«Взыскуя лингвистического хлеба»

Б.О. Унбегаун в переписке с учеными московской лингвистической школы 1940-1970-х гг.

Публикуемые письма Б.О.Унбегауна — лишь часть сохранившихся известных нам мемориальных свидетельств личной и научной жизни ученых 1940-1970-х годов, открывающая еще одну страницу ярких эпизодов человеческих взаимоотношений и дискуссий в филологиче­ском мире тех лет. Судьбе было угодно на долгие годы разлучить поколение 1890-х. Многие из них больше не увидели друг друга, не перенеся немыслимых тягот жизни, другие — побывали дома и смогли вновь встретиться со своими друзьями и родственниками че­рез треть века. Впрочем, будучи разлученными, они по-прежнему даже в страшные 1930-е годы желали встреч и находили возможность сотрудничать. Официальная переписка, разумеется, была практичес­ки свернута и едва ли могла иметь место, тем более что многие из них: Н.С.Трубецкой, Р.О.Якобсон, П.Г.Богатырев и другие, — были объявлены врагами Советского государства. Но тем не менее те, кто остались в России, под страхом надвигающейся катастрофы и атмосферы всеобщего доносительства находили в себе мужество помнить и любить тех, с кем связывали их молодые, полные замыслов и надежд, годы — с «запрещенцами», эмигрантами. И тому есть весьма примечательные свидетельства. Так, Г.О.Винокур имел в своей библиотеке книгу Б.О.Унбегауна об истории русского языка XVI века, изданную в Париже в 1935 году. Как она попала к нему в те годы, и сколько усилий потребовалось, чтобы получить такое издание — теперь уж вряд ли можно выяснить, но понятно одно: даже находясь в научной изоляции и будучи разделенными по обе стороны идеологических систем, российские ученые последователи и ученики В.Ф.Миллера, Ф.Ф.Фортунатова, А.А.Шахма­това и иных смиренных тружеников науки — несли в себе светлое чувство радости от общения со своими, ставшими далекими, соотечественниками. Б.О.Унбегаун был одним из них.

Каковы же те немногие «осколки» памяти — драгоценные свиде­тельства взаимоотношений Б.Унбегауна с русскими учеными, что удалось разыскать?

Самые ранние мы относим к началу 1920-х голов, когда будущий ученый поступил на филологический факультет Люблянского университета. Он учился у таких корифеев науки, как проф. Н.Нахтигаль, Ф.Рамовш, Ф.Кидрич, И.Приятель. Вскоре Б.Унбегаун продолжил свое образование в Сорбонне и Национальной Школе живых восточных языков, где получил более широкие возможности для учебной и исследовательской деятельности (он учился на американ­скую стипендию из фонда поддержки русским студентам). Но именно западно- и южнославянские страны приютили тогда беженцев из России, которых немало скиталось по этим землям в поисках лучшей участи, «Казалось, Бориса Унбегауна, как и Гайто Газданова, ожидала участь ночного шофера в Париже или Белграде, либо геометра-геодезиста в горах Боснии или Сербии, либо мелкого частного чиновника, лавочника, разносчика газет, поденщика и вечного студента в других уголках Европы, Африки и Америки. Интеллектуальный труд был редкостью, большой удачей, наградой за настойчивость, терпение, талант и преданность своему делу, и такой награды Борис Генрихович удостоился» [1]. Именно родствен­ные страны и народы помогли многим и многим скитальцам хотя бы временно почувствовать себя свободными. Не случайно поэтому в университетах Софии, Белграда, Праги и других городах концентри­ровались ученые силы Европы, Так, Н.С.Трубецкой некоторое время преподавал в Софии, Р.О.Якобсон, П.Г.Богатырев и Н.Н.Дурново, кажется, исколесили всю Чехословакию. Они жили, трудились и надеялись. Возникший в 1926 году Пражский лингвистический кружок объединил многих талантливых интеллектуалов-филологов как в Европе, так и в России, и был центром новых научных исследований, притягивавшим к себе не только экспериментаторов-фонетистов, но и знатоков поэтического языка, литературоведов, культурологов. Чуть ранее, в 1920 году, образовалось и активно вошло в ритм общественной жизни русских эмигрантов евразийское направление, основой которого стали положения книги кн. Н.С.Трубецкого «Европа и Человечество» (София, 1920). Евразийство на начальном этапе сплотило другую, национально-духовную часть эмиграции, а их съезды, воззвания и книги жадно читались и обсуждались в печати. Вне сомнения, не мог не знать об этом и Б.Унбегаун, находившийся в гуще событий того времени. Но, смеем предположить, он не был ни страстным политиком, «патриотом», подобным тем, кто выкрикивал лозунги, живя старой Россией, ненавидел новую и пытался во всеуслышание разоблачать Запад. Не являлся он и орга­низатором «изобретателем» новой лингвистики, воспитанным в духе старой академической школы. Не владела им и вселенская идея «об исправлении дел человеческих». Он был просто незаметным и смиренным тружеником – «большим и скромным филологом», как отозвалась о нем в 1935 году в одном из писем М.Цветаева [2], повстречав его и сдружившись с этим удивительный человеком. Недаром она сравнила Б.Унбегауна с Далем. И действительно: такой же сосредоточенный взгляд, ясный ум, сохранивший истинное благо­родство русского интеллигента, и неподдельный интерес ко всему русскому и славянскому народному «эпосу». Все же, прямо не участвуя ни в одном из эмигрантских сообществ и не примыкая (что было и остается модным) ни к одному из перспективных направлений, его хранило и двигало им нечто более значимое, основательное, глубокое. И внутренняя атмосфера духовного поиска, некоторая сдержанность и сосредоточенность его благородной натуры, твердость веры в свои силы и преданность делу - это то, что помогало ему не сломиться и выжить, не существовать, а жить полноценной, богатой событиями жизнью. Все это не могло, разумеется, оттолкнуть Б.Унбегауна от общения с Россией, и он всегда интересовался научными достижениями ставшей теперь уже далекой Родины.

Париж, где оказался Б.Унбегаун в начале 1920-х годов, и Франция в целом стояли несколько особняком в области славянских исследований и в том смысле, что не имели русского университета, подобного тому, который существовал в Праге, да и географически эта территория была менее знакома, а в ментальном отношении менее понятна русским. Тысячи беженцев, попавших в Европу, рассредоточились в основном в балканских и западнославянских странах». И лишь немногим удалось найти пристанище в более спокойных, «уютных» местах: во Франции, Италии, Швейцарии, Англии, Швеции, США. Но если София, Белград и Прага стали центрами научных исследований в филологии, объединив вокруг себя в том числе и известных ученых из неславянских стран, таких, как Е.Benveniste, L.Bloomfild, O.Broch, A.W. de Groot, N. van Wijk, и молодых ярких филологов: Р.О.Якобсона, П.Н.Савицкого, С.Карцевского, Б.Гавранека и др., - то Париж был центром духовного образования, особенно после основания в 1925 году Свято-Сергиевского Богословского университета. Это также не могло не иметь определенного влияния на формирование взглядов молодого Б.Унбегауна. Кроме того, следует указать одну любопытную особенность французской науки, в общем-то вполне закономерную: деятельность русских эмигрантов, их жизнь, учеба и дальнейшая карьера развивались в отличных условиях, чем, допустим, в Польше или Чехословакии, где были традиционно сильны прежние, еще дореволюционные культурно-исторические, национальные и научные контакты, где многое в науке было вдохновлено русской академической школой, а имена И.И.Срезневского, Ф.И.Буслаева, В.И.Ламанского, А.А.Шахматова были столь же любимыми и почитаемыми, как и у них на Родине, в России. Здесь, во Франции, действовали иные законы. К тому времени там сложилась уже школа славистики, уверенно заявившая о своих разработках и при­оритетах, Поль Бойе (Воуег), Андре Мазон (Mazon), Эрнст Дени (Denis), Антуан Мейе (Meillet) — эти имена составляли славу французской науки и потому имели сильное влияние и на вновь «прибывших» молодых талантливых ученых из России, в числе которых оказался и ярко выразил свой талант Б.Унбегаун. Знако­мясь с культурой русской эмиграции, я обратил внимание на исклю­чительное значение, которое придавали отвергнутые на Родине образованию в изгнании, М.Раев, куратор Бахметьевского архива в Нью-Йорке, точно подметил эту особенность: «…научная деятель­ность русских в Париже разворачивалась в рамках организационной структуры французской науки. Работа эмигрантов была связана с Русским Зарубежьем лишь в том смысле, что они по-прежнему принадлежали к «России вне России». Тем не менее благодаря участию эмигрантов в работе Института славянских исследований (и в меньшей степени Школы живых восточных языков) было подготовлено новое поколение французских славистов, заявившее о себе после 1945 г. (некоторые — русские по происхождению), Среди них Михаил и Раиса Горлин, которые погибли во время войны, и такие хорошо известные ныне ученые, вступившие в полосу научной зрелости после второй мировой войны, как Б.Унбегаун, Д.Стремухов, Д.Джапаридзе» [3].

Вера, любовь и образование являлись теми животворящими силами, что были в состоянии сохранить хотя бы относительный душевный покой, помочь удержаться, не впасть в отчаяние. И потому, как ни тягостно было осознавать невозможность возвращения домой и потерю гражданства (но не Родины) и Н.С.Трубецкому, и Р.О.Якобсону, и Б.Унбегауну, и многим соотечественникам приходи­лось уживаться в другой атмосфере, с иными традициями, языком и верой. Мы не вправе, разумеется, даже пытаться проникнуть в мир их души, прочувствовать горечь утрат, но воссоздавая пусть в малой мере их человеческий облик, мы не можем не говорить о той, сторонней для досужего читателя, стязе, что определяла миросо­зерцание, мироощущение и мировидение каждого из них, — о бытовом исповедничестве. Его осколки, неприкрытые душевные раны, проти­воречия, которые так терзали их — почти в каждом письме тех лет. Приведем в этой связи два отрывка. Один — из воспоминаний внучки Н.С.Трубецкого В.Кюннельт Леддин. «Приехав в Австрию, — пишет она, — Трубецкие решили ни в коем случае не впадать, как они это называли, в эмигрантщину, т.е. горевать из-за пропавшего мате­риального благосостояния, не жалеть самих себя, а, наоборот, все свои силы отдать своей новой родине. Они стали австрийскими гра­жданами, не отказываясь при этом от российского гражданства» [4]. Другой — из письма Н.С.Трубецкого П.Н.Савицкому от 23 июня 1931 года: «К Русской Церкви мы, оторвавшись от России, принадлежать уже не можем. С этой иллюзией теперь приходится покончить, как вообще постепенно приходится отказываться от мечты нашей причастности к современной России. Еще каких-нибудь два-три года тому назад мы чувствовали внутреннее родство с какими-то спецами, игравшими важную роль в советской жизни, с какими-то учеными, занимавшими господствующие позиции в советской науке, с какими-то писателями, задававшими тон советской литературе. Теперь все эти люди уже сметены (здесь и далее курсив наш. — О.Н.), и на место их встали новые, с которыми у нас нет ничего общего, которые нас не понимают, и которых мы понять не можем. (Пожалуй, самоубийство Маяковского, действительно, знаменовало собой какой-то перелом в этом отношении). И так обстоит дело во всем. В церковном вопросе — не иначе. Все это надо осознать. Не следует поддаваться эмигрантским иллюзиям и соблазнам. Эти иллюзии и соблазны многогранны. Иллюзией является не только «Царский вестникъ» и антониевцы, убежденные, что старая Россия есть Россия «подлинная», что она «возродится» как только «падет советская власть», что это «падение» не за горами, и что мы, эмигранты, должны охранять «заветы», дабы принести их в «возро­жденную» самодержавную Россию. Но иллюзией являются и мечты о том, будто мы, русские интеллигенты поколения 10-х и 20-х годов, можем понимать современную Россию и идти с ней нога в ногу. Незаметно для самих себя мы рискуем тоже стать людьми прошлого, зафиксировав идеалы своего поколения, в то время, как жизнь пошла дальше в совершенно для нас непонятную, чужую сторону» [5].

Эти два фрагмента (и последний — особенно), как нам кажет­ся, очень точно передают свойства русской души, не только опас­ность соблазнов, но и величайшую ответственность, которая выпала на долю каждого.

Прежде чем мы непосредственно приступим к разбору писем и «осколкам» связей Б.Унбегауна с его коллегами из советской России, все же следует задержаться и сказать о внутриэмигрантской обстановке, об общении русских ученых там, за границей. Отчасти мы уже коснулись этого. Но сказанное имело отношение к общей тенденции научных связей в среде русской интеллигенции и «свойствам» отдельных стран. Теперь же — конкретно о самих участниках событий — Б.Унбегауне и его контактам с Н.С.Трубецким и Р.О.Якобсоном. Первое, что бросилось мне в глаза, когда перечитывал переписку Н.С.Трубецкого [6], — некоторая отдален­ность, даже обособленность по отношению к Б.Унбегауну, какая не встречается в письмах к Р.О.Якобсону. Впрочем, и в кратких информативных сюжетах имя Б.Унбегауна соотносится с ведущими славистами. Приведем несколько таких характеристик Н.С.Трубецко­го. Из письма Р.О.Якобсону (май, 1934 года): «На возвратном пути из Лондона парижские слависты меня угощали завтраком: были Mazon, Vaillant, Pascal (занимается др<евне>рус<ской> литерату­рой), католик-мистик), Унбегаун, Исаченко и Новак. О фонологии, разумеется, не говорили, чтобы не портить аппетита (кстати, было очень вкусно), В общем, отношение к фонологии у лингвистов, по-видимому, хорошее, но у славистов плохое» [7]. Далее, говоря о своей книге «Das morphonologische System der russischen Sprachе» (Prague, 1934), Н.С.Трубецкой среди адресатов называет и Б.Унбегауна: «Членам правления Arbeitsgemeinschaft и членам Славянской Комиссии по Фонологии пошлет, конечно, кружок. Лично я хотел бы еще послать Meillet, Vaillant, Mazon и Unbegaun’y. Этим нужно с моей подписью» [8].

В 1938 году одним из первых Б.Унбегаун посетил США в каче­стве Visiting Professor в Columbia University. Р.О.Якобсон же тогда, в 1939 году, находился «на перепутье»: он был вынужден покинуть кафедру а Брно – «в силу происхождения, под соседским нажимом, вопреки трогательной симпатии коллег» [9] - и искать под­ходящее место. Так, недолго он задержался в Скандинавии, читая курсы лекций в то же время в Амстердаме, Лейдене, Копенгагене и Осло. Но передышка была временная. И Р.О.Якобсон понимал это, обращаясь к своему брату (письмо от 10 марта 1939 года): «Что касается Америки, то мне, пока надеюсь на Осло, очень туда не хочется, и я покамест ограничился наведением справок через Ван Вейка, который в свою очередь написал Унбегауну. Я ему тоже напишу, но это скачка длинная; ни в коем случае не хочу выступать там в роли просителя» [10]. Нам неизвестно получил ли такое письмо Б.Унбегаун и какой ответ дал Р.О.Якобсону (возможно, эти материалы могли сохраниться в личной коллекции Б.Унбегауна в Bodlean Library), но несомненно одно — Б.Унбегаун был одним из тех, кому доверял Р.О.Якобсон и по-дружески мог обратиться за советом. Полагаем, и позже, когда Б.Унбегаун вновь посетил США, а с 1965 года стал профессором New York University, он не раз виделся с Р.О.Якобсоном, и у них, конечно же, были общие друзья: К.Ф.Тарановский, Ю.В.Шевелев и другие. Их взаимо­отношения и деловые контакты предстоит еще выяснить.

Одним из первых советских ученых, кого повидал Б.Унбегаун, поселившись в Париже, был М.Н.Петерсон, приехавший в столицу Франции в командировку летом 1925 года. Б.Унбегаун тогда же, по окончании Сорбонны, был приглашен для работы в библиотеку Institut d’ études slaves. В отчете о поездке М.Н.Петерсон рассказывает интересные подробности своего пребывания в Париже, которые косвенно могут свидетельствовать о его знакомстве с Б.Унбегауном. Так, основной целью поездки была работа над темой «Социология языка». Для этого М.Н.Петерсон не только посещал Национальную библиотеку и библиотеку Сорбонны, но и общался с французскими славистами. Сам ученый написал, в частности, что встречался с А.Мейе: «Когда я подносил М<ейе> мой синтаксис, он сказал: «Вот область, в которой для меня только вопросы» [11]. Антуан Мейе, известный славист-компаративист, был наставником Б.Унбегауна. Вероятнее всего, имея конкретные вопросы для подготовки отчета о поездке, М.Н.Петерсон не мог или же не хотел (по понятным причинам) обнародовать свою связь с русским немцем. И потому ничего не сообщает о нем. Есть другое свидетельство ученого, понимаемое нами более глубоко, чем просто то, что скры­то за сухими строками отчета. «Я посещал, — пишет он, — библиотеку Institut d’ études slaves. Она только что организуется; на нее отпускаются значительные средства, она пополняется быстрым темпом. При мне стали приходить туда издания нашей Академии Наук» [12].

Второй раз М.Н.Петерсон выезжал за границу в августе 1931 года на Международный конгресс лингвистов в Женеве. В его отчете также не содержится упоминания о Б.Унбегауне. Но все же небольшой фрагмент повествования весьма любопытен. Он пишет: «26/VIII члены конгресса совершили поездку в замок (Château de Vufflens), где были приняты женой покойного де Saussure’a и его сыновьями» [13] .

Конец 1920-х-1930-е годы явились очень плодотворными для Б.Унбегауна. Он был уже тогда широко известен как лектор и глу­бокий исследователь славянских древностей, как грамотный библио­граф [14] и автор двух весьма ценных трудов [15]. По окончании Сорбонны и Национальной школы живых восточных языков его удостоили степени Licencié ès-Lettres, а в 1935 году — степени Docteur ès-Letters Сорбонны. Все это время он продолжал работать в Институте славянских исследований в Париже. «Нужно помнить, — пишет Н.И.Толстой, — что в XIX — начале XX века библиотечный работник был, как правило, научным сотрудником в современном смысле этого слова, ибо он ведал не только и не столько фондами библиотеки, сколько ее комплектованием, рецензированием книг, их научной оценкой и обозрением» [16]. То было большой школой для Б.Унбегауна еще и потому, что он знал вновь выходившие издания по славистике и мог заказывать их для Института. Поэтому даже в условиях жесточайшей цензуры и начавшихся массовых репрессий в России контакты, насколько это было возможно, не прерывались и продолжались, главным образом, посредством обмена новой литера­турой. Мы обнаружили один из таких фактов: в письме Б.А.Ларина Д.Н.Ушакову от 2 апреля 1937 года сообщаются адреса европейских ученых для отсылки 1-го тома «Толкового словаря русского языка». Среди них значился и парижский адрес Б.Унбегауна: 11, Rue Jobbé-Duval, Paris, XVe [17] .

Среди большого количества архивных дел тех лет нам встретилось еще одно любопытное свидетельство того, как важно было поддерживать друг друга, «подпитывать» свежими идеями. Это письмо Д.Н.Ушакова Г.О.Винокуру от 29 июня 1929 года, где идет речь о статье Н.С.Трубецкого «Общеславянский элемент в русской культуре» или его книге «К проблеме русского самопознания» (Париж, 1927), куда вошла эта статья. На оборотной стороне листа была карандашом перерисована схема славянских языков запрещен­ного Н.С.Трубецкого [18].

Все эти годы Б.Унбегаун неустанно трудился, выпустив ряд любопытных статей и занимаясь библиографическими обзорами. С 1925 по 1937 годы он был библиотекарем Института славяноведения в Париже и, очевидно, во многом способствовал появлению новых книг, в том числе и из России. В 1936 году его приглашают в Институт Восточной и Славянской Филологии и Истории Брюссельского университета, где он был профессором до 1953 года. Тогда же, накануне Второй мировой войны, его приглашают в Страсбург.

Письма Б.Унбегауна М.Н.Петерсону, а также свидетельства коллег и знакомых ученого поведали нам о мучениях Б.Унбегауна в годы войны. Человек истинно гуманистических ценностей, благородный по духу не мог смотреть на открытое насилие, надви­гавшееся со стороны фашистской Германии. Потому Б.Унбегаун вступил во французское Сопротивление и как участник антигитлеровской борьбы был арестован в 1943 году и отправлен в концлагерь Бухенвальд. Едва ли возможно передать словами, какие тяготы и лишения испытывал ученый, находясь в нечеловеческих условиях, но он хранил веру в себе и был предан своему научному призванию, подмечая и собирая в лагере колоритные черты славян­ской речи, которые позже легли в основу его, можно сказать, автобиографической статьи [19].

После войны Б.Унбегаун продолжил преподавательскую и исследовательскую деятельность. С конца 1940-х годов он регулярно посещает Оксфорд, читая лекции по славистике, а с 1953 по 1965 гг., занимает там кафедру сравнительной славянской филологии. Оксфордский период его научной жизни, пожалуй, был самым плодотворным. Он активно участвует в издательской деятельности: публикуется в «Oxford Slavonic Papers», работает в архивах. Можно только поражаться страстной увлеченности Б.Унбегауна и разносторонности взглядов. Его увлекают и исследо­вания церковнославянской лексики, и ономастика, и язык делового письма, и древние лексиконы, и проблемы терминологии, и религия древних славян, и многое другое. Замечательны, на каш взгляд, и такие, теперь уже ставшие раритетами, заметки, как «О русском названии мамонта» [20] или «Как называли носорога в Древней Руси?» [21], а в статье «Бельгийское происхождение одного русского названия обезьяны» [22] Б.Унбегаун исследует генеалогию слова «мартышка», приводя редкие языковые факты. В эти же годы он одним из первых сообщает о рукописи русско-английского лексикона Марка Ридлея. На основе его текста ученый делает вывод о том, что русский перевод «Сказки о Бове Королевиче» был из­вестен уже в конце XVI века [23]. Знакомясь с трудами ученого и неоднократно их перечитывая, мы обратили на одну особенность его писательской манеры: при всей строгости и продуманности изложения, глубоких самостоятельных знаниях во многих областях славистики и широчайшей эрудиции статьи и книги Б.Унбегауна выполнены в особой манере. Они, мы бы сказали, обладают, если угодно, «лингвистической изысканностью», выражающейся в простом и доступном стиле изложения, ярких и оригинальных жизненных примерах, своеобразном видении самого предмета филологии. Для него образ и дух языка неотрывны от культурного развития, а эпизоды лингвистической истории как бы страницы древней рукопи­си, перелистывая которую, мы погружаемся в мир философии языка. Б.Унбегаун во многом традиционен в своих подходах к анализу филологической картины мира, но традиционность эта иного свойства - здесь нет следования моде или «установкам» прошлых лет. В его традиционности мы улавливаем особую герменевтику языка, связывающую неустанного исследователя с корнями науки, с тем, что движет ею... Недаром в одном из писем к С.А.Копорскому он сокрушался о том, что происходит с лингвистикой в мире: иные приоритеты, отсутствие историчности, потеря «связи времен», а значит и традиций были непонятны Б.Унбегауну. «Я с Вами совершенно согласен, — пишет он С.А.Копорскому 10 сентября 1962 года, — насчет структурализма. Конечно, каждая серьезная работа должна быть «структуральна», но это отнюдь не значит, что она должна витать в стратосфере на телеологических крылышках. Кроме устранения «неугодных» фактов раздражает еще совершенно излишнее изобретение новой терминологии, отчего самые банальные вещи приобретают глубокомысленный вид. Особенно этим грешат американ­цы. Я все еще жду путного исследования по истории языка, напи­санного правоверным структуралистом, но история культурного языка — это, по-видимому, не описание бесписьменного эскимос­ского диалекта. По-моему, даже не стоит тревожить телеологизм XVIII в.; «апельсин разделен на дольки, чтобы было удобнее его есть» — вот к чему часто сводится модный телеологизм». Или вот еще одно примечательное суждение, которое, как мы полагаем, тогда, да особенно и сейчас, звучало очень смело: «Якобсон<—>человек увлекающийся и способный схватывать то, что носится в воздухе, но еще как-то не сформулировано. Правда, часто он дает просто формулировки общеизвестным фактам. Его увлечение фонологией и структурализмом привело, увы, к тому, что в США оказалась заброшенной история русского языка. Там же, где без нее нельзя было обойтись, ее старались «обойти» путем разных синхронических ухищрений, вроде «глоттохронологии» и под. Это, конечно, проще, чем засесть за тексты» (курсив наш. — О.Н.).

Лишь конец 1950-х и особенно 1960-е годы были очень плодотворными для научного сотрудничества и позволили в какой-то мере восполнить этот пробел не только посредством переписки, но и при личных встречах на съездах славистов, конференциях, конгрессах. Б.Унбегаун был одним из самых активных участников международных форумов, начиная с Пражского съезда славистов в 1929 году. Он также не раз выступал на конференциях по ономастике, конгрессах Международной Федерации современных языков и литератур и других научных мероприятиях. В сентябре 1958 года после долгой разлуки (Б.Унбегаун не был на Родине почти 40 лет) он прибывает на IV Международный съезд славистов в Москву. Ученый включается в насыщенную программу съезда, не раз выступает с докладами: «Русское и древнеславянское в юридической терминологии» и «Русские грамматики до Ломоносова», выступает с сообщениями, участвует в дискуссиях. Одним из основных вопросов того знаменательного форума было обсуждение границ русского литературного языка, его происхождения и основы, В репликах Б.Унбегауна, зафиксированных в материалах съезда, не раз звучали важные идеи, а корректность их подачи и исключительное внимание к позиции своих собеседников, порой высказывавших более тенденциозные мысли, не раз выдвигали имя Б.Унбегауна на одно из первых мест при рассмотрении проблем диахронической лингвистики. Так, в одном из своих сообщений он вполне обоснованно говорил: «Мы здесь занимаемся вопросами литературного языка, но в ряде случаев забываем, что такое литературный язык. Современный литературный язык служит не только для литературных целей. Мы говорим на литературном языке — и пишем на литературном языке объявления, но это уже последующее развитие языка. В каждую эпоху было свое понимание литературного языка, И если понятие литературного языка <...> применить для старых эпох, то может получиться довольно большое недоразумение» [24]. Ученый считает, что в этом вопросе необходимо быть очень осторожным и внимательным к тексту источников. Далее он заключает свою мысль следующими словами: «Теперь никому в голову не придет называть литературой книгу о том, как себя вести за столом или в обществе. Однако «Домострой» мы включаем в понятие литературы. <…> но все дело в том, как люди XVI в. понимали литературу. Для них «Домострой» не был литературой, это только мы его включили в литературу в XIX и XX вв., потому что «Домострой» написан не на литературном языке, а просто на письменном русском языке. Скажем, в учебники французской литературы тексты, подоб­ные «Домострою», никогда не были бы включены.<…> этот опыт и эта точка зрения западноевропейских ученых, занимавшихся литературным языком, должна быть принята во внимание» [25].

Доклад Б.Унбегауна «Русское и древнеславянское в юридической терминологии» стал предметом обсуждения на съезде и вызвал неоднозначные отклики. Б.А.Ларин, в частности, полагал, что, «противопоставляя значение слова закон «юридическая норма» — понятию «обычай», Б.Унбегаун не совсем прав, потому что «обычай» — это не то же, что «норма обычного права» [26]. В ответной речи Б.Унбегаун заявил своему оппоненту, как всегда, очень деликатно: «Б.А.Ларин упрекнул меня в том, что я не различал значений «обычай» и «нормы», «обычные нормы», «обычное право», Я с Вами согласен. Все это еще подлежит исследованию» [27]. И далее заметил: «Я не утверждал, что слова закон не существовало в русском языке; оно могло употребляться. Но во всех тех текстах, которые я изучал и в которых слово закон употребляется, оно употребляется в церковнославянском контексте. В чисто русских юридических текстах этого слова нет» [28]. Другой докладчик, Ф.П.Филин, согласился с основными положениями Б.Унбегауна, указав на то, что «нередко новые понятия в древнерусском языке <...> сразу не получают устойчивого терминологического обозначения. Для лексики древнерусского языка характерно наличие синонимов, колеблющихся в своем употреблении» [29]. Проф. С.А.Копорский, в целом принимая выводы оксфордского коллеги, заметил, что историю слова закон нельзя рассматривать «изолированно от таких основных понятий-терминов, как право, обязанность, долг <…>» [30]. Правильным кажется С.А. Копорскому сопоставление русского слова закон с терминами западноевропейских языков, предпринятое Б.Унбегауном. Другие содокладчики, выступавшие в дискуссии по этому вопросу: Г.И.Коляда и С.И.Ожегов, - также подчеркнули, что Б.Унбегаун затронул очень интересную тему, имеющую принципиальное значение для решения вопроса о взаимоотношении церковнославянского и народного качал в славянских языках [31] . Фрагменты состоявшегося обсуждения для нас важны еще и потому, что раскрывают большой спектр взглядов ученых разных школ, неодинаково изучающих языковое и культурное наследие прошлого, но их объединила сопричастность к общему делу строительства Науки на филологическом стержне, где текст, эпоха и автор выступают в единстве «лингви­стического мироздания». Разгадать его сущность, разглядеть и понять его оттенки и связи - вот задача, которую ставил перед собой почтенный ученый и следовал этому наитию в течение всей своей научной деятельности.

Одним из первых, по нашим данным, кто открыто упоминает Б.Унбегауна в советской научной печати, был В.В.Виноградов. В книге «Великий русский язык» (1945) последний ссылается на указанные Б.Унбегауном областные слова культурных центров северо-восточной Руси XVI столетия. При этом В.В.Виноградов пишет, что таких работ (подобных труду Б.Унбегауна о русском языке в XVI веке) «в историографии русского литературного языка почти нет» [32].

Уже с 1950-х годов имя заграничного слависта фигурирует во многих периодических изданиях. К.В.Горшкова в 1958 году предприняла критический обзор работ Б.Унбегауна [33], несколько тенденциозный, но в целом оценивающий весьма высоко вклад ученого в языкознание. В частности, автор рецензии отмечал его внимание к древним текстам и семантической структуре языка, а грамотный анализ древнерусских слов и многочисленные славянские культурные и языковые параллели и серьезные знания в области специфически русской терминологии получили заслужен­ное признание представителя московской школы. Наконец-то, и на Родине пришла к нему известность, но он не стремился к ней, а лишь выполнял то, что был призван делать в науке, В.Филипп, автор дружеской биографической статьи об ученом, так писала о нем: «…[он] стяжал себе известность превосходными исследовательскими трудами, печатавшимися на главных европейских языках и в ведущих славистических журналах Англии, Франции, Бельгии и Германии. В течение своей многолетней педагогической деятельности профессор Унбегаун заслужил уважение и признатель­ность многочисленных коллег и учеников, которые в свою очередь заняли кафедры славистики, содействуя ее распространению за границей» [34]. Теперь он мог писать по-русски и для России, что делал охотно. Его приглашали в свои сборники именитые ученые: В.В.Виноградов, В.И.Борковский и другие. Установились постоянные контакты, обмен книгами, непосредственное общение — то, чего были лишены все они много лет и о чем, быть может, не раз размышляли и вдохновенно мечтали. Теперь это стало явью.

Ученые заслуги профессора Б.Унбегауна нельзя отделить от его гражданской позиции в науке и повседневной жизни. Человек редкого обаяния, большой скромности и истинного благородства, Борис Унбегаун был награжден командорским крестом бельгийского Ордена Короны и являлся кавалером Почетного Легиона и Ордена Леопольда. Его избрали членом Бельгийской Королевской Академии и Академии Наук в Майнце, членом Лингвистического Общества в Париже, Филологического Общества в Лондоне и других научных организаций. Б.Унбегаун являлся членом правления Института Славяноведения в Париже и состоял в Русской Академической Группе в США, Ученого не раз приглашали с лекциями ведущие научные и учебные заведения Европы и США. Даже Австралия отметила вклад Б.Унбегауна в развитие славистики своим специальным выпуском журнала «Melbourne Slavonic Studies» (№ 2, 1968).

Последняя книга Б.Унбегауна была посвящена русским фамилиям. И это не случайно. Он питал особый интерес к «имяславию», к духов­ной и светской традиции называния в России и немало трудился на этом поприще (см., в частности, его письма к С.А.Копорскому). Выход книги стал ярким событием в научной жизни, даже в далекой России ее знали, любили и читали [35], а первый редактор «Русских фамилий» проф. Б.А.Успенский в послесловии к русскому переводу выразился исключительно корректно, определив, наверное, главное в исследовательском методе Б.Унбегауна: «Стремление связать язык и культуру, увидеть за формальными языковыми явлениями более общие культурно-исторические процессы исключительно характерно вообще для автора данной книги - одного из выдающихся филологов-русистов нашего времени…» [36]. Очень точно, на наш взгляд, подметил живую лингвистическую связь научных разысканий с внутренним миром ученого академик Н.И.Толстой. Он писал об этом труде Б.Унбегауна так: «Лучшая книга о русских фамилиях принадлежит ученому с нерусской фамили­ей, но с русским самосознанием, русским сердцем и с русской нелегкой судьбой» [37].

Труды «английского Даля» уже не одно десятилетие привлекают внимание лексикографов. Б.Унбегаун был первопроходцем в деле архивных разысканий, публикаций и исследований иностранных лек­сиконов и записок вояжеров, посещавших Россию в древние времена.

Борис Унбегаун был неутомимым путешественником и жизнелюбом, заражавшим своей энергией всех, кто общался с ним. При этом не было ничего манерного в его поведении и облике. Простота и легкость в общении, свойственные ему, невольно передавались и окружающим. Он никогда не мог подавить собеседника, утверждая собственную правоту. Наоборот, во многих случаях признавал свою «неосведомленность» в том или ином научном вопросе, Борис Унбегаун — очень искренний и отзывчивый человек. В его письмах к русским ученым не раз звучала мысль: «Могу ли я быть чем-нибудь полезен…». Борис Генрихович, кроме неоспоримых научных заслуг, обладал еще одним качеством: он был поэтом в науке, ибо воспевал и возрождал ее дух, ее корни, ее остов. «…взыскуя лингвистического хлеба», — в такой метафорической форме однажды описывал Б.Унбегаун В.Борковскому случившуюся с ним «поломку». И действительно — этот хлеб его питал и воспитывал, а ищущие, как известно, да будут вознаграждены свыше… Объехав, наверное, почти весь мир, «гастолируя» (как он говорил) с лек­циями - а Б.Унбегаун великолепно знал и любил Европу, несколько лет жил в США и Канаде, побывал в Бангкоке и Мексике, Австралии и на Таити («полинезийский рай» — как он называл эти места) — ученый остался верен своей привязанности старой классической Англии, Оксфорду и Brasenose College, где прошли счастливые годы его нелегкой, но озаренной благородным сиянием великого тружени­ка Науки жизни. Здесь он и скончался в 1973 году — так же тихо и смиренно, как и жил.

Недавняя памятная дата (100-летие со дня рождения профессора Б.Унбегауна), отмеченная Лингвистическим обществом Лондона и рядом европейских университетов, показала, что заветы ученого, его идеи и труды не забыты и до сих пор продолжают обсуждаться в научном мире, получая иное, более современное осмысление. Не могу не сказать здесь об одном человеке — докторе Gerald’е С. Stone’е, чьими стараниями был издан задуманный еще Б.Унбегауном много лет тому назад труд — «A Dictionarie of the Vulgar Russe Tongue: Attributed to Mark Ridley» [38] — дань памяти Учителю и соратнику не одного поколения славистов.

Публикуя тексты писем, мы надеемся способствовать усилению интереса не только к яркой и самобытной фигуре Бориса Унбегауна, но и к истории лингвистики и славистики в целом. Многие докумен­ты тех лет и обстоятельства научной жизни еще недостаточно выяснены. Роль Б.Ун- бегауна в этом, кажется, незаслуженно забыта (в России), а его труды все реже становятся привлекательными для нового поколения славистов. А ведь в них немало поучитель­ного, да и того, что было оценено по достоинству в его годы, а сейчас, увы, на его Родине — предано забвению.

В Архиве РАН сохранились письма Б.О.Унбегауна русским ученым, которые и составили настоящую публикацию. Самое раннее известие содержится в письмах к проф. М.Н.Петерсону, датируемых 1946 годом и написанных на французском языке (Архив РАН. Ф. 696, оп. 1, ед. хр. № 162). Представляет научный интерес также послания С.И.Ожегову (ф. 1516, oп. 2, ед. хр. № 152) и одно письмо С.И.Ожегова Б.О.Унбегауну (там же, ед. хр. № 17). В нашей публикации представлен и довольно большой корпус писем Б.О.Унбегауна академику В.В.Виноградову (ф. 1602, oп. 1, ед. хр. № 349) и его супруге Н.М.Малышевой-Виноградовой (там же, ед. хр. № 553). Продолжают научное издание публикация двух писем проф. П.Г.Богатырева (ф. 1651, oп. 1, ед. хр. № 409). Обширную коллекцию составили послания, открытки и другие материалы, свидетельствую­щие о тесных научных контактах Б.Унбегауна и В.И.Борковского (ф. 1781, oп. № 1, ед. хр. № 181). Завершают публикацию 14 писем Б.Унбегауна С.А.Копорскому (из домашнего архива Е.С.Копорской).

Готовя настоящую публикацию, мы не раз обращались за помощью к тем, кто знал Б.Унбегауна и встречался с ним, кто сохранил в памяти «осколки» облика замечательного ученого. Так, по рассказам доктора филологических наук С.М.Толстой ее муж Никита Ильич Толстой состоял в многолетней дружеской переписке с Б.Унбегауном и не раз виделся с ним на съездах славистов. К сожалению, в настоящее время домашний архив академика Н.И.Тол­стого еще не разобран и не систематизирован. Надеемся, что в бу­дущем и эти «крупицы» станут достоянием научной общественности. Доцент кафедры русского языка Санкт-Петербургского государствен­ного университета О.С.Мжельская, ученица профессора Б.А.Ларина, в одном из писем к автору этих строк также обмолвилась о том, что архиве Б.А.Ларина в СПбГУ (Межкафедральный словарный кабинет им. Б.А.Ларина) могли сохраниться письма Б.Унбегауна, с которым у Бориса Александровича были общие научные интересы и искренние человеческие отношения (они посылали друг другу оттиски работ, обменивались взглядами и т.п.). Сейчас этот архив в «иностранной» его части пока недоступен из-за недостатка сотрудников, оформляющих архивные дела. Наконец, в домашнем ар­хиве старейшего российского слависта профессора С.Б.Бернштейна, недавно ушедшего от нас, удалось обнаружить два оттиска работ Б.Унбегауна с автографами (на одном из них такая надпись: «Глубокоуважаемому Самуилу Борисовичу Бернштейну с приветом от Б.Унбегауна») и книгу «Selected Papers on Russian and Slavonic Philology» «with author’s compliments». По свидетельству доктора филологических наук Е.С.Копорской, во время IV Международного съезда славистов и научных дискуссий, проходивших в новом здании Московского университета на Ленинских горах, Б.Унбегаун бывал дома у С.А.Копорского и позже,на долгие годы, их свяжет дружеская переписка, очень откровенная, содержательная, где проблемы истории русского языка, которые стали делом жизни обоих мыслителей, займут ведущее место. Известные современные ученые - академики РАН О.Н.Трубачев и Н.Ю.Шведова, а также академики РАО В.Г.Костомаров и Н.М.Шанский в беседе с автором высказывали очень теплые, добрые слова в адрес Б.Унбегауна.

Все письма, составившие данную публикацию, издаются впервые. Тексты писем воспроизводятся без изменений, с сохране­нием авторской системы словоупотребления. В ряде случаев исправлены незначительные опечатки и погрешности, которые нами специально не оговариваются. Авторская пунктуация и выделение слов в тексте (подчеркивание и т.п.) сохранены, В ряде случаев, где это необходимо, мы вставили требуемые знаки препинания, отсутствующие в рукописи. Орфография подлинников приведена в соответствие с нормами современного языка. Стилистическая правка текстов авторами (зачеркивания, приписки и т.п.) указываются в примечаниях. Легенды к письмам, помещенные в комментариях содержат сведения о характере подлинника, его датировке (в том случае, если она не указана, даем обоснование предполагаемой даты) и информацию об адресном сопровождении письма. Сокращения, недописанные части слов и пропуски, по возможности раскрываются и заключаются в угловые скобки. При необходимости дается соответствующая отсылка к примечаниям. Подписи к письмам оставляются без изменений. В наших комментариях к текстам писем мы старались объяснить все необходимые факты: упоминания и ссылки на лиц, их труды, обстоятельства личной жизни, другие сопутствующие детали. Библиографический аппарат использованных в комментариях источников приводится непосредственно в тексте примечаний.

Мы приносим искреннюю благодарность всем, кто оказал содействие в подготовке и издании этого очерка. Я благодарю редколлегию «Oxford Slavonic Papers» и прежде всего д-ра Gerald’а С. Stone’а за благожелательное отношение к представленному материалу и личное участие в нашем общем деле воскрешении в памяти славных тружеников науки. Не могу не упомянуть трогательное письмо Татьяны Борисовны Унбегаун (Lorriman), благословившей автора на этот труд и ободрившей его в деле архивных разысканий. Из моих российских коллег неоценимую помощь мне оказала Татьяна Васильевна Андросова, поддержавшая мой замысел и неизменно «окормлявшая» своего питомца в деле рас­шифровки писем Б.Унбегауна М.Н.Петерсону. Выражаю признательность Светлане Анатольевне Лузиной за сердечное содействие в переводе некоторых фрагментов писем Б.Унбегауна и Дмитрию Алексеевичу Догадину за техническую помощь. Моя особая призна­тельность — Елене Сергеевне Копорской за предоставленные для публикации письма Б.Унбегауна к ее отцу — профессору С.А.Копорскому, терпимое и доброжелательное отношение к публикатору и ответы на его многочисленные вопросы. Я также благодарю Светлану Михайловну Толстую и Ольгу Сергеевну Мжельскую за сообщение неизвестных автору «осколков» общения Б.Унбегауна с Н.И.Толстым и Б.А.Лариным.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Толстой Н.И. Об авторе этой книги // Унбегаун Б.-О. Русские фамилии: Пер с англ.- Изд. 2-е, испр. - М., 1995. С. 434.

2. Цветаева М. Письма к Анне Тесковой. Прага, 1969, С. 130.

3. Раев М. Россия за рубежом: история культуры русской эмиграции, 1919-1939 / Пер. с англ. – М., 1994. С. 86-87.

4. Кюннельт Леддин В. Несколько «осколков» из жизни Николая Сергеевича Трубецкого (выступление на конференции) // Н.С.Трубец­кой и современная филология. – М., 1994. С. 283.

5. Государственный архив Российской Федерации. Ф. 5783, oп. 1, ед. хр. № 390. Лл. 46-46 об.- 47.

6. См.: N,S.Trubetzkoy's Letters and Notes / Prep. for pub­lication by R.Jakobson. - The Hague, Paris, 1975 [Janua Linguarum, Series Maior, 47].

7. Там же. С. 300. Орфография цитируемого источника сохра­няется без изменений.

8. Там же. С. 305.

9. Приводим фрагмент письма Р.О.Якобсона брату Сергею от 26 февраля 1939 года. (См.: Letters and Other Materials from the Moscow and Prague Linguistic Circles, 1912-1945 / Ed. by J.Toman, - Ann Arbor: Michigan Slavic Publications, 1994. P. 199 [Cahiers Roman Jakobson, 1].

10. Там же. С. 203.

11. Архив РАН. Ф. 696, oп. 1, ед. хр. № 160. Л. 11.

12. Там же. Л. 11.

13. Там же. Л. 2 .

14. См.: Unbegaun В. Catalogue des périodiques slaves et relatifs aux études slaves des bibliothèques de Paris. Paris, 1929.

15. См.: Unbegaun B. La langue russe au XVIème siècle (1500-1550). I. La flexion des noms. Paris, 1935; Unbegaun B. Les débuts de la langue littéraire chez des Serbes. Paris, 1935,

16. Толстой Н.И. Ор. cit. С. 434.

17. Архив РАН. Ф. 1516, oп. 1, ед. хр. № 89, л. 1.

18. РГАЛИ. Ф. 2164, oп. 1, ед. хр. № 335, л. 1 об.

19. См.: Unbegaun В.О. Les argots slaves des camps de concentration // Mélanges, 1945, V, Etudes linguistiques (Publications de la Faculté des Lettres de l’Université de Strasbourg, 108).

20. См.: Unbegaun B. Zum russischen Namen des Mammuts // Zeitschrift für slavische Philologie, Bd. XXII, Hf. 1, 1953. С. 150-151.

21. См.: Unbegaun В.O. Wie hieß das Rhinozeros im Altrussischen? // Festschr. für Max Vasmer. – Berlin, 1956. С. 546-551.

22. Unbegaun В,0. L’origine beige d’un nom russe du signe // Bull, de 1'Académie royale de Belgique (Classe des lettres), Série 5, t. XXXIX, 4, 1953. С. 187-199.

23. См.: Unbegaun В.O. Le conte de Bova Korolevič et le vocabulaire russe // Analecta slavica. - Amsterdam, 1955. С. 39-43.

24. IV Международный съезд славистов. Материалы дискуссии. Т. 2. Проблемы славянского языкознания. М., 1962. С. 69.

25. Там же. С. 69.

26. Там же. С. 90.

27. Там же. С. 106.

28. Там же. С. 106 .

29. Там же. C. 91.

30. Там же. С. 93.

31. Там же. С. 94, 95.

32. Виноградов В.В. Великий русский язык. М., 1945. С. 83.

33. Горшкова К.В. О некоторых работах Б.О.Унбегауна послед­них лет // Вопросы языкознания, № 2, 1958, с. 126-130.

34. Филипп В. Б.Г.Унбегаун // The New Review / Новый журнал, кн. 94. - Нью-Йорк, 1969. С. 250.

35. На русском языке книга впервые увидела свет в 1989 году, затем вновь переиздана в 1995. Вскоре после выхода английского издания (Unbegaun В.О. Russian Surnames. Oxford, 1972) в России была опубликована рецензия на нее, см.: Трубачев О.Н. [Рец.] // Этимология 1973. - М., 1975.

36. Успенский Б.А. Социальная жизнь русских фамилий (вместо послесловия) // Унбегаун Б.-О. Русские фамилии: Пер. с англ. - Изд. 2-е, испр., - М., 1995, С. 336.

37. Толстой Н.И. Ор. cit. С. 434.

38. См.: A Dictionarie of the Vulgar Russe Tongue: Attribut­ed to Mark Ridley / Ed. from the late sixteenth-century manuscripts and with an introd. by Gerald Stone. - Koln; Weimar; Wien: Bohlau, 1996, 518 s. + 5 ill. (Bausteine zur slavischen Philologie und Kulturgeschichte: Reihe B, Editionen, Herausgegeben von Karl Gutschmidt, Hans-Bernd Harder und Hans Rothe, Neue Folge, Bd. 8).


© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру