппе, мы по преимуществу находимся в институциональных и интеллектуальных рамках Академии при Аристотеле, который постоянно полемизировал со Спевсиппом. Осознание того, что наряду со школой Платона и уже независимо от нее имеет возникнуть сопоставимая с ней другая школа, а не просто представители других точек зрения и выразители других мнений, по-видимому, впервые приходит к Ксенократу. Покинув Академию после смерти Платона вместе с Аристотелем, Ксенократ [21] становится ее главой после смерти Спевсиппа. Ксенократ первым дает четкую систематизацию и школьную догматизацию платоновского учения, тем самым консервируя его. Ксенократ впервые проводит намеченное в Академии деление философии на физику, этику и логику, ставшее классическим в эпоху эллинизма. Во главе всего Ксе¬нократ помещает монаду, отождествляя ее с умом и Зевсом, и диаду, принцип множественности и неопределенности. Наши источники ничего не говорят о вышебытийном начале бытия у Ксенократа, но иерархия бытия у него дана с абсолютной отчетливостью. Выделяя умопостигаемое, представляемое и чувственное бытие, Ксенократ с первым соотносит идеи-числа; со вторым — небесный свод, который одновременно и зрим, и подлежит научному изучению посредством астрономии; к чувственному бытию принадлежит все в пределах небесного свода, который, в свою очередь, делится на две области — надлунную и подлунную.

В надлунной сфере — боги, к числу которых относятся планеты, в подлунной помещаются демоны — человеческие души, не прошедшие очищения и не могущие вернуться к своему солнечному отечеству. Признавая бессмертной человеческую душу (включая и ее неразумную часть), Ксенократ предписывает ей в качестве цели ее пребывания в этом мире очищение от всего того, что причиняет ей тревогу. Блаженство достигается человеком на пути следования первоначальным природным задаткам, первый из которых — инстинкт самосохранения, а по достижении разумного возраста — в культивировании добродетелей. При этом Ксенократ признает наличие благих, дурных и безразличных с этической точки зрения вещей.

Иерархии бытия и живых существ соответствует иерархия знания. Сверхчувственной реальности соответствует зна¬ние, чувственной — чувственное восприятие, промежуточной сфере — мнение. По-видимому, Ксенократу принадлежит также теория разных типов материи, более и менее тонкой. Вероятно, таким образом он пытался перейти от невещественной сферы образцов ко все более плотным материальным сферам. Продумывание и упорядоченье иерархии бытия — одна из главных забот Ксенократа, что в сочетании с подчеркнутым пифагореизмом открывало его учению большие перспективы, однако в значительно более поздний — и в значительно большей степени схоластически окрашенный — период.

Ксенократ написал 75 сочинений, часть которых трактует традиционные академические — отчасти восходящие еще к эпохе софистики — темы: "О государстве", "О силе закона", "О справедливости", "О добродетели", "О том, что можно научить добродетели" и др.; часть его сочинений посвящена отдельным наукам: шесть книг "О науках", "О геометрах", "О геометрии", "О числах", "Наука чисел", "Об астрономии". Он специально занимался также проблемами логики. Ему принадлежали трактаты "О диалектике", "О противоположностях", "О родах и видах".

Мы, к сожалению, не знаем содержания этих его сочинений, но можем предположить, что, во-первых, он продолжал развивать некоторые платоновские методы (диерезу), а кроме того при Ксенократе в Академии не прерывалась традиция диалектических споров, диспутов. Для Академии, в которой уже продуктивно работал Аристотель, это обилие специализированных сочинений и четкая дисциплинарная структура философии, разумеется, не новость. Но если учесть, что перед нами творчество непосредственного ученика и адепта платоновской философии, жанровая эволюция школьного платонизма бросается в глаза.

В 314 году Ксенократ умирает, и его сменяет Полемон. Перед нами — новое поколение платоников, не знающих уже не только Платона, но и Спевсиппа. Диоген Лаэртий (IV 18) сообщает о нем следующее: "Полемон говорил, что должно упражнять себя на поступках, а не на диалектических упражнениях: выучить гармонику по учебнику, но без упражнений — это все равно, что изумлять всех вопросами, но противоречить самому себе в распорядке жизни". Этот подчеркнутый интерес к практической этике не означает, что Полемон — и Академия при нем — пренебрегала диалектическими упражнениями: "Он, говорят, даже не присаживался, чтобы разобрать утверждения собеседников, а разделывался с ними на ходу" (IV 19). Во всяком случае, при Полемоне в Академию приходит Аркесилай, с которого начинается новый этап ее эволюции: скептический.

Диоген Лаэртий говорит, что Полемон оставил многие сочинения, но не дает их названий [22]. При Полемоне в Академии развивалась еще одна очень важная сфера внутришкольной активности: Крантор, слушавший еще Ксенократа, комментирует платоновского "Тимея". Это показывает, что если у последователей Ксенократа и не шла речь о догматической разработке платонизма, платоновские сочинения продолжали быть предметом изучения и толкования в Академии.

Итак, начиная с Полемона можно говорить о все большем сужении академического горизонта: этика и логика (диалектика) начинают безусловно доминировать, а прак¬тика диспутаций становится конструктивным стержнем школьной жизни. В 265 году после смерти Кратета [23], недолгое время бывшего схолархом после Полемона, во главе Академии стал Аркесилай из Питаны (эолийский порт в Малой Азии) [24], родоначальник так называемой новой Академии [25], который провозглашает в качестве цели философии не обладание истиной, а отсутствие заблуждений, а также выдвигает знаменитый принцип воздержания от суждений.

Для Аркесилая множество соперничающих школ в Афинах было исходной реальностью его философского образования: в Афинах он учился музыке у Ксанфа, а затем слушал Теофраста и после него перешел к Крантору (Диоген Лаэртий, IV 29), через которого хотел попасть в Академию к Полемону (там же, 24). Показательно, что Аркесилай еще у себя на родине занимался математикой, и по приезде в Афины изучал геометрию у Гиппоника (там же, 32). Но не это было главным и для него, и для Академии в целом.

Основной в Академии становится полемика с догматизмом других философских школ, к рассмотрению которых теперь и следует перейти. Выше речь шла о том, что наличие другой конкурирующей школы как конститутивный признак школьной жизни было впервые осознано Ксенократом, что и привело к догматизации платоновского учения. Но начиная с Аркесилая это наличие оппонентов и спор с ними становится обязательным условием и основным направлением всей школьной жизни Академии почти на полтора века. Сам Аркесилай выразительно подчеркивал, что он опирается исключительно на Сократа (разумеется, героя платоновских диалогов, поскольку никакой иной непосредственно сократовской традиции не было) и Платона (Cic. Acad. I 46), но его противники инкриминировали ему зависимость от других школ.

Тот же Диоген Лаэртий передает, что Аркесилай сам побуждал своих учеников слушать и других философов (там же, 42). В этом следует видеть его широту и понимание изменившейся ситуации. Но самого Аркесилая обвиняли в том, что он многое заимствовал у Пиррона, у мегарика Диодора и у Менедема Эретрийского (там же, 33). Подробнее об этом речь пойдет ниже. Однако уже теперь ясно, что эволюция Академии в сторону скептицизма не была результатом заимствования одним из схолархов чьих-то взглядов: таково было закономерное развитие внутренней жизни школы, оказавшейся в новых условиях.

Аристотель и перипатетики: научные и историографические изыскания

В отличие от Платона, вся творческая жизнь которого прошла в Афинах, Аристотель длительное время после двадцати лет ровной и налаженной академической жизни проводит вне Афин: в течение трех лет он сначала в Ассосе (в Малой Азии), где благодаря тиранну Атарнея Гермию, учившемуся в Академии, двумя другими платониками, Эрастом и Кориском [26], была открыта философская школа, привлекшая помимо Аристотеля Ксенократа, Каллисфена и позднее Теофраста; затем он в Митилене и Стагире; следующие восемь лет — при Филиппе Македонском в качестве воспитателя Александра Македонского. За это время Аристотель, вероятно, пишет "Историю животных", "О частях животных", "О передвижении животных", — биология входит в число главных интересов Аристотеля, с которым, в частности, связан трактат "О душе", а также совместно с Теофрастом описывает 158 государственных устройств греческих городов (из них до нас дошла "Афинская полития"), негреческие обычаи и установления, пишет часть "Политики", а также делает эксцерпты из "Законов" Платона.

Аристотель возвращается в Афины только в 334 году и начинает вести собственную школу в Ликее. По возвращении он перерабатывает "Риторику", завершает "Политику" и дописывает "Физику", пишет ряд книг, вошедших в "Метафизику", "О рождении животных", редактирует трактат "О душе" и "Никомахову этику".

Перед нами новый тип философа, профессионально сформировавшегося в школе Платона и ведущего независимый образ жизни педагога и ученого. На примере Аристотеля и других учеников Платона видно, как феномен развитой философской школы начинает тиражироваться, а профессиональные научные занятия плодотворно ведутся в рамках той ниши, которая была опознана и освоена Академией.

Внутри очерченного выше интеллектуального горизонта находили свое естественное место занятия отдельными науками и их специальная разработка. Однако само это нахождение внутри естественным же образом сужает взгляд: и уже у Аристотеля мы отчетливо наблюдаем это сужение. Таким образом, уже на примере Аристотеля мы убеждаемся в том, что институциональные предпосылки в определенном смысле предопределяют образ мира философа и характер философствования.

Для Аристотеля — как и для Платона — высшее начало есть безусловное благо. Но у Аристотеля — в отличие от Платона — оно больше не усматривается за пределами ума и бытия. Первое начало есть полная осуществленность: это ум, вечно обладающий предметом мысли, то есть непрерывно существующий как ум, или бог. Природа этого блага абсолютно постижима: бодрствование, восприятие, мышление — приятнее всего, а именно это и свойственно вечно деятельному уму. Мы — как и весь мир — стремимся к нему, потому что ему так хорошо всегда, как нам — бывает иногда, а может быть ему и еще лучше. Аристотель прекрасно понимает, что такое первоначало ничего не может породить, но его это очевидно не смущает: когда нечто уже есть, его не нужно порождать, и тревожащий Платона и предшествующих мыслителей вопрос о происхождении мира — не вопрос для Аристотеля. Платон в "Тимее" не дает прямого ответа на этот вопрос: он укрывается за рядом метафор, но вопрос о происхождении этого порядка вещей безусловно существует для него. Для Аристотеля же (Метафизика ХII 10) все в мире уже "упорядочено для одной <цели>... так, как это бывает в доме". И этот порядок можно изучить и непротиворечиво описать с помощью соответствующих наук.

Точно так же вопрос о душе для Аристотеля — предмет исследования специальной рациональной науки, принадлежащей к числу наук о природе. Вопросы о возникновении души, о душе мира, о наличии доброй и злой души, то есть все то, что занимало Платона, — теперь философски нерелевантны для Аристотеля. О существовании души мы судим по определенным ее проявлениям (все одушевленные существа находятся в движении и обладают ощущением), которые можно изучить и квалифицировать. Можно описать виды движения (перемещение, превращение, убывание, возрастание) и зафиксировать, что если движение и свойственно душе как таковой, то только привходящим образом. Можно также установить число ощущений, которых может быть ровно столько, сколько их есть (зрение, слух, обоняние, вкус, осязание), и указать на связь души и ума у разумных одушевленных существ.

Чтобы показать все логические несообразности, вытекающие из признания отдельного существования души от тела, Аристотель рассуждает следующим образом: предположим, что топор был бы естественным (существующим от природы) телом; тогда его сущностью, без которой он не мог бы оставаться самим собой, было бы бытие в качестве топора, — это и было бы его душой, без которой он не был бы топором. Точно так же сущность живого существа, обладающего органами (органического), его бытие в качестве такового и единство всех его функций и проявлений, и является его душой. Бессмысленно спрашивать, отделена ли душа от тела, как бессмысленно спрашивать, отделен ли отпечаток на воске от воска; поэтому душа — как совершенная осуществленность живого органического тела — не может существовать без него точно так же, как живое органическое тело не может существовать без души. Как благо-ум имманентно миру, так душа имманентна одушевленному (=живому органическому) телу.

Аристотель с такой легкостью уходит от умножения трансцендентных сущностей и отказывается от признания вышебытийного начала потому, что он замечательным образом расширил категориальный аппарат описания наблюдаемых явлений, которые впервые с такой решительностью становятся исходной реальностью научного знания. В самом деле, сама механика определения и уяснения сущности любого предмета — той же души, например, — в корне меняется: сущность есть либо форма, либо материя, либо то, что состоит из того и другого; форма есть осуществленность (энтелехия), материя — возможность. Одушевленное существо состоит из материи и формы, то есть из тела и души. Тело одушевлено в возможности, душа — осуществленность этой возможности, или энтелехия некоторого тела. Душа не есть тело, а нечто, принадлежащее определенного рода телу, некое осуществление его возможности быть живым; ясно, что эта возможность тела быть живым не может реализоваться вне тела.

Таким образом, с одной стороны, душа как некая самостоятельная сущность исчезла; но в то же время она оказалась подлинной сущностью одушевленного тела, подробно рассмотренной и описанной. Одушевленные тела могут расти, вожделеть, ощущать, перемещаться, мыслить. Одни живые существа обладают всеми этими способностями, другие некоторыми или одной. При внимательном рассмотрении мышления мы также обнаруживаем между ним и ощущением еще одну промежуточную способность воображения. Все это многообразие естественным образом существующих вещей, к числу которых относятся и элементы, Аристотель объединяет единым понятием природы, которая, вытеснив трансцендентную платоновскую мировую душу, и оказалась имманентным принципом движения и изменения, но также и покоя — для тех вещей, которым по природе свойственно покоиться.

Абсолютная очевидность того, о чем говорит Аристотель, его умение учесть все уже высказанные точки зрения и предвосхитить все возможные вопросы, — все это заставляло забывать самые обычные и здравые вопросы по поводу его утверждений. Так, Аристотель обращает внимание на то, что два элемента — земля и вода — естественным образом движутся вниз, а два другие — воздух и огонь — вверх, но ни одному из этих элементов не свойственно непрерывное круговое движение: но именно так движется небесный свод; следовательно, заключает Аристотель, существует еще один элемент — эфир, которому свойствен именно этот вид движения. Его мы должны признать первым, самым совершенным и вечным. Аристотель приводит множество логически безупречных, но с физической точки зрения совершенно бессмысленных доказательств этого тезиса, как бы не замечая исходной несводимости описываемой им зримой реальности к нашему способу анализировать и объяснять ее.

Это же наивное стремление овеществить наши рациональные построения проявилось и в том, с какой готовностью Аристотель придает физический смысл геометрическим моделям небесного свода Евдокса и Каллиппа (Метафизика ХII 8). Безусловный прорыв, осуществленный Аристотелем в рационализации познания, был ошеломляющим и для него, и для многих поколений мыслителей после него, и это рационалистическое ослепление решительно сужало тот интеллектуальный горизонт, который принципиально уже был открыт для философии в предшествующий период.

Но этот школьный имманентизм, это обеспеченное школой стремление не выходить за пределы здешнего мира в рассмотрении трансценденталий, то есть того, что непосредственно не дано нам ни в чувстве, ни в рассудке, этот питаемый стихией школьных диспутаций рационализм в интерпретации физических явлений, а также твердая уверенность школяра в том, что данность явленного мира — вечная, безусловная и окончательная, — все эти новые установки культивируемого школой познания открывали философскому разуму огромный простор в конструировании его основных категорий. Разработанные Аристотелем понятия начала, причины, формы, материи, возможности, действительности и окончательной осуществленности — энтелехии, а также категории движения, места, времени, бесконечности, непрерывности и других впервые и навсегда показывают, до какой степени совершенствование понятийного аппарата философии принадлежит к ее основным заботам.

Аристотель закрепляет деление науки на теоретическую и практическую. Ко второй относится этика и политика. И та и другая связаны с культивированием добродетелей. И хотя для Аристотеля — как и для Платона — воспитание добродетелей связано с представлением о высшем благе, которое постигается некоей высшей наукой о государстве, но для Аристотеля бессмысленно искать некое всеобщее высшее благо, а предпочтительнее рассматривать те блага, которые можно реально преследовать в разных видах деятельности.

Специальное рассмотрение, на какое стали претендовать в этом сузившемся аристотелевском мире явления природы и факты человеческой деятельности, было продолжено его ближайшими учениками и последователями. Теофраст, приобретший для нужд школы крытую галерею (перипат) с садом, по которой последователи Аристотеля стали называться перипатетиками, был первым после Аристотеля схолархом основанной им школы. Его лекции пользовались чрезвычайной популярностью. Теофраст занимался школьной разработкой отдельных проблем, встающих в рамках открытых, развитых или намеченных Аристотелем наук: логики, физики, метафизики, этики, а также историей законов, риторикой, поэтикой, ботаникой. Ему принадлежит систематическая подборка "мнений" физиков, — доксографический компендий, лежащий в основе наших сведений по истории ранней греческой философии и науки. Огромный корпус его сочинений — так же как и всех прочих перипатетиков IV — II веков — дошел до нас во фрагментах, об его идеях мы можем судить благодаря поздним свидетельствам.

Евдем Родосский, Дикеарх и Аристоксен — также непосредственные ученики Аристотеля. Из них первый впоследствии организовал собственную школу на Родосе, специально занимался толкованием трактатов учителя, разрабатывал проблемы аристотелевской логики и физики, а также изучал историю арифметики, геометрии и астрономии и теологии. Второй прилежал к трудам исторического толка: помимо общей истории греческой культуры от золотого века до современности и государственных устройств ряда греческих городов, Дикеарх составил жизнеописание Платона и других философов, а также писал о Гомере, Алкее, о состязаниях в музыке и поэзии. Аристоксен, учившийся также у пифагорейца Ксенофила, составил жизнеописания Пифагора, Архита, Сократа, Платона, собрал пифагорейские изречения, писал о воспитательных и политических законах и составил целый ряд исторических записок. Наиболее известны его сочинения по музыке, из которых до нас дошла "Гармоника".

Учеником Теофраста был Деметрий Фалерский, в течение десяти лет (317–307) стоявший во главе Афин. По изгнании из Афин он в конце концов (в 297) перебирается ко двору Птолемея I Сотера в Александрию и переносит туда самый тип перипатетической учености, адекватно характеризующей одну из важнейших тенденций эллинизма: интеллектуальная сфера развивается в этот период не столько в замкнутых школах, культивирующих божественную мудрость, сколько в открытых научных центрах, предполагающих специализацию и самостоятельную разработку отдельных научных дисциплин.

Известны имена схолархов и представителей перипатетической школы более позднего времени: все они занимались сходного рода историческими и филологическими штудиями, а также этикой. Но как философская школа Аристотеля Перипат перестает существовать. И дело здесь не только в том, что школьные сочинения основателя школы, после смерти Теофраста по наследству перешедшие Нелею из Скепсиса и забытые его наследниками, на два века выпадают из поля зрения перипатетиков, хотя и это сыграло свою роль [27]: заложенные Аристотелем основы конкретных научных, в частности исторических, занятий на данном этапе оказываются гораздо более важными, нежели репрезентирующие школьную премудрость философа тексты. Ученость опять — как у софистов — оказывается транспортабельной и тиражируемой, чем, собственно, и определяется главная специфика этапа исхождения.