Дуэль в русской литературе: от Пушкина до Андрея Битова

Базаров саркастически роняет "соблаговоляю" в ответ на велеречивую реплику соперника: "Соблаговолите выбрать". Но Кирсанов серьёзен, о чём он и говорит: "Я не отрицаю странности нашего поединка, но я считаю долгом предупредить вас, что я намерен драться серьёзно".

В лермонтовском романе место действия таково: "Площадка, на которой мы должны были драться, изображала почти правильный треугольник. От выдавшегося угла отмерили шесть шагов и решили, что тот, кому придется первому встретить неприятельский огонь, станет на самом углу спиною к пропасти; если он не будет убит, то противники поменяются местами".

Поединок должен происходить на шести шагах, - так решили Печорин с Грушницким. Условия убийственные!.. Павел Петрович в "Отцах и детях" предлагает дистанцию больше: "барьер в десяти шагах". Базаров иронизирует:

"— В десяти шагах? Это так, мы на это расстояние ненавидим друг друга.
— Можно и восемь, — заметил Павел Петрович.
— Можно, отчего же!
— Стрелять два раза; а на всякий случай каждому положить себе в карман письмецо, в котором он сам обвиняет себя в своей кончине.
—Вот с этим я не согласен, — промолвил Базаров. — Немножко на французский роман сбивается, неправдоподобно что-то".

Размер дистанции как мера ненависти соперников – у Лермонтова это действительно так. (Из трёх литературных поединков дуэль Печорина с Грушницким — единственная, оба участника которой осознанно ведут дело к кровавой развязке.) А у Тургенева Базаров одной язвительной репликой уничтожает всё значение этой меры.

Продолжим чтение.

"Герой нашего времени": "Грушницкий стал приближаться и по данному знаку начал поднимать пистолет. Колена его дрожали. Он целил мне прямо в лоб.

Неизъяснимое бешенство закипело в груди моей".

А теперь "Отцы и дети". Очень похоже: ""Он мне прямо в нос целит, — подумал Базаров, — и как щурится старательно, разбойник!""

Мужественности не занимать не только Григорию Александровичу Печорину, но и Евгению Васильевичу Базарову, что признал и такой не симпатизировавший тургеневскому нигилисту читатель и критик, как М.Н. Катков: "Ни  в каком положении не кажется он смешным или жалким; изо всего выходит он с некоторым достоинством. Его мужество - <…> мужество не поддельное, но совершенно естественное. Он сохраняет полнейшее спокойствие под пулею, и автор, не довольствуясь впечатлением наружного вида, заставляет нас заглянуть в его душу, и мы видим действительно, что смерть, пронесшаяся над его головою, произвела на него не большее впечатление, чем прожужжавшая муха" (М.Н. Катков. Роман Тургенева и его критики (1862) // Критика 60-х годов XIX века. М., 2003. С. 141).

Снова роман Лермонтова: Грушницкий выстрелил. "Выстрел раздался. Пуля оцарапала мне колено. Я невольно сделал несколько шагов вперед, чтоб поскорей удалиться от края."  Теперь настал черед Печорина. Он целился точно и не промахнулся.

А вот "Отцы и дети". Базаров "ступил ещё раз и, не целясь, надавил пружинку.

Павел Петрович дрогнул слегка и хватился рукою за ляжку. Струйки крови потекли по его белым панталонам".

Базаров поспешил к раненому. "—Всё это вздор… Я не нуждаюсь ни в чьей помощи, — промолвил с расстановкой Павел Петрович, — и… надо… опять… — Он хотел было дернуть себя за ус, но рука его ослабела, глаза закатились, и он лишился чувств".

Два взгляда на поединок

Пушкин называл себя человеком с "предрассудками", к числу которых он, несомненно, относил и очень серьезное отношение к дуэли и безусловное приятие ее и как ритуала восстановления чести, и как механизма для отмщения обидчику. Но именование им собственных дворянских принципов "предрассудками", наверное, не случайно. Пушкин допускает возможность системы оценок, в которой такие понятия, как дворянская честь и поединок — дело чести, попросту не существуют.

Этот взгляд отражен в романе "Капитанская дочка". Комендантша Василиса Егоровна аттестует новичку Гриневу Швабрина как переведенного в крепость "за смертоубийство" (гл. III). Выбор слова для обозначения вины Швабрина показателен. Речь, идет о дуэли, но она названа так же, как может быть поименовано, например, деяние, совершенное разбойником. В рассказе Василисы Егоровны Мироновой дуэль на шпагах представлена в остраненном, полукомическом виде: "Бог знает, какой грех его попутал; он, изволишь видеть, поехал за город с одним поручиком, да взяли с собой шпаги, да и ну друг в друга пырять; а Алексей Иваныч и заколол поручика, да еще при двух свидетелях. Что прикажешь делать. На грех мастера нет".

Любопытны метаморфозы, претерпеваемые поединком в этом изложении: два секунданта, призванные следить за соблюдением условий ритуала, превращаются в свидетелей уголовного преступления. Не менее существенно, что поединки осуждаются с точки зрения религиозной. О них как о грехе говорит комендантша и позднее, именуя дуэль с участием Петра Гринева и Швабрина всё тем же словом "смертоубийство" (а потом и словом "душегубство", применяемым в первую очередь по отношению именно к разбойным убийствам) и завершающий назидание Гринева сентенцией: "Добро Алексей Иваныч: он за душегубство и из гвардии выписан, он и в Господа Бога не верует; а ты-то что? туда же лезешь?" (глава V).

Старый поручик Иван Игнатьич, которому Гринев предлагает быть секундантом на дуэли со Швабриным, изумленно отвечает:

"— Помилуйте, Петр Андреич! Что это вы затеяли! Вы с Алексеем Иванычем побранились? Велика беда! Брань на вороту не виснет. Он вас побранил, а вы его выругайте; он вас в рыло, а вы его в ухо, в другое, в третье — и разойдитесь; а мы вас уж помирим. А то доброе ли дело заколоть своего ближнего, смею спросить? А добро б уж закололи вы его: Бог с ним, с Алексеем Иванычем; я и сам до него не охотник. Ну, а если он вас просверлит? На что это будет похоже? Кто будет в дураках, смею спросить?"

Эта речь в своем роде замечательна. Прежде всего, оскорбление чести кривой поручик не отличает об обычной ссоры, а в дуэли видит не ритуал восстановления оскорбленной чести, а простой выход злобы на обидчика. Грубая брань или кулачные удары для него ничем не отличаются от поединка. Во-вторых, он дает резкую нравственную оценку дуэлям, но она мирно и нелогично соседствует с чисто практическими соображениями, что на дуэли можешь быть убит ты, а не твой обидчик. Точка зрения Ивана Игнатьича оттенена комически благодаря абсурдности замечания о "третьем" ухе.

Я. А. Гордин, анализируя это отношение поручика, комендантши и капитана Миронова к дуэли, видит главную причину в том, что они, "старинные люди", смотрят на поединки в соответствии с еще петровским официальным взглядом на них как на преступления (Гордин Я. А. Дуэли и дуэлянты. С. 23-24). Действительно, капитан Миронов прямо ссылается на воинский артикул (относивший дуэли к тяжким преступлениям), соглашаясь с мнением жены о поединках. Гринев же и Швабрин, представители молодого поколения, разделяют иной взгляд на дела чести. (Дуэльные традиции в России начали формироваться только в царствование Елизаветы Петровны, в 1740-х — 1750-х годах.) Это трактовка верная, но неполная. И капитан, и его супруга, и поручик, очевидно, не потомственные дворяне, а выходцы из низов; Иван Игнатьич и комендант дворянство, очевидно, выслужили. Об этом говорит и их быт, и уровень образования и, прежде всего, весьма незначительные воинские звания, несмотря на весьма немолодой возраст. Службу они начинали, наверное, солдатами. Религиозное и одновременно рационалистическое неприятие ими дуэли отражает народный взгляд на эту дворянскую "глупость". Не случайно Иван Игнатьич, чуждый дворянским представлениям о чести, прибегает к народной пословице "Брань на вороту не виснет". Согласно Пушкину, народному сознанию идея чести не чужда: эпиграфом к роману избрано тоже народное речение — "Береги честь смолоду". Но, очевидно, дуэль и честь в народных воззрениях не связаны между собой.

Дуэль как фарс и дуэль как бессмыслица: "Отцы и дети" и "Война и мир"

"Finita la comedia!" – этими словами подытожил совершившееся Печорин. Комедией, а точнее, пародией, травести поединков из "Евгения Онегина" и из "Героя нашего времени" является на самом деле третий поединок — дуэль Евгения Васильевича Базарова с Павлом Петровичем Кирсановым. Пушкин убил Ленского, Лермонтов отправил к праотцам Грушницкого. (Эти, заметим в скобках, персонажи похожи не только печальным финалом недолгой жизни: оба молоды, оба страдают юношеской болезнью романтичности и экзальтированности; обоих зовут на "-ский/цкий", и тот и другой пали жертвами приятельской руки.) А Тургенев пожалел Павла Петровича Кирсанова: прострелил ему из базаровского пистолета полумягкое место, и только… Павел Петрович Кирсанов, человек тридцатых годов, — сверстник Печорина. И ведет он себя под стать лермонтовскому персонажу: как и Григорий Александрович, изысканно одевается, подобно Печорину и Грушницкому вместе взятым, желает убить своего соперника. Он целит в лоб ("в нос", – снижает драматический пафос сцены нигилист Базаров) противнику, как Грушницкий, но получает легкую рану в ногу, словно Печорин. Только печоринская легкая рана ("царапина") была опасной, ибо стоял он на краю немилосердной кавказской пропасти и даже от нетяжелого ранения мог упасть вниз. А позади Кирсанова — русские берёзки: падай не хочу — не расшибешься. Да и рана какая-то смешная: не колено оцарапано, как у Печорина, а ляжка поражена пулей. И стрелял-то не боевой офицер, коим был Грушницкий, но "штафирка", медик Базаров. А Павел Петрович, в прошлом состоявший на военной службе, промазал… После чего, будто семнадцатилетняя барышня, упал — не в горную расселину. В обморок.

Дуэль Онегина и Ленского — событие вообще-то бессмысленное. Виноват чрезмерно ревнивый Владимир. Вызвал Онегина, а тот не мог или не сумел найти иного выхода из сложившегося положения вещей. Однако ее финал — страшный.

Не то с Печориным и Грушницким: сильна ненависть плохой копии к оригиналу и оригинала к пародии на него. Но при спокойном размышлении Печорин задается вопросом: чего ради он лелеет ненависть к этому ничтожному полумальчику?

Онегин дуэли, по-видимому, всё-таки убивать соперника не намеревался, Печорин к поединку стремился и застрелил противника отнюдь не случайно. Однако, невзирая на это различие, оба признавали дуэль как культурный институт, как ритуал, как дело чести. Между тем Базаров на вопрос Павла Петровича об отношении к дуэли отвечает совсем иначе, без всяких обиняков. "—Вот мое мнение, — сказал он, — С теоретической точки зрения дуэль — нелепость; ну, а с практической точки зрения — это дело другое". Другое, потому что в противном случае Евгению грозят удары кирсановской палки.

Сугубый комизм происходящему придает фигура "свидетеля", камердинера Петра. Правда, Онегин тоже привез с собой слугу. Но то, как уже говорилось, с умыслом, — верно, чтобы расстроить поединок. Будь Зарецкий более педантичен в исполнении дуэльных правил, женился б Ленский на Ольге Лариной, носил бы стеганый халат или писал гениальные стихи…

А у Тургенева — странная, в самом деле,  нелепая дуэль: один из соперников, вопреки дуэльному кодексу, не равен другому. Базаров хоть и дворянин (его отец должен был выслужить потомственное дворянство, о чём обычно забывают комментаторы тургеневского романа), но самоощущение, самосознание у него отнюдь не дворянское. А ведь отстаивание чести на дуэли свойственно именно дворянину. Кирсанов презирает "плебея" Базарова, но вызывает его на поединок, словно равного себя. Нигилист Базаров видит в дуэли нелепость, а участвует в этом идиотском ритуале. Никто не гибнет, и один из двух соперников оказывается в роли пациента, а другой — врача.

Прошло ваше время, господа аристократы, превратилась дуэль в фарс! А какие были раньше поединки: Онегин против Ленского, Печорин против Грушницкого!.. И фамилии такие звучные, литературные. А имя Онегина — "Евгений" — по-гречески "благородный", дворянство его подчёркивает…

В "Отцах и детях" же — дуэльный фарс на сцене, а задник — пародийно представленные литературные декорации из пушкинского романа в стихах и из лермонтовского романа в прозе.

Случай, стоящий особняком, — дуэль в "Войне и мире" Л. Н. Толстого. "Абсолютно штатский" человек Пьер Безухов тяжело ранит профессионального дуэлянта, бретёра Долохова, который даёт промах по сопернику, хотя растерянный граф Безухов даже не пытается закрыться от выстрела пистолетом и повернуться к противнику боком. У Тургенева тоже ранил военного, Павла Петровича Кирсанова, штатский человек, медик Базаров. В "Отцах и детях" неожиданный исход поединка призван засвидетельствовать смерть дуэли как ритуала уходящей в прошлое эпохи. В "Войне и мире" дуэль трактуется иначе. Она по-своему нелепа, бессмысленна, — но не как архаичное явление, а как всякий ритуал, как любое действо, наделённое исключительно знаковым смыслом. Наподобие оперы, странность которой поначалу остро ощущает толстовская "естественная героиня" Наташа Ростова. Неожиданный же исход поединка в контексте романа предстаёт бесспорным свидетельством роли Судьбы: Судьба, под маской случая, направляет пулю Пьера и отклоняет от него пулю Долохова, как она же предначертала поражение русских при Аустерлице и готовит в грядущем падение Наполеона. В мире романа Толстого Судьба, или Провидение пишет сценарий не только для "большой Истории", но и для событий частной жизни. И она определяет, что есть истинное поражение или победа. Граф Безухов, совсем недавно ненавидевший Долохова, должен, казалось бы, испытывать удовлетворение. Но нет: "Пьер схватился за голову и, повернувшись назад, пошел в лес, шагая целиком по снегу и вслух приговаривая непонятные слова.

—Глупо… глупо! Смерть… ложь… — твердил он морщась" (т. 2, ч. 1, гл. V).

Агония и смерть русской дуэли

Писатель, вступивший в русскую литературу двумя поколениями после Тургенева и Толстого — Чехов — зафиксировал смерть русского поединка в повести "Дуэль". В поединке между ее героями — Лаевским и фон Кореном — нарушены уже все возможные правила. Лаевский первым стреляет в воздух, но это отнюдь не свидетельство его психологической слабости (хотя он не герой, не мужественный человек). Для него выстрелить в другого, убить человека попросту невозможно. Причем он несомненно знает, что фон Корен, вопреки дуэльному кодексу, не поступит таким же образом: противник всё равно будет стрелять прицельно, с твердым намерением убить. Секунданты ничего толком не знают о дуэльных правилах и о своих обязанностях, мучительно вспоминая примеры из изящной словесности, в частности из тех же "Отцов и детей". Полуфарсовый, пародийный поединок между Базаровым и Павлом Петровичем Кирсановым удивительным образом становится для них образцом, моделью "правильной" дуэли.

Наконец, и миролюбивый Лаевский, и его антипод фон Корен стреляются не из-за оскорбленной чести: для зоолога фон Корена дуэль — санкционированная форма уничтожения противника, в котором он видит социально вредное, развращающее существо, заслуживающее только уничтожения. Собственно, это "идеологическая" дуэль. Примеры подобных поединков встречались в реальной русской жизни намного раньше. Самый известный — поединок между двоюродным братом декабристом подпоручиком Константином Черновым и флигель-адъютантом Владимиром Новосильцевым. Эта дуэль, завершившаяся гибелью обоих участников, была идеологически "оформлена" декабристами как противостояние благородного бедного дворянина — истинного человека чести безнравственному представителю высшей аристократии и как "пролог мятежа", совершившегося 14 декабря 1825 года. (См. подробнее об этом поединке: Гордин Я. А. Дуэли и дуэлянты. С. 88-93). При этом декабристы фактически настойчиво и целенаправленно провоцировали Новосильцева, понуждая к поединку (в книге Я. А. Гордина все симпатии безусловно отданы декабристам как "дворянскому авангарду", борцам за свободу, но факты могут быть оценены и иначе.)

Однако у этого поединка был по крайней мере формальный традиционный повод (или одна из привычных для дуэлей причин). Новосильцев, ухаживавший за сестрой Чернова и просивший ее руки, под давлением своей матери, недовольной общественным положением невесты, стал отсрочивать свадьбу. У чеховского фон Корена "законных" оснований для поединка нет никаких. Нелепость дуэли как ритуала очевидна для всех ее участников — и для противников, и для секундантов. Для большинства — не только для фактически предотвратившего убийство Лаевского дьякона — бесспорна также ее безнравственность, противность природе человеческой; для дьякона же безусловна и несовместимость убийства с  Божественными заповедями. Впрочем, безнравственность и сугубая условность дуэли как дела чести отражена еще в тургеневских повестях "Дневник лишнего человека" и "Бретер". (Это не мешало Тургеневу и графу Льву Толстому после жестокой ссоры уговариваться о поединке, который, впрочем, не состоялся.)

Конечно, смерть поединка, отраженная в чеховской повести, еще не была "окончательной" в русской литературе, как и не исчезала дуэль еще некоторое время и из русского быта. Впереди была, например, еще повесть Куприна "Поединок" с кровавой развязкой. Однако диагноз был поставлен точно.


Страница 2 - 2 из 2
Начало | Пред. | 1 2 | След. | Конец | Все

© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру