Тема рыцарства в лирике А. Блока в ее связи с творчеством Р. Вагнера.

Центральные образы и символы поэзии Блока (к примеру Прекрасная Дама, Незнакомка, заря, терем, метель, море, сад, Россия) могут быть поняты только из общего контекста его творчества, где они бытуют на протяжении целых циклов, развиваясь и видоизменяясь от стихотворения к стихотворению, так что в результате образ оказывается вовлеченным в интертекстуальный сюжет - поэтический миф. Также многие образы Блока прямо представляют собой мифические существа: русалок, мертвецов, колдунов, языческие божества славян, равно как и созданные им самим мистические женские образы (Незнакомки, Вьюжной Девы, Весны и т. д.).

Глубоко закономерным выглядит поэтому увлечение Блока искусством Вагнера, чуть ли не все творчество которого было вдохновлено темами и образами древнегерманской мифологии. Близок Блоку был и общий трагический пафос композитора со столь типичной для русского декаданса мифологемой конца мира и "гибели богов", соответствующей мотивам страшного мира" и "возмездия" в творчестве Блока.

Но мы, не останавливаясь на многочисленных и уже подробно исследованных фактах обращения Блока к вагнеровскому творчеству1, рассмотрим только одну очевидную вагнеровскую аллюзию - образ Рыцаря, в чьи героические латы облекается зачастую лирическое "я" Блока. Видоизменение этого образа на протяжении всего творчества Блока также можно рассматривать как некий мифопоэтический сюжет, позволяющий проследить эволюцию художественного мировоззрения Блока в целом.

Необходимо сразу оговорить, что Блок воспринял образ рыцаря, достаточно редко встречающийся в русской литературе, не только от Вагнера, но и из баллад Жуковского (см. его "Поэму" о рыцаре и розе 1898 г., явно навеянную "Ундиной"), а также из пушкинского знаменитого стихотворения "Жил на свете рыцарь бедный...". Затем рыцарский образ неразрывно сочетался в сознании Блока с личностью В. Соловьева, который тоже "имел одно виденье, непостижное уму" - созерцание вечной женственности, Софии, и всю свою жизнь посвятил поклонению ей.

Позже, в 1910 г., Блок напишет статью памяти В. Соловьева "Рыцарь-монах", где прямо назовет его "рыцарем бедным":

... перед нами уже не здешний Соловьев. Это - рыцарь-монах... Что щит и меч, добрые дела и земная диалектика для того, кто "сгорел душою"? Только средство: для рыцаря - бороться с драконом, для монаха - с хаосом, для философа - с безумием и изменчивостью жизни. ... "Бедный рыцарь" от избытка земной влюбленности кладет его к ногам плененной Царевны." (5; 451)2

Весь ранний период творчества Блока проходит под знаком мистики Соловьева, и потому рыцарский облик, закрепившийся за ним в сознании поэта, крайне важен для нашей темы. Однако здесь мы имеем образ рыцаря именно в пушкинской интерпретации.

В самих же стихах Блока образ рыцаря впервые встречается в стихотворении "На мотив из Вагнера" ("Валькирия"), являющемся вольным пересказом первой сцены одноименной вагнеровской оперы. Как раз к этому, 1900-му году и относится первое знакомство поэта с творчеством немецкого композитора. (Мы не будем подробно описывать хронологическую последовательность знакомства Блока с творчеством Вагнера, ибо ее можно найти в вышеуказанных монографиях, а также в статье Annete Hainze из данного сборника).

В дальнейшем образ рыцаря становится одним из воплощений лирического "я" в ранней блоковской лирике. ("Завтра, с первым лучом... - I; 70, 1900 г., "Я укрыт до времени в приделе..." I;161, 1902г., "Religio"-I; 230, 1902г., "Вот она - в налетевшей волне..."- I; 251, 1902г.). Если даже само слово "рыцарь" не звучит в поэтическом контексте, то указанием на "рыцарское достоинство" героя служат такие атрибуты средневекового воина, как шлем, меч, латы, копье, щит, крест, несущие на себе примерно одинаковую сигнификативную функцию (Приведем в частности такие строки, указывающие на рыцарский облик лирического героя: "... Загорелся мой тяжелый щит...  - I; 161, "Полюбуйся на светлые латы... - I; 251, "В щите моем камень зеленый зажжен. / Зажжен не мной - господней рукой... - I; 268, "Но я вблизи - стою с мечом, /Спустив до времени забрало... - I; 289, "Я грущу, как заоблачный воин, / Уронивший панцирь на землю" - I;318, "Я кую мой меч у порога..." - I; 540. Курсив везде мой - А. К.) Наиболее важным в этом ряду оказывается символ меча, особенно многозначный, но разобрать его подробно нам, к сожалению, не позволяет ограниченный объем статьи.

Но, несмотря на то что образ рыцаря впервые возникает у Блока в вагнеровском контексте, поначалу он обрисован в явно пушкинско-соловьевском ключе. Главные его черты - беззаветное служение своей Даме, подобное молитвенному преклонению перед религиозным идеалом, ибо Прекрасная Дама для Блока - мистическое воплощение вечной женственности. Именно служение является главной чертой, характеризующей этот образ. ("Со мной всю жизнь один Завет - Завет служенья Непостижной" - I; 230)

Рыцарь Прекрасной Дамы одновременно и священник в ее храме (знаменательно было определение Соловьева как "рыцаря-монаха"), поэтому его атрибутом оказывается как меч, так и кадило: "Воскурю я кадило, опояшусь мечом..." (I; 170). То есть Блок обращается к традиции средневековых монашеских рыцарских орденов, например рыцарей Храма - Темплиэров. Верность Прекрасной Даме придают рыцарю небывалую силу: "Я укрыт до времени в приделе, /Но растут всемощные крыла... (I; 161). Весь облик рыцаря просветлен, идеалы его высоки и сближают его с Небом:

     ... И просветленные духовно,

Полны небесной чистоты,

Постигнем мы союз любовный

Добра, меча и красоты. ("После битвы" - I; 464)

У Вагнера же трактовка рыцарства совершенно другая: рыцаря характеризуют в первую очередь такие категории, как "Ehre und Ruhm"(честь и слава), "Kraft und Treue"(мощь и верность - эти два понятия вполне тождественны блоковской концепции рыцарства), а также "Hehr" - величие, благородство, возвышенность. Рыцарь у Вагнера призван совершить величайший подвиг: спасти страну, мир или богов. Он избран и заранее предназначен богами на этот подвиг - это знаменуют всегда чудесные обстоятельства его рождения - вспомним Тристана, Зигмунда, Зигфрида или Парсифаля. Сила такого героя - нечеловеческого происхождения. И они совершают то деяние, к которому предназначены. То есть они не столько являются носителями возвышенной идеи, сколько воплощают ее собой и своим подвигом. Служение Даме и беззаветная влюбленность в нее отходит у них на второй план. Их Дама, в отличие от аналогичного блоковского образа, несмотря на ее исключительные достоинства и иногда даже божественное происхождение, вполне конкретна и реальна, и с ней возможно соединение. Вагнеровским героям в корне чужды созерцательность и гамлетизм блоковских героев. При этом в поэтике Вагнера роль лейтмотивов практически тождественна роли символов-атрибутов в поэзии Блока. Например, у Вагнера в "Зигфриде" особым символическим значением наделен образ меча (Нотунга), что и предопределило важное место этого образа в лирике Блока.

У Блока же рыцарь только готовится к подвигу, пребывая в созерцательности и бездействии. Обобщая, можно сформулировать, что "рыцарю-монаху" у Блока противопостоит деятельный, с явно дохристианским, античным пониманием подвига рыцарь-герой Вагнера.

В последней части первой книги стихов ("Распутья") образ рыцаря у Блока усложняется и начинает претерпевать разнообразные модификации. То он приобретает русский средневековый колорит ("Вот она - в набежавшей волне...", где появляется образ девы-обиды из "Слова о полку Игореве" - I; 251), то он становится рыцарем зла, антихристом:

Я облачился перед битвой

В доспехи черного слуги.

Вам не спасти себя молитвой,

Остервенелые враги!

Клинок мой дьяволом отточен,

Вам не погибель, вам на зло!.. (I; 514)

К силе у рыцаря явно присоединяется жестокость:

Я кую мой меч у порога

И опять бесконечно люблю.

Предо мною вьется дорога.

Кто пройдет - того я убью. (I; 540).

Начиная со второй книги стихов у лирического героя Блока происходит внутренний надлом. Он утрачивает веру в Софию, а вместе с этой верой и смысл существования. Его служение и его рыцарство оказывается никому ненужным. В стихах появляются настроение обреченности, ощущение зависимости от злого рока. Тема рыцарства неразрывно связывается с темой смерти:

"Кто там встанет с мертвым глазом

 И серебряным мечом?"( 1905г. - II; 60)

 

"...Ветер меч мой колыхал,

И позванивали латы,

И стоял я мертволик..." (1905г. - II; 317)

Трагизм этого переживания в корне переосмысляет образ и ведет к сближению его с образом рыцаря у Вагнера. Как мы знаем, в операх Вагнера рыцари также были обречены в конце на смерть или поражение (за исключением самой последней оперы - "Парсифаль"). Нод ними тоже довлеет трагический рок, их сверхччеловеческая мощь не принадлежит им до конца, поскольку враждебные силы способны парализовать их волю. Тристан и Зигфрид оказываются во власти волшебного напитка, над Лоэнгрином тяготеет заклятье, трагический исход поединка Зигмунда предрешен волей Вотана.

Переживание внезапного трагического обессиливания героев Вагнера находит отклик и прямое соответствие в лирике Блока этого периода. И поэт опять прямо обращается к творчеству Вагнера, представляя своего лирического героя в виде Зигфрида, кующего свой меч под руководством Миме:

"Поет, краснея, медь. Над горном

Стою - и карлик служит мне;

Согбенный карлик в платье черном,

Какой являлся мне во сне." (1904г. - II; 42)

Но вместо меча герой кует себе гроб: "...Сбылось немного - слишком много, /И в гроб переплавляю медь... ". Блок только отталкивается от вагнеровского образа, ставя его в совершенно другой, собственный контекст, в результате чего наглядно выявляется разница между художественными сознаниями обоих авторов.

В это же время появляется и еще одно стихотворение на вагнеровский сюжет - о смерти Зигфрида, когда он, наконец, вспоминает свое прошлое и, уже умирая, в бреду, мучается тем, что погубил свою жену - валькирию Брунгильду.

"Я белую Деву искал -

Ты слышишь? Ты веришь? Ты спишь?...

... О, слушай предсмертный завет!..

Я Белую Деву бужу!..

    ... Как странен мой траурный бред!

То - бред обнищалой души...

... Мы были, - но мы отошли,

И помню я звук похорон:

Как гроб мой тяжелый несли,

Как сыпались комья земли. (II; 87)

Белая Дева - валькирия - становится в контексте Блока Прекрасной Дамой, и потеря этого идеала равносильна смерти героя.

Вместе с концом служения Прекрасной Даме пропадает смысл и в самой идее рыцарства, которую Блок подвергает неожиданной профанации в стихотворении "Балаганчик", в котором тоже можно обнаружить вагнеровские аллюзии. В "балаганчике" звучит "адская музыка, завывает унылый смычок", что можно понять как иронический намек на музыку Вагнера. Сам "балаганчик" в этом контексте оказывается пародией на вагнеровский Gesamtkunstwerk, поскольку в нем тоже присутствуют все виды искусств (музыка, драматургия, поэзия, пластика, и декоративная живопись). Наши предположения подкрепляют следующие строки:

Вдруг паяц перегнулся за рампу

И кричит: "Помогите!

Истекаю я клюквенным соком!

Забинтован тряпицей!

На голове моей - картонный шлем!

А в руке - деревянный меч!"(1905г. - II; 67, курсив мой - А.Б.)

Этот отрывок прочитывается как пародия на смерть вагнеровского Тристана, сорвавшего повязку с раны и истекшего кровью. Куклой из балаганчика представлена в стихотворении и Прекрасная Дама - королева, шлейф которой "носит, мечами звеня, вздыхающих рыцарей свита".

После этого тотального отрицания образ рыцаря неожиданно возрождается и наполняется новым смыслом. В 1906 году в стихотворениях намечается новое продолжение мифа о рыцаре, который вновь облачается в латы, выковывает "меч духу" и отправляется в поход, чтобы принести "огненную весну" на "острие копья". Он должен одержать победу, но при этом погибнуть (см. II; 108, 115).     

Но с ним случается другое. Его сбивает с пути, закручивает колдовская земная страсть, изображенная в стихах как вихрь метели, из которого возникает демонический образ “Снежной Маски”, пленяющей героя и уносящей его на крыльях вьюги в  бескрайние звездные просторы зимней ночи. Вьюжный холод символизирует неземную, стихийную природу героини. В ее плену, завораживающем и опьяняющем, рвутся все связи человека с жизнью. При этом в цикле “Снежная маска” лирический герой также мифологизируется и стабильно изображается рыцарем с уже знакомыми нам атрибутами.

Взор твой ясный к выси звездной

            Обрати.

И в руке твой меч железный

            Опусти. ...

   ... Вихри снежные над бездной

            Закрути. (II; 220)

Рыцарь обессиливается стихийной девой. Меч - символ долга и верности идеалам - опускается в его руке или вообще исчезает ("Меч мой железный /Утонул в серебряной вьюге... /Где меч мой? Где меч мой!.. (II; 238)

В цикле "Маски" образ рыцаря становится "темным" и призрачным, как тень, теряя прежнюю идентичность самому себе. Попав в плен к маскам ("злая", "звездная" маска - дальнейшая трансформация "снежной девы"), он начинает прислуживать им, играя унизительную для его рыцарского достоинства роль: "...Темный рыцарь вкруг девицы /Заплетает вязь", "... Темный рыцарь - только мнится...", "... Снится маске, снится рыцарь... /- Темный рыцарь, улыбнись... / Он рассказывает сказки, опершись на меч" (II; 237).

"Рыцарь с темными цепями на стальных руках" оказывается среди "теней на стене", и над ним маски потешаются, как над ненастоящим, призрачным:

"Ах, к походке вашей, рыцарь,

            Шел бы длинный меч!

Под забралом вашим, рыцарь,

            Нежный взор желанных встреч!

Ах, петуший гребень, рыцарь,

            Ваш украсил шлем!

Ах, скажите, милый рыцарь,

            Вы пришли зачем? (II; 242)

Однако такое состояние не может продолжаться долго, плен страсти не вечен, и в сердце героя рождается ответное противодействие. В его разговоре с мистической девой появляются новые интонации: "Не будь и ты со мною строгой /И маской не дразни меня, /И в темной памяти не трогай /Иного - страшного огня"(II; 245).

Здесь надо сразу отметить, что разные стихотворения дают противоположные варианты символической борьбы рыцаря с героиней, строя каждое свой миф. В одних стихотворениях предрешена гибель героя. Рыцарь сгорает на костре страсти:

В снежной маске, рыцарь милый,

В снежной маске ты гори!

Я ль не пела, не любила,

Поцелуев не дарила

От зари и до зари?...

... Так гори, и яр и светел,

Я же - легкою рукой

Размету твой легкий пепел

По равнине снеговой. (II; 252)

В стихотворении же "Снежная дева" страсть перерастает в единоборство, любовь-вражду со Снежной Девой, и рыцарь снова предстает перед нами во всеоружии, "как вождь враждебной рати, всегда закованный в броню." На его "стальной кольчуге" - "строгий крест", и он побеждает, высвобождаясь из плена и отстаивая свои идеалы:

... Она дарит мне перстень вьюги

За то, что плащ мой полон звезд,

За то, что я в стальной кольчуге,

И на кольчуге - строгий крест.

            Она глядит мне прямо в очи,

            Хваля неробкого врага.

            С полей ее холодной ночи

            В мой дух врываются снега... (II; 268)

Прежнее соединение теперь становится невозможным: "Но сердце Снежной Девы немо /И никогда не примет меч."

В другом стихотворении того же времени Снежная Дева приобретает черты вагнеровской валькирии, которая вступает с героем в таинственный союз, возносящий его до богов в сверхчеловеческой страсти, и затем губит его в силу невозможности для человеческой природы выдержать этот роковой опыт. Вагнеровские мотивы вновь воскресают в сознании Блока, вместе с мотивами заколдованного плена и смерти за причастность к тайнам божественной любви. Теперь герой оказывается в роли Зигмунда, который должен умереть в неравном поединке с богами.

За холмом отзвенели упругие латы,

И копье потерялось во мгле.

Не сияет и шлем - золотой и пернатый -

Все, что было со мной на земле.

Но волшебная подруга героя - Валькирия - мстит за его смерть и уносит в Валгаллу для вечного соединения в пламенной любви:

Воротясь, ты направишь копье полуночи

Солнцебогу веселому в грудь.

Я увижу в змеиных кудрях твои очи,

Я услышу твой голос: "Забудь".

И потом, на холмы посылая туманы,

Ты - Валькирия, Дева, Змея,

Будешь страстью лечить мои знойные раны

Под неверным мерцаньем копья! (II; 260) 3

Затем, в 1910 г., уже в третьем томе стихов, у Блока появляется еще одно стихотворение на вагнеровский сюжет: "Идут часы, и дни, и годы...", которое при соотнесении с образным рядом "Снежной маски" и при учете нового обращения Блока вагнеровским мотивам прочитывается как воспоминание о пережитой страсти героем, изведавшим теперь нечто более ужасное - хаос окружающего "страшного мира". В свете этого нового опыта прошедшая страсть представляется теперь тяжелым, странным сном, лишь на время способным отсрочить познание страшной реальности:

"Идут часы, и дни, и годы.

Хочу стряхнуть какой-то сон,

Взглянуть в лицо людей, природы,

Рассеять сумраки времен...

    ... Вот меч. Он - был. Но он - не нужен.

Кто обессилил руку мне? -

Я помню: мелкий ряд жемчужин

Однажды ночью, при луне,

Больная, жалобная стужа,

И моря снеговая гладь...

Из-под ресниц сверкнувший ужас -

Старинный ужас (дай понять)..." (III; 29)

В "больной, жалобной стуже" с трудом узнаются прежние всесильные вихри метели. Только  "из-под ресниц сверкнувший ужас" напоминает нам о прежнем образе героини, распавшемся теперь на разрозненные осколки: "мелкий ряд жемчужин", "тень чья-то глянет силуэтом", "слова? - Их не было..." Сохранилось в воспоминании лишь состояние бессилия:

... Меч выпал. Дрогнула рука...

И перевязан шелком душным

(Чтоб кровь не шла из черных жил),

Я был веселым и послушным,

Обезоруженный - служил.

Пробуждение из этого сна равняется смерти:

Но час настал. Припоминая,

Я вспомнил: нет, я не слуга.

Так падай, перевязь цветная!

Хлынь, кровь, и обагри снега! (III; 30)

С третьим томом стихов в поэзию Блока вновь прочно входит тема смерти. У героя появляются мертвые рыцари-двойники:

... И той же тропою,                              Тоскуя смертельно,

С мечом на плече,                                 Помочь не могу.

Идет он за мною                                    Он розы бесцельно

В туманном плаще...                              Затопчет в снегу. (III; 171)

Блок начинает ощущать себя в страшном, катастрофическом мире ХХ века. XIX век отрицается поэтом как "железный", непоэтический и жестокий, век "матерьялистских малых дел", "бескровных душ и слабых тел" - век наступления цивилизации на культуру. "ХХ век - еще бездомней, еще страшнее жизни мгла". Поэтому он вызывает в сознании Блока миф о конце мира, и потому, как это ни парадоксольно, в противовес бездушному XIX веку он вновь поэтизируется и мифологизируется, приобретая явственные апокалиптические черты: "Еще чернее и огромней /Тень люциферова крыла. /Пожары дымные заката /(Пророчества о нашем дне), /Кометы грозной и хвостатой /Ужасный призрак в вышине..."(III; 305). Демонизируются даже машины, "кующие гибель день и ночь". Зловеще мистическим кажется и разгул вырвавшихся из-под власти разума губительных стихийных сил в душе людей: "И черная, земная кровь /Сулит нам, раздувая вены, /Все разрушая рубежи, /Неслыханные перемены, /Невиданные мятежи" (там же). Надвигающаяся война уподобляется "нависшему над Европой дракону," который "разинув пасть, томится жаждой." Чтобы победить его, нужен рыцарь, подобный Тристану или Зигфриду. В мифологическом прологе к поэме "Возмездие" опять появляется образ Вагнера - Зигфрид, кующий волшебный меч. Он должен совершить подвиг - поразить дракона и спасти мир:

Так Зигфрид правит меч над горном:

То в красный уголь обратит,

То бвстро в воду погрузит...

Удар - он блещет, Нотунг верный,

И Миме, карлик лицемерный,

В смятеньи падает у ног! (III; 301)

С Зигфридом сравнивает Блок Поэта - творца, от лица которого написан пролог к "Возмездию". Он должен сохранить бесстрашие перед миром, измерить его весь "бесстрастной" мерой и сотворить из его хаоса красоту. Но для этого подвига нужен герой прежних, рыцарских времен - Зигфрид:

Кто меч скует? - Не знавший страха.

А я беспомощен и слаб...

... Герой уж не разит свободно, -

Его рука - в руке народной... (III; 302)

Иначе говоря, времена истинных рыцарей прошли, поэт уже не может спасти мир, но может лишь постичь и объяснить его особой силой художественного прозренья. Здесь опять мы видим несходство во взглядах между Блоком и Вагнером при их исходе из одной и той же мифологической схемы: герой перед лицом конца света пытается противопостоять гибели всех жизненных ценностей. Если Вагнер верит, что гениальный художник может силой своего искусства единолично спасти мир, то в понимании Блока время и роль художника в мире изменились. Теперь сила -  только "в руке народной." Меч рыцаря поэт готов сменить на молот рабочего ("дроби, мой гневный ямб, каменья!").

Миф о конце мира соприкасается в сознании как Вагнера, так и Блока с мифом о начале мира. Поэтому в творчестве Вагнера и появилась древняя немецкая мифология. У Блока же образ мирового пожара, охватившего в ХХ веке Европу соотносится со степными пожарами на Руси времен татарских нашествий: "Над нашим станом, как встарь, повита даль туманом, и пахнет гарью. Там - пожар" - возглашает он в "Возмездии". Древние пожары татарского времени осознаются Блоком как архетип русской истории, навечно укоренившийся в прапамяти русской души.

И здесь интересно проследить, как переосмысляется Блокам реальная ситуация Куликовской битвы и ставится в вагнеровский контекст - контекст "Гибели богов". В обоих случаях речь идет об апокалиптическом видении последней, решающей, страшной битвы, в которой герою суждено погибнуть, но перед смертью совершить великий подвиг, к которому он предназначен судьбой.

И у Блока, и у Вагнера происходит мифологизация прошлого их страны. При воссоздании средневекового мышления мифологизируется также природа вокруг героев. Особую роль при этом и у Блока и у Вагнера играет мифологема реки - истока жизни страны, ее родового божества. Не случайно "На поле Куликовом" начинается с символического пейзажа Руси, главной составляющей которого является образ реки ("Река раскинулась. Течет, грустит лениво /И моет берега" - III; 249). Место вагнеровского Рейна у Блока берет на себя Дон, и отчасти Непрядва ("А Непрядва убралась туманом, что княжна фатой" - III; 251). Столь женственные черты образа реки вызывают в памяти вагнеровских дочерей Рейна.

Очень близко Вагнеру понимание жизни как "вечного боя" у Блока ("И вечный бой - покой нам только снится /Сквозь кровь и пыль." - III; 249) Вспомним, что как раз в это время О. Шпенглер писал о неудержимой и неостановимой экспансии в бесконечность как о сущностной черте западного фаустовского духа.

Герой предстает перед нами как древнерусский воин, однако у Блока он именно здесь, более чем где бы то ни было, наделен типическими чертами вагнеровского рыцаря. Сохраняются его прежние рыцарские атрибуты (меч, кольчуга, доспех) с тем же смысловым наполнением. Описание последней ночи перед сражением создает ощущение невероятного трагического напряжения, которое герой испытывает перед подвигом и смертью, а описание суровой и мрачной природы ("перед Доном темным и зловещим, средь ночных полей...") удивительно родственна мрачной атмосфере "Кольца Нибелунгов" Вагнера. Мы ощущаем в герое теперь силу на подвиг ("Доспех тяжел, как перед боем. Теперь твой час настал. - Молись!" - III; 253).

Герой предчувствует трагический исход сражения ("Светлый стяг над нашими полками /Не взыграет больше никогда" - III; 250, "я вижу над Русью далече /Широкий и тихий пожар" - III; 252). Важно отметить, что эпиграф к третьей части цикла "И мглою бед неотразимых /Грядущий день заволокло" – Блок взял из стихотворения В.Соловьева «Дракон (Зигфриду)», что опять-таки доказывает о постоянном присутствии в его сознании апокалиптических видений «Кольца Нибелунгов» Вагнера. Таким образом, Блок пренебрегает реальным историческим смыслом Куликовской битвы, осмысляя ее как последнюю битву мировой истории.

При этом блоковского героя сопровождает и вдохновляет на битву таинственный, до конца не объясненный в стихах женский образ. То он предстает перед нами как олицетворенная Русь, с которой герой чувствует особенную связь, подобно Гоголю в "Мертвых душах": "О Русь моя! Жена моя! До боли /Нам ясен долгий путь!"; то он именуется "светлой женой", то начинает напоминать Богородицу ("Был в щите Твой лик нерукотворный /Светел навсегда" - III; 251). Но нам важно одно: что этот образ одновременно является и божеством, покровительствующим и защищающим героя, и его возлюбленной ("И с туманом над Непрядвой спящей, /Прямо на меня/ Ты сошла, в одежде свет струящей, /Не спугнув коня. /Серебром волны блеснула другу /На стальном мече, / Освежила пыльную кольчугу /На моем плече"- III; 251). Аналогом такому образу может служить только валькирия Брунгильда.

Последним проявлением темы рыцаря в творчестве Блока стала его символистская драма "Роза и крест". Философский смысл этой драмы сконцентрирован в песне рыцаря Гаэтана, которую одновременно можно считать наиболее полным выражением идеи рыцарства в поздней лирике Блока. В ней рыцарь предстает перед нами один на один со стихией - океаном, который зовет его вдаль, в "путь роковой и бесцельный", который представляет собой фактически вечный поединок с судьбой.

Всюду беда и утраты.

Что тебя ждет впереди?

Ставь же свой парус косматый,

Меть свои крепкие латы

Знаком креста на груди. (IV; 232-233)

Цель пути - обретение в страдании и лишениях судьбы единственно возможное счастье ("сердцу закон непреложный - радость-страданье одно"). Характерно, что в песне уже ничего не говорится о служении рыцаря идеалу вечной женственности - Прекрасной Даме. Сам главный герой - рыцарь Бертран - имеет свою возлюбленную госпожу, но она оказывается в конечном итоге обыкновенной земной женщиной, недостойной тех подвигов, которые совершает во имя ее и по ее приказанию Бертран. Смысл рыцарского призвания далеко выходит за рамки поклонения Даме или вообще какому-нибудь определенному идеалу. Он - в вечном странствии, в единении со стихией (в песне фигурирующей как океан) и вечном поединке с судьбой - "паркой" ("Парка упрямая в очи /Смотрит и судьбы прядет"). Идеал изображен в песне только как сон о "блаженном бреге", или "роковая мечта" ("Смотрит чертой огневою /Рыцарю в очи закат, /Да над мечтой роковою /Звездные ночи горят" - IV; 232-233), то есть весма расплывчато и неопредленно.

Длинный ряд трансформаций образа рыцаря в творчестве Блока, сильно обобщая, можно свести к его эволюции от пушкинского "рыцаря-монаха" к "рыцарю-герою" в вагнеровском понимании, учитывая все сложные перипетии этого мифопоэтического сюжета, часть из которых мы попытались описать в нашей статье.

 Примечания

 1. Это влияние было подробно исследовано в монорафиях А. Гозенпуда Рихард Вагнер и русская культура. Л., 1990 и R. Bartlett Wagner and Russia. Cambridge, 1995.

 2 Все ссылки не произведения Блока даются по полн. собр. соч. в 8 т. М.-Л., 1960-1963г., с указанием сперва номера тома, затем страницы.

  3 Последняя строфа стихотворения дается мной в ранней редакции

 


© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру