«Учинить комедию…» Деловой язык в текстах драматических произведений конца XVIII – начала XIX в.

Искусство делового слога нашло широкое применение в такой своеобразной и нетрадиционной для сферы его бытования области, как театр, зарождавшийся в эпоху кризиса церковнославянской книжности и нарастающего влияния западной культуры на русскую, в том числе и в формировании литературно-художественных и языковых вкусов. Театр в какой-то мере стал выражением скрытых движений в среде интеллектуалов Московской Руси, а позднее — пропагандистом деяний Петра Великого и иной философии, для строительства которой требовались более выразительные и впечатляющие средства, чем древнерусская книжность с ее традиционным архаичным укладом, статичными жанрами и языком, лишенным амбициозного реформаторского порыва, необходимого для решения новых социокультурных и общественных задач*.

С точки зрения собственно языковой он стал характерным инструментом воздействия на слушателей с помощью живой речи, закладывавшей определенную манеру словесного выражения, в которой было немало искусственных наслоений и непривычных для русской ментальности сюжетов и имен. Но как раз эта направленность к личности без ограничения ее профессионального или же сословного уровня, широкий охват аудитории, в которой были, по-видимому, и весьма грамотные люди, и граждане, в недостаточной степени владевшие писательским ремеслом, — все эти качества новой культурной традиции прижились и с течением времени были приняты и воспроизведены на Руси и в России, а позднее развились в самостоятельные драматические сюжеты.

Итак, на арену литературно-языковых отношений вышел новый «партнер», отличный от предшественников, ориентированный на публику и выражающий ее определенные эстетические и духовные чаяния. Впервые в России появился «проповедник» светской культуры, который в начале скрывался за формами церковной книжности и исконных сюжетов, потом — вырвался за их пределы и стал выразителем иных общественных взглядов и настроений. Примером тому были многочисленные переводные с западноевропейских образцов драмы, ставившиеся в России и получившие особую известность в начале XVIII столетия.

С их приходом, а также под влиянием трансформации книжной культуры, возникновения научной литературы и смены древнерусских духовных приоритетов стандартами иностранной моды начались перегруппировка письменных стилей и выработка иных критериев оценки художественных достоинств текста. При этом очевидна узость и односторонность такого прозападного подхода к интеллектуальному наследию, стремившегося исключить из сферы активной жизни славянский слог, заменить его французской речью и т. п. Но слагавшаяся ситуация полиглоттального пространства и новой манеры выражения словесного творчества не могла лишь слепо следовать западным образцам и по многим параметрам корректировала свои культурные шаги обращением к письменному творчеству прежнего времени и, в частности, к традиции приказной (деловой) словесности.

К началу XVIII в. литературно-языковая ситуация в памятниках письменности начинает кардинально меняться в сторону европеизации родного языка. Иностранные заимствования становятся неотъемлемыми атрибутами словесного ремесла разных жанров. Особенно это было заметно в официальной письменности, научной литературе.

В новые для русской культурно-языковой картины жанры европейский быт входит главным образом посредством перевода таких произведений на русский язык. Это коснулось и драматического творчества, берущего свое начало на Руси, по зафиксированным источникам, с 1670-х гг. (Тих-1; 2). Но здесь возникал своеобразный парадокс, заключавшийся в том, что переводчиками многочисленных иностранных «интермедий» стали служащие Посольского приказа, которые, по-видимому, не были достаточно хорошо осведомлены в языковой традиции и манерах передачи подобных текстов на русский язык. В силу этого затруднения они привносили в содержательную канву немало известных им приемов, сближавших «заморское» творчество с реалиями языковых вкусов русского общества 1670–1700-х гг. Н. С. Тихонравов, издатель и комментатор двухтомного собрания драматических произведений 1672–1725 гг., обоснованно писал по этому поводу: «Изнемогали под необычною работою, падали в борьбе с поэтическим языком иностранных комедий и переводчики Посольского приказа, которым так хорошо была знакома живая разговорная русская речь (здесь и далее курсив наш. — О. Н.), слог которых, по справедливости, считался образцом литературного изложения в эпоху Петра Великого» [Тихонравов 1874: XLI–XLII].

Одним из таких приемов стало использование элементов приказного (делового) языка для речевой характеристики действующих лиц. Заметим, что сама постановка проблемы функционирования «подьяческого слога» в XVIII в. изменила вектор культурно-языкового направления. Он все более стал походить на «гражданское посредственное наречие», терял традиционный облик и приспосабливался в целом к деловой словесности и обиходу Петровского времени, диктовавшему иные историко-культурные и языковые ориентиры в сфере государственного делопроизводства. Поэтому выглядит довольно необычно такая игра с деловым языком в жанрах драматических произведений, где он как раз чаще всего выступает в своем старинном облике — как отголосок посольской приказной традиции, на который наброшен славянизированный купол церковной книжности с ее архаическими глагольными формами (По твоему царскому указу, прiйдохомъ и др.):

ЗвЪздочетецъ 1.

По твоему царскому указу прiйдохомъ

К тебЪ, владико цару, яко возмогохомъ

ВоскорЪ сказанiя сна твоего сiя,

Вся тебЪ ясно скажемъ.

(«Иосиф, Патриарха», Киев, 1708 г.; Тих-2, 399);

Царь.

<…>. Молю васъ и приказую: красна

Будетъ мзда и похвала тому, кто такова

ЧеловЪка обращетъ. (Там же; Тих-2, 404).

Все же общий языковой фон «комедиальной храмины» Петра I несколько отставал от хода исторического развития русского литературного языка, как бы оберегал книжную культуру, вычерчивая ее славянизированный остов из европейского словесного материала. В этом можно заметить не только следование древнерусской традиции, в силу которой высокая письменная культура преподносилась в торжественных тонах и требовала выражения соответствующими фактами языка. Старославянские грамматические формы и обороты занимали в ней центральное место вплоть до конца XVIII в. В таком искусственном проявлении книжности наблюдается и своеобразный отпор новой моде, несогласие с ее чрезмерными европейскими стандартами, уводившими древо культурной традиции в сторону от национальных основ литературно-языковой ментальности.

Поэтому особенно в исторических драмах того времени, описывавших события древней духовной и светской жизни, например, эпоху князя Владимира, было обязательно присутствие книжно-церковных форм. Их причудливая контаминация с деловым языком создавала своеобразный стилистический эффект. Так, в драме «Владимир» (1705 г.) подобное смешение письменных пластов как бы «легализует» новую систему «рече-поведенческих тактик» (термин В. Г. Костомарова и Е. М. Верещагина) драматического текста:

Того ради рЪхъ ти,

Яко нЪсть готовъ жерти.

(«Владимир», Киев, 1705 г.; Тих-2, 293);

Того ради цариковъ, иже тими страсти

ВладЪютъ, звати треба. (Там же; Тих-2, 295);

ПовЪсть философу крЪпкими извЪти

Утверждаше. (Там же; Тих-2, 303);

Но на ихъ извЪти,

Имиже насъ приводятъ, что рещи имами?

(Там же; Тих-2, 308);

Правди его извЪтъ есть <…>. (Там же; Тих-2, 318);

Владимiръ.

<…>. Аще онъ есть создатель мiра вещественна:

То почто созданiю своему противнiй

Законъ вносить? Аще же инъ кто мiръ сей дивнiй

Произведе въ бытiе, инъ убо кто мiра

Начало есть, убо есть о немъ ложна вЪра……

(Там же; Тих-2, 326).

Определенное влияние на специфику языкового орнамента текста оказывала не только проблематика пьесы, ее исконный (как в вышеприведенных примерах) или же заимствованный сюжет, но и место создания. Отмеченные нами драмы «Иосиф, Патриарха» и «Владимир» как раз игрались в Киеве, еще и поэтому испытали на себе южнославянскую книжную традицию.

Элементы делового «наречия», наряду с другими живыми языковыми пластами (просторечие, диалектизмы, украинизмы, нелитературная речь), вносили в строй драматических произведений Петровского времени естественную струю, мастерски выгравированную служащими Посольского приказа, которые нашли удобные ниши для заполнения европейского вкуса старым русским культурным феноменом — «подьяческим слогом».

Мы отмечаем несколько приемов употребления элементов юридического языка на страницах изучаемых сочинений. Чаще всего использовали отдельные знаковые слова делового языка. Это не только специфическая лексика и терминология, применяемая в государственно-правовой области, но и слова-символы, проходящие красной нитью сквозь многие жанры и века развития деловой письменной традиции. К таким лингвистическим «объектам» можно отнести глагол учинить и производные от него причастные формы¹, оборот того ради и некоторые другие. Показательно, что они нашли самое широкое, многозначное и метафорическое преломление в драматических произведениях конца XVII в.:

«<…> что я инако не могу разумЪть, что то учинилося отъ мечты, или духа, которой мнЪ впредь лукавство и несчастiе объявлялъ» («Баязет и Тамерлан», 1670-е гг.; Тих-1, 206); «<…> того ради я у васъ, ближнихъ бояръ, прошу совЪту на тотъ страшной сонъ, который мнЪ видЪлся» (там же); «<…> тому противности николи невозможно учинити; и того ради верши то дЪло такъ <…>» (там же, 209); «О великое величество, про которое и бози противность не хотятъ учинить <…>. И знатно съ началу, что въ его намЪренiи благое совершенiе учинится <…>» (там же).

Развитие и функционирование словесного полотна драматических произведений в немалой степени зависело, таким образом, от места их создания, авторства, от того, были ли они первоначально сочинены или же переведены на русский язык с западноевропейских подлинников. Деловая речь в таких произведениях соответственно указанным обстоятельствам могла также принимать стилизованные под «фактуру» текста формы.

Одной из таких ярких особенностей делового слога стала его украинизация, обусловленная тем, что некоторые сочинения (главным образом это касалось эпохи царя Алексея Михайловича — 1670-е гг.) были написаны в Киеве — центре тогдашней южнославянской письменной культуры и влиятельном пропагандисте церковной книжности. Отсюда и драмы имели диалектный оттенок с малорусским колоритом, куда отдельными вкраплениями включались элементы «подьяческого» слога. Так, одно из произведений тех лет «Алексей, Божий человек» (1673 г.) содержало характерные рифмованные сюжеты:

Чему жь не хоче? А щожь маеть онъ чинити?

На що маеть даремне тратить собЪ лЪта?

Нагулявся уже и такъ и повидавъ свЪта (Тих-1, 19);

Ужь цале умыслили мене оженити,

Мушу (так! — О. Н.), вижу, ихъ воли досить учинити

(Тих-1, 23);

Весельный актъ сыну моему справовати! (Тих-1, 28);

Що тожь еще родечи рекуть мнЪ, почую,

И могу учинить политику тую <…> (Тих-1, 16);

Той мене маеть праве за отца другого,

Нигды безъ моей рады не учинить ничого;

Першое далъ мнЪ мЪсто въ сентарскомъ колЪ

Всю рЪчь посполитую моей злицилъ воли <…> (Тих-1, 16);

Що уряжу, того никто не переставить,

Бо завше моя рада все доброе справить (Тих-1, 16);

Дякую вамъ, мужуве; радъ естемъ вашмостемъ (Тих-1, 29);

А то все чинить, абысь наслЪдовать впокою <…>

(Тих-1, 45);

<…> Жебъ его сына паномъ хтЪли (так! — О. Н.) учинити (Тих-1, 45);

<…> Того любить и того на урядахъ садить <…>

(Тих-1, 45);

Пойду и причинюся до Евθимiана <…> (Тих-1, 64).

Заметим, что в указанных отрывках представлены и фрагменты «деловой» терминологии, а также типичные образцы обиходно-приказной словесности: актъ весельный — свадебный чин, свадьба²; вашмость — ваша милость; досить учинити — удовлетворить; урядъ — должность, обязанность, управление, совет; урядить (Тих-1, 16) — постановить, предписать (ср. свод охотничьих законов Древней Руси — «Урядник сокольничьего пути»); причиняться — ходатайствовать, становиться защитником за кого-либо.

Для малороссийского театра в большей мере характерны библейские сюжеты и тенденция к архаизации текста. Но даже на таком церковном полотне элементы приказного языка выступали как естественные части художественного замысла и органично приспосабливались к новым условиям. В драме конца XVII в. под названием «Действие на страсти Христовы списанное», созданной предположительно в Киеве, находим такой фрагмент:

РцЪте глаголъ истинный: что жалости сiя

Есть виною, и кто есть смерти таковыя

ДЪтель? РцЪте, мушу бо воскорЪ умрЪти,

Аще ми нЪсть моего мощно сына зрЪти (Тих-1, 523).

В нем выделяем лексему дЪтель, имеющую приказный смысл: «виновник, причина». В «Словаре русского языка XI–XVII вв.» в отмеченном значении она не употребляется, но сходство с более распространенным сочетанием добрая дЪтель («благие поступки; добродетель») и с прилагательным дЪтельный [СлРЯ XI–XVII 1977: 236] на словообразовательном и лексическом уровнях очевидное. Данное новообразование, вызванное, по-видимому, особенностями орнаментики художественного текста соединило в себе приказный и книжный оттенки и выступило особым метаэлементом языка «действия».

Пьесы времени царя Алексея Михайловича только инициировали драматическое творчество и осторожно вводили его в контекст литературно-языковой традиции Московской Руси, подвергая, разумеется, жанровой и текстовой цензуре. Один из современных исследователей поэтики театра так охарактеризовал своеобразие драмы при Алексее Михайловиче в сравнении с последующим этапом: «Сформировавшаяся петровская драма отличалась от драмы предыдущего этапа. При Алексее Михайловиче театр, будучи культурным прецедентом, в частностях не противопоставлял себя сложившейся литературной традиции. Его «беспрецедентность» была не больше и не меньше, чем непривычность всей придворной культуры «чина», компромиссно сочетавшей старое и новое» [Одесский 1999: 208].

Но все же основная часть драматических произведений создавалась в Москве, Новгороде и с начала XVIII в. в Санкт-Петербурге и широко использовала традиции центральных приказов и юридических учреждений. Некоторые из них специально посвящались императору и имели риторические, возвышенные заголовки, созданные в духе приказных традиций. Так, драма «Свобождение Ливонии и Ингермаландии» (Москва, 1705 г.), инициированная Славяно-греко-латинской академией, содержала такое «предуведомление»:

отеческа росска, древле чрезъ мужественна вожда iсраилтескаго моvсеа во исраили прообразованное, нынЪ же силою вышняго чрезъ храброе воинство россiйское во отечествiи своемъ истинно зримое, при благополучной державЪ пресвЪтлЪйшаго и благочестивЪйшаго аvгустЪйшаго царя и великаго князя петра алексiевича, всея великiя и малыя и бЪлыя россiи самодержца, своими явленiами (так! — О. Н.) въ трехъ частехъ во училищахъ его царскаго пресвЪтлаго величества чрезъ благородныхъ отроковъ въ царствующемъ градЪ москвЪ въ кратцЪ изображенное лЪта от рождества христова 1705 мЪсяца феvруарiа. (Тих-2, 349).

В нем отчетливо выделяются типичные для Московской Руси и использовавшиеся в царских грамотах формулы, раскрывающие титул царской особы. И хотя здесь сильна книжная стихия, с помощью которой и создается величественный образ освободителя (он метафорически, конечно же, соотносится с Петром I), мы отмечаем и светские элементы текста, уже внедренные в структуру произведения. Например, во втором явлении говорится:

«Благочестiе, посадивши на престолЪ со трема Царствами Ревность, изъявляетъ прю (так в тексте. — О. Н.) о немъ Роскоши и Храбрости росской, которая бЪ прежде явленiя ея; она же, послышавше, соизволяетъ и пойдетъ смотрЪти реченнаго». (Там же; Тих-2, 349).

Здесь показательно употребление слова реченнаго в окружении церковных форм посадивши, послышавши.

В другой драме, названной «Божие уничижителей гордых … уничижение» (Москва, 1710 г.) и также созданной в недрах Славяно-греко-латинской академии, мы отмечаем те же признаки приказного слога, выдержанные в преподнятой, торжественной стилистике:

БОЖIЕ

Уничижителей гордыхъ, въ гордомъ Iзраиля уничижителЪ чрезъ смиренна Давида

Уничиженномъ ГолiаθЪ.

УНИЧИЖЕНИЕ.

вкупЪ же и праведно его въ отцеругателЪ АвесаломЪ, образЪ всЪхъ ковниковъ и измЪнниковъ отцу своему, благочестивЪйшему монархЪ россiйскому противниковъ, судьбами его божiими наказанiе, при трiумфалномъ торжественномъ вшествiи въ царствующiй великiй градъ Москву преславнаго торжественника и побЪдителя, свЪйскiя прекрЪпкiя силы разорителя, богопротивныхъ измЪнниковъ потребителя, россiйскiя своея державы обновителя, разширителя и защитника, благочестивЪйшаго, самодержавнЪйшаго, аvгустЪйшаго, великаго государя нашего, царя и великаго князя перваго тЪмъ именемъ и побЪдою Петра Алексiевича, всея великiя, и малыя, и бЪлыя Россiи самодержца, дЪйствiемъ его же государевой академiи, ученiемъ греческимъ, славенскимъ и латинскимъ благолЪпнЪ процвЪтающiя, изображенное въ царствующемъ великомъ градЪ МосквЪ лЪта отъ воплощенiя господня (так! — О. Н.) 1710 мЪсяца февраля въ день. (Тих-2, 428).

Таким образом, драматическая традиция восприняла приказный язык не только как стилистический прием для изображения «деловых» реалий и описания их средствами «утилитарного» языка, но и подняла его до уровня торжественных форм церковной книжности, с помощью которых представлялось само действие. Заглавие драмы ориентировало на контаминированное восприятие сюжета, как бы подготавливало и направляло слушателя и зрителя к пониманию этой своеобразной языковой игры форм.

Характерно, что переводчиками многих из них, а значит, и в какой-то мере создателями-компиляторами и были работники светских приказных контор. Так, драма «Иудифь» (1674 г.) открывается «Предисловием», явно скопированным из деловых документов, но стилизованным в художественном отношении:

«Великiй АлексЪй Михайловичь, о царю самодержче, къ сему многихъ странъ государю, тебЪ же весь народъ великiя, малыя Россiи ся скланяеть, купно же и бЪлыя! О великiй князю, превосходитель мiра, обладателю востока, и севЪра, и западажъ (так! — О. Н.) къ тому!» (Тих-1, 76). В отмеченном источнике встречаются и другие образцы «приказного плетения словес», например: «<…> по цареву узаконенному указу <…>» (Тих-1, 93).

Подобные «деловые сюжеты», вплетаемые авторами (переводчиками) в структуру художественного произведения есть не только факт искусной филологической обработки текста, часто имеющего иную ментальную основу и потому непонятного русскому читателю, но и желание придать ему местный колорит, привить черты обиходного, разговорного и приказного «наречий», прочно вошедших в речевую манеру простолюдина и жителей городского посада.

Заметна славянская стихия в исследуемых произведениях, которая проявляется в использовании книжных (церковных) грамматических и лексических форм. На ее фоне уместными оказываются и элементы приказного слога, уже вошедшего к тому времени в активный вокабуляр художественныхтекстов.

Ср.: «Мой всемилостивЪшiй кесарю и государь! по твоему милостивому указу пришли есмы» («Баязет и Тамерлан»; Тих-1, 206); «Азъ убо доведу, какъ драгоцЪнна великага Навуходоносора честь является: никакiя сильныя крЪпости, никiя непобЪдимыя грады, никакiя толстыя стЪны, ни высокiе столпы, ниже воистинну и тысящи златые со всего свЪта сущими драгими каменьми осажденные царскiе вЪнцы не возмогутъ оную окупити и удовольство за ню учинити <…>» («Иудифь»; Тих-1, 86).

В приведенном отрывке употребляется известный юридический термин довести, что означает «доказать на суде», «представить доказательства» [СлРЯ XI–XVII 1977: 274]; «доказать» [СлРЯ XVIII 1991: 166]. Ср. в комедии начала 1700-х гг.:

Лентуло.

Какъ весь мiръ повЪдати будетъ, тоя тебЪ волю даю, чтобы ты отъ всЪхъ выслушалъ. А что тЪмъ право дружбы надъ тобою нарушилъ, то ты никогда мнЪ не доведешь: убо я тебя во вся дни живота моего никогда не обезчестилъ, то бъ и ты до меня также пилъ, какъ и тотъ добрый арцугъ маркизу учинилъ. («Честный изменник», Москва, между 1702 и 1709 гг.; Тих-2, 237).

Указанный термин получил распространение еще в древнейших письменных источниках канонического права, например, зафиксирован в «Книгах Законных» (см.: КЗ, 83).

Ср. в других памятниках:

«10. А доведутъ на кого татьбу, или розбой, или душегубьство, и наместники велятъ на виноватомъ истцово доправити, а тотъ розбойникъ или душегубець намЪстникомъ въ продажЪ и въ казнЪ» (Уст. Бел. гр., 77);

«[8] О татбЪ. А доведоуть на кого татбоу, или разбои, или дшегубство, или ябедничество, или иное какое лихое дЪло…» (Суд. 1497, л. 2).

Включение терминологических элементов приказного языка и судебно-правовой системы древнерусского законодательства характерно и для других произведений и в целом стало показательным лексико-семантическим приемом в словесном оформлении драмы Московской Руси и еще раз подтвердило связь языковой игры новых жанров с потенциальными возможностями разных типов текстов.

Ср. («Комедия на Рождество Христово», конец XVII в.):

[Вождь]: <…> Се въ знамя принесохомъ дЪтинныя главы,

Да дЪтище твоея не терзаетъ славы <…> (Тих-1, 387);

Ср. фрагменты из драмы «Баязет и Тамерлан» (1674–1675 гг.):

«Присягаю на то, что я кроворазлитiе и забойство не престану <…>» (Тих-1, 209); «<…> учинить постановленiе <…>» (Тих-1, 212); «МнЪ вельми дивно, что онъ мнЪ за отповЪдь учинитъ чрезъ моихъ пословъ. А теперь азъ увидЪлъ есмь, что они прiЪхали» (Тих-1, 212); «<…> Темиръ-Аксакъ самъ генеральной смотръ конскому и пЪшому войску учинитъ, и послЪ того въ походъ чтобы готовы были скоро» (Тих-1, 214); «Стой, мужикъ, и объяви» (Тих-1, 216).

Ср. в драматических текстах XVIII в. («Сципио Африкан»):

<…>. Какъ я могу то отрицати, чтобъ я тебЪ не лучше Римъ себЪ непрiятелемъ учинилъ, неже что я тебЪ клятвопреступникъ буду? (Тих-2, 96).

Кроме характерных оборотов письменной приказной речи (учинить постановленiе; отповЪдь учинитъ; генеральной смотръ … учинитъ), в представленных образцах диалогов отмечаются термины, имеющие хождение в деловой письменности: знамя, забойство, объяви.

Знамя в указанном контексте трактуется как «доказательство». В древнерусском языке данное слово могло употребляться и в собственно приказном смысле — как переосмысление, перенос основного номинативного значения («знамя, знак, метка, рисунок, символ») на периферию, ср.: «А твоего къ намъ братства и дружбы знамя то, чтобы еси того нашего посла, которово есми къ тебЪ послалъ, гораздо почтивъ, судномъ на Асторохань отпустилъ его» (1555 г.), и образовывать, как в нашем примере, устойчивые сочетания въ знамя (на знамя), т. е. «в доказательство в знак чего-л.», например: «Прислала государыня моя къ твоему честнЪйшеству нЪкоторые дары на знамя любви» (1589 г.); «Мы его послали к вамъ в знамя любви нашей к вамъ и его выбрали из нашихъ ученыхъ дохторовъ для вашие службы» (цит. по изд.: [СлРЯ XI–XVII 1979: 48]). «Словарь русского языка XVIII века» отмечает у данной лексемы и другие значения: кроме приказной семантики, она могла употребляться в смысле «знак», а в военной терминологии — как «воинское соединение, отряд» [СлРЯ XVIII 1995: 210].

В произведениях древнерусской полемической литературы используется глагол знаменовати(ся), т. е. «свидетельствовать, значить», ср.: «Да такъ говорит волоскiй воевода: Знамянуется в’ мудрыхъ книгахъ, пишутъ филосоθи i доктори о благовЪрномъ великомъ о цари рус’скомъ i великомъ князЪ Iване Васильевиче всеа Русiи, что будетъ у него въ его царствЪ такова великая мудрость i правда i гроза неправеднымъ судьямъ от его мудрости великiя, от Бога прироженныя» (Пересв., 1 чел., 62).

Забойство (ср. польск. zabójstwo) в данном контексте определяется как «убийство, избиение». Ср. в послания Курбского: «Забоиство на торжищу сотворилъ еси» (цит. по изд.: [СлРЯ XI–XVII 1978: 137]).

Объяви также имеет приказное осмысление и могло употребляться в нескольких значениях; большинство из них как раз выражается именно в деловых контекстах: 1. Открыть, раскрыть что-л. тайное, сделать известным, явным — «[Старецъ] тЪ прежние дЪла и сыскъ о тЪхъ тоняхъ утаилъ и в нынешномъ челобитье своемъ не объявилъ (1640 г.); 2. Обнаружить; показать; выявить — «И буде, государь, господь… благоволитъ и рудные мЪста противъ ихъ извЪтовъ объявитъ, серебреныя или золотыя или иныя какия руды, и имъ бы извЪтчиком обЪщалъ… милость твою» (1674 г.); 3. Предъявить (товары, какие-л. документы и т. п.), предоставить наличие чего-л. официальным властям — «Какъ лЪкарства своего образецъ объявитъ и скол<ь>ко человекъ и отъ какихъ болЪзней излЪчитъ, и о томъ… велЪно намъ… писать в Посол<ь>ской приказъ» (1668 г.); 4. Назвать по имени, представить кого-л. официальным властям, должностным лицам — «А прилучится какову казаку вонъ идти изъ нашихъ мЪстъ изъ волостокъ, и у коего человЪка живетъ и ему съ нимъ идти къ приказщику да къ доводчику да его объявити» (1548 г.); 5. Сказать, сообщить, заявить о чем-л. — «Царица и великая княгиня инока Марфа… повинилась, что она терпЪла столь долго тому вору розстригЪ и что не объявила его столь долго, вЪдаючи, что онъ сыномъ ея не былъ» (1606 г.)» (цит. по изд.: [СлРЯ XI–XVII 1987: 202–203]).

По наблюдениям Н. С. Тихонравова, также широко используется в драматических произведениях конца XVII в. лексема жалоба (Тих-1, 47, 51, 53). Ср. в приказных текстах сочетание жалобу чинити (творити) — «подавать жалобу» [СлРЯ XI–XVII 1978: 71].

Деловой язык входит в состав драматических произведений не только отдельными своими по преимуществу лексическими элементами, но и целыми структурно-тематическими пластами, когда в диалоге участвуют объемные в содержательном отношении контексты, имеющие ярко выраженную приказную направленность, приспособленную к условиям сюжета произведения, эпохе и стилистической функции конкретного художественного фрагмента. И хотя такие мини-деловые сюжеты довольно редки, но в одном из изучаемых произведений — драме «Баязет и Тамерлан» — они занимают весьма значительный объем и показывают исключительную роль традиции приказной культуры в формировании национального языка и его литературных вкусов⁵.

С другой стороны, данный факт является неоспоримым свидетельством художественного значения деловой речи в целом, ее высоких метафорических достоинств, позволявших играть свою роль в непростом переплетении языковых и стилистических красок переводных произведений, ознаменовавших собой рождение нового жанра в системе национально-культурных традиций отечественной словесности.

Приведем эти фрагменты полностью:

1).

ТЕМИРЪ-АКСАКЪ.

А что за почта?

КАЛИБЕСЪ.

Грамота велеможнЪйшему кесарю Темиръ-Аксаку.

ТЕМИРЪ-АКСАКЪ.

Прочитайте скоро.

КАЛИБЕСЪ чтетъ:

ВелеможнЪйшiй Темиръ-Аксакъ!

Палеологусъ, великой кесарь греческой, велЪлъ свой поклонъ объявить вамъ, вельможнЪйшему Темир-Аксаку. Занеже мы подлинно провЪдали, что Байцетъ, пашей владЪтель, и кесарь царегороцкой безъ всякiе дани причины въ наше кесарство и государство вступилъ, и не токмо вступилъ, но и многую долю отъ нашего государства подъ свою власть взялъ и хощетъ нашу коруну осплить (так! — О. Н.) и подъ свое владЪнiе привести; а мы имЪемъ нашу надежду и большую вЪрность къ вамъ, велеможнЪйшему Темиръ-Аксаку, нашему брату и союзнику, что вы намъ по сосЪдственной дружбЪ помочь учините противъ такого сильного варварскаго врага. Писанъ въ нашемъ градЪ ЦарЪгородЪ.

ТЕМИРЪ-АКСАКЪ.

Как! Байцет? Толи выложенiе моего снового (так в тексте. — О. Н.) грязенiя? И мнЪ предъ Байцетомъ опасаться? Пойди скоро, мой вЪрной думной, и объяви Байцетови и речи ему такъ: «Естьли (так! — О. Н.) онъ не вЪдаетъ про великого Темиръ-Аксаково побЪжденiе и великую славу, которая всему свЪту явна, а онъ единъ ее ни во что почитает?» Также и ему про то говори: «Ради какiе причины онъ кесаря греческаго Палеологоса воинскимъ наступленiемъ навЪстилъ? Есть ли онъ того не видаетъ, что онъ великого Темиръ-Аксака братъ и союзникъ, и чтобъ онъ опасался впредь за то наказанiя». ПоспЪшай и соверши то посольство, и возьми съ собою сто человЪкъ да исполни мой указъ. А вы, мои вЪрные совЪтники и храбрые, учините такъ, чтобъ все къ войнЪ готово было. (Тих-1, 207–209).

2).

ПОСЛЫ ΘУЕРО И ГИРГАСЪ.

Какъ нашу грамоту прочтутъ, тогда Байцету наше послованiе все явно будетъ.

БАЙЦЕТЪ.

Артебанусъ! чти грамоту.

АРТЕБАНУСЪ чтетъ:

Мы, Темиръ-Аксакъ великой, божiею милостiю и прочее. Байцатъ (так! — О. Н.), ты, который поднялся на нашего сосЪдняго брата и союзника въ его государство и земли вступить! И тебЪ надежно будетъ знать отъ нашей коруны, что мы тебе со всею нашею великою силою навЪстимъ, и единъ Богъ съ небесъ тебЪ помочи можетъ, и мы тебя со всЪми твоими помочниками зЪло злою смертiю, которою мы вымыслить можемъ, умертвимъ и помочниковъ твоихъ; какъ навЪстимъ, то мы все отоманское государство, которое намъ дЪдично врагъ, всею нашею силою подъ себя подведемъ сильно. (Там же; Тих-1, 211).

3).

ЛЕОНАРДЪ.

А гдЪ та грамотка?

МУЖИКЪ.

ЗдЪ она.

(А въ листу написано:)

ЛЕОНАРДЪ

«Байцатумъ велитъ тебЪ поклонъ свой объявить Θинею, державцу царегородцкому, которой листья къ тебЪ послалъ прежь сего чрезъ нашего лазутчика Маноса. А тепере для обнадежности посылаемъ вамъ съ нимъ договорные деньги по тому договору, что ты Палеолога убилъ въ три дни и намъ Царьгородъ сдалъ». А вор! Таков ты лазутчикъ Товарищу! учини ему наказанiе прямое за служенiе. <…> (Там же; Тих-1, 218).

4).

ЛЕОНАРДЪ.

Не лазутчикъ ли ты, мужикъ?

МУЖИКЪ.

О милостивый господине!

ВАЛЕРIО.

Посмотри, нЪтъ ли у нево нашихъ листовъ.

ЛЕОНАРДЪ.

Стой, мужикъ, и объяви (ищет у мужика и найдет жарену, и хлЪбъ и склянку вина).

МУЖИКЪ.

О милостивые господа! подарите мнЪ мой животъ.

ЛЕОНАРДЪ.

Такъ, такъ, мужикъ! Признай добротою: чтò тебЪ тЪмъ золотомъ и серебромъ въ ЦарЪгородЪ чинить? (Тих-1, 215–216).

Весьма характерно, что в представленных фрагментах языковой и художественной стилизации подверглись не только сами деловые документы, но и внешний приказной фон, их сопровождающий. Это было возможно в случае изображения исторических событий. И хотя они происходят в драме далеко за пределами Московской Руси, очевидны и легко сопоставимы параллели с картинами русской истории. Оттого здесь присутствуют слова вроде бояре и т. п. Такой реалистический сюжет сквозь призму художественного восприятия контекста позволил обильно использовать исторические, а значит, и приказные элементы для воссоздания колорита эпохи. Формы и способы выражения делового языка в таком случае послужили переводчикам этой драмы хорошим подспорьем, и они, как видно из приведенных примеров, отлично справились с такой задачей.

Кроме этого, здесь мы наблюдаем элементы бытовой речи, обрамляющие художественно-исторический сюжет и придающие ему некое авторство (со стороны переводчика). Поэтому отмечаются такие формы: мужик; нево; склянка вина. А сам диалог (последний пример) свидетельствует о том, что работники Посольского приказа при обработке текста драмы старались закреплять за конкретным персонажем отличительные речевые признаки, характеризующие его социальный статус.

В целом мы видим, что книжно-славянский контекст драмы оформлен средствами делового языка, с использованием его внешних (формуляр) и внутренних (лексика, клише и т. п.) ресурсов. Это пересечение традиций, их наслаивание одна на другую эволюционировали в течение довольно длительного периода, ведь в XVII–XVIII вв. еще не устоялись литературные нормы, а кодификация языка происходила по функциональному признаку. Такое смешение можно объяснить тем, что происходил активный поиск этой нормы для каждой системы (книжной и утилитарной). В то же время их элементы как бы соревновались в борьбе за литературные права, завоевывая горизонты новых словесных «конструкций». Поэтому типичными для драматических текстов исследуемого периода являются контаминационные построения типа сей…зЪло, отображающие разные семантико-стилистические пространства текстов:

Фридерихъ.

Однако сей случай государству зЪло вредительный <…> («Принц Пикель-Гяринг»; Тих-2, 164).

Многие драмы конца XVII – начала XVIII в. также отражали проникновение приказной стилистики в художественный контекст для создания реальной ситуативно-коммуникативной обстановки и введения персонажей в стихию родной речи. Примечательна в этом отношении комедия Мольера «Амфитрион», поставленная в русском переводе предположительно в Москве в конце XVII в. Отдельные реплики ее героев включают подлинные образцы делового обихода того времени. Ср.: «Изрядный отвЪтъ учинилъ!» (Тих-1, 430); «Безъ похвальбы я могу все въ правду розказати, что ни чинилось (Тих-1, 430). Нередко в таких произведениях приказный элемент вводился тогда, когда необходимо было подчеркнуть специфику момента, действия. Так, для описания характера военной кампании используется типичная военно-деловая терминология: «Въ евтомъ краю наше войско стояло, а въ промежкЪ, что ты видишь, наши супостаты были: на вышине въ евтомъ мЪстЪ была ихъ пЪхота, и нижей вправЪ была ихъ конница. И по семъ, какъ богамъ молитву сотворили и весь строй учинили, и тогда почали биться <…>» (Тих-1, 430). В этом случае, как полагает издатель и комментатор драм Н. С. Тихонравов, русский переводчик дал кальку с французского donnerlesordes — строй учинили, которая соответствовала и стилистически, и грамматически, и контекстуально русскому языковому обиходу, причем она очень точно выдержана в русле приказной ситуации Петровского времени.

Драматические произведения начала XVIII столетия продолжают в основных своих чертах прежнюю «посольскую» традицию переводчиков и приказных служащих времени царя Алексея Михайловича, однако вносят и характерные изменения в тематический и проблемный ряд сочинений, корректируют их язык и стиль сообразно традициям Петровского времени.

Любопытно свидетельство Н. С. Тихонравова [1874: XLVI] об отрывке из комедии о Дон-Яне и Дон-Педре, созданной в Москве между 1702 и 1709 гг.: «Из переведенных в посольском приказе (курсив наш. — О. Н.) комедий это бесспорно одна из древнейших: на это указывает и язык перевода, и самый почерк рукописи <…>». Впрочем, и в ней ощутимо влияние «гражданского посредственного наречия», выразившееся не в славянизированой обработке текста при его переложении на русский язык, а в приспособлении жанра к условиям светской деловой культуры. Хотя, заметим, это происходило не всегда единообразно и последовательно: экскурсы в книжную традицию встречаются почти на каждом шагу, но они «разбавлены» разговорной, часто стилистически сниженной, грубой речью. Вот лишь фрагменты одной из старейших, по мнению Н. С. Тихонравова, комедий, демонстрирующие характер функционирования элементов делового языка в начале XVIII в.:

Донъ-Янъ.

И я ево дождуся. А тебЪ, Θилипине, за столомъ служить.

Θилипинъ.

Я радъ то чинить…. (Тих-2, 241);

«Довольно и искусно учиню, что я ничего не оставлю» (Тих-2, 242);

«Видиши, Донъ-Янъ, что я по обЪщанiю къ тебЪ въ гости пришелъ: не опасайся меня, я тебЪ никакова зла не учиню» (Тих-2, 243);

«Кто ударитъ меня по щекЪ, то я ему подставлю и другую, а будетъ онъ меня ударитъ по другой, я подамъ и третюю. Буде кто къ женЪ моей приближится, то я ихъ заключу въ комнату и не выпущу, пока онъ мнЪ двЪ гривны за мое терпенiе заплатитъ. А буде кто поидетъ по правую руку, то потреплю: написано бо въ моей богословле-рукЪ: дураки тебЪ по правую сторону поидутъ. Конечно тако учиню, и со всЪми миръ держати буду» (Тих-2, 248–249).

В последнем отрывке отмечаем и характерную синтаксическую особенность текста, сближающую его стилистику с приказными документами: конструкции Буде кто…, то…; А буде кто…, то…и им подобные являются типичными для памятников судебной письменности с древнейших времен. Ср.:

«125. А кто самъ своего холопа досочится въ чеемъ любо городЪ или въ хоромЪ, а будеть намЪстникъ не вЪдалъ его, то поведавше емоу пояти же оу него отрокъ и шедше оувязати и и дати ему вязебную 10 кунъ; аще оупоустить и гоня, а себЪ емоу пагоуба, а не платить въ то никтоже, тЪмъ же и переима нЪтъ» (РП, 40); « <…> а буде ничего не скажетъ, и его про то дЪло пытать, да о томъ потому жъ отписать, да и про то отписать, въ какомъ онъ дЪлЪ сидитъ въ тюрьмЪ» (Слово и Дело, 10); «ПомЪта: г. указалъ и бояре приговорили: велЪть допросить, чтобъ сказалъ и написалъ самъ; а буде не умЪетъ грамотЪ, велЪть написать отцу духовному. А буде не скажетъ, пытать» (там же, 227).

Отмеченный оборот встречается и в других произведениях изучаемого периода, ср.:

Жоделетъ.

А буде кто меня о томъ спроситъ, и я не знаю, что мнЪ отвЪщать. А прежде говорилъ я, что завраженiе и платье мнЪ досталось наворожено: извЪстно ль вЪруетъ онъ, или я и самъ о томъ сумнЪваюсь? А помышляю я, что мнЪ и самому на себЪ побои понести, буде я и самъ себЪ не могу угодность учинить («Принц Пикель-Гяринг, или Жоделет»; Москва, нач. 1700-х гг.; Тих-2, 119);

А буде и скажемь (так! — О. Н.), что меня за благо принимаешь, не стану прекословить: что поволишь, то повинна говорить. (Интермедия; Москва, 1700-е гг.; Тих-2, 487).

Характерное для литературных текстов 1700-х гг. «нагромождение» языковых и художественных красок, представляющих разные функционально-стилистические системы, есть свидетельство того, как сложно и неоднозначно решался вопрос о новом литературном языке и какие внутренние столкновения происходили в самой системе, насильственно подвергнутой коренной ломке не только на уровне формы, но и содержания. В этой связи показательно суждение М. П. Одесского, характеризующего специфику экстралингвистического влияния на культуру драматического (и не только) текста в Петровское время: «Правительство, озабоченное реализацией пропагандистской программы и введением нового идеологического «кода», без разбора «спонсирует» все, что может ему предоставить литература и искусство. Другие — формальные — различия театральных систем нивелируются, что создает объективные предпосылки для создания светской драмы, секуляризованной и в идейном, и в поэтическом аспектах» [Одесский 1999: 208]. Для выполнения этой программы необходимо было вырабатывать и новый — светский — язык, вобравший бы в себя черты секуляризованного славянского слога, «гражданского посредственного наречия» и видоизмененных форм деловой словесности. Последняя, в свою очередь, активно внедрялась в разные литературные контексты, приспосабливаясь к конкретным условиям, и отражала в какой-то мере движение светской культуры эпохи 1700-х гг. Но если ранее уподобление «подьяческого» слога книжно-церковному происходило, как правило, в рамках родной словесности, сочиненной на русском языке с учетом многовековой литературной традиции, то здесь приходилось действовать часто в иноязычной системе координат и ориентироваться в образах и сюжетах западноевропейского происхождения⁶.

В структуре драматического текста мы можем указать компоненты, которые в значительной степени и являются своеобразной визитной карточкой светски-делового (выражение Н. С. Трубецкого) языка. Например, традиционные формулы старого приказного слога, закрепленные на уровне словесной системы за определенным «деловым» комплексом, но расширившие сферу применения и свои семантические ресурсы в условиях драматического текста. К таким формулам-словам можно отнести, с одной стороны, административно-юридическую лексико-тематическую группу, а с другой — знаковые элементы деловой письменности, которые в ней не были закреплены за определенным жанром и использовались повсеместно. Как было указано ранее, таким словом, например, явилась лексема учинить, мимо которой не проходили и переводчики первых драм. Ее частое употребление связано с тем, что семантическая структура слова допускала богатую палитру оттенков значения. Тем самым достигался широкий охват выражений, где возможно было использовать данное слово. Кроме того, оно могло употребляться в разных стилях письменной и устной речи — как стилистически окрашенных, так и нейтральном. Поэтому такая гибкость позволяла ему легко переходить из одного контекста в другой, но всякий раз оно выполняло свою «деловую» функцию, выступало в качестве смыслового «переходника», приспосабливалось к конкретной драматической литературно-языковой ситуации. Подобные примеры многочисленны:

[Миципса]. ЗдЪсь Гимилькона задержите, и завтра вели къ городу на томъ мЪстЪ, гдЪ я знакъ выставлю, приступъ учинить, — и Масиниза увидитъ, что я обЪщанiе мое исполню. А я между сими въ городъ поиду и СофонизбЪ Сифаксово плЪненiе возвЪщу. («Сципио Африкан»; Москва, нач. 1700-х гг.; Тих-2, 43); [Эрсилъ (смЪется)]. Га! га! чтобъ тебЪ лисiи хвосты на бокЪ висЪли, чаю, что ты тЪмъ такъ многихъ людей прокололъ бы, яко шпагою твоею учинилъ. (Там же; Тих-2, 54); [Софонизба]. Мой вЪрный Богудесъ! благодарствую вашему попеченiю, но вы сами услышите, какъ мнЪ тяжело намЪренiе учинить, кому отъ сыновъ моихъ умрети. (Там же; Тих-2, 56); [Масиниза]. ВЪрую, что Миципса вготовленiе учинитъ, чтобъ мы безъ великой крЪпости одержали. (Там же; Тих-2, 61); [Масиниза]. <…> къ приступу начинанiе учинимъ. (Там же; Тих-2, 64); [Iерба]. <…> Потерпимъ постоянно, что боги надъ нами учинятъ или что боги намъ сошлютъ. (Там же; Тих-2. 66); [Масиниза]. <…> чтобъ зла никакова ей учинилося. (Там же; Тих-2, 70); [Эрсилъ]. <…> скорый мирный договоръ межь собою учинили! (Там же; Тих-2, 82); [Сципiо]. Как? хочешь ли ты меня глухимъ учинить? Скажи мнЪ въ тотъ часъ правду: гдЪ ты былъ и гдЪ ты напился? Или я уже способъ обрящу отъ тебя увЪдать. (Там же; Тих-2, 87); [Эрсилъ]. Никакъ! Соблюди, Боже, чтобъ я то учинилъ. (Там же; Тих-2, 91); [Фридерихъ]. Что уже пособить учиненное? («Принц Пикель-Гяринг, или Жоделет»; Москва, нач. 1700-х гг.; Тих-2, 106); [Жоделетъ]. <…>. Знаю, что вы притворенiе чините, будто вы мои непрiятели. (Там же; Тих-2, 124); [Король]. Перестань тому имени безчинiе чинить. (Там же; Тих-2, 132); [Жоделетъ]. <…>. Пошли смотрЪть, какая горница, которую намъ даютъ: достойна ли она нашему принценскому высочеству? Мы ее надЪнемъ и скинемъ, и поидемъ, чтобъ намъ чествованiе учинили. (Там же; Тих-2, 145); [Фридерихъ]. <…>. Такъ учините, что вамъ велЪно, а я также свое дЪло исправлю. (Там же; Тих-2, 148); [Жоделетъ]. Что? Или кто вамъ чего противнаго учинилъ, моя лапушка? (Там же; Тих-2, 150); [Жоделетъ]. Тое невЪжество ль, когда наше принценское величество васъ владЪтельницею надъ нашими воинскими штанами учини? А сколько честныхъ блохъ я изъ нихъ выловилъ! (Там же; Тих-2, 151); [Октавiанъ]. Изъ ревности моей учинилось, что инфантъ, то есть наслЪдникъ вашего величества, къ государю, брату твоему, письмо послалъ и то по указу вашего величества, когда я васъ единаго въ лЪсу оставилъ, а мнЪ не усчастилось, потому мой посыльщикъ меня предалъ. <…> [Октавiанъ]. Дурачество его всЪхъ обманетъ: вашей пресвЪтлости оружiе, наряжанiе и одежда то учинили, что его вмЪсто вашего величества взяли. (Там же; Тих-2, 156); [Жоделетъ]. Если то разумомъ учинено, такъ я то истинно учинилъ. (Там же; Тих-2, 164); [Лаура]. Что онъ государя своего ради учинилъ, то не мочно довольно хвалить. <…> [Октавiанъ]. Что до нынЪшняго времени учинено, должность моя была вашему величеству служить. (Там же; Тих-2, 169); [Жоделетъ]. Да, и то такъ истинно, яко уже въ правдЪ учинено. (Там же; Тих-2, 171); [Фридерихъ]. Я возвЪщаю принценнЪ вашу любовь и о томъ я вамъ неправду учиню? (Там же; Тих-2, 173); [Фридерихъ]. Смотри, Октавiанъ, какъ все по желанiю учинено. (Там же; Тих-2, 175); [Октавiанъ]. Потому мнЪ ваша нужда извЪстна была, такъ я и прилежалъ все помоганiе къ миру учинити. (Там же; Тих-2, 178); [Генрихъ]. Правда такъ, милостивой государь! Такiе удивительные случаи смутятъ человЪка. А что можетъ непрiятель больше учинить, потому Фридерикъ мирное составленiе, вашего величества волю, сочинитъ? (Там же; Тих-2, 180–181); [Эдуардъ]. И то свидЪтельство довольно его высокоумнаго сердца, что онъ себЪ учиненное безчестiе забыти можетъ и вамъ миръ объявляетъ <…>. (Там же; Тих-2, 182); [Жоделетъ]. Вы скоро мнЪ дарству учините вашею войною. (Там же; Тих-2, 184); [Жоделетъ]. За то Кинтурусъ со своими трезубными навозными вилки благодарствуетъ. Какъ я бы увЪдалъ, что ты мнЪ стучки учинилъ, и дурно сотворилъ бы, какъ я тебя посломъ выбралъ. (Там же; Тих-2, 190); [Жоделетъ]. А что больше хотябъ и донынЪ принцомъ былъ, такъ никто отъ меня того ради воромъ учиненъ. (Там же; Тих-2, 193); [Фридерихъ]. Намъ то гораздо извЪстно, что безъ королевскаго соизволенiя нельзя быти. Мы того ради все подобающее уготованiе учинимъ. Между тЪмъ желаемъ, чтобъ всякъ, сколь возможно, все надобное веселiе объявлялъ. (Там же; Тих-2, 194–195); [Арцугъ]. О! какъ мнЪ учинилось! («Честный изменник»; Москва, между 1702 и 1709 гг.; Тих-2, 200); [Фидальбо]. МилостивЪйшiй государь! желаю, чтобъ вамъ служить возмогъ и въ томъ бы я усердно послужилъ, хотя бъ то и кровiю моею учинитесь имЪло. (Там же; Тих-2, 203); [Маркизъ. (Маркизъ Альфонзо)]. О любовь моя! что со мною чинить хощешь? (Далее сноска: Въ другомъ спискЪ: хощетъ). [Алоизiя]. О честь! что изъ меня чинить хощешь? (Далее сноска: Также). (Там же; Тих-2, 205); [Арцугъ]. <…>. Мужъ, иже о безчестiи жены своей не вЪдаетъ, то онъ отмщенiя чинити не требуетъ. Но нынЪ, егда я уже знаю, то принужденъ есмь обоихъ умертвить (здесь сноска: Прежде было: убить), хотя какъ ни есть учинено. (Там же; Тих-2, 215); [ПЪснь]. <…> то никогда тому зла не учинилось. (Там же; Тих-2, 219); [Арцугъ]. Хощешь ли больше таковое преступленiе учинить? <…> [Алоизiя]. Злочинство мое чинитъ меня сумнительною. (Там же; Тих-2, 226); [Маркизъ]. Любовь, учиненное злое преступленiе, страхъ, со отчаянiемъ содруженный, провожаютъ меня со всЪхъ сторонъ. (Там же; Тих-2, 229); [Маркизъ]. <…>. Я смерть за преступленiе злое, которое я учинилъ противъ васъ, заслужилъ <…>. (Там же; Тих-2, 230); [Арцугъ]. Буде тебЪ никто ничего печального не учинилъ, для чего такъ смущенъ еси? (Там же; Тих-2, 233); [Лентуло]. <…>. Понеже и нынЪ еще здЪсь изрядныя вещи чинятся, то, чаю, и господинъ мой меня вспомнитъ. И хотя онъ ее больше не любитъ, однакожь мнЪ полдюжины подаритъ и то я, понеже мнЪ здЪсь быть, такимъ подобiемъ время свое провожду. <…> [Арцугъ]. Прости мя, супруга моя, буде я тебЪ чрезъ мое милованiе какую противность учинилъ. (Там же; Тих-2, 235) и мн. др.

Представленная выборка из драматических произведений 1700-х гг. показывает, что лексема учинить получила широкие лексические и стилистические права и активно взаимодействовала с разными типами контекстов, выражая в каждом из них свое функциональное назначение. Она одинаково интенсивно используется и в славянизированных оборотах, где присутствует стилизованная книжная архаика, и в разговорно-бытовых диалогах, и собственно с «деловой» целью (мирный договоръ … учинили; преступленiе учинить; учинилась виновна), какая и была первоначально почерпнута из приказных памятников.

Особенно интересен здесь лингвистический эксперимент с деловой речью и ее отдельными элементами, который проявился в том, что структурные (лексические, грамматические, формулярные) компоненты подьяческого слога подвергались метафорическому переосмыслению и выполняли художественно-изобразительные функции. Причем, на первый взгляд, такое сочетание несовместимых словесных орнаментов и есть своеобразная языковая игра, поиск новых путей выражения литературной речи. И «деловое наречие» в этом отношении послужило удобным фундаментом, с помощью которого происходило (пока еще очень неравномерно) строительство качественно иных литературно-языковых отношений внутри системы национальной словесной культуры — как письменной, так и устной. Последняя именно в драмах была приближена к речевому обиходу: каждый персонаж так «обыгрывался» переводчиком, чтобы язык диалога не выглядел однородным. Отсюда мы наблюдаем такую пестроту и дисгармонию красок: от старославянских форм хощешь, мя, еси, друзiе, кiя и т. п. до разговорных лапушка, батюшка и просторечно-бранных (собака) и т. д. Очень уместным в подобном эксперименте оказался приказный слог, используемый переводчиками для создания иронического подтекста, каламбура.

Выше мы процитировали один фрагмент, здесь же сделаем акцент именно на этой стороне проблемы:

Софонизба.

Проклятая собака! Того ради мы тебя такъ въ чести держали, чтобъ ты наипаче насъ въ бЪду привелъ? («Сципио Африкан»; Тих-2, 65);

Эрсилъ.

Га! га! такъ подобаетъ большими стаканами куликатися то есть напитися. Я чаю, что никто отъ гостей, яко азъ, такъ храбро держался: однимъ предлагалъ кружки, а въ другомъ полведра пилъ. Такъ надобно хорошо гоститься. (Там же; Тих-2, 87);

Жоделетъ

Тое невЪжество ль, когда наше принценское величество васъ владЪтельницею надъ нашими воинскими штанами учини? А сколько честныхъ блохъ я изъ нихъ выловилъ! («Принц Пикель-Гяринг, или Жоделет»; Москва, нач. 1700-х гг.; Тих-2, 151).

В подобных экспрессивных синтагмах производится и контаминация форм для создания иронического подтекста. Одним из приемов этого художественного перевоплощения стало употребление просторечной лексики вместе с книжными словами в пределах реплики: куликатися… яко азъ. Показательно, что драматический текст содержит такое сопоставление и как бы разводит им разные семантические мосты. В указанном примере, по данным «Словаря русского языка XVIII века», слово куликатися обозначает «пьяница», а глагол куликать — «пить вино, пьянствовать» [СлРЯ XVIII 2000: 71].

В нижеприведенном диалоге обыгрываются звательная и именительные формы слова господин (господине – господинъ). Эффект комического восприятия достигается за счет употребления лексемы в связке господине дворецкой, подчеркивающей смысл титула этого персонажа:

Жоделетъ.

<…>. Скажи мнЪ, господине дворецкой: гдЪ сей страшный и печальный изрядный случай съ дикою боровицею прилучился?

Октавiанъ.

Въ ближней дубровЪ, милостивЪйшiй государь, когда ваше величество на ловитвЪ были. (Там же; Тих-2, 142);

Жоделетъ.

Слушай, господинъ дворецкой! Сегодня надобно намъ межь себя пить довольно, чтобъ про здравiе дикой свиньи до пьяна напиться. (Там же; Тих-2, 144).

Такие параллели есть показатель возможностей интерпретации слова в контексте. Через его употребление в конкретном эпизоде раскрывается не только семантическое поле лексемы, но и строй стилистических фигур, оформляющих данный текст. Кроме этого, в последних отрывках отмечаются и разговорно-просторечные элементы, имеющие «деловой» оттенок: изрядный случай, прилучился; ловитва, и грубые выражения. Ср., например:

Лентуло.

<…>. Буде до всЪхъ людей на дворЪ моего государя пить будутъ, то бъ онъ на остатку принужденъ былъ вино свое самъ выжрать. («Честный изменник»; Тих-2, 233).

Все эти элементы художественного облика текста образуют смешанный литературный стиль, в котором объединяются компоненты разных систем. Их контаминация и вызывает экспрессию, поддерживаемую метафорическими средствами языка.

Ср. в другой драме Петровского времени:

Маркизъ.

Милостивая арцугиня! принужденъ есмь говорить. («Честный изменник»; Тих-2, 208);

Маркизъ.

Мое хотящее обнятiе васъ паки оживитъ. (Там же; Тих-2, 209);

<…>

Маркизъ.

Так, при оборонительныхъ бозЪхъ житiя и чести моей, присягаю. (Там же; Тих-2, 209);

<…>

Радериго.

Азъ, аки бЪшеной, которой ваше обвязательство (так! — О. Н.) подслушалъ. (Там же; Тих-2, 209);

Маркизъ.

Ахъ! зЪло азъ много желаю. (Тих-2, 209);

Арцугъ.

Но добро; зане ты съ простоты учинилъ, то я тебя прощаю, но такимъ подобiемъ, чтобъ ты запертыя уста держалъ, инако шеею своею заплатишь. Поди за мною.

Лентуло.

НЪт! нЪтъ! Челомъ бью. Шея столь скоро паки не выростетъ. (Там же; Тих-2, 234).

Наши наблюдения подтверждают мысль акад. В. В. Виноградова о том, что «особенно резко новые формы употребления церковнославянского языка и новые формы смешения его со стилями русского делового и повествовательного языка, иногда с примесью варваризмов, обнаруживаются в языке драматических произведений» [Виноградов 1982: 36]. Причем их специфика заключается еще и в том, что единой схемы функционирования языковых средств разных систем в структуре художественного текста не было. Поэтому контаминания стилей и форм в известной мере зависела от языкового сознания переводчика или интерпретатора, вводившего те или иные элементы языка в литературный текст, например:

Азъ быхъ свиней не коснулся (Тих-1, 84);

капитану дарилъ быхъ (там же, 84);

Фидальбо.

Что очень сердитъ еси, Лентуло? Прежде того ты попускалъ слушать (здесь сноска: Слухъ чинилъ). (Тих-2, 220) и др.

Те же самые причудливые контаминационные формы присутствуют и в диалогах героев, соединивших «выспренную» архаику с деловой стилистикой:

Маркизъ.

Понеже я давно арцуга не видалъ, того ради пришолъ, желая тому послужить.

Арцугъ.

Азъ возрадовался есмь, что васъ, господине маркизе, здЪсь вижу. Прошу того ради, чтобъ благоизволить гостемъ моимъ быть.

Маркизъ.

Вашей пресвЪтлости указъ есть мое уложенiе. («Честный изменник»; Тих-2, 232);

Челомъ же бью, господине, да не будешь свобождать отъ сего стула, которое тя держитъ четверть часа; престани отъ ненавидЪнiя, которое имЪешь ты облобызати. («Драгыя смеяныя»; Тих-2, 266);

<…> но сiе токмо вамъ исповЪмъ, что я учинихъ вчера у единой госпожи, мнЪ любовной, которую азъ посЪщахъ, ибо вражески есмь вельми искусенъ въ тихъ вещахъ. (Там же; Тих-2, 270);

Но не удивилася бы преждереченному стихотворенiю: не бояхся? (Там же; Тих-2, 272).

Мы уже отмечали, что деловой язык на формулярном уровне может вводиться в стилизованной форме в ткань драматических произведений (особенно это заметно в указах и иных приказных документах). Что касается диалогов, то и здесь можно обнаружить неединичное употребление лексики и, в частности, терминологии юридического обихода. Так, некоторые реплики действующих лиц, следующие одна за другой, буквально переплетены стихией деловой речи:

Эрсилъ.

<…>. Король меня съ грамотою сюды прислалъ; мнЪ подобаетъ ли ей обЪ вручить? Чаю, что у королевы мышей много, чЪмъ нынЪ ихъ отравить хочетъ. Милостивая государыня! король вамъ грамоту послалъ и еще стаканъ. («Сципио Африкан»; Тих-2, 99);

Софонизба.

Снитъ ли ся или бдю? Той или мой Сифаксъ или приказок его? (Там же; Тих-2, 61);

Жоделетъ.

<…> и объявилъ любовь желудка своего сею возмущенною грамотою.

Пашкалъ.

Желаю я вЪдати писанiе той грамоты.

Жоделетъ.

Колико мнЪ вЪдомо, то я тебЪ возвЪщу. Сице зачати: «Прости меня, моя неприродная красота возлюбленнаго моего желудка, что я ваше неописанное изрядство качества вашего краснымъ зрЪнiемъ глубокихъ моихъ мыслей замараю: желанiе утробъ моихъ призрЪнiемъ вашего пригожества збЪсилось и не утаится, дондеже тобою насытится. Сего ради уклони милостивое слово глупящему моему желудку и утЪшите его вашимъ прихоженiемъ. Что воздати вашему приходу? Замокъ гортани моей не токмо отворю, не со всЪмъ потрохомъ въ глубокое море утробы моей пропущу». («Принц Пикель-Гяринг, или Жоделет»; Тих-2, 109);

Пашкалъ.

Тако у насъ татей возвышаютъ всегда. (Там же; Тих-2, 118);

Санше.

ВельможнЪйшiй король! Сiя грамота намъ объявитъ, правду ли онъ говоритъ, или нЪтъ. (Там же; Тих-2, 127);

Генрихъ.

Принцесса Лаура знаетъ все уготовленiе учинить; однако пристойно, что мы ей о вашемъ пришествiи скажемъ, дабы васъ достойно приняла.

Жоделетъ.

Истинно такъ. Сего ради поиди тотчасъ и бЪги, сколько можешь, и скажи ей, чтобъ она солонину и двЪ дюжины колбасъ изготовила. Выполощите стаканы и скляницы, чтобъ она табаку укрошила. Пойдем, мы одиножды аще и повеселимся. (Там же; Тих-2, 145);

Арцугъ.

А вЪрь, что тать скота знаетъ. («Честный изменник»; Тих-2, 234);

ПождЪмъ ради

Лучшаго намъ извЪту и ради пристава <…>. («Иосиф, Патриарха» Москва, 1708 г.; Тих-2, 373);

<…>. Аще господину

Моему послужите добрЪ, дасть по чину

Всякому мзду достойну. (Тих-2, 375).

В этих отрывках отмечаем сочетание деловой стихии с бытовой и книжной в пределах очень небольшого фрагмента, что создает причудливый языковой каламбур, вмещающий в свой состав элементы разных письменных пластов, стилей и обиходных культур. Отдельными вкраплениями в литературное полотно наблюдаются слова приказного обихода: приказокъ, грамота, тать, извЪтъ, приставъ и др. Здесь примечателен не только факт включения типичной для русских памятников лексики в иностранный сюжет, а ее семантическое приспособление. При этом нередко возникают очевидные каламбуры — прием, нашедший частое применение в таких текстах. Так, слово приказокъ, по Н. С. Тихонравову, обозначает «служитель при воеводе», а действующими лицами драмы «Сципио Африкан» являются «римляне и аравы». Сифакс же, с которым соотносится его приказокъ, — Нумидийский король.

Прием переосмысления и текстовой метафоры, вызванный столкновением и совмещением разных семантических пластов и тематических групп лексики здесь выступает особенно ярко (см. выше диалог Жоделета и Пашкала о «желудке»: Сего ради уклони милостивое слово глупящему моему желудку и утЪшите его вашимъ прихоженiемъ). Такое «нагромождение» словесных рядов создает атмосферу «делового плетения словес», куда как естественные элементы входят и церковнославянизмы (возвЪщу, дондеже), и фигуры делового языка (Сего ради…). Конечно, в этих произведениях еще довольно сильна архаическая струя художественного перевода текста, иногда заполняющая весь диалог лишь с незначительными вкраплениями бытовой, приказной стихии. Данная модель в значительной мере была языковой данью прошлым традициям древнерусских книжников. Но не только. Такое «перевоплощение» тяжеловесной материи в разговорную, деловой речи в книжную и, наоборот, позволяло переводчикам выделять те или иные свойства персонажей: их положение, должность, характер и т. п. Значит, намеренная архаика текста — это еще и грамотный стилистический прием, позволявший средствами отдельных языковых форм и оборотов выражать «ситуацию» контекста. Так, в драме «Принц Пикель-Гяринг, или Жоделет» диалоги Короля выдержаны в возвышенно-аристократическом тоне. Их язык насыщен славянскими оборотами и формами. В то же время он допускает включение и фрагментов деловой словесности. Ср.:

Король.

О небо! Какъ смущенно есть сердце мое! «Инфанта сицилiанскаго какое письмо? (Грамоту чтетъ). Вашей милости симъ возвЪщенно, что Рудольθъ на схожденiи убитъ. НынЪ я въ великой печали и уповаю, что ваша милость не замедлите брата своего свободить. Прости. Θридерикъ». (Тих, 127–128);

Генрихъ.

ДержавнЪйшiй государь и король! посолъ сицилiйскiй прiЪхалъ и аудiенцiи у васъ проситъ.

Король.

Его пришествiе дЪло объявить будетъ. Подите, Саншiе, и принимайте его; мы здЪсь ждемъ. Виждь, Генрикъ какъ намъ случится все противно: и нынЪшнiй посолъ все начинанiе отвержетъ: онъ-де инфантъ сицилiанскiй, иже незнаемо сюда прiЪхалъ, дабы Гацетту лестiю въ свою власть одержалъ, какъ нынЪ учинено <…>. (Тих-2, 180);

Эдуардъ.

Милостивый государь и король! чаю, вашему величеству извЪстна причина моего пришествiя: принцъ Фридерикъ вамъ миръ чрезъ меня объявляетъ.

Король.

Не можно чрезъ наипаче славнаго посла миръ объявить, неже чрезъ инфанта сицилiанскаго. Того ради, принцъ, оставите притворенiе: вси уже васъ знаютъ. (Тих-2, 181).

Напротив, диалог «королевской принценны» допускает отклонение от торжественности в сторону снижения архаического веса фразы за счет употребления слов отсюды, убойца:

Изабелла.

Прошу покорнЪйше, чтобъ меня отсюды отпустили, понеже кто любимаго своего теряетъ, не можетъ того убойца безъ чувствъ новыхъ печалей увидЪть и терпЪти. (Тих-2, 130).

Речь же самого виновника Жоделета («тюрьмовый заключникъ» — так он назван в заговолке драмы), шута, может переходить от высоких славянских интонаций к грубому просторечию и даже ругательствам (последние, видимо, были предусмотрительно исключены из текста и сокращены до нескольких букв). Такая импульсивность языка создавала впечатление живой игры слов, подлинности самой ситуации. Сравним два фрагмента:

1). Здесь выражена книжная стихия —

Жоделетъ.

<…>. Аще я съ ними единожды поговорю, то ты увидишь издивленiе, какихъ голубей я между ими пущу. (Тих-2, 112).

2). Деловая речь, элементы разговорного языка и даже грубо-просторечные формы в данных диалогах позволяют изменить интонацию героя, приблизить ее к миру обыденных вещей и представить соответствующим словесным орнаментом:

Жоделетъ.

<…>. Какъ тЪ солдаты станутъ меня дубинками потчивать? НынЪ ужь я принужденъ вылазить. И называется: пей или умри; сего ради я великимъ сердцемъ возмужаюся, будто большой хлЪбъ (?), и меня почитаютъ храбрымъ какимъ мужемъ. (Приступаетъ съ обнаженнымъ мечемъ). Назадъ вы, б….ны дЪти! или я обрублю, яко тЪлесны дiаволъ, с…вы сынъ. (Тих-2, 122);

Жоделетъ.

<…>. Велико отъ нихъ грубство, что честнаго кавалера, будто б….на сына, съ улицы ведутъ. <…> Постойте вы, варварскiе воинскiе проглотители! Будетъ еще такое прiятно время, что вы ко мнЪ придете и о ясной погодЪ станете бить челомъ. Я такъ съ вами бЪжалъ, что чуть изъ меня и духъ вонъ не вышелъ. Давайте скоро стулья: на дорогЪ изъ Гаеты не стоялъ, а усталъ, такъ нынЪ сдЪлайте, что я вамъ велю. Воръ я буду, буде я впредь дамъ поймать себя. (Тих-2, 130).

Характерной приметой языкового оформления драмы Петровского времени стал не просто лингвистический эксперимент со словесным материалом, а его исполнение на других принципах, не использовавшихся ранее так смело. По-видимому, это было связано еще и с тем обстоятельством, что переводчики не знали или не умели буквально переводить иностранный текст и оформляли его по законам своего ведомства, опираясь на имеющуюся практику и литературные вкусы эпохи, в которой происходили большие перемены и в идеологии, и в социокультурной области, и в языковом строительстве. Эта словесная «смесь» уже не вызывала отторжения и, напротив, охотно воспринималась слушателями как образец новой, более «совершенной» культуры — в противовес тому, что происходило ранее. Здесь уже действовали иные каноны художественного восприятия и перевоплощения текста. С одной стороны, они сильно европеизировались и отходили от традиций Московской Руси, с другой — все еще оглядывались назад, невольно сохраняя связь с древнерусским словесным зодчеством. Отсюда — своеобразная «балагурность» языка этих произведений, имеющих западные сюжеты, но переведенных нашими «деловыми» людьми средствами родного языка и поставленные в России. Приведем образец такого диалога (заметим кстати, что принц Пикель-Гяринг — скоморохъ, — такая сноска дается к заголовку этой драмы):

Жоделетъ.

Что ты балагуришь: «принцъ мой, государь твой»?

Октавианъ.

Да, милостивЪйшiй государь! я за великую честь почитаю вамъ услугованiе мое показать (здесь сноска: Въ рукоп.: хочу показать).

Жоделетъ.

Къ тому ль годятся сiи бездЪльные кумплементы? Я не люблю такихъ церемонiй. Дюжину колбасъ да кружку пива лучше мнЪ пристоитъ, неже сихъ титлъ. («Принц Пикель-Гяринг, или Жоделет»; Тих-2, 133).

Самое широкое распространение на страницах драматических произведений Петровского времени получили синтаксические формулы приказного языка: Понеже…; Того ради…; Сего ради…; Чего ради…, характерные для делопроизводной культуры XVII–XVIII вв. Можно с уверенностью сказать, что для передачи иноязычного текста они оказались удобными связками, соединяющими части предложений и отдельных диалогов. Данная находка, по-видимому, была очень удачной, и разные переводчики почти в одних и тех же «деловых» клише обильно употребляют выражения с подчеркнуто традиционными формулами близкого им приказного наследия. Кроме того, они не контрастировали с книжно-церковными формами и служили своего рода посредниками между высоким и деловым слогом. Здесь также наблюдается интересное согласование слов с использованием ради (жены ради и т. п.), употребляющееся и в утилитарной письменности. По нашим подсчетам, отмеченная синтаксическая формула в текстах драматических произведений явилась наиболее продуктивной для воспроизведения диалога действующих лиц. Это могли быть и единичные вкрапления в словесное полотно, и целые синтагмы, заключающие подобные конструкции, и смешанные построения, использующие дополнительные средства (глагол учинить и др.) для оформления художественной и в то же время деловой стилистики текста, например:

Масиниза. (Изгнанный король. — О. Н.).

Понеже я въ вЪрности твоей обнадеженъ, мнЪ токмо подобаетъ тебЪ сердца моего крайное намЪренiе открыти, того ради извЪстно тебЪ да будетъ, мой высокопочтенный Миципса: прекрасную Софонизбу невозможно было мнЪ никакимъ способомъ и подобiемъ изъ возлюбленнаго сердца моего изгнати, хотя я всЪмъ тщанiемъ трудился. <…> А понеже нынЪ Сифаксъ плЪненъ, вкупЪ отъ царства своего и отъ супруги своей отлученъ, и тЪмъ нынЪ упованiе паки изъ пепела просiяетъ ея получити. На тебя токмо, о верный друже, всю надежду мою полагаю; сего ради хощешь ли ты еле живому МасинизЪ паки новую жизнь подать, и ты такъ дЪйствуй, дабы Софонизба моя зЪло желаемая добычь чрезъ то обложенiе стала. («Сципио Африкан»; Тих-2, 43–44);

Эрсилъ. (Издевочный слуга. — О. Н.).

Явно пристрашно то показалося, како разумно мои предки и прародители сотворили, что съ Марсомъ никакую дружбу завели. <…> Тутъ стой и умри: будетъ побЪгу, то онъ на меня поЪдетъ; того ради надлежитъ какъ мнЪ отъ него отдЪлатися. <…> О престрашное чудо! Сей мужъ вовсе косматый! Потщуся плЪнника моего за караулъ отдать, надЪюся бо много денегъ за него взять. Знать, что онъ большой, понеже избранный станъ имЪетъ. (Там же; Тих-2, 45–46);

Софонизба. (Супруга нумидийского короля Сифакса. — О. Н.).

Ты мучишь и тЪснишь душу мою. Сего ради говори, да услышу, есть ли еще упованiе, или отчаянiе намъ укажетъ путь къ смерти. (Там же; Тих-2, 49);

Миципса.

<…> того ради Гимилькона у себя держали. (Там же; Тих-2, 50);

Миципса.

Сего ради надлежитъ во время устремитися и уконечной погибели уйти. (Там же; Тих-2, 51);

Эрсилъ.

<…> понеже зглядъ (так! — О. Н.) его хорошъ, королю полюбится. <…> Однако то добро, что говорить не знаетъ; не вЪдаю, чего ради, молодъ ли онъ еще или нЪмъ родился. (Там же; Тих-2, 52);

Софонизба

<…>. Понеже спасенiе государства нашего и крайняя нужда то призываетъ, чтобъ я единаго отъ васъ обоихъ, — о горькая болЪзнь! — богомъ нашимъ въ жертву приносила, чЪмъ зачати ихъ гнЪвъ противъ насъ умолити, — чего ради оразумьтеся, мои любимыи чады: кто отъ васъ посмЪлЪе дерзновенiе имЪетъ умрети? (Там же; Тих-2, 55);

Вермина. (Сын Софонизбы. — О. Н.).

<…> понеже мой братъ еще молодъ и можно быть, чтобъ ему, его малолЪтства ради, смерть гнусна показалася. (Там же; Тих-2, 56);

Богудесъ. («Солнечный и лунный священник стат арапских». — О. Н.).

<…> понеже малЪйшее замедленiе намъ бЪду умножить можетъ. (Там же; Тих-2, 56);

Сифаксъ. (Нумидийский король. — О. Н.).

Чесо ради узнавай, что боги правдивые и тебя правдою… называютъ, понеже ты римскиiй союзъ токмо жены ради безстудно (так! — О. Н.) покинулъ и уничижилъ. (Там же; Тих-2, 61);

Сципiо. (Полководец. — О. Н.).

Ты говоришь, яко мой прiятель, того ради не диво, что ты мою суетную славу такъ вознесешь. Но да мы нынЪ не замедлимъ ко исполненiю побЪды нашей подобающее уготованiе учинить, чего ради самонужное, что мы нечаемо и вскорЪ къ городу приступаемъ, того ради подобаетъ Лелiю съ тремя полками крЪпость къ сдачЪ понудить; я услугованiе мое исполнити буду. (Там же; Тих-2, 61);

Сципiо.

<…> Чего ради такъ устрашен? (Там же; Тих-2, 62);

Масиниза.

<…> чего ради праведно, что ты нынЪ наказанъ будешь. (Там же; Тих-2, 67);

Софонизба.

Того ради (здесь стоит сноска в тексте: Въ рукописи: она де⁷. — О. Н.), великiй князь, еже бъ тебЪ въ ноги пасть. (Там же; Тих-2, 77);

Масиниза.

<…> чего ради во умЪ взялъ мусикiею утЪшатися добро. <…> (Там же; Тих-2, 92);

Жоделетъ.

«Для чего такъ кручиновать, милостивый государь?» Я злополученiя ради самого себе не знаю. (Там же; Тих-2, 158);

Алоизiя.

<…>. А какъ уже послано по палачей, пришелъ мой супругъ и испросилъ животъ (здесь сноска: Пожаловалъ животомъ). И такъ я отослана въ свою камору, а нынЪ не вЪдаю, жива ли я, или мертва. Того ради такожде сiе тЪло впредь чернымъ платiемъ одЪю и со слезами иду о грЪсЪхъ своихъ тужити. (Там же; Тих-2, 223);

Алоизiя.

Ничто, понеже я за ничто живу; много, понеже я всегда преступленiе памятую, которое я учинила противъ вашей пресвЪтлости. (Там же; Тих-2, 224);

Капитанъ.

Слушайте, господа! Приказъ имЪемъ маркиза или жива, или мертва привесть, а зане вЪдаемъ, что дорогу свою сюда емлетъ, того ради стань всякiя на своемъ мЪстЪ и держи ружье свое готово. (Там же; Тих-2, 229).

Представленная подборка фрагментов из разных драматических сочинений начала XVIII в. показывает, что формулы делового языка не только активно и естественно входили в художественный текст, но более того — они являлись неотъемлемой частью словесного орнамента произведения и выражали другую, светскую линию, находясь при этом под давлением книжных форм. Разнообразие способов применения таких формул, их специфическая деловая стилистика позволяли авторам (переводчикам) драм средствами зарождавшегося «государственного наречия» выражать современную тому времени философию.

По отмеченным примерам хорошо видно, что на текстовом уровне происходила борьба стилей, причем она шла с переменным успехом то в одну (книжно-славянскую), то в другую, соответствовавшую требованиям эпохи сторону. Деловой язык, оказавшись в такой непривычной ситуации, находился не на периферии литературных баталий, а «составлял как бы промежуточную сферу между литературным языком и стилями устной речи» [Виноградов 1982: 35].

Еще одна особенность языка драматических произведений, заимствованная из деловой письменности, характерна как для центральной административной среды, на основе которой и создавались общие традиции «подьяческой словесности», так и для региональных памятников. Это — варьирование падежных окончаний, свидетельствующее о том, что переводчики не чуждались и на этом уровне смешения грамматических форм книжно-литературной и деловой речи. Вот лишь некоторые примеры:

Эрсилъ.

<…>. Я того огненнаго знаку такъ ужасался, чтобъ мнЪ скоро пришла на лЪвомъ кублукЪ праваго боку. («Сципио Африкан»; Тих-2, 64–65);

Сципiо.

<…>. Однако не уничтожай моего совЪту, понеже ты прежде сего вЪрности моей свЪдалъ, и отъ того времени, какъ мы межь себя дружбу учинили, я всегда прилежался воздержанiю неподобающей любве. («Сципио Африкан»; Тих-2, 94);

Октавiанъ.

МилостивЪйшiй государь! удерживайте честь чину вашего, понеже принцъ нЪкiй благодЪянiемъ и милостiю великую славу получаетъ. («Принц Пикель-Гяринг»; Тих-2, 140);

Лаура. (Принценна из Салерно)

Дабы королевскаго указу послушали… (Там же; Тих-2, 148);

<…> еже отъ поетовъ нарицается трагедо-комедiя, року 1708 мая 25 во вторникъ по сошествiи святого духа показанiй (титульное пояснение драмы «Иосиф, Патриарха»).

В этих отрывках наблюдается характерная грамматическая особенность делового языка — употребление флексии -у в род. падеже имен существительных вместо -а (огненнаго знаку; праваго боку; моего совЪту; честь чину вашего; королевскаго указу; року), которая стала еще одним «деловым» приемом в художественном тексте.

Наконец, приведем и такие фрагменты драматических произведений 1700-х годов, в которых выразились неоднородные «деловые» интонации. Среди указанных далее образцов драматической речи мы отмечаем и колоритные языковые клише, и формульные обращения, и названия документов приказного обихода и т. д. Все они достаточно часто фигурируют в текстах, меняя лишь стилистический и изобразительный вектор: то приспосабливаются к славянским «речениям», то являются средствами иронической, сатирической характеристики персонажа. При этом они, как правило, сохраняют семантический облик делового слова, «погружая» его в иной текстовой орнамент и добавляя специфический художественный смысл. Такие примеры многочисленны:

Iэрба. (Другой сын Софонизбы)

<…>. Какъ можно ему умрети, иже государства нашего утвержденье есть? («Сципио Африкан»; Тих-2, 56);

Лелiусъ.

По твоему указу, великiй Сципiо. (Там же; Тих-2, 63);

Миципса.

Опасаюся, что она Масинизу такимъ прошенiемъ докучати будетъ. (Там же; Тих-2, 85);

Эрсилъ.

Га! га! тутъ стоитъ короля невинная прекрасная жена. Надобно мнЪ повидаться съ нею. Гм! гм! (Отрыгаетъ). Чтожь ли? сказать ли ей по латински или по цесарски? Къ моему несчастiю какъ я нынЪ не могу передумать красную какую высокую рЪчь. Однако я стану орацiю мою править какъ мнЪ возможно. ПресвЪтлЪйшая и дивнЪйшая! преизряднЪйшая отъ всЪхъ прекрасныхъ! ПревосходительнЪйшая всЪхъ изрядныхъ! НепобЪдимЪйшая храбростiю (хотЪлъ сказать чистоту!) преестественное совершенство всЪхъ добродЪтелей, ея же нижайшiй рабъ желаетъ вамъ безсмертнаго благополученiя. («Сципио Африкан»; Тих-2, 90–91);

Генрихъ.

ГдЪ оружiе? Его по королевскому указу отдай намъ. (Там же; Тих-2, 124);

Октавиан.

Вашего высочества непремЪнный разумъ въ семъ притворенiи довольно объявится. (Там же; Тих-2, 139);

Жоделетъ.

Того ради я васъ тЪмъ чищаломъ (тою зубочисткою) подарую. (Там же; Тих-2, 168);

Эдуардъ.

Ежели меня здЪсь и узнали, я то себЪ за честь почитаю, потому та честь мнЪ доведется, хотя бъ здЪсь народное право надо мною разрушилось. Я честь княжескаго чину паче почитаю, нежель ея отрицаю. (Там же; Тих-2, 182);

Жоделетъ.

<…> и мы хотЪли на кабакъ итти. (Там же; Тих-2, 192).

В указанных «сюжетах», мастерски исполненных в литературной манере 1700-х гг., представлено все многоцветие языковых красок и стилистических переплетений, а словесная интонация выдерживается также в неоднородных тонах: от высокого и торжественного, до низкого, насмешливого, бытового. В этом смысле драматический текст являлся исключительно ценным «плацдармом» для языковых экспериментов и пробы пера. Эти начальные опыты показали и широкие возможности жанра, питавшегося из книжных, деловых и народных источников, и большой потенциал приказной культуры, которая, в свою очередь, наряду с другими письменными пластами, содействовала формированию и развитию национально-языковых основ драматических произведений последующего времени.

Итак, проанализировав состав и формы выражения элементов делового языка в текстах драматических произведений конца XVII – начала XVIII в., можно утверждать, что словесное полотно «театральной храмины» Петра Великого было чрезвычайно многоцветным и допускало варьирование различных языковых и художественно-изобразительных средств⁸. В их числе довольно широко использовались потенциальные возможности «подьяческого слога», оформлявшего как переводные, так и «природные» тексты комедий и вносившего в их состав разговорно-деловую стихию. Мы заметили, что употребление элементов приказной словесности зависело и от среды бытования произведения, и от той социолингвистической роли, которая отводилась ему. При этом комедии, ориентированные на русские исторические и духовные сюжеты, заметно отличались по языковому строю и характеру применения стилистических средств от драм, имевших светский, западный менталитет. Первые во многом следовали книжной, церковнославянской традиции и редко отступали от канонов ее языка. Вторые же, особенно те, что изображали военные события и прославляли деяния Петра или аллегорически переосмысляли древние батальные сюжеты, в значительной степени были новаторскими как в сугубо языковом отношении, так и в жанрово-стилистическом и могли смело и порой парадоксально экспериментировать с разнообразным словесным материалом. При этом русский перевод вбирал в свою систему координат и старую, приказную манеру, и новый деловой слог и создавал инновационные элементы «государственной словесности», отсутствовавшие в ней, живо воспринимая языковой опыт современной периоду создания этих произведений эпохи.

Особый вопрос связан с изучением театральной терминологии как системы, реализовавшей перспективные языковые модели и влиявшей на характер словесного полотна художественных текстов. Проблему заимствований из делового языка в этой лексико-тематической группе и, наоборот, воздействия подьяческой и позднее светски-деловой стихии на данную систему еще предстоит решать специалистам. В свое время П. Н. Берков так определил характер функционирования языковых средств в ней и основные тенденции в эволюции культурного пространства театра: «Рассмотрение некоторой части истории русской театральной терминологии XVII–XVIII веков обнаруживает наличие двух линий в развитии русской театральной культуры: одной, выражавшей и удовлетворявшей эстетические потребности дворянства, и другой, связанной с демократическими слоями города, преимущественно Петербурга и Москвы, и деревни.

Между ними, — писал он далее, — происходит идеологическая борьба и, наряду с нею, и взаимодействие. Последнее чаще всего проявляется в сфере театральной терминологии. Многие театральные термины, возникшие в дворянской и духовной среде в XVII–XVIII веках, входят в общенародный словарный состав русского языка и сохраняются в языковом употреблении до нашего времени. Некоторые же театральные термины XVII–XVIII веков проникают в народый театр, частично изменив форму («комедь», «кумедь»)» [Берков 1955: 299]. Многие термины делового языка, также возникшие в эпоху Петра I, не превратились в архаику, а служили государственным потребностям общества в последующие времена, реализуя главный принцип системы литературного языка, которая стала для них новой средой функционирования.

В целом аналитический разбор языковых средств и текстового оформления драм показывает, что деловой слог активно и успешно внедрялся в складывавшуюся новую жанровую систему художественных произведений и занял там свою отдельную нишу как организованный по законам языка и стилизованный по законам литературы неотъемлемый компонент словесного искусства. Он мог с художественной целью использоваться в разных контекстах: торжественном, нейтральном, фамильярном и вульгарном, находя в каждом из них индивидуальное функционально значимое применение, и служил хорошим материалом для пародий и языковых экспериментов. Другая особенность делового слога заключается в той роли, которую он исполнял в драматических произведениях, и исходит из самого языка жанра, который, по мнению Л. В. Щербы, представлял собой «своеобразный продукт «контаминации (курсив наш. — О. Н.) разговорного и литературного языков» [Щерба 1957: 121].

«Приказное наречие», в течение нескольких веков балансировавшее на грани двух указанных выше типов и приспособлявшееся в зависимости от ситуации то к одному, то к другому, рельефно выразилось в драматических текстах, но не растворилось в бурном преобразовании «штилей», а в ряде ключевых позиций следовало собственной многовековой традиции. Роль элементов системы делового языка в драматических произведениях нельзя на данный момент считать достаточно выявленной и обсужденной. Но анализ текстов первых комедий позволяет нам сделать определенные выводы:

1. Деловая письменность в переходный период развития русского литературного языка не была устранена из общекультурной сферы и не стала только архаикой, «приказным» дополнением к существовавшей ранее традиции письменно-речевого словесного искусства.

2. Она значительно расширила сферу применения за счет использования в новых и притом (что немаловажно) литературных текстах и гибко приспособлялась к изменению настроения художественных вкусов общества.

3. Деловой язык того времени явился одним из ведущих компонентов, созидающих национальную основу словесной культуры эпохи, которая в измененных, реформированных формах продолжала развиваться и оказывать влияние на противоречивые процессы, происходившие в письменной (и книжной, и не книжной) традиции времени Петра I.

4. Деловой орнамент обнаружил богатую палитру метафорических языковых красок и получил большие изобразительные возможности. Он использовался и собственно для административно-юридических целей (указы, грамоты) и мог образовывать стилистически контаминированные формы, естественно входившие в рамки художественных текстов.

5. Наконец, «деловое наречие» представляет собой оригинальное переплетение синонимических средств выражения, так или иначе соотнесенных с литературным языком и находящих в его системе способы проявления своих функциональных возможностей, оказавшихся востребованными в новой ситуации возникновения «гражданского посредственного наречия» и смены литературно-языковых вкусов и жанров. Причем, приспосабливаясь к словесной системе координат Петровского времени, деловая письменность даже в конкретных лексико-семантических показателях часто остается в границах традиционной приказной культуры, обрастающей символикой новой эпохи, но не меняющей общей тенденции развития своих языковых средств.

Addenda

Проблема делового языка и литературных текстов, по нашему мнению, имеет не узко специальное, лингвистическое решение, а должна рассматриваться в русле культурно-исторических традиций. Продолжение изучения данного вопроса важно и в другом отношении: оно позволит осмыслить известную триаду язык–текст–культура в ином пространстве — как многообразие семиотических форм письменности и их генерация средствами экстра- и внутрисоциоязыковой пирамиды текстов.

Здесь нам представляется существенным обращение и к такой области научных исследований, как лингвистическая герменевтика. Ее методы удачно вписываются в систему экспериментов с литературными «объектами», которые во многом являются продуктом «культурного взрыва» — духовного, эстетического, исторического, языкового потрясения, и уже поэтому несут отпечаток эпохи, ее сакраментальный след.

Особый смысл в таком контексте приобретает деловая словесность. В процессе литературно-языковой и текстовой эволюции она не оказалась обособленной, замкнутой системой и была вовлечена в борьбу за эстетику текста. За рамками юридически-правовой, приказной оболочки, за тенью «нового канцелярского жаргона» (выражение А. А. Кизеветтера) всегда стояло нечто большее и культурное, чем только письменный утилитаризм и прагматизм, сводивший понимание текста к ущербной для него двуплановости — литература–нелитература; книжность–некнижность. Деловой слог на протяжении долгой истории развития своих форм и жанров приобретал не только новые служебные функции, но и получал более гармоничное, созвучное эпохе культурно-эстетическое наполнение. Оттого даже крупные литературные памятники Средневековья не могут быть поняты и однозначно оценены без изучения их «деловых» свойств, которые, в свою очередь, сосуществуют в системе текста с его неоднородными элементами⁹.

Расширение сферы применения письменных деловых жанров, их эволюция и сближение с видами других словесных искусств, выход за границы только одной приказной проблематики во многом сменили и ориентацию самого делового текста: служебные функции и художественное творчество находятся не в оппозиции, а во взаимодействии, нередко переходя из одного качества в другое и образуя контаминационные жанры (показательны в этом отношении рассмотренные нами драматические произведения, путевые заметки русских послов XVI–XVIII вв., дипломатическая переписка XVIII в., исторические сочинения, посадская сатирическая литература).

Наше исследование показало, что возможен и иной путь анализа эстетики текста, философии его языковых форм, при котором не происходит резкого противопоставления «книжной» и «некнижной» литературы. Мы находили общие тенденции в развитии письменной культуры и показали исключительную роль деловой словесности в формировании традиции текстов разных жанров (см. подробнее: [Никитин 2004а; 2004б]). Даже при ощутимом различии их генезиса и сферы применения деловая литература как неотъемлемый компонент культурного пространства текста остается ведущим звеном в цепи системных преобразований древнего и нового времени.

Примечания

¹ Есть свидетельства о том, что именно в этот период деловой язык обогатился такими выражениями, как «учинить комедию», что означало «организовать спектакль», и т. п., а театральная терминология вошла в структуру официального документа (в доношениях, например, могли указываться «перечни пьес») [Берков 1955: 283, 297].

² Ср.: в «Словаре русского языка XVIII века» указываются только акт публичный, всенародный [СлРЯ XVIII 1984: 40].

³ Въ рукописи: даровъ. (Здесь и в сноске 4 примечания издателя А. С. Павлова. — О. Н.).

⁴ По смыслу нужно читать: еже.

⁵ В этом отношении показателен ономастикон драм, которые за редким исключением используют иностранные имена и приобщают тем самым к западной культуре русский менталитет, контрастирующий с книжно-церковной традицией. О художественной функции панегирических имен собственных в театре Петра I см.: [Одесский 1986: 1–29].

⁶ Ср.: «Любопытно, что в языке драм конца XVII в. можно найти яркие факты приспособления лексической и фразеологической систем церковнославянского языка к западноевропейским языкам, преимущественно к немецкому» [Виноградов 1982: 36].

⁷ Употребление частицы де есть также характерный признак делового речевого обихода, оформляющего косвенную речь (она часто использовалась при письменном сопровождении допросов и следственных дел).

⁸ С литературно-эстетической точки зрения, без которой не обойтись и в лингвистическом анализе текстов драм XVIII в., сложившуюся ситуацию корректно прояснил М. П. Одесский [1999: 208]: «Согласно историко-поэтологическим схемам развития русской литературы, на смену древнерусской словесности — религиозной и утилитарной (курсив наш. — О. Н.) — приходит классицизм государственный и «художественный». А медиатором — под воздействием специфической пропагандистской программы — вполне логично выступает литература эпохи преобразований, в частности драматическая». Со своей стороны, добавим, что драмы эпохи Петра I представляли собой не только художественный, но, как мы убедились, и языковой феномен, символизировавший рождение новых типов письменных текстов, а значит, и свежей литературно-языковой струи с ощутимым «деловым» акцентом.

⁹ Таковы, например, «деяния» Стоглавого собора — «факт литературы (здесь и далее курсив наш. — О. Н.) в той же мере, как и факт деловой письменности» [Лихачев 1954: 321], или «Великие Четьи-Минеи» митрополита Макария.

Источники

КЗ — «Книги Законныя», содержащiя въ себЪ въ древне-русскомъ переводЪ, византiйскiе законы земледЪльческiе, уголовные, брачные и судебные. Издалъ вмЪстЪ съ греческими подлинниками и съ историко-юридическимъ введенiемъ А. Павлов…. СПб., 1885. С. 41–90. [Сборникъ ОтдЪленiя русскаго языка и словесности Императорской Академiи наукъ. Томъ XXXVIII, № 3].

Пересв., 1 чел. — Ржига В. Ф. И. С. ПересвЪтовъ, публицистъ XVI вЪка. (Съ приложенiемъ сборника его сочиненiй). М., 1908. С. 59–69.

РП — Текстъ Русской Правды на основанiи четырехъ списковъ разныхъ редакцiй / Издалъ Н. Калачовъ. — М., 1847. С. 21–42.

Слово и дело — Новомбергскiй Н. Слово и ДЪло Государевы. (Процессы до изданiя Уложенiя АлексЪя Михайловича 1649 года). Томъ I // Записки Московскаго Археологическаго института, издаваемыя под редакцiей А. И. Успенскаго. Томъ XIV. — М., 1911.

Суд. 1497 — РГАДА. Гос. древлехранилище, отд. V, рубр. 1, № 3. Текст сверен по изданной рукописи и ее цветной фотокопии: Судебники XV–XVI веков / Под общей редакцией академика Б. Д. Грекова. — М.-Л., 1952. С. 19–29.

Тих-1; 2 — Русскiя драматическiя произведенiя 1672–1725 годовъ. Къ 200-лЪтнему юбилею русскаго театра собраны и объяснены Николаемъ Тихонравовымъ, профессоромъ Московскаго университета. Томъ I–II. СПб., 1874.

Уст. Бел. гр. — Уставная Белозерская грамота 1488 г. // Христоматiя по исторiи русскаго права. Составилъ М. Ф. Владимiрскiй-Будановъ. Выпускъ второй. Изданiе четвертое. Кiевъ–С.-Петербургъ, 1901. С. 73–80.

СлРЯ XI–XVII — Словарь русского языка XI–XVII вв. Вып. 4–6. М., 1977–1979; Вып. 13. М., 1987.

СлРЯ XVIII — Словарь русского языка XVIII века. Вып. 1–14. Л.–СПб., 1984–2004.

Литература

Берков П. Н. Из истории русской театральной терминологии XVII–XVIII веков // ТОДРЛ. Т. XI. — М.–Л., 1955. С. 280–299.

Виноградов В. В. Очерки по истории русского литературного языка XVII–XIX вв.: Учебник. — 3-е изд. — М., 1982.

Лихачев Д. С. Повести русских послов как памятники литературы // Путешествия русских послов XVI–XVII вв. Статейные списки. — М.-Л., 1954. С. 319–346.

Никитин О. В. Деловая письменность в истории русского языка (XI–XVIII вв.): Лингвистические очерки / Отв. ред. Л. Ф. Копосов. — М., 2004а.

Никитин О. В. Деловой язык и литературные тексты XV–XVIII вв.: Монография. — М., 2004б.

Одесский М. П. Художественные функции панегирических имен собственных в театре Петра Великого. М., 1986 (рукопись, депонированная в ИНИОН АН СССР, № 26916).

Одесский М. П. Очерки исторической поэтики русской драмы: Эпоха Петра I. — М., 1999.

Тихонравов Н. С. Репертуар русского театра в первые пятьдесят лет его существования // Русские драматические произведения 1672–1725 годов. К 250-летнему юбилею русского театра / Собраны и объяснены Николаем Тихонравовым, профессором Московского университета. Т. 1. — СПб., 1874. С.

Щерба Л. В. Современный русский литературный язык // Щерба Л. В. Избранные работы по русскому языку. — М., 1957. С. 113–129.
© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru