Забытые страницы из истории отечественной лексикографии 1920–1940-х гг.

Из истории обсуждения «Толкового словаря русского языка Д. Н. Ушакова

Новое дыхание в жизни всей описанной нами грандиозной работы по составлению словаря — идеи, как казалось авторам после отчаянных попыток реализовать «ленинский» замысел, совсем безнадежной, появилось в 1927 г. По воспоминаниям Д. Н. Ушакова, «в этот момент случилось нечто в высшей степени неожиданное. В. М. Молотов, прочтя в “Ленинском сборнике” названные выше письма (Ленина. — О. Н.) и примечания редакции о том, что словарь не был доведен до конца, заинтересовался его судьбой. Он нашел в примечании редакции мое имя, как одного из бывших редакторов словаря той поры, и прислал ко мне секретаря за сведениями, как было дело. Я изложил устно всю историю словаря и описал состояние работы на данный момент.

Вячеслав Михайлович, — пишет далее ученый, — пожелал иметь письменное изложение, и я, по его предложению, представил ему обширную докладную записку. После этого Вячеслав Михайлович обратился ко мне с предложением изложить нужды словаря. Нужды были сообщены, и он быстро сделал так, что выход первого тома был обеспечен» (Ушаков 1940, 3). О том, как все начиналось, передавал в своих воспоминаниях и С. Б. Бернштейн (1973, 85)[i].

Однако не только внимание «сверху» как бы подготавливало условия для создания ТС. «В 1929 г., — писал С. И. Ожегов (1974, 161), — происходит перестройка словарной работы Академии Наук. По новому плану “Словарь русского языка” — теперь “Толковый словарь современного русского языка, взятый в историческом развитии”». Но несмотря на включение в словарь новых лексических единиц и обогащение за счет прессы, произведений советской литературы и т. д., не изменилась коренным образом его структура, а сами принципы издания оставались прежними: «это был тот же шахматовский thesaurus <…>, пополненный свежими материалами»[ii] (Ожегов 1974, 161). Он по-прежнему имел «ничем не ограниченный репертуар источников», нередко включал в свой состав «причудливые образования индивидуального писательского творчества», а «применявшиеся без особой систематичности стилистические указания не сообщали словарю нормативного (выделено нами. — О. Н.) характера» (Ожегов 1974, 162). Однако и сейчас нельзя не поражаться этому поистине монументальному труду петербургских ученых (достаточно вспомнить подготовленный Л. В. Щербой отрезок словаря (т. IX, вып. 1, 1935) на букву «И»), настоящей сокровищнице (в полном смысле слова) русского языка, которой не суждено было свершиться в задуманном объеме. Отсюда, объективно, уже новые условия требовали создания и нового, организованного по другими принципам, но связанного с предшествующей лексикографической традицией, нормативного[iii] словаря для массового читателя (подробнее об этом говорят сами авторы в предисловии «От редакции»: ТСРЯ I 1935, [3—5]). Таким и стал «Толковый словарь русского языка» под редакцией Д. Н. Ушакова.

Печальный опыт прошлых лет оказался здесь во многом поучителен и в будущем помог сконцентрировать усилия на практической реализации замысла, за который теперь уже полное право мог браться такой испытанный боец лингвистической фронта, как Д. Н. Ушаков. Именно он и стал тем звеном, вокруг которого собрались лучшие научные кадры в области филологии в 1930-е гг. И если прежде, как мы видели, значительную часть сотрудников составляли известные ученые, крупные специалисты с «дореволюционным» стажем, то здесь опора была сделана на молодежь. Г. О. Винокур, В. В. Виноградов, Б. А. Ларин, С. И. Ожегов и Б. В. Томашевский стали основными «движителями» (выражение С. И. Ожегова) «Толкового словаря русского языка».

Любопытно в этом ключе отметить, что фактический руководитель всех организационных и научных работ по словарю, Д. Н. Ушаков, в эпоху нарастающего влияния «нового учения о языке» и его пропагандистов не был (и не мог этого сделать) на их стороне, и одна из немногих областей филологии, которая формально находилась в ведении «новоязовцев», — лексикография, так и не стала в своих лучших образцах пустым слепком, данью новому движению. Это хорошо подмечено В. М. Алпатовым (1991, 108): «Еще один пример — словарная работа, которую марристы так и не взяли в свои руки. Составление первого большого послереволюционного словаря русского языка возглавил последовательный антимаррист Д. Н. Ушаков (выделено нами. — О. Н.), один из немногих ученых, “удостоившийся” персональной брани Марра <…>».

Лабораторию творческой мысли участников ТС приоткрыл С. И. Ожегов в недавно опубликованных заметках 1950-х гг. о своем учителе и 30-летии начала работы над словарем Д. Н. Ушакова. С. И. Ожегов вспоминал: «На 10-й год революции, когда уже возникли наблюдения над путями развития русского литературного языка в советскую эпоху, в 1927 году, одновременно в Москве и Ленинграде возникает мысль о создании нормативного словаря»[iv] (Ожегов 2001б, 450). По его же словам, первоначально при подготовке ТС принимал участие и Л. В. Щерба, по позднее он «отошел» (Ожегов 2001в, 455), сконцентрировавшись на работе в Академии наук. Кроме известных лиц, упомянутых нами, в работе участвовали также С. И. Бернштейн, И. А. Фалев (их назвал С. И. Ожегов), остальных указал Д. Н. Ушаков в предисловии «От редакции» к I тому ТС: «Политическая редакция принадлежит Ф. Я. Кону, А. А. Болотникову и П. А. Казанскому, организационное руководство Н. Л. Мещерякову.

Консультантом по естествознанию и точным наукам был Н. С. Дороватовский, по этимологии восточных слов проф. В. А. Гордлевский» (ТСРЯ I 1935, XIII). Там же выражена благодарность и тем, кто помогал в работе. Среди них: А. Г. Горнфельд, проф. Б. В. Казанский, А. А. Буслаев, знакомый нам еще по работе с «ленинским» словарем, проф. К. Н. Игумнов, А. М. Казачков, Д. С. Лотте, Н. П. Ракицкий, проф. А. Н. Реформатский, А. Н. Формозов. В подготовке ТС, обсуждении его плана принимал участие широкий круг лиц: деятели просвещения, словарного дела, издательские работники и т. д. (см. публикуемые ниже протоколы). В процессе работы над ТС пришлось «укрепить» политическую редакцию, и со II тома на титульном листе вместе с фамилией Д. Н. Ушакова помещено имя старого партийца, деятеля просвещения, автора книг о революции, ответственного работника ЦК ВКП(б) Б. М. Волина[v].

Первоначально ТС планировалось подготовить в 2-х томах, позднее объем словника был увеличен до 3-х и окончательно составил 4 тома (Ожегов 2001в, 455). Об этом кратко сообщалось «От редакции» в предисловии к II тому: «В процессе работы материала на буквы Л—Я объем словаря увеличился, и поэтому редакция признала целесообразным расположить все издание в четырех томах» (ТСРЯ II 1938, 3). Там же указаны и другие лица, участвовавшие в просмотре рукописи II тома (они же — и III тома): С. С. Пичугин, проф. В. М. Познер и проф. М. Б. Храпченко. Наконец, к редактированию рукописи IV тома привлекли И. В. Лехина и А. И. Назарова (ТСРЯ IV 1940, 3).

Таков был состав участников ТС, точнее официальный состав, обозначенный в редакционных статьях. На самом деле, количество участников словаря не ограничивалось только этими фамилиями. Были еще рецензенты, обсуждение ТС в научной среде и печати, ленинградская дискуссия 1935 г. Все указанные эпизоды, о которых мы расскажем вкратце чуть позже, способствовали корректировке издания и привлекли к нему большое количество специалистов и простых читателей. Для последних ТС стал действительно открытием.

Основная работа по составлению словаря, выработке его принципов, стратегии всего издания лежала на молодых, но уже авторитетных ученых — В. В. Виноградове, Г. О. Винокуре, Б. А. Ларине, С. И. Ожегове и Б. В. Томашевском. Каждый из них был тонким специалистом в своей области, а все вместе, включая Д. Н. Ушакова, составляли единую команду «словароспецов», с увлечением, азартом и невероятной энергией погруженных в ответственное дело. Последним, по воспоминаниям С. И. Ожегова, примкнул к коллективу в 1931 г. Г. О. Винокур[vi]. Остальные (до 15 человек) начали практическую работу уже 1928 г. (Ожегов 2001в, 455).

Интересны прежде всего личности участников этого проекта. И хотя нам не раз удавалось держать в руках и изучать их труды, слышать разные отзывы, все же будет удобнее, если об их деятельности и вкладе каждого в общую «словарную копилку» скажут современники, а именно — С. И. Ожегов. «Душой дела, — писал он, — как я хорошо помню, были три человека с разнородными интересами, прекрасно дополнявших друг друга в таком универсальном начинании, как словарь, который должен был представлять универсальную характеристику языка (лексическую, стилистическую, грамматическую, фонетическую, орфоэпическую): Виктор Владимирович [Винорадов] с его острым интересом к семантической, стилистической структуре языка и прекрасный уже тогда знаток русской литературной речи в ее историческом развитии.[vii]

Дмитрий Николаевич [Ушаков] с его грамматическими и орфоэпическими интересами, исключительный знаток живой русской речи, литературной и диалектной.

Борис Викторович Томашевский, человек аналитического ума, прекрасный стилист, замечательный организатор, знаток русской литературы и зарубежного лексикографического опыта.

Мне думается, что именно им принадлежит главная заслуга в формулировании основных идей Толкового словаря» (Ожегов 2001в, 455).

Здесь не упомянут близкий друг С. И. Ожегова Б. А. Ларин, который в 1930-е гг., помимо занятий ТС, вынашивал собственный план организации издания словаря древнерусского языка. Б. А. Ларин был первоклассным специалистом по диахронической лингвистике, знатоком стилистики; он тонко чувствовал образность языка отечественной словесности и в этом качестве был незаменимым сотрудником.

Близок к словарному делу был и Г. О. Винокур[viii] — один из талантливейших представителей Московской лингвистической школы. Начиная с 1933 г., помимо подготовки ТС, он сосредоточился на работе по созданию «Словаря языка А. С. Пушкина». С его широчайшим кругозором, глубокими познаниями в разных областях филологии и истории, требовательностью к себе, работоспособностью и преданностью делу обожаемого им учителя, думается, он оказался крайне полезным в таком деле.

Наконец, личность С. И. Ожегова занимала отнюдь не последнее место в таком ответственном предприятии, как составление ТС. Он был одним из ближайших помощников Д. Н. Ушакова, его, так сказать, правой рукой. Ему совместно с Г. О. Винокуром принадлежит грандиозный труд по пересмотру и обработке материала II, III и IV томов словаря, последний из них составлен ими же. В отличие от других ученых (Б. А. Ларина, Б. В. Томашевского), которые проживали в Ленинграде и потому находились на некотором отдалении от реальной словарной работы (С. И. Ожегов уже в середине 1930-х гг. переехал в Москву), С. И. Ожегов, наоборот, был в гуще событий, вел не только сугубо научную работу, но и большую организационную деятельность. Он был влюблен в этот предмет, ставший затем делом всей его жизни. К тому же С. И. Ожегова нисколько не тяготила «рутинная» лексикографическая работа с современным языком. Он единственный из участников, по нашим сведениям, который отобразил в своих черновых набросках к статьям эпизоды истории ТС, обстановку, сложившуюся, вокруг его составителей, описал те трудности, через которые им приходилось переступать, сумел сохранить для истории письма участников и прежде всего дал объективную и заслуженную оценку Д. Н. Ушакову.

Об истории создания ТС сохранились лишь отрывочные сведения, но и они дают достаточно четкую картину происходивших событий: «Толковый словарь начался на голом месте. Словник. Даль, Стоян. Новые материалы: мы читали газеты, военные уставы, политическую литературу, списки профессий НКТ[ix], сельскохозяйственный книжки и технические брошюры, Цемент Гладкова и стихотворения в прозе, фельетоны Кольцова и купеческие романы Лейкина.

Так был составлен первый словник, а выборки продолжались все время» (Ожегов 2001в, 455—456).

Любопытно, что в сравнении с прежним толковым словарем, так называемым «ленинским», здесь значительно увеличился подбор авторов и источников. В перечне фамилий, приложенных к I тому ТС, значится 173 имени, но и это далеко не полный список, куда не включены односложные фамилии и «такие, которые сократились бы (при соответствующем цитате упоминании в тексте. — О. Н.) только на одну гласную» (ТСРЯ I 1935, XVII—XX). Среди них — писатели, поэты, драматурги, историки, руководители государства и партии, деятели театра и просвещения, ученые и даже филологи и лингвисты (Ломоносов, Пыпин, Даль, Потебня, Шахматов) и др. Во второй том добавлены такие фамилии: Богданович, Вышинский, Гиляровский, Грановский Добролюбов, Кокорев, В. Катаев, Литвинов, Марлинский, Михайлов, Островский, Случевский, Суриков, Серафимович, Федин, Фурманов, Чапыгин, Чернышевский. Таким образом, общий объем цитируемых авторов превышал, по-видимому, 200 имен. Пополнен и запас слов, извлеченных из периодики того времени: из газет «Известия» и «Правда». Использованы также материалы «Большой Советской Энциклопедии» и «Малой Советской Энциклопедии». Как видно, из списка сокращений ТС, в него не вошли предложенные ранее, в 1920-е гг., имена Ахматовой, Зайцева, Шмелева и некоторых других «подозрительных» авторов, использование которых по понятным причинам было тогда уже нежелательно или невозможно[x].

О некоторых особенностях работы С. И. Ожегов (2001в, 456) вспоминал: «Все эти материалы использовались впоследствии как цитаты. Между прочим, надо сказать, что стихи нередко цитировались по памяти, Д. Н. [Ушаков], например, знал наизусть по всем редакциям «Горе от ума». Еще один фрагмент: «В связи с составлением словника вспоминается, как однажды Д. Н. с шутливым сожалением говорил Н. Л. Мещерякову об отреченных метких острых словах и выражениях. Н. Л. подхватил это. “Мещеряковка”». О Д. Н. Ушакове в этой связи сказано так: «Говоря о полноте словника, нельзя не упомянуть о любимом методе Д. Н. находить нюансы в многозначных словах, об эксперименте (глаголы, прилагательные, предлоги). Исписывал груды бумаги со всевозможными словосочетаниями, отыскивал объективно существующее и индивидуальное применение, употребление слова <…>. Звонил по телефону» (Ожегов 2001в, 456—457).

О внутренней атмосфере, о том, как работали и что обсуждали сами участники в цитируемой статье говорилось следующее: «<…> 5 человек, один пишет, другой редактирует, потом к Д. Н. потом осталось два человека[xi]. Академия. Ночные бдения (36—40 гг.)» (Ожегов 2001 в, 457).

Д. Н. Ушаков, как указывал С. И. Ожегов, «внес едва ли не самый большой вклад в пополнение словника, считал это первейшей обязанностью каждого участника» (Ожегов 2001в, 456). Правильно выбранная стратегическая линия, умелое и грамотное редактирование, привлечение к работе настоящих профессионалов, среди которых все в той или иной мере не понаслышке были знакомы с практикой лексикографического дела, — все это обеспечило быстрое продвижение вперед задуманного начинания, которое, заметим, являлось делом государственной важности. «По-видимому, — констатирует С. И. Ожегов, — собираемый материал был успешным — рецензенты не указали серьезных пропусков» (Ожегов 2001в, 456). Но это не означает, что их не было (подробнее см. далее обзор отзывов).

Бесспорно, что основная работа состояла в отборе, толковании и стилистической классификации лексики. В процессе подготовки и редактирования обсуждались и решались многие спорные вопросы. В изученных нами материалах ТС, в частности, находим и дискуссионные фрагменты:

«1) азиатчина почему (дорев.) <…>

3) зачем. устар. адрессовать, с какой стороны интересно, тогда почему нет коммиссия? <…>

5) агрóном? <…>

7) Обилие ненужных слов, (далее вверху стрелками указаны и другие: авиа-, авто-. — О. Н.) агит и пр., вышедших из употребления названий (Агитпроп, Комиссия по улучшению жизни детей и пр.)» (Архив РАН. Ф. 502. Оп. 1. Ед. хр. № 103. Л. 1).

В изданном I томе помета «устар.» у слова «азиатчина» отсутствует. Оно объяснено без указания исторической перспективы: «Некультурность, культурная отсталость, грубость» (ТСРЯ I 1935, 18). Лексема «адрессовать» с двойным «сс» (очевидно, предполагалось калькировать его с французского аналога adresser) не зафиксирована в ТС (ТСРЯ I 1935, 16), «агрóном» также не получила поддержку с отмеченным акцентом, в словаре дается только одно ударение» агронóм»(ТСРЯ I 1935, 14).

Интересно проследить, как происходила обработка тех или иных слов и уточнение их значений, какие делались к ним добавления, а какие единицы, наоборот, пришлось впоследствии изъять из словаря. В просмотренных распечатках словника ТС на букву «Б» есть тому любопытные иллюстрации. Так, после слова «БАГАЖ» приписана от руки еще одна новая словарная статья, которая затем и была внесена в окончательный набор (ТСРЯ I 1935, 75):

БАГАЖНИК, а, м. (спец.). Приспособление у рамы велосипеда для небольшого багажа (Архив РАН. Ф. 502.Оп. 1. Ед. хр. № 104. Л. 3).

Ко 2-му значению слова «БАРИН» — «Аристократ по привычкам и манерам (устар.)» сделано такое дополнение (при печатании в ТС оно было помещено после первого значения — проверить по архиву !!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!): «лицо, принадлежащее к господствующим, эксплуатирующим классам (разг., теперь презрит.)», а в качестве примера взята цитата из Д. Бедного: «Стали баре скулить, бар заморских молить: “Ой, верните нам землю и банки”» (там же, л. 28). Эту корректировку затем так и утвердили (ТСРЯ I 1935, 90).

Примечательна стилистическая правка у лексемы «БЕЛОГВАРДЕЕЦ» с пометой «новое». Первоначально в словнике было напечатано следующее: «Служащий в контрреволюционных отрядах (после октябрьской революции) // Контрреволюционер (как бранное слово)». После исправлений от руки осталось: «Сражающийся в рядах белой гвардии (см. гвардия) // Контрреволюционер (презрит.)» (л. 77). Этот последний вариант и был принят как окончательный за исключением одной детали: слово «контрреволюционер» в изданном тексте предваряла помета «перен.», а «презрит.» сняли и отнесли к другой статье «БЕЛОГВАРДЕЙЩИНА» — «нов. презр.» (ТСРЯ I 1935, 120).

К слову «БЕСИТЬСЯ» при дальнейшей работе над этой статьей было решено добавить фразеологизм «с жиру беситься», имеющий разговорный оттенок. Но и его исходное толкование «выходить из себя без повода от пресыщения, чудить, зазнаваться при хорошей сытой жизни» заменили на более лаконичное «Привередничать от чрезмерно сытой жизни» (л. 86). В такой редакции он и значится в словаре (ТСРЯ I 1935, 126).

Семантика лексемы «БЕССОННИЦА» также претерпела некоторые изменения. В словнике вначале дано: «Болезненная утрата сна», зачеркнуто и сверху приписано новое: «Мучительное отсутствие сна, состояние, когда не спится» (л. 98). То же значение указано в I томе (ТСРЯ I 1935, 134).

При редактировании слова «МАДЕМУАЗЕЛЬ» для демонстрации первого значения «Слово, присоединяемое к фамилии девушки аристократического, буржуазного круга, в знач. барышня, девица» была дана следующая иллюстрация (в черновом образце словарной статьи): «Спросите у м. Сидоровой» (Архив РАН. Ф. 502. Оп. 1. Ед. хр. № 102б. Л. 5), которая, конечно же, выглядела диссонансом «к фамилии девушки аристократического круга». И ее заменили на более правдоподобную фразу из Грибоедова: «Ну, как перевести “мадам” и “мадмуазель”? Ужель “сударыня”?» (ТСРЯ II 1938, 115). Действительно, было бы крайне странным прочитать в каком-нибудь тексте «аристократическую» фамилию Сидорова.

Нередко составители вынуждались подбирать примеры с социально значимым наполнением. Так, в черновом наброске статьи «МАДЬЯРСКИЙ» содержится такое объяснение: «Прил. к мадьяры. М. Язык». Далее от руки приписан такой текст: «М. батальон (батальон из пленных мадьяр — коммунистов, боровшихся за советскую власть во время гражданской войны)» (там же. Л. 6). Однако в при печатании II тома ТС по каким-то причинам его не воспроизвели (ТСРЯ II 1938, 115).

Над качеством словарной работы надзирал целый штат сотрудников — от работников издательства, цензоров и аппарата Главлита до партийных функционеров. Каждый стремился внести свои поправки и давать авторскому коллективу надлежащие директивы, иногда курьезные, но чаще носившие политический характер. Об одном таком указании вспоминал М. В. Панов: «Цензор запретил слово любовница. Вон его из словаря! Потому что, объяснил уполномоченный, это слово старого быта и не нужно советскому человеку. А словарь должен оберегать нравственную чистоту нашего общества! Сошлись на компромиссе: слово появилось в словаре, но с пометой “устар.”, т. е. устарелое» (Панов 2000, 9).

Немалый интерес для современных социолингвистических исследований языковой культуры сталинской эпохи имеют определения религиозных понятий и слов-«идеологем». Так, ранний вариант «БИБЛИИ» сопровождался предельно кратким комментарием: «Свод книг так наз. священного писания у христиан, чаще книги Ветхого Завета» (Архив РАН. Ф. 502.Оп. 1. Ед. хр. № 104. Л. 108), но был заклеен в словнике небольшим листом с рукописным текстом иного, более приемлемого содержания с пометой «церк. лит.», который можно прочитать и в ТС «1. Книги т. наз. священного писания у евреев. // То же, как часть священного писания у христиан, т. наз. Ветхий Завет. 2. Свод всех книг т. наз. священного писания у христиан, включая Ветхий и Новый Завет (реже)» (ТСРЯ I 1935, 139).

Любопытно мнение на этот счет самого Д. Н. Ушакова, сохранившееся в материалах стенограммы заседания Отделения литературы и языка АН СССР 26 мая 1939 г. В его выступлении есть такой примечательный фрагмент, еще разподчеркивающий крайне сложную атмосферу тех лет: «Есть очень серьезное соображение насчет религиозных слов. Так вот, в рецензии на наш первый том в “Литературной газете” (Казимирский, Аптекарь, 1935. — О. Н.) прямо говорится “словарь похабный” и проч. Этому очень скоро поверили, и все на нас косились. Года полтора мы прожили в таком положении, что не знали, как быть дальше. Сейчас особенно доказывать это как будто не приходится, но все-таки иногда встречаются лица, которые советуют, что число их надо уменьшить. У нас статья на слово бог была полтора столбца. “Много!” — говорят. Ну, давайте опустим фразеологию. А в боге-то фразеология и важна была. Мы ничего не смогли сделать и выпустили очень много (Бабкин 1981, 152).

Отдельная статья (в словарь не помещена) планировалась для лексемы «БОЛЬШЕВИЦКИЙ» — «То же, что большевистский [употр. в бело-эмигрантской печати]» (л. 153). Попутно заметим, что, просматривая карманные блокноты Д. Н. Ушакова 1917—1918 гг., мы обратили внимание на приклеенную им показательную вырезку из газеты со следующим четверостишием:

То «патрiотъ, то «большевикъ»,

Никакъ не могъ спрямить свой ликъ!

И хоть хмЪльнаго онъ не пилъ,

Но вЪчно путался, бончилъ…

(Архив РАН. Ф. 502. Оп. 1. Ед. хр. № 140. Л. 101 об.).

После «буде» в словнике приписана от руки еще одна лингвокультурная инновация, на сей раз вошедшая в ТС, — «БУДЁНОВКА», с пометами «нов. разг.», обозначающая «красноармейский шлем особого образца [по фамилии командира Первой конной армии С. Буденного]» (л. 191).

Опасное слово «МЕНЬШЕВИЗМ» имело такой первоначальный вариант объяснения: «Политическая теория, тактика, движение меньшевиков, соглашательское, оппортунистическое течение в рабочем движении», за которым следовал актуальный контекст: «После пролетарской революции м. превращается в антисоветское, контрреволюционное течение» (Архив РАН. Оп. 1. Ед. хр. 105. Л. 22). После стилистической правки было выработано другое определение: «Политическая теория и деятельность меньшевиков, соглашательское, мелкобуржуазное оппортунистическое течение в рабочем движении» (иллюстрация к тексту оставлена без изменений). Наконец, «скорректированную» и, видимо, утвержденную политредактурой словарную статью в изданном I томе можно прочитать уже в ином, более развернутом виде: «Мелкобуржуазное оппортунистическое антиреволюционное и антимарксистское течение, являвшееся агентурой буржуазии в рабочем классе, вместе с контрреволюционной буржуазией боровшееся против Октябрьской социалистической революции, поддерживавшее иностранную интервенцию и являющееся одним из отрядов мировой контрреволюции» (ТСРЯ I 1935, 183). Заменена была и цитата.

Весьма любопытная правка имеется у слова «МАЁВКА». В ТС читаем: «1. В дореволюц. России — нелегальное собрание рабочих, устраиваемое за городом в день 1-го мая. Маевки преследовались царской полицией. 2. Первомайская демонстрация рабочих» (ТСРЯ II 1938, 115). В имеющемся образце словарной статьи (машинописная копия) ко второму значению отнесен такой пример (В ТС он отсутствует): «Запрещение маевок в Германии» (Архив РАН. Ф. 502. Оп. 1. Ед. хр. № 102б. Л. 7), затем вычеркнутый простым карандашом.

Особое внимание уделялось и терминам права, которые за редким исключением имели семантические и идеологические параллели, созвучные эпохе, и потому требовали грамотного, «подкованного» и точного толкования. Так, лексема «МАЖОРИТАРНЫЙ» в черновике статьи имела следующее значение: «Прил., по знач. связанное с системой избирательного права, основанной на том, что в расчет принимаются только голоса, представляющие большинство» (там же. Лл. 8—9). При редактировании оно было почти полностью зачеркнуто и подвергнуто коренной правке. Акцент сместился в «нужную» сторону. В итоге получилось: «Прил., по знач. связанное с такой системой избирательного права, при которой в число избранных могут попасть лишь кандидаты, получившие большинство голосов в данном избирательном округе, что делает выборы менее демократичными» (лл. 8—9). Однако впоследствии заключительную часть фразы «что делает…» не внесли в изданный текст (ТСРЯ II 1938, 116).

Редактор и составители ТС находились в довольно сложном положении: внешне они должны были придерживаться идеологических установок и не допускать здесь никаких погрешностей, но по сути они сумели во многих случаях отстоять научный принцип издания и его лингвистическую, а не политическую направленность, главенство филологии над лозунгами победившего строя. Как раз такой случай произошел со словарной статьей «ЛЕНИВЫЙ» — «праздный, не желающий работать», за которой следовал «ЛЕНИНЕЦ» с цитатой из произведения Сталина, а через несколько строк после «ЛЕНИНСКИЙ» вновь «ЛЕНИТЬСЯ» (ТСРЯ II 1938, 45). Это, естественно, не могло устроить цензора, и он потребовал включения нейтрального слова, разделившего бы столь неблагозвучное соседство, например «ленинградец». Но такое вкрапление, даже единичное, нарушило бы принцип построения словаря и отбора лексических единиц, который для языковеда, строго придерживающегося нормативных правил, неприемлем. По Д. Н. Ушакову, названия жителей городов не вошли в словник. И он отстоял свою позицию, хоть и давалось это очень нелегко.

Другой эпизод также отражает недвусмысленность ситуации сталинского времени, своеобразный «лингвистический» парадокс. И новое испытание пройдено с честью. По воспоминаниям С. И. Ожегова, находившегося в центре событий и много помогавшего Д. Н. Ушакову в организационном процессе, однажды они столкнулись с невежественной и грубой «корректировкой», произошедшей по вине политцензуры. Шел 1938 год. М. В. Панов передает эту историю так: «Получены были гранки второго тома, составители внимательно читали их. И — остолбенели. Притяжательное прилагательное ежов, ежова, ежово, ежовы… Оно истолковано: принадлежащий ежу. Затем фразеологизм с этим значением: держать в ежовых рукавицах — строго, жестко держать.

И вдруг дальше: “По имени Сталинского Народного комиссара внутренних дел, Н.И. Ежова, истребляющего на Советской земле право-троцкистских извергов, врагов народа…”. Творчество Волина. Он как редактор делал “довески” к тексту, ни с кем не советуясь. <…>

С. И. Ожегов рассказывал:

— Наступило очень долгое молчание. Уже стемнело; встал Дмитрий Николаевич и с отчаянием воскликнул: “Никто не скажет — Волин дурак. Скажут — Ушаков дурак”.

Он вычеркнул волинское творчество и заполнил брешь другим материалом (в гранках менять количество строк в столбце нельзя).

Через несколько дней Ушаков и Ожегов получили вызов в Наркомат внутренних дел. Следователь сказал им:

— Я имею сведения, что вы в словаре вычеркнули имя Генерального комиссара внутренних дел Н. И. Ежова. Зачем вы это делаете?

Не знаю, — рассказывал С. И. Ожегов, — заранее подготовился Д.Н. Ушаков к допросу и “проиграл” в уме разные его возможности, или ему именно в данную минуту пришла удачная мысль, но он сказал:

— У нас есть строгая инструкция, что в толкованиях слов мы можем ссылаться только на классиков марксизма-ленинизма. Отступать от нее мы не имеем права.

— Если есть такая инструкция, то у меня вопросов нет, — сказал следователь. Подписал пропуск на выход» (Панов 2000, 9—10).

Но все же авторы были вынуждены делать уступки для того только, чтобы сохранить ТС, не дать ему уйти в безвестность с «выводами» и «кампаниями», которые легко разыгрывались на фоне «контрабанды в языкознании» того времени. В таких случаях Д. Н. Ушаков говорил своим товарищам: «Моя главная забота — спасать словарь». Вот еще один яркий эпизод, характеризующий примету 1930-х:

ПРА΄ВЫЙ¹

5. Прил., по знач. связанное с т. наз. правым уклоном (кулацко-шпионской агентурой фашизма, проникшей в ВКП(б) и Коминтерн; нов. полит.). П. уклонист. Правая опасность // в знач. сущ. прáвый, ого, м. лицо, примыкающее к этой агентуре. …Правые троцкисты, меньшевики, эсеры, буржуазные националисты и так далее и тому подобное являются не чем иным, как беспринципной, безыдейной бандой убийц, шпионов, диверсантов и вредителей. <…> (Архив РАН. Ф. 1516. Оп. 1. Ед. хр. № 139. Л. 67).

Ниже почерком С. И. Ожегова на том же листе приписано (очевидно, это обращение к одному из редакторов издательства):

Сергей Сергеевич! Тов. Волин просил послать Вам на просмотр это значение слова «правый». Желательно, чтоб теперешнее значение было представлено (сжато) в исторической (разрядка наша. — О. Н.) перспективе. Просьба сделать это очень срочно. Такая же у меня просьба к Вам относительно находящихся у Вас материалов.

27/IV—38

С приветом

С. Ожегов

На обороте содержится следующий текст (написанный тем же почерком, не Ожегова, что и слово «правый», но с его подписью:

С. С., укажите, пожалуйста, из какой речи т. Ворошилова цитируются его слова о пехоте, а также из какого произведения Маяковского слова: Левый марш… шаг миллионный печатай.

27/ IV

С. Ож<егов>

(Там же. Л. 67 об.)

Предлагавшийся политической цензуре текст словарной статьи «ПРАВЫЙ», правда с некоторыми ретроспективными дополнениями (с примерами из речей Сталина), вошел почти в том же виде (в 5-м значении) в ТС. Выше составители добавили «историческую перспективу»:

«2. Реакционный, консервативный, враждебный передовым течениям в политической и общественной жизни (первонач. Сидящий на правой стороне парламентского зала, где обычно размещаются члены консервативных партий; полит.). Правая партия. Правый общественный деятель <…>». (ТСРЯ III 1939, 697).

И такие «социальные» примеры не единичны. М. В. Панов (2000, 8) сочувственно пишет в этой связи: «Словарь был создан в эпоху “диктатуры пролетариата”, но авторы сделали все, чтобы он остался интеллектуально независимым, служил русскому языку, а не интересам партократии. Политическая терминология — вот та единственная область, где пришлось сделать уступку идеологическому натиску <…>»

А вот иллюстрация другого свойства, также обнаруженная нами в одном из готовившихся к печати словников. Она содержит толкование лексемы, которую предполагалось поместить в ТС, и являет собой довольно «пикантный» эпизод научной лексикографии того времени:

Б…ь, и, мн. и, éй. (прост. неприл.). Публичная женщина, проститутка. (Далее приписано от руки.) По скверам, где харкает туберкулёз, где б. с хулиганом да сифилис. Мквский. (Архив РАН. Ф. 502. Оп. 1. Ед. хр. № 104. Л. 135). Примечательно, что перед этим словом помещены отдельно еще 6 статей с его производными формами.

Естественно, в печатном тексте такого нет, и не могло быть — не только по экстралингвистическим причинам, но и, полагаем, по традиции и самому духу науки того времени, не ставшей еще на полосу публичного признания и рекламы инвективной лексики и слов грубого просторечия нормативными словарями литературного языка, предназначенными для массового читателя. Это была не только традиция Д. Н. Ушакова, но и всей русской академической школы. Хотя в одной из рецензий на I том ТС (Черных 1935, 106) исключение нецензурных, вульгарных и ругательных слов не одобрялось: «Составители и редактор “Толкового словаря” проявили исключительную брезгливость по отношению к этим словам» (см. подробнее наш обзор). Кстати, именно по такому поводу особо суетилась и стремилась «разоблачить» ТС марровская критика, усмотрев в нем «хулиганско-кабацкую» терминологию (Архив РАН. Ф. 1516. Оп. 1. Ед. хр. № 136. Л. 14). Понимали это, по-видимому, и составители, не всегда приходившие к единодушному мнению. Б. А. Ларин в 1935 г. уже после издания I тома и его обсуждения в Институте языка и мышления в Ленинграде сочувственно признавался Д. Н. Ушакову: «Даже Щерба, например, в беседе говорил о том, что, вероятно, по моей вине Т<олковый> Сл<оварь> перегружен арготизмами. Я молчу, но по совести должен сказать, что ни материалов своих по арго я никогда не сообщал, не вливал в словарь, ни в написании «арготических» слов не участвовал специально как арго-спец, и никогда не настаивал на широком включении этого материала, <…> — а уже меньше всего виновен в пометах (злоупотребление пометой «арго», сколько я понимаю, — печальное наследство Виноградовской редактуры). Я бы сам с удовольствием нападал на эти вещи со знанием дела (говорю это[,] конечно[,] только Вам), а надо изворачиваться и изобретать доводы в защиту этой порочной аргологии. В этом сейчас трагизм, нестерпимая стесненность положения. Будь нормальная атмосфера обсуждения, я бы и выступил с большим самокритическим и обезоруживающим докладом. А надо, сцепив зубы, бить врага, не уступая «ни пяди», ни одной буквы. Я думаю, Вы правильно поймете меня» (Архив РАН. Ф. 1516. Оп. 1. Ед. хр. № 136. Лл. 9—9 об.).

Как видим, и в самой среде словарников — составителей ТС — часто не было согласия. Архивные документы донесли до нас отголоски и другой внутриредакционной дискуссии. В 1932 г. обсуждался вопрос о стилистических пометах в словаре. В. В. Виноградов выступил против предложений Б. А. Ларина и Б. В. Томашевского. Суть их спора хорошо прослеживается из письма Б. А. Ларина Г. О. Винокуру от 3 июня 1932 г.: «После длительных переговоров с Бор<исом> Викт<оровичем> мы все же не находим возможности согласиться с оставлением помет “вульг.” и “простореч.” Однако, как и подобает пай-мальчику, не имеет ни резонов, не решимости выступить против мнения своего учителя. Но мы никак не приемлем Виноградовского цеплянья за лоскутья старой академичности и отвергаем эти пометы, как слишком анахронисичные. Вульг. мало понятно и претенциозно, надо “груб”. А вм<есто> “простореч.” надо масс. (=массовый разговорный). Раз нет уже “простых” людей и “простой речи”, нельзя употреблять “простореч.”, тем более, что оттенок пренебрежения и наивного пуризма в этом очень явственно ощущался бы» (РГАЛИ. Ф. 2164. Оп. 1. Ед. хр. № 304. Л. 3).

Что же касается официальных документов, так сказать, регламента работы над ТС, то их сохранилось немного. Судя по обнаруженным архивным материалам, как и прежде, рабочая группа по составлению ТС занималась обсуждением текущих проблем подготовки издания, сроков выпуска отдельных томов и т. д. Уцелели только некоторые протоколы таких заседаний, которые нам удалось отыскать. Так, 7 декабря 1930 г. на совещании присутствовали Д. Н. Ушаков, В. В. Виноградов, Г. О. Винокур, председателем его был К. С. Кузьминский, а секретарем — Гольдман. В Протоколе (копия) читаем:

«ПОСТАНОВИЛИ: 1) Принять к сведению, что на 7 / XII имеется 55 авторских листов с пропусками букв “Д” и “З”.

2) Буквы: “А” и “Б” требуют лишь небольшой отделки.

3) Начиная с буквы “В” рукопись требует укомплектования отдельными карточками.

4) констатировать, что словник по своему объему меньше словника для русско-иностранных словарей.

5) Установить следующие сроки сдачи рукописей: до буквы Г — сдать к 1 января, буквы “Г” — “Д” закончить к 15 января. К этому же сроку окончательно отработать буквы “Е” и “Ж”. Сроки представления остальной рукописи поручить редакции представить к следующему заседанию 17 декабря с<его> г<ода>.

6) Принять к сведению, что на должность тех<нического> редактора по толковому словарю редакция выдвигает кандидатуру Г. О. Винокура.

7) Просить редакцию указать кандидатуру уч<еного> секретаря, вместо выполнявшего эти обязанности т. Томашевского.

8) Установить раз в декаду по семеркам заседание редакции в 11 ч. 30 м. дня.

9) Закончить 1-й том (80—90 лист<ов>) буквой “О”. Окончательно установить букву на след<ующем> заседании.

10) Просить редакцию к следующему заседанию представить данные для изменения договора» (Архив РАН. Ф. 502. Оп. 1. Ед. хр. № 102б Л. 1).

Приведем еще один Протокол заседания редакционного бюро «Толкового словаря русского языка» от 8 июля 1932 г. (копия):

Присутствовали: т. т. МЕЩЕРЯКОВ Н. Л., УШАКОВ Д.Н.,

ВИНОКУР Г. О., ВИНОГРАДОВ В. В.,

РОГАЧЕВ Б. П., БОЛЬШЕМЕННИКОВ А. П., ПРОКОПОВИЧ З. С.

Председатель: т. Мещеряков.

Секретарь: т. Прокопович.

1. СЛУШАЛИ:

О сдаче вводной части к Толковому Словарю Русск<ого> Яз<ыка>.

1. ПОСТАНОВИЛИ:

Просить редакцию Словаря представить всю вводную часть к 1 сентября 1932 г.

2. СЛУШАЛИ:

О наборе словаря — ручным или машинным способом.

2. ПОСТАНОВИЛИ:

Набирать словарь ручным способом.

3. СЛУШАЛИ:

О сроках сдачи в набор.

3. ПОСТАНОВИЛИ:

Сдать в набор к15 июля 1932 г. — 75 листов, остальные (50 л) по 1-му тому сдать в октябре 1932 г.

4. СЛУШАЛИ:

Заявление УШАКОВА Д. Н. о необходимости своевременной выплаты гонорара сотрудникам Словаря, в виду того, что этот гонорар является для них главнейшим заработком.

4. ПОСТАНОВИЛИ:

Производить выплату гонорара дважды в месяц на равных основаниях с постоянными нештатными редакторами Издательства и погасить наличную задолженность.

Председатель /Мещеряков/

Секретарь /Прокопович/

(Архив РАН. Ф. 502.Оп. 1. Ед. хр. 102б. Л. 3).

Кроме известных нам имен здесь упомянуты также и работники издательского дела, и видный партийный и государственный деятель Н. Л. Мещеряков, который осуществлял «политическое прикрытие» издания. Знакомый еще с «ленинским» проектом, он и здесь проявлял себя деятельным организатором, помогая словарю «в трудных случаях» (Ожегов 2001, 456) и пропагандируя его идею в печати (Мещеряков, 1934; 1940). Из партийной элиты того времени, оказывавшей с разных сторон влияние на авторский коллектив и всякий раз «корректировавшей» те или иные нюансы, Н. Л. Мещеряков единственный имел европейское образование (в 1893 г., находясь в эмиграции в Бельгии, он окончил технологический факультет Льежского университета). Да и сам он не был чужд литературному труду[xii].

Однако общая тенденция в языкознании, сложившаяся к концу 1920-х — началу 1930-х гг. при победоносном шествии марристов почти по всем направлениям, не была, конечно же, в пользу Д. Н. Ушакова и сторонников его взглядов (в широком смысле). Примечателен такой эпизод, почерпнутый из научной полемики того времени, как раз характеризующий отношение «идеологов» к традиционному и здравому пониманию практической стороны словарного дела. Посему сделаем небольшой отступление. В. М. Алпатов пишет: «Когда последний (речь идет о Н. Ф. Яковлеве. — О. Н.) опубликовал лексикографическую программу для толковых словарей горских народов Кавказа и в разделе словника “Духовная культура” 7% составили слова, связанные с послереволюционной эпохой, а остальное — названия предметов и явлений традиционной культуры, отсюда незамедлительно был сделан вывод, близкий к политическому обвинению <…>» (Алпатов 1991, 102). В печати появились статьи с характерными названиями «Индоевропеистика в действии» и «Очередные задачи марксистов-языковедов в строительстве языков народов СССР» и другие, содержавшие весьма нелицеприятную оценку вроде: «93% махровой поповщины» (Кусикьян 1931б, 73); «Нет того, чтобы заняться данным языком как орудием социалистического строительства для данного народа» (Кусикьян 1931б, 74). Тот же автор обвинил Н. Ф. Яковлева в «великодержавном шовинизме» (Кусикьян 1931а, 98), а его работы сравнил с трудами «белогвардейского профессора бывш<его> князя Н. Трубецкого» (Кусикьян 1931а, 99). Вскоре нечто подобное лавиной обрушилось и на ТС. Так что и данная «прикладная» отрасль языкознания, в общем-то не претендовавшая на коренную ломку взглядов или какую-то особую позицию, находилась под перекрестным огнем разнородной критики.

Еще до выхода в свет I тома атмосфера вокруг ТС начала накаляться и в научных кругах. Настроения некоторых видных и влиятельных ленинградских ученых Б. А. Ларин охарактеризовал Д. Н. Ушакову в письме от 18 марта 1934 г.: «<…> мельком он (А. С. Орлов. — О. Н.) неодобрительно отозвался о нашем словаре. А когда я сказал, что наш словарь — своей орфографией — окажет огромное нормализирующее и унифицирующее влияние, чуть он выйдет, — и что АН должна сейчас уже это учесть, <…> то на меня зашикали и Обнорский и Истрина и почти все члены комиссии. Тон был такой, что “нам на В<аш> словарь наплевать”» (Архив РАН. Ф. 502. Оп. 4. Ед. хр. № 20. Л. 3 об.). И это не единственная «дружеская» реплика в адрес Д. Н. Ушакова и его коллег по лексикографическому труду.

Словарной работой интересовался также и М. Горький, который в 1930-е гг. еще до выхода I тома ТС, своими статьями на злободневные темы языка выразил отношение отчасти и к нашей проблеме. Но раньше, в 1931 г., он направляет письмо О. Ю. Шмидту и Н. Н. Накорякову по поводу «Словаря литературного языка» следующего содержания (мы располагаем его машинописной копией без подписи на фрагменте листа, сохранившейся в архиве В. В. Виноградова):

Товарищам О. Ю. Шмит[xiii] и Н. Н. Накорякову

Уважаемые товарищи!

Простите, что я задержал ответ по поводу «Словаря литературного языка».

Материал, присланный Вами, просмотрен А. К. Виноградовым; я тоже просмотрел весь. Наши впечатления сходятся: в работе почти совсем отсутствует сегодняшняя живая речь массы, уже зафиксированная текущей литературой в лице ее наиболее крупных представителей: Леонова, Вс. Иванова и др. Нет Зощенко, Маяковского, Д. Бедного — людей весьма чутких к затейливой игре языка и «словотворцев». Нет нынешних технических речений, без которых текущая литература уже не обходится. Отсюда следует, что к работе следует привлечь литераторов, и я бы рекомендовал Леонова, Иванова, Тынянова, Груздева, Лаврухина, Маррианца. Со стороны редакционной было бы целесообразно давать групповые и семейные гнезда в подборку, а не разобщать их, — это, кстати, уменьшило бы и объем словаря. Виноградов советует смелее указывать латинские / греческие фундаменты обиходных слов, а также и на вторжение в наш язык восточных влияний. Сотрудничество литераторов бесспорно оживило бы словарь, суховатость его очень заметна.

Мой сердечный привет.

М. Горький

4 / IX 1931 г.[xiv]

(Архив РАН. Ф. 1602. Оп. 1. Ед. хр. № 562. Л. 1).

Критика М. Горького, как мы видим, сводилась к тому, чтобы сделать словарь отражением современной эпохи (в нем «почти совсем отсутствует сегодняшняя живая речь массы»), и была направлена против «суховатости» издания. С другой стороны (и ученые впоследствии отклонили этот тезис), «затейливая игра языка», выраженная в авторских новообразованиях, не могла быть элементом нормативности литературной речи, а именно эту цель и преследовал ТС. То же в значительной мере было отнесено и к узкоспециальным техническим терминам.

Как мы уже упомянули, М. Горький выступил в периодической печати по актуальным проблемам языка, вызвав тем самым еще до выхода в свет ТС полемику в общественных и научных кругах, а именно, он обратился с резкой критикой литераторов, опошляющих родной язык ненужными, по его мнению, словечками. Это было в 1934 г. Тогда газета «Правда» опубликовала его статьи «О бойкости» и «О языке», добавившие пепла в огонь будущей дискуссии о ТС. Так, он, в частности, писал: «Нет никаких причин заменять слово “есть” блатным словом “шамать” и вообще вводить в литературу блатной язык» (Горький 1934а, 2). Понимая важность ряда понятий и явлений прошлого и необходимость их отображения в произведениях, он считал тем не менее, что «теологи насорили очень много слов, осмысленных ложью: бог, грех, блуд, ад, рай, геенна, смирение, кротость и т. д. Лживый смысл этих слов, — писал он в статье «О языке», — разоблачен, и хотя скорлупа некоторых, например[,] слова “ад” осталась, но наполняется иным, уже не мистическим, а социальным смыслом» (Горький 1934б, 2). Как передовой писатель того времени, он по сути ставил задачу изобретения нового языка, отличного во многом от того, что было прежде: «В числе грандиозных задач создания новой, социалистической культуры пред нами поставлена задача организации языка, очищения его от паразитивного хлама». К нему он относил церковнославянизмы, некоторые областные и простонародные слова, вульгаризмы, арго. На первый план выдвигалась идея борьбы «за очищение книг от “неудачных фраз”», которая приравнивалась к борьбе «против речевой бессмыслицы». «С величайшим сожалением приходится указать, — говорил писатель,— что в стране, которая так успешно — в общем — восходит на высшую ступень культуры, язык речевой обогатился такими нелепыми словечками и поговорками, как: “мура”, “буза”, “волынить”, “шамать”, “дай пять”, “на большой палец с присыпкой”, “на ять” и т. д. и т. п. <…> Зачем нужны эти словечки и поговорка» (Горький 1934б, 2). После текста этой статьи в примечании «От редакции» «Правды» давалось следующее заключение: «Всему фронту советской литературы, наряду с борьбой за высокий идейный уровень художественных произведений, с борьбой против враждебной пролетариату идеологии, надо крепко взяться за решение проблем мастерства, проблемы овладения ярким, красочным и богатым языком». Это была программа для дальнейшего действия, обязательная к исполнению. Заметим, кстати, что вводная статья «От редакции», помещенная в I томе ТС, учла указания писателя и завершилась его регламентирующим тезисом о борьбе за качество языка (ТСРЯ I 1935, [5]).

Вскоре после статей М. Горького журнал ЦК ВКП(б) «Большевистская печать» помещает в отдельном разделе «О языке» две заметки дискуссионного характера. В первой (Власов 1934, 30) поднимается вопрос о низкой квалификации газетных кадров, куда «пробрались <…> и халтурщики». Автор задается вопросом: «Где учебники по русскому языку?» И после перечисления нескольких «вредных» пособий, протаскивающих «буржуазные теории», заключает: «<…> нельзя же учиться по книгам, извращающим большевистское учение о печати». А. Власов ставит задачу воспитания «газетного молодняка» и «борьбы за чистоту литературного языка», заявляя: «<…> почему нет толкового, политически и литературно грамотного учебника по газетному языку и по газетной технике. Надо дать новый словарь или переиздать толковый словарь Даля, словарь синонимов. К составлению этих учебных пособий нужно привлечь лучших мастеров слова». В ответной реплике под названием «О советском толковом словаре» Н. Л. Мещеряков (1934, 31), поддерживая злободневность проблемы, говорит: «Нам нужен современный (разрядка автора. — О. Н.) словарь литературного языка и притом такой, в котором была бы достаточно сильно развита нормативная сторона <…». Далее кратко следует описание проекта издания ТС как «именно нового словаря», первый том которого планировалось выпустить не позже сентября 1934 г. Он подчеркивает, что это «необыкновенно кропотливая работа» и ведется она «небольшой группой высококвалифицированных филологов под редакцией проф. Д. Н. Ушакова». Автор не без основания полагает, что «этот словарь окажет читателям большие услуги» и выдвигает мысль о составлении менее громоздкого малого словаря. К тому времени, по словам Н. Л. Мещерякова, уже был готов первый том (буквы А—К) и составлен второй (буквы Л—П). Все издание планировалось завершить к концу 1936 — началу 1937 г.

В «Литературной газете» в 1935 г. также развернулась полемика о языке. Со статьями выступили Г. О. Винокур — «Стилистические заметки» (ЛГ. 20 марта 1935 г. № 28 (519). С. 4), Н. Кашин — «О новообразованиях в языке. По поводу “Стилистических заметок” Г. О. Винокура» (ЛГ. 10 июня 1935 г. № 32 (523). С. 3), В. Б. Шкловский — «К спорам о языке» (ЛГ. 20 июня 1935 г. № 34 (525). С. 3), затем через некоторое время снова Г. О. Винокур — «Историзм и художественный вымысел» (ЛГ. 5 октября 1936 г. № 56 (619). С. 1). 20 октября 1935 г. в центральной печати, в передовице ЛГ «Борьба за высокое качество — главное звено» говорилось (из речи А. Щербакова на расширенном заседании Президиума правления Союза советских писателей СССР): «Мы должны пред’явить основное требование к критикам — овладеть чувством меры! Я прошу понять меня правильно. В критике у нас еще наблюдается такой крупный недостаток — или хвалят без меры или ругают без меры. Это неправильно. Вот этим чувством меры и надо критикам овладеть. Только такая критика может воспитывать и писателя[,] и читателя».

Все это, несмотря на отдельные устные выпады и письменные заявления некоторых литераторов и лингвистов, подготовило в целом благоприятную почву для выпуска в свет I тома, и он был издан, правда с небольшими задержками в 1935 г. (о проблемах, возникших при подготовке издания в 1932—1934 гг., см.: Никитин 1997а, 14—17). Но едва ли происходили такие эпизоды в русской истории, чтобы крупное начинание государственного масштаба — первый толковый словарь советской эпохи — прошло не замеченным критикой и вокруг него не строились бы баррикады клеветников и завистников, наступавшие по обе стороны «лингвистического фронта». И действительно, так случилось, что вскоре та же «Литературная газета» публикует крайне неприятную и лживую статью одного из «деятельных» языковедов-крикунов того времени В. Б. Аптекаря, который предпочел скрыться под инициалами своей сестры — искусствоведа М. Аптекарь, и канувшего в лету К. Казимирского. Это было начало кампании против ушаковского словаря.

ТС в этом смысле являлся удобной мишенью в череде драматических событий в научной и общественной жизни страны. Газетные заголовки 1935—1936 гг., наряду с бесконечными вывесками стахановцев и статьями вроде «Литература большевистского оптимизма (ЛГ. 14 февраля 1934 г. С. 4), изобиловали разоблачениями: М. Илюкович. «Герцен глазами контрреволюционера» (о Каменеве-литературоведе) (ЛЛ. 5 марта 1935 г. № 10 (96). С. 3), «Враг под маской ученого» (о «лжепрофессоре» А. Чижевском, статья без подписи) (Пр. 25 декабря 1935 г. № 354 (6600). С. 4), «Раздавить гадину» (о «банде террористов» во главе с Зиновьевым и Каменевым, статья без подписи) (ЛГ. 20 августа 1936 г. № 47 (610). С. 1), с одной стороны, и с другой — недвусмысленными переводами, как, например, перепечатка статьи Жоржа Иверно из журнала «Монд» с характерным названием «Продавцы слов», и т. д.

Д. Н. Ушакову и его команде приходилось держать оборону с нескольких сторон: от кликуш от науки с их политическими выводами и от собратьев по словарному делу и корифеев языкознания. Последние, как мы смогли убедиться из изученных нами документов, имели немало причин «не любить» ТС и не только в силу какого-то личного нерасположения к Д. Н. Ушакову, всегда относившегося отрицательно к Н. Я. Марру и его сторонникам, но и по причине заинтересованности в собственном проекте[xv]. Напомним, что тогда еще выходил отдельными выпусками академический «Словарь русского языка» (не окончен) и разрабатывался план нового словаря (Обнорский 1936), где опыт Д. Н. Ушакова воспринимался довольно прохладно. В Инструкции 1936 г. его даже не посчитали возможным упомянуть.

Для того чтобы яснее себе представить ситуацию, сложившуюся вокруг ТС после выхода I тома, обратимся подробнее к документальным материалам.

Статья К. Казимирского и М. Аптекарь (1935, 4) называлась «Игруны» и как бы уже своим заголовком показывала нешуточную издевку над ТС и стремление «разоблачить» его составителей. Приведем начальные строки этого opus’а: «“Игруны” — множественное число от слова “игрун”, что, по уверению редакции “Толкового словаря русского языка”, означает: “шалун, любящий играть, резвиться”. Это, мягко выражаясь, несколько необычное слово применимо и к редакторам “Толкового словаря”, отнесшимся по меньшей мере “шаловливо” к взятым ими на себя серьезнейшим обязательствам». Далее, цитируя фрагменты предисловия к I тому, рецензенты «проверяют», как же «ленинские установки» «проведены на практике». Они говорят: «Трудно считать общепринятыми в русском языке словами “кропотун, кропотунья, жрун, жрунья, едун, едунья, кормитель, боданный, вшивок, искряк, бодун, брезгун, брезгунья”. Читатели, которых не удовлетворяет форма “брезгун”, могут заменить ее аналогичным “брезгливец”.

«Приходится признать, — пишут они, — что указанные слова более походят на талантливую импровизацию, чем на общепринятые в русском языке слова». Сравним: чуть раньше М. Горький как раз советовал шире использовать опыт «словотворцев».

Авторов смущает и наличие в словаре непонятных им грамматических форм. «В самом деле, — недоумевают они, — при каких обстоятельствах действующее лицо может сообщать о себе: “я жереблюсь, кочусь, курлычу, бодаюсь, вылупляюсь, вскрякиваю” и т. д.? Читатель не должен думать, что “Словарь” оперирует исключительно словами животного мира. Тут же мы находим: “коллекционируюсь, конвейеризируюсь, кинофицируюсь, компостируюсь” и т. д. Нужно обладать большой долей откровенности, чтобы сказать о себе “я доворовываюсь”». Рецензенты снова недоумевают, когда читают в ТС грамматические формы всех трех родов у слов «жеребый», «замужний», «беременный», «женатый».

Недовольство вызывает и большое количество «ругательных и вульгарных выражений» вроде «коричневая рвань», «вшивый чорт», «катись колбасой», «он меня так бабахнул», «он кочевал из кабака в кабак», «выпить по баночке» и т. п. Эти «перлы», как называют их К. Казимирский и М. Аптекарь, идут в разрез с указаниями В. И. Ленина и М. Горького — «объявить войну коверканию русского языка». «По счастью, — констатируют они, — наша литература и печать не говорят с миллионами трудящихся тем языком, который им приписывает “Толковый словарь”».

Но рецензенты не хотят выглядеть «односторонними» критиками и, как образец конструктивной полемики иного плана, приводят следующий тезис: «Нет, сентиментальное восприятие действительности, отражаемое в языке, заставляет редакцию «Толкового словаря» приводить множество сюсюкающе-ласкательных уменьшительных и детских слов: «<…> котёльчик, кровелька, килечка, киек, водочка, вещичка, вруша (“с ласковой укоризной”), деденька, девонька, дурашка <…>». Обилие таких слов, по их мнению, «трудно об’яснить чем-либо, кроме пристрастия составителей». «Иначе, — следует возражение критиков, — почему же нет “кадушечка”[,] если есть “бадеечка”, нет “гостинчик”[,] если есть “игрушечка”, нет “косячок”[,] если есть “кровелька”[,] и так до бесконечности».

Непонимание авторов рецензии вызывают «малоупотребительные» термины культа, причем они видят определенный уклон в сторону освещения православного богослужения в ущерб «терминов иных вероисповеданий». Но и это неглавное. Вызывает сомнение и то, что такие понятия вообще включены в словарь, хотя некоторые из них («брыс», «гой») не являются русскими словами.

К. Казимирский и М. Аптекарь сожалеют и о том, что некоторые предметы и явления, «не нуждающиеся» в описании (в их числе «кровать», «бюстгалтер», «брюки» и т. д.) получили прямо-таки исчерпывающую, энциклопедическую справку, что противоречит принципу ТС («словарь языка»). Неудачно, на их взгляд, объяснение слова «кукиш», а «важный обряд брудершафта» истолкован слишком детально…

Кроме других мелких замечаний, колкостей и придирок по поводу отдельных слов (на них корректно и точно ответил Д. Н. Ушаков в публикуемом ниже материале), рецензенты пытаются представить изданный том вообще в черном свете: «Не следует считать, что мы специально выписывали особо неправильные слова, формы или об’яснения. Достаточно открыть на любой странице этот “толковый” словарь, чтобы буквально в каждом столбце наткнуться на подобные сокровища».

В итоге, перебрав все идеологические тезисы, они заявляют: «Ленинское задание о создании краткого словаря образцового современного русского языка по новому правописанию выполнено только в одном пункте — правописание действительно новое».

Не удовлетворяет авторов и ожидаемая перспектива: «выпустить три громоздких тома». «Предложенный Лениным образец — малый Лярус — никоим образом не похож на выпущенный словарь», — полагают они.

Наконец, в заключительной части своего «манифеста» К. Казимирский и М. Аптекарь бьют противника наверняка: «Словарь не дает представления об образцовом русском языке. Пронизывающие “Словарь” образцы мещанского, хулиганского и воровского жаргона, обилие примеров трактирно-рыночного быта делают его словарем отнюдь не того языка, “которым каждый день говорит наша литература, наша печать с миллионами трудящихся”». И далее: «Нельзя назвать современным словарь с поповскими терминами, при резком недостатке терминов технических и особенно политических (отсутствует, напр., Красная армия, Красная гвардия и т. д.)[xvi]».

Завершается рецензия такими словами: «Выводы ясны: толковый словарь русского языка по[-]прежнему остается неосуществленной мечтой, а изданный государственным институтом “Советская энциклопедия” в 45-тысячном тираже, размером в 128 авторских листов словарь является недопустимым примером вольного обращения с русским языком, заданием Ленина и советским читателем».

Вскоре после этой разгромной и грязной публикации в той же «Литературной газете» появился ответ Д. Н. Ушакова (1935, 6) К. Казимирскому и М. Аптекарь. Ввиду его документальной ценности, считаем целесообразным привести полностью впервые с того времени текст этой статьи.

ВОКРУГ «ТОЛКОВОГО СЛОВАРЯ»

Статья К. Казимирского и М. Аптекаря, посвященная первому тому, редактируемого мною «толкового словаря русского языка» («Л. Г.» № 58), — яркий образчик нелояльной критики. Вот несколько примеров, характеризующих критические приемы авторов упомянутой статьи:

1. авторы утверждают, будто в «Толковом словаре» нет таких политических терминов, как «Красная армия», «Красная гвардия» и т. п. На самом деле под словом «Гвардия» (столбец 545) читаем: «Красная гвардия (полит.) — революционные рабочие отряды, дружины. Возникшая в 1917 году Красная гвардия послужила первоначальным ядром Красной армии». «Красная армия» имеется в словаре в двух местах — в качестве примеров к словам «красный» и «армия».

2. Авторы статьи недоумевают по поводу того, что в словаре рядом со словом «Кахетинцы — племенное подразделение грузин» помещено слово «Кахетинка —ошибочно вместо кохинхинка». «Насколько мы понимаем в этнографии, — иронизируют критики… речь идет очевидно о курах». Но зачем тратить столько остроумия, когда в словаре (столбец 1338) черным по белому напечатано: «Кахетинка¹ — женск. к кахетинец см. кахетинцы. Кахетинка² — ошибочно вместо кохинхинка». Нужно совершенно особыми глазами читать словарь, чтобы «не заметить», что в словаре дано рядом два слова «Кахетинка»: одно, обозначающее женщину, другое — курицу.

3. Авторы статьи цитируют: «корова — самка быка. Бык — самец коровы». Вот, как оказывается, легко составлять словарь русского языка. Но в словаре на самом деле напечатано: «Корова. Самка крупного домашнего рогатого скота, домашнее молочное животное, самка быка». И далее: «Самка некоторых других животных, например, лося». Таким образом ошибки в цитатах — это не случайность, а строгая система.

4. Авторы цитируют: «кофейница — гадалка на кофейной гуще» и снова истощают свое остроумие: «Почему же в таком случае «кофейник» не самец «кофейницы», а просто скромный сосуд для варки кофе?». На самом деле в словаре читаем: «Кофейница. 1) Ручная мельница для размалывания кофе. 2) Коробка для хранения кофе. 3) Гадалка на кофейной гуще (устар.)». Поистине удивительная способность читать не то, что напечатано.

5. Авторы статьи ухитрились «не заметить» даже обширной вводной статьи к словарю, занимающей 56 столбцов и озаглавленной «Как пользоваться словарем». Неудивительно поэтому, что они пользоваться словарем не умеют. Из этой статьи они узнали бы, что имеющиеся в словаре просторечные и вульгарные выражения помещаются в словарь не для их пропаганды, а для борьбы с ними путем раз’яснения их стилистического качества. Так, например, они узнали бы, что если при слове или выражении помещена помета «вульг.», то это означает, что слово или выражение «вульгарное, по своей бесцеремонности и грубости неудобное для литературного употребления». Соответствующие раз’яснения наставительного или прямо запретительного содержания сделаны и при пометах «простореч.», «фам.», (фамильярное), «обл.» (областное). Но и здесь, следуя своему методу цитирования, авторы статьи «не заметили» также самой наличности таких стилистических помет при осуждаемых ими грубых выражениях.

6. неумение авторов статьи пользоваться словарем сказалось также и в том, что у них вызывает недоумение об’яснение слова «иоркширкский», где говорится только о породе свиней. Из статьи «Как пользоваться словарем» авторы могли бы узнать, что в словаре не помещены собственные имена, личные и географические. Отсюда следует, что производные от географических собственных имен приводятся только в тех значениях, которые не покрываются значением собственного имени. Поэтому под «Варшавянкой» в словаре говорится только о революционной песне, под словом «Боржом» — только о минеральной воде и т. д. Но все же и при слове «Иоркширкский» дано об’яснение: «По названию графства Iorkshire в Англии». Но авторы статьи, строго следуя своей системе, и эту помету, очевидно, «не заметили».

7. Утверждение авторов статьи, будто многие слова, помещенные в словаре, представляют собою «талантливую импровизацию» составителей и не являются «общепринятыми словами русского языка», может вызвать только удивление. Достаточно просмотреть примеры из Маяковского, Сельвинского, Лескова, Евдокимова, Достоевского, А. Майкова, Амфитеатрова и ряда других писателей под словами «игрун», «кропотун», «кормитель», приведенные в большом академическом «Словаре русского языка», чтобы убедиться в простой неосведомленности наших критиков. Такую же неосведомленность проявляют авторы статьи, когда об’я[в]ляют выдуманными такие формы, как «беременный», «женатая», «жеребый», «жереблюсь» и пр. Во первых, и здесь они «не заметили» примеров: «Разве тебе не нравится женатая жизнь?» (гоголь), «Насилие есть повивальная бабка старого общества, которое беременно новым» (афоризмы Маркса). Принятая система цитирования и здесь дает себя знать. Но помимо того, авторы не понимают противоречий между языком и действительностью. Ведь грамматический род — это не то же самое, что реальный половой признак. Грамматическое лицо — не то же, что реальное лицо, а потому в языке действующими лицами являются не только люди, но также животные и вещи. Поэтому естественно встретить в «Холстомере» Толстого выражения вроде «я заржал», «я побежал рысью», «мать моя ожеребила Лысого» и т. п. от слова «жеребиться» есть первое лицо, потому что когда нужно, мы уверенно скажем именно «жереблюсь», а не «жеребаюсь» или «жеребюсь». Но есть глаголы, в которых действительно нет первого лица, хотя они обозначают действие,легко выполнимое для человека, например, «дудеть» или «дудить». Как сказать — я «дужу», я «дудю»: «1-е лицо не употр.».

Только неосведомленностью можно об’яснить утверждение авторов, будто такие слова, как «замуслить», «замусолить» и соответствующие глаголы несовершенного вида, такие слова, как «крестинный» и «крестильный» являются «бесчисленным смакованием одного слова»; будто бриллианты не бывают не из алмазов и т. д. Уже и приведенных примеров достаточно для того, чтобы судить о качествах статьи К. Казимирского[xvii] и М. Аптекаря. Это не критика, в которой словарь, разумеется, всячески нуждается, а проявление желания очернить в глазах советского общественного мнения серьезное культурное начинание. Конечно, в словаре много недостатков, в нем есть и прямые ошибки, но авторам статьи удалось указать только на один действительный промах в словаре — на ляпсус, допущенный в слове «колонновожатый».

Проф. Д. Н. УШАКОВ

После текста статьи Д. Н. Ушакова «Литературная газета» сделала следующую ремарку: «Помещая письмо проф. Д. Н. Ушакова, редакция считает, что обсуждение «Толкового словаря русского языка» не исчерпывается статьей Казимирского и Аптекаря. В ближайших номерах «Литературной газеты» будет помещен еще ряд статей о Словаре. Итоги обсуждения такого большого и культурного начинания, как «Толковый словарь русского литературного языка», редакция подведет в специальной редакционной статье». Однако, по нашим разысканиям, других заметок о ТС так не появилось на страницах ЛГ[xviii], как и не вышла объявленная «редакционная статья». Хотя, по-видимому, подобные материалы направлялись в газету (об одной такой статье, известной нам и сохранившейся в фондах Архива РАН, мы скажем позднее), но обсуждение ТС — и это осознавали все — вопрос не только сугубо научный, а в то время еще и политический с возможными последствиями. Так что с газетных полос полемика переместилась в институты, большевистскую печать, педагогические и литературно-художественные издания.

Но прежде чем представить, так сказать, печатную продукцию о ТС, коснемся еще одного важного момента, пропущенного историками науки.

В декабре 1935 г. произошло, пожалуй, самое драматическое событие в истории обсуждения ТС — дискуссия в ленинградском Институте языка и мышления. «Аптекариада» — так назвал ее С. И. Ожегов в собранном им корпусе писем ее участников (публикуется нами в Приложении). Толчком к этому послужила упомянутая статья К. Казимирского и М. Аптекарь с жесткой, безграмотной и беспринципной критикой только что выпущенного I тома, подвергнувшей гнусной фальсификации не только саму идею создания словаря современного русского литературного языка, но грубо «подтасовавшей» многие примеры, приведенные авторами в качестве аргументов с далеко идущими выводами. Дискуссия о ТС фактически имела своей целью идеологическую сторону: под прикрытием «научного обсуждения» всеми возможными средствами скомпрометировать издание, заменить или уничтожить его коллектив, а ТС превратить в орудие государственной власти. Это хорошо видно из откликов С. И. Ожегова и Б. А. Ларина по поводу «Игрунов» и сохранившихся лингвистических зарисовок участников тех событий.

Итак, публичное обсуждение ТС в северной столице происходило трижды, в ноябре—декабре 1935 г. Намечался также еще и «общегородской пленум» в Ленинградском научно-исследовательском институте языкознания, готовившийся Л. П. Якубинским, с привлечением писателей, журналистов и педагогов (Архив РАН. Ф. 1516. Оп. 1. Ед. хр. № 136. Л. 5), который, по-видимому, не состоялся по причине ожидаемого «переформировывания» учреждения и изменившейся атмосферы (там же, лл. 18—18 об.).

Первое заседание происходило 23 ноября 1935 г. в Институте языка и мышления.

Следующее, под председательством академика Б. М. Ляпунова, состоялось там же 11 декабря и «прошло, — как выразился Б. А. Ларин, — не в нашу пользу» (л. 7). Первым докладчиком был языковед и диалектолог И. А. Фалев, знакомый с проблемами лексикографии по работе в академическом «Словаре русского языка» и потому, очевидно, не имевший цели уничтожить издание, хотя, по мнению Б. А. Ларина, «он защищал очень кисло, хвалил глуповато, ругал бездарно» (л. 7 об.). С. И. Ожегов в письме Д. Н. Ушакову от 17 декабря 1935 г. передавал, что «Фалев сделал доклад, вполне благожелательный, иногда даже хвалебный <…>, а потом в нудном академическом штиле критиковал по мелочам <…>» (л. 10 об.). Последовавшее далее выступление В. Б. Аптекаря — основного обвинителя на «процессе» по ТС — было исполнено в подобающих этому персонажу тонах: он говорил «о вредительстве и политической преступности[xix] ряда определений», «о поповском и мещанском идеологическом базисе» (л. 8 об.) словаря и т. п. Как сообщали об этом в письмах к Д. Н. Ушакову Б. А. Ларин и С. И. Ожегов, его речь почти полностью повторяла статью — «точный сколок “Игрунов”», «только выпады грубее, обвинения доносительнее (на тему о радости врагов), примеров набрано значительно больше» (л. 10 об.). Он выступал с «громовой» речью два с половиной часа, и прения по докладам в этой день так и не состоялись. В заключение было принято решение перенести их на 23 декабря. Присутствовали и все «атрибуты» полемики: «“молодежь” торжествовала» (л. 11), «группа друзей человек в 10 была, но дебоширить не решалась» (л. 8 об.).

В назначенный день прений, длившихся с 16. 30 до 23. 30 и вызвавших всплеск лингвистических и не только эмоций, выступили С. П. Обнорский, который в данной ситуации оказался на стороне марристов. Его доклад Б. А. Ларин назвал «наиболее подлым и вредным» (л. 17) и пересказал основные тезисы: «он признает только одно достоинство у авторов ТС. — это их дерзость»[xx]; «он считает ТС образцом отрицательным, не велит своим сотрудникам следовать ему» (л. 17). Из ученых, поддержавших Д. Н. Ушакова и его соратников, с речами к аудитории обратились Е. М. Иссерлин — «остро уличала его (т. е. Аптекаря. — О. Н.) в политическом мошенстве», Р. О. Шор — «очень убедительно вскрыла обывательскую скудоумность ряда обвинений», Л. В. Щерба — «хвалил нас до ужаса (Epochemachendes Werk, произведение, “гораздо выше Даля”)» (л. 17 об.). Мужественно держали оборону (они ведь готовились к бою — это слово не раз звучит в их письмах) Б. В. Томашевский, С. И. Ожегов и Б. А. Ларин (Г. О. Винокур и Д. Н. Ушаков не участвовали в заседаниях). По окончании прений «Ляпунов предложил выразить благодарность составителям за ценнейший труд, хлопал в ладоши (но поддержан не был)<…>» (л. 17 об.). В этом же письме Б. А. Ларин подвел такой неутешительный итог: «Победителями нас никак назвать нельзя, хотя противник и был сильно побит и обесчещен.[xxi] В кругах наиболее культурных наша защита Толкового Словаря признана блестящей и по организованности[,] и по форме[,] и по содержанию, но средний и запуганный слушатель ушел под впечатлением “острых и неопровержимых” политических обвинений, под впечатлением длинного ряда высказываний об антисоветскости и буржуазном тоне и содержании Т<олкового> Сл<оваря>» (л. 16).

Мы не стали в деталях пересказывать все моменты дискуссии, они довольно подробно, эмоционально и честно описаны участниками обсуждения ТС (см. Приложение, особенно письма №№ 20, 21, 27, 28). Скажем только, что в силу разных обстоятельств издание последующих томов, готовых к печати, приостановили. Ввиду полученного громкого резонанса, приняли решение к пересмотру отдельных статей и уточнению их «марксистского» толкования. Для этого словарь, начиная со второго тома, стал официально курировать известный партийный деятель Б. М. Волин, который, впрочем, мало что понимал в лексикографии. С одной стороны, составителей урезали в правах и, сопротивляясь, они вынуждены были подчиняться решениям «сверху», но с другой (и это главное) — все участники ушаковского словаря избежали печальной участи быть ссыльными и заключенными. А такая угроза существовала, ведь «репутация» ТС страдала еще и оттого, что один из его участников, В. В. Виноградов, как раз именно в самую полемическую пору был репрессирован и провел два года, с 1934 по 1936, в Вятке (Ашнин, Алпатов 1994, 197). Вернувшись, он уже не участвовал в работе над II—IV тт., но его имя на титуле было восстановлено. Получился такой парадокс, о котором рассказала Т. Г. Винокур: «После ареста В. В. Виноградова его имя было снято со шмуцтитула “высочайшим повелением”. Известно, что Дмитрий Николаевич добился приема у В. М. Молотова и настоятельно просил о сохранении имени В. В. Виноградова в перечне составителей первого тома, на что получил ответ: “Профессор, это невозможно!” <…> И, таким образом, сложилось парадоксальное положение: его имя значилось в томах, над которыми он, в связи с трагическими обстоятельствами своей жизни, не работал, и, наоборот — не значилось в первом томе, активным соавтором которого он был» (Памяти Д. Н. Ушакова… 1992, 79—80).

Итак, дальнейшая судьба ТС оставалась по-прежнему неопределенной. Кроме политических причин, возникали и бесконечные издательские трудности, недостаток финансирования т. д. Из имеющихся у нас отрывочных записей С. И. Ожегова на отдельных листках (на некоторых из них отсутствует полная датировка, но все они относятся к периоду 1937—1938 гг.) можно представить, какова была непротокольная жизнь словаря:

23/VII

Уволен Силонов, обещания уплатить гонорар остались, след<овательно,> обещаниями.

Капустин сказал, что на днях будет новое лицо.

28/VII

Назначена Кочмержевская.

Женщина милая, но денег нет. И дел не знает (Архив РАН. Ф. 1516. Оп. 1. Ед. хр. № 139. Л. 59).

29/VII—37

Говорили с Кочмержевской. Денег нет и когда будут — неизвестно. Да и где будет после предполагаемой реорганизации Т. С. — неизвестно тоже.

Готовы гранки на Л и М к верстке. Н читаю. О еще не набирают (там же. Л. 60).

31/VIII—37

24^го Грудскому в Главлит были посланы гранки на Л. Только сегодня удалось с ним встретиться. Оказалось, что гранки они уже не будут читать, а только сверку.

Говорил с Волиным о слове метрополитен. Согласился.

ГИСЕ реорганизовался в 3 изд<ательст>ва: МСЭ, БСЭ и Словарей. Денег ГИСЭ не платит. Теперь понятно, почему Силонов месяц тому назад распорядился, по словам Марусова, не платить Т. С. до особого распоряжения.

Куда Т. С. — неизвестно. Совещались у Д. Н. [Ушакова. — О. Н.], был Г. О. [Винокур. — О. Н.]. Ни к какому решению не пришли, но по сути дела надо быть в Слов<арном> изд<ательст>ве (л. 64).

2/VIII—37

Волин назначил встретиться в 1 час дня. Приехал в 11, началось совещание по атт<естации> учителей, а в 1¼ дня уехал на прием в ВОКС. Встреча не состоялась (л. 63).

1/VIII—38

Говорили с Волиным по телефону. Он знает о том, что Т. С. передают в Слов<арное> изд<ательст>во <…>. На самом деле вопрос еще не решен. Спрашивал у меня, где Словарю будет лучше.

Говорил с Ингуловым о необходимости чтения Главлитом гранок. Обещал «потолковать» с Волиным <…> (узнал от Волина, что «толковали»<,> и Ингулов обещал разрешить вопрос). Как — осталось неизвестным. <…> (л. 61).

1/VIII

Было видно, что если попадем туда, не избежать будет мелочного вмешательства вдела редакции и составителей. Изложил ей о положении Т. С. Сидел с ней новый зав<едующий> произв<одственным> отд<елом> Нестеров. На все смотрят с тех-произв<одственной> точки зрения. Говорит, однако, что Т. С. может включен на основе полной финансовой автономности, со своим бюджетом; а они будут обслуживать редакционные (!).

Мещеряков предлагал Ингулову взять Т. С. в МСЭ.

Говорил с Волиным. Он будет писать письмо Броку, чтоб Т. С. включили в Слов<арное> изд<ательст>во.

Начали набирать «о» (л. 62).

Все эти «технические» записи — отчасти отголосок событий 1935 года и бурной полемики о словаре в печати, несколько затормозивших выпуск очередных томов. Сейчас сложно сказать абсолютно достоверно о том, что или кто спас ТС от, казалось бы, неминуемой гибели, которая в силу «исторического момента» могла оказаться трагедией и для участников этого проекта. Но все они, к счастью, за исключением В. В. Виноградова, избежали ссылок, ареста и еще более страшных испытаний. Думаем, что большую роль в этом сыграли несколько факторов. Во-первых, с концептуальной точки зрения словарь не создавался на пустом месте, а имел традицию, с которой, хотим мы того или нет, приходилось считаться, тем более что она все время соотносилась с именем Ленина. Во-вторых, ТС имел влиятельных товарищей в партийной среде — Б. М. Волина, Н. Л. Мещерякова, С. Б. Ингулова, вовлеченных в работу и потому не способствовавших ее развалу. Наконец, самая высокая инстанция в лице В. М. Молотова также, полагаем, была заинтересована в завершении издания. Д. Н. Ушаков осторожно писал об этом в юбилейной заметке: «Но тревожные моменты наступали и позже — причина, по которой издание так затянулось, — и каждый раз нас выручал Вячеслав Михайлович. Так, после выхода первого тома дело страдало и прерывалось, например, от отсутствия авторитетной и квалифицированной политической редакции. Мнение Вячеслава Михайловича, что словарь надо довести до конца, позволило нам довести работу до последнего тома» (Ушаков 1940, 3).

Очевидно, вскоре после авторитетных указаний «сверху» и титанической работы самого авторского коллектива по пересмотру ранее подготовленного материала, согласованию его с многочисленными инстанциями и т. п. бюрократических издержек, очередные тома ТС уже четко выходили год за годом: II — 1938 г., III — 1939 г., IV — 1940 г. Таким образом, он стал «первым законченным словарем в русской толковой лексикографии» (Левашов 1998, 359)[xxii]. Но не стоит думать, что ушаковская «дипломатия» (без нее нельзя обойтись) была подчинена конъюнктурным, корпоративным целям и свои часы сверяла с «генеральной линией». Мы приводили немало примеров самоотверженности, мужества и преданности составителей словаря подлинным научным ценностям. В дополнение процитируем высказывание С. И. Ожегова, вспоминавшего, между прочим, что даже в такой жесткой обстановке погромов и проверок авторитет и компетентность Д. Н. Ушакова были настолько сильны, что «в то время, когда все рукописи подвергались предварительному рецензированию или обсуждению, рукопись Т<олкового> сл<оваря> от Д. Н. непосредственно шла в издательство и типографию» (Ожегов 2001в, 458).

Теперь обратимся к обзору важнейших рецензий, продолжавших уже в более сдержанном, но не без полемики, ключе обсуждение ТС в печати. Заметим, кстати, по словам С. И. Ожегова, за 3—4 года их появилось более двадцати (Памяти Д. Н. Ушакова…1992, 71). Причем выход в свет словаря не оставил равнодушным, кажется, никого. Каждый, кто считал себя компетентным в вопросах лексикографии, выливал свои рассуждения на страницы литературных, агрономических, технических, общественно-политических и иных изданий. С. И. Ожегов указал на то, что и за рубежом также «появилось много рецензий в специальных филологических журналах» (Памяти Д. Н. Ушакова… 1992, 71). Мы, разумеется, не будем останавливаться на всех, а сделаем обзор наиболее показательных, а также представим и вновь найденные архивные материалы.

Одним из первых по-научному аргументированных откликов на ТС стала рецензия П. Я. Черныха (1935, 104—107), опубликованная в далеком Иркутске. В начале автор знакомит читателей с историей создания словаря, пересказывая вкратце письма В. И. Ленина и неудавшийся проект начала 1920-х гг. Самая главная и трудная, по его мнению, работа лексикографа заключается в определении «основных значений и вообще жизненности, продуктивности того или иного слова» (Черных 1935, 104—105). И в этом отношении рецензент высказывает принципиальную мысль: «В новом «Толковом словаре» прежде всего последовательно учитывается такой бесспорный и важный факт, как жанровая дифференциация литературной речи (здесь и далее выделения фрагментов наши. — О. Н.). Ведь то или иное слово может быть принадлежностью или книжного, или разговорного, или научного, или канцелярского и т. д. языка, может быть или общелитературным, или только профессиональным. Кроме того, в литературном употреблении часто находятся областные слова. Наконец, то или другое слово (если речь идет о русском языке) может или оказаться старым, существующим с давнего времени, или устаревшим еще задолго до революции, или вышедшим из употребления после революции, или, напротив, явиться новообразованием послереволюционной эпохи. Со всеми этими моментами необходимо считаться при пользовании “Толковым словарем”» (105). Приводимые далее автором примеры хорошо иллюстрируют те «шероховатости», которые — и это объективно — неизбежны «в таком большом труде». Вот некоторые его замечания и дополнения к толкованию слов: «Мне, например, кажется, что при определении значений слова “женщина” (с. 858) следовало бы упомянуть, между прочим, и о том значении этого слова, с которым оно употребляется у Толстого в “Войне и мире” (т. 3, ч. 8): “Он говорит — женщина, а Мария Николаевна — барыня” (т. е. “женщина” противопоставляется “барыне”). Значение “женская прислуга”, указанное в “Толковом словаре”, сюда не подходит. Точно также следовало бы упомянуть и о новом значении, которое это слово получило в послеоктябрьские годы. У Неверова в одном из рассказов о героине-крестьянке говорится: “Тридцать лет была она бабой и вдруг стала женщиной”. В “Толковом словаре” эти значения (или даже, пускай, оттенки значения) не зарегистрированы. Указываются четыре другие значения, причем первое сформулировано как-то уж очень неловко: “лицо, противоположное мужчине по полу” (почему бы не сказать просто: “лицо женского пола”, как в словаре Академии Наук?)» (105)

Главным недостатком ТС, как полагает рецензент, «является некоторая если не беспринципность, то неопределенность и неустойчивость, допущенная составителями при отборе слов» Притом, что ТС «не претендует на полноту» и «мог бы быть назван “кратким”, непонятно, каковы принципы отбора слов. «Вероятно, — говорит он далее в отзыве, — составители старались придерживаться признака наибольшей употребительности того или другого слова в речевом обиходе образованных людей или наибольшей важности его как средства выражения» (105). Представляя целую группу специальных терминов, включенных в словарь («баббит», «бифуракция» и т. п.), П. Я. Черных считает, что они нарушают принцип общеупотребительности. Он задается таким вопросом: «Спрашивается: по каким же соображениям одни слова оказываются использованными в “Толковом словаре”, а другие нет? Возьмите, например, область навигационных и военно-морских терминов. Попробуйте проследить, хотя бы по “Цусиме” Новикова-Прибоя, какие из специальных слов, встречающихся в этом произведении, имеются в словаре. Вы не найдете здесь целого ряда слов: баталер, бить склянки, чак (в смысле железный или стальной крюк), гафель, задраить, камбуз, кромбол, коминге и др. Почему слово “комендор” включено в “Толковый словарь”, а “баталер” нет? Почему слово “кнехт” удостоилось включения, а “гафель” или “задраить” нет?» (106). Отдельные пропуски указаны рецензентом и в других областях: в отборе местных слов, лексики западноевропейского происхождения, сокращений.

Другое важное замечание П. Я. Черных относит к такой специфической сфере, как «нецензурные, вульгарные и ругательные слова», отсутствие которых в ТС, за редким исключением, он считает неверным, ссылаясь как аргумент на пролетарского поэта: «Как известно, Маяковский, нередко пользовался такими словами, как: блядь, говно, пузо, сволочь и пр., совершенно сознательно вводя их в язык своих произведений <…>» (106).

Далее он рассуждает: «Возможно, что составителям «Толкового словаря» казалось, что включение «неприличных» слов противоречит нормативному характеру словаря, его претензии на «образцовость». Это верно, но в таком случае остается непонятным включение в словарь (с соответствующими оговорками) многих других слов (вчерась, на рапа, буза, жид и т. д. и т. п.). Проблема нормативности, образцовости, правильности в языке является одной из самых сложных и запутанных проблем языкознания. Не осторожнее ли было бы по части нормативности ограничиться пока только указаниями, касающимися правописания, произношения и ударения слова и его грамматических особенностей. Указания такого рода в словаре имеются.

Затем делаются поправки к орфографии, произношению ряда слов и нормам акцентуации, представленным в ТС. Полагаем, не без оснований автор отзыва говорит о некоторой консервативности этой части: «Очевидно, составители словаря и редактор стоят на той традиционной точке зрения, что образцовым русским произношением необходимо считать московское произношение со всеми его специфическими особенностями. Поэтому они рекомендуют, например, слово “садовод” произносить “съдавот” (“с неясным звуком, похожим на ы” после с, а слово “щука» – в виде «шшюка» с «долгим мягким ш”). Но кто же теперь так произносит, кроме природных москвичей и уроженцев среднерусской полосы, да и то далеко не повсеместно? Литературное произношение новейшего времени, особенно послереволюционной эпохи, заметно отступило от своей московской (исторической) основы» (106—107).

В рецензии были и другие замечания, в частности, в излишней этимологизации лексики и подаче исторических комментариев и т. д. Но несмотря на указанные недочеты и довольно критичный тон отзыва, в общем П. Я. Черных дает высокую оценку проделанной работе и характеризует ТС «как крупное литературное событие» (107).

Немогим позднее, в 1936 г., была опубликована рецензия Б. Боровича под названием «Толковый словарь и культура слова (Заметки читателя)». И хотя ее автор, «человек пишущий», очевидно литератор, но не лингвист, он приводит немало интересных примеров и дает собственную аргументацию выдвинутой им позиции. В целом он горячо принимает издание I тома: «<…> перед нами не просто фотография языка, механически запечатленная в толстом сборнике, — составители поставили себе задачу иную. Они не коллекционируют всего того, что можно бы слышать и на базаре меж пьяных, и среди деклассированных элементов и в обществе воров и взломщиков: такой вывод напрашивается сам собою. Мы здесь получаем “книжную и разговорную речь образованных людей”, имеем некий отбор слов и выражений» (Борович 1936, 131).

Наибольшие сомнения вызывают у него «неожиданные разделения» помет: разговорное, областное, просторечное, фамильярное, арго. Возникает опасение, «не слишком ли много этих поправок и не отражаются ли они на основной линии словаря… К тому же не всегда находишь оправдание этим пометкам» (131). «Почему, — задается он вопросом, — “исковыривать” — разговорное слово, а “исколупывать” — просторечивое? Почему слово “втюриться” в значении “попасться нечаянно” является просторечивым, а то же слово, но в смысле “влюбиться в кого-нибудь” оказывается лишь фамильярным? Почему “вкрутить” (что, кому, чего), т. е. наврать, является простореч., вульгарным выражением, а “закрутить кого-нибудь”, т. е. вскружить голову— разговорно-фамильярным?» (131). И т. д.

Дальнейшие рассуждения Б. Боровича «идут под углом зрения культуры речи и борьбы за чистоту языка» (131). В этой связи автор поднимает вопрос о «непристойных словах», считая, что все приводимые им примеры «находятся за границами (разрядка Б. Боровича. — О. Н.) книжного и разговорного языка образованных людей». Можно поразиться, насколько внимательно, даже дотошно рецензент «проштудировал» словник именно с данной точки зрения. Вот некоторые из его иллюстраций: “кандибобер”, выражение “с кандибобером” (с шиком) — босяцкое портовое словечко. Или “запузыривать” (о любом стремительном действии), или “брандахлыст” (пустой[,] дрянной человек), или “зашпандоривать” (быстро бежать, ловко что-нибудь делать), или “дербалызнуть” (выпить вина) <…>. Что общего во всех этих словах и выражениях с литературной речью?». Он обращает внимание и на «разговорный жаргон», который не стоит «легализовать, а необходимо оставить «за пределами литературы». Это слова вроде: «играться», «куды», «дитё», «впиханный», «богатее» и другие. Даже такой нейтральный глагол «бить» приведен, по его мнению, с весьма колоритным синонимами: «дерябнуть», «дать киселя», «колошматить» (131) и т. п. «Режут ухо» рецензенту и такие слова, как «жрун», «едун»,, «брезгун», «визгун» и т. д., «вызывают протест» — «вышибала», «дрыхала», «вопила», «задирала» (132).

Есть и другие замечания, то же, впрочем, касающиеся степени употребительности слов. Так, он пишет: «Значительную “неловкость” испытываешь, читая отдельные омонимы <…>, какие приводит толковый словарь по адресу женщины. Несколько странно уже основное определение женщины: это “лицо, противоположное мужчине по полу” <…>». Далее Б. Борович недоумевает: «Нужно ли вносить в словарь эти разговорные вольности, характерные для мещанских кругов (“я наняла женщину для стирки белья”, “у меня служит женщина”)? Но есть еще одно толкование слова женщина (курсив наш. — О. Н.): “лицо женского пола легкого поведения, кокотка (фам.)”… А это-то откуда? Что за “фамильярное” толкование слова? И еще “гадюка (здесь и далее разрядка автора. — О. Н.) — злая, ехидная женщина”; “выдра — о безобразной сухопарой женщине”; “кобыла — о грубой рослой женщине”; “корова — о толстой неуклюжей неповоротливой женщине”» (132). Как он полагает, «вряд ли стоит механически регистрировать все эти “тонкости” языка. Ведь сейчас такой словарь служит не филологическим справочником для специалистов, но исчерпывающим источником для действия…» (132).

И далее в таком же ключе следует подробный разбор примеров «излишних» и «преждевременных». Но рецензент не отрицает наличия подобных слов в лексиконе обывателя и даже образованного человека, использования «крестьянскими массами» «своего местного языка». Главное — в другом: «Мы против буржуазных пуристов, якобы охраняющих чистоту речи, а на деле, с помощью хотя бы языка, цепляющихся за свои былые привилегии. Но мы также и против безудержного и бесшабашного словотворчества, против языка деклассированных элементов. Далеко не все, что проникает в разговорную речь, идет от пролетариата и колхозного крестьянства: якобы от имени производственного пролетариата говорит часто махровый обыватель на своем низкопробном наречии» (133). Автор статьи с уверенностью заявляет: «Наш пролетариат достаточно громко требует, чтобы не было словечек из воровского жаргона и сомнительных местных выражений. Небывалая тяга к культуре сказывается также и в том, что пролетарий хочет не только жить культурно, но и говорить, и читать и думать на литературном языке» (133).

Претензии обращены и к толкованию ряда социальных понятий. Так, он соглашается с тем, что грамотно объяснено слово «культурничество»: «педантичная, трафаретная культурная работа». «Не в том суть, — говорит он, —, что работа педантичная, и не потому произносится слово “с оттенком пренебрежения”: культурничество пытается быть аполитичным, пытается уходить от сегодняшнего дня, от его злоб, — и в этом дело» (133). Другой пример с такой же «ошибкой» он замечает в слове «культуртрегер»: «Если культуртрегер (здесь и далее разрядка автора. — О. Н.) это распространитель культуры, а культуртрегерство — деятельность культуртрегера, то при чем тут ирония, которую отмечает в скобках словарь? А ирония-то относится у нас к тому, что культуртрегерство, внешне убегая от всякой политики, на деле — пусть иногда и бессознательно — содействует враждебным политическим установкам» (133—134).

Но все же, к чести рецензента стоит сказать, идеологическая пристрастность Б. Боровича не гипертрофированна: из нее не следуют политические выводы и гнусные обвинения. Новый словарь, по его мнению, заимствовал многое из труда своего предшественника — Даля, а должен быть «образцовым (разрядка в тексте. — О. Н.) словарем литературного языка» (133). «И если мы так подробно остановились на отдельных мелочах, заключает он, — то, повторяем снова, не из любви к критиканству, а лишь из желания посильно помочь этому важному, нужному и ценному начинанию» (134).

Содержательная статья А. Печатникова (1936, 104—111), опубликованная по материалам доклада в Московской диалектологической комиссии Института языка и мышления АН СССР 18 февраля 1935 г., выдержана в иной тональности и анализирует три параметра: областные слова; толкование, примеры и фразеологию; стилистические пометы. Обратимся кратко к каждому из обозначенных пунктов.

А. Печатников (1936, 105) полагает, что диалектизмы и местные речения включены в ТС «с большой долей случайности». Так, например, в нем присутствуют, с одной стороны, малоизвестные слова вроде ишивень, брыла, гунька, заболонь, кулига и т. п., с другой — «за бортом» остались более употребительные гнездовой, гнездовье, вымочка, колмыжка и т. д. Автор говорит: «Стремление литературного языка нашей эпохи к наиболее полному и понятному выражению общенародных интересов и стремлений реализуется в непрерывном сближении книжного языка с живым разговорным языком, что влечет за собою постоянное обновление книжного языка диалектическими элементами народной речи. Обогащение литературного языка этим путем есть один из моментов процесса переработки словарного материала в эпоху пролетарской революции» (106). Вывод, надо признать, более чем корректный.

Следующая часть рецензии рассматривает объяснение лексических единиц. Рецензент признает «проделанную составителями нового словаря огромную работу как по уточнению значений слов, так и по пополнению значениями отдельных слов <…>». По сравнению с академическим «Словарем русского языка» Д. Н. Ушаков учитывает в более полном и современном объеме общественно-политическую лексику (в том издании, по его мнению, она «толкуется с заостренно-классовой точки зрения»), «выправляет» значения таких слов, как бедняк, беднота, «пополняет слова новыми значениями» (сюда он относит: буксир, вожатый, вычистить, кампания, кадры) (106). Наряду с положительными моментами, указаны и «пробелы»: «<…> желательно было бы видеть в качестве заглавных слов <…> Вторая пятилетка, ГЭС, День Ленина, День советской Конституции, День Красной армии <…>» (107). Далее отмечаются случаи «необоснованного сужения отдельных слов», неиспользования основного или переносного значений, например, «аппаратчик, -а — опущено общественно-политическое значение»; «кандалы — не дано переносного значения: “все то, что связывает человека, лишает его свободы”»; «дюжинный, -ая, -ле — дано лишь переносное значение: “заурядный, средних способностей”, — опущено основное значение: принадлежащий к дюжине», и т. д.

Какие же «типичные неправильности» встречаются в ТС?

Во-первых, по А. Печатникову, это «размещение значений слов произвольным порядком». Сюда он относит господин, вымахать. У последнего «в качестве первого значения указано очень специальное <…>: “приучить лошадь к широкой размашистой рыси”». Таких случаев находится немало (107—108).

Во-вторых, «случаи привнесения в толкование лишних слов, выводящих об’яснение далеко за пределы филологического истолкования» (108). Вот некоторые из примеров рецензента: «Двоечник: “неуспевающий ученик, постоянно получающий двойки”. Почему — “постоянно”? Лишнее слово делает неверным толкование»; «Бродяга: “обнищавший, бездомный человек, шатающихся без всякой работы, оборванец, проходимец”. Опять такие слова, как “шатающийся без всякой работы”, совершенно лишние здесь» (108).

В-третьих, «часто практикующиеся отсылки читателя за поисками значения слова от одного слова к другому», которые иногда «приводят к тому, что значение слова остается неистолкованным» (108).

В-четвертых, автор находит неточности в объяснении ряда «специальных научных терминов, к которым почему-то отнесены: декада, заумник, вексель, буря, клубника и другие (108—109). Как положительный факт рассматривается насыщение словаря «отдельными словосочетаниями и отрывками из современной живой речи». К ним А. Печатников относит такие примеры: активный, активность, актуальный, антагонизм, гражданский, банда, головотяпы (109). Есть и другие замечания рецензента, касающиеся уточнения значений слов, употребления терминов и т. д.

Заключительные абзацы статьи посвящены разбору стилистических помет. Здесь представлены во многом уже приводившиеся другими авторами образцы непоследовательного разграничения помет, которые действительно есть в словаре: «зверобой — “книжное, устарелое”»; «живописец — “устарелое”», и другие (111).

В итоге можно сказать, что получилась полезная рецензия с обилием конкретных примеров и убедительной аргументацией.

Недостатки «Толкового словаря» были разобраны дважды в одноименных статьях А. Остроумова (1937, 69—70; 1940, 202—206). В первой из них представлен перечень слов, неточно или неполно охарактеризованных, по мнению критика, в ТС. приведем некоторые замечания. Так, «Бабай, по словарю, значит, то же, что бай-бай. И только. Между тем слово “бабай”, взятое нами у татар, означает дед, старик. Такое толкование можно найти и у Даля и в других словарях. Если редакция “Толкового словаря” несогласна с этим толкованием, то это необходимо было как-то отметить.

Далее. Бахштейн, по словарю, — сорт голландского сыра, а специалисты по сыроварению уверяют, что это два разных сорта. Об этом можно прочесть хотя бы в “Сельскохозяйственной энциклопедии” или в “Товарной энциклопедии”» (Остроумов 1937, 69).

Рецензент, по-видимому, знаток растениеводства и плодоводства, разбирает и эту область знаний. Он пишет: «Чем дальше в лес, тем больше дров. Цветная капуста определяется как особый сорт капусты, у которой употребляются в пищу цветы. Это определение может придтись по вкусу только любителям анекдотов. <…> головка цветной капусты, —говорит А. Остроумов (1937, 69—70), — которая представляет собой зародыш соцветия, не является цветком ни с научной, ни с обиходной точки зрения. Всякий колхозник мог бы объяснить редакции, что цветы цветной капусты развиваются только на другой (?! — О. Н.) год после созревания той головки, которая идет в пищу <…>».

Автор отзыва делает и другие замечания, в частности, в сфере употребления слов. Так, он задается вопросом: «Что канцелярского в слове “замечать”, что разговорного в слове “вампука”, и в чем проявляется книжный дух слова “безглазый”?» (70). Не станем опровергать высказывания рецензента, но одну ремарку все же сделаем. У словарных статей «заметить» и «замечать» такая помета отсутствует, она дана только при объяснении второго значения слова «замеченный»: «Уличенный в каких-н. предосудительных действиях, склонностях (канц. устар.). Неоднократно замечен во взяточничестве. Ни в чем дурном не замечен» (ТСРЯ I 1935, 980).

В конце рецензии А. Остроумов вынужден констатировать, что ТС «представляет большую ценность», и «в нем собран огромный нужный материал» (70).

Вторая работа того же автора (Остроумов 1940) посвящена анализу вышедших к тому времени первых трех томов ТС и значительно больше по объему. Он отмечает, что изданные книги отличаются «заметно улучшающимся качеством: в них уже нет тех крупных недостатков <…>, какие были в первом томе» (Остроумов 1940, 202). Но все же отдельные «дефекты бросаются в глаза». Рецензент их разбирает, как он заявляет, «с точки зрения самих составителей» (202). Он снова находит противоречие «науке и действительности» в объяснении ряда терминов и «технических слов». К ним относит такие, как пришабрить, просак, мерлушка, где по его мнению, авторы «изменяют своему принципу и работают не как языковеды, а как составители энциклопедического словаря» (203).

В данной рецензии немало и других замечаний по поводу неполного или неправильного объяснения слов с представлением их списка, «всюду видны следы спешки» (204). Например, А. Остроумов заметил, что «Даль совсем не так определяет порошу», а иллюстрация к этому слову со значением «первый, только что выпавший снег», данная в ТС: «По первой пороше медведя обходят» — не соответствует действительности. А. Остроумов говорит: «В спешке он (составитель. — О. Н.) не заметил, что эта фраза не доказывает, а опровергает придуманную им формулировку. В самом деле, для чего служит эпитет “первый” в приведенной из Даля цитате? Очевидно, для того, чтобы подчеркнуть, что медведя обходят преимущественно или исключительно по первой пороше, а не по второй и не по третьей. Но если существует пороша вторая, третья и т.д., то это значит, что порошу нельзя определять как первый снег» (204). А. Остроумов признает, что «основная масса лексического материала обработана в словаре добросовестно», и внесено «много нового, чего не было в родственной этой книге изданиях» (204). «Поэтому, — заключает он, — испытываешь великую досаду на то, что эту хорошую книгу испортили люди, которые, видимо, весьма высоко ценили свое время» (205).

Небольшая рецензия проф. Казанцева (в подлиннике не указаны инициалы) на II том ТС выдержана в духе эпохи: «В процессе строительства социализма на основе подлинной народности, естественно, создается и новый единый советский язык. Наследие литературы, интеллигентской речи и живая стихия речи рабочего и крестьянина сливаются, обновляясь и обогащаясь новыми элементами и новым пониманием» (Казанцев 1939, 44). С таким тезисом действительно не поспоришь. Хотя автор понимает «важность и ответственность подобного издания»(44), но отмечает и «неизбежный суб’етивизм, нечеткость и непоследовательность в выборе слов, в охвате значений, в разграничении словоупотреблений» (45). В чем же, по его мнению, это проявляется? Он считает излишним наличие в ТС бытовой лексики: «Неужели нужно включать в золотой фонд языка такие слова, как “лазию”, “магазея”, “магазинщик”, “магазинщина”, “манежиться”, “манежный” (жеманный), “манериться”, “наодеколониться”, “никуды” и т. д. и т. п.?» (45). Рецензент считает, что составители «переборщили, злоупотребляя расширением переносных значений». «Неужели нужно узаконивать, — говорит он, — значение для слова “лапша” — “запутанность, неразбериха”; для “лаять” — “кричать, болтать” <…>» (45). Такая же тенденция, как ему мыслится, наблюдается и в подаче помет: «Совсем неправильно трактовать “мадемуазель” как просторечие или “ломать шапку” — как разговорное». Есть и другие недочеты, подмеченные проф. Казанцевым, но все они «не умаляют большой ценности “Словаря”» и «вызваны только естественным желанием видеть хорошее еще лучшим» (45).

Статья с показательным названием «Толковый ли это словарь?» (Дунин 1939, 32—35) — еще одно подобие «Игрунов», на сей раз опубликованное с подобающей критиканам интонацией в своеобразном журнале — «Вестник сельскохозяйственной литературы».

«Словарь — пишет автор, — как своеобразный архитектурный ансамбль. Огромный город слов. В нем тысячи двухпорядковых улиц — страниц. Древнейшие дома — слова[,] тут сохранены как будто для того, чтобы оттенить новые» (32). Сопоставляя ТС с далевским, он говорит: «Почему у последнего слова полны живого звучания, почему они так многоцветны, так богаты тончайшими оттенками? Почему “старик” Даль сумел, а Ушаков и его сотрудники не смогли столь же ярко показать действительно неиссякаемое богатство, гибкость и выразительность русского языка?»

«Конечно, не потому, — отвечает он на свой же вопрос, — что со времен Даля русский язык стал беднее, потерял свою многоцветность, живость и выразительность. Гениальные произведения Ленина, Сталина, продукты народного творчества, новые слова — зеркало нового строя, новые поговорки, песни — все это сделало русский язык неизмеримо богаче, выразительнее, чем во времена Даля. И если составители ушаковского словаря в этом отношении не поднялись над уровнем работы Даля, то в этом повинен, конечно, не современный русский язык. Видимо, слишком уж понадеялись авторы словаря на свои силы, слишком мало прислушивались к живой народной (разрядка в тексте.— О. Н.) русской речи, слишком мало использовали ее». (32—33).

Более всего рецензент негодует из-за отсутствия и неправильного толкования в ТС земледельческих терминов, названий некоторых растений и т. п. Те же, что имеются, ни в какое сравнение с определениями Даля не идут (он приводит толкование слово «молочай» у Д. Н. Ушакова и Даля, забывая, что так «умело» разбираемый им по косточкам словарь не энциклопедического типа, а нормативный толковый современного языка). Но и этого мало. Далее он восклицает: «Попробуйте с помощью “Словаря” проверить себя, например, в вопросе о том, что такое ржавчина растений. Вы, вероятно, думаете, что это болезни, вызываемые особой группой ржавчинных грибов? Ошибаетесь. По “Словарю” выходит, что ржавчина растений — это “бурые пятна на поверхности растений, появляющиеся в местах, где развиваются споры паразитных грибков”. Ни более и ни менее

Под такое разъяснение подойдет не только ржавчина, но три четверти других разнообразнейших болезней растений» (33).

Как «прогрессивный» биолог-селекционер М. С. Дунин крайне не удовлетворен пометой «книжн. устар., теперь ирон.» при слове «ментор» — «наставник, воспитатель» (у Д. Н. Ушакова). Делается такое заключение: «Вольно или невольно составители слова здесь играют на-руку тем, кто замалчивал или отрицал, или только “иронически” упоминал о мичуринском методе менторов. Сегодня это слово употребляется не только в ироническом смысле <…>. В советской биологической литературе это слово широко применяется для обозначения нового пути коренной переделки природы растений (“ментор — могучее средство селекции — Лысенко”). <…> Авторам словаря вредит та односторонняя книжная ученость, которую высмеивал Шекспир:

“Корпит-корпит над книгами иной,

Ища свет правды, правда же сияет

Ему в глаза, а он, меж тем, слепой,

Сияния этого не замечает”» (33—34).

Автор находит и другие «грубоошибочные разъяснения» в ботанике, обвиняя составителей «в отсутствии необходимой консультации специалистов». По-видимому, такие упущения были, например, при слове «головня». Но автор статьи не считает их «случайными». «Нет никакой гарантии,— заявляет он, — что такой же путаницы нет и в разъяснениях других слов» (35). Поэтому вывод совсем не утешительный: «Без этих исправлений по отношению ко многим и многим важнейшим словам читателю придется пользоваться не “толковым”, а по сути дела “бестолковым” словарем» (35).

Р. Гельгардт, опубликовавший небольшую заметку о ТС, напротив, полагает, что он «является настольной книгой по русскому литературному языку. В нем даны грамматические и стилистические формы, по которым можно судить о правильном употреблении и образовании произношения слов». Ученый говорит и о практической ценности издания: «<…> он помогает сознательному употреблению в речи того или иного слова, отводя каждому слову точное место в словарном запасе русского литературного языка». Автор, кроме того, видит и дальнейшую перспективу: «<…> на его основе проводится работа по составлению многих словарей в национальных республиках». И это действительно так и было. Наконец, последнее: «“Толковый словарь русского языка” под ред. Д. Н. Ушакова выдвигается на соискание сталинской премии» (Гельгардт 1940, 44).

В заключение обзора печатных рецензий стоит упомянуть и о тех трудах крупных ученых, которые специально не были посвящены анализу только одного ТС (Щерба, 1974; Виноградов 1977а; 1977б) или же в силу внешних обстоятельств появились на несколько десятилетий позже (Чернышев 1970). Но все они содержат очень ценные указания и могут быть исключительно полезны в дальнейшей лексикографической работе как сугубо научные аналитические работы, лишенные той безудержной и зачастую некомпетентной полемики, которая звучала со страниц изданий 1930-х гг.

Программная статья Л. В. Щербы «Опыт общей теории лексикографии» впервые вышла в свет в 1940 г. Ее автор, разбирая проблему соотношения словарей, их типов и назначения, противополагает словарь академического типа — словарю-справочнику (Щерба 1974, 265), замечая при этом, что «<…> очень характерны колебания между нормативным словарем и словарем-справочником в истории нашей лексикографии» (Щерба 1974, 274). ТС под редакцией Д. Н. Ушакова, заслуженно высоко оцениваемый им («в высшей степени полезный»), он называет «более или менее компромиссным» (Щерба 1974, 275) и сетует, в частности, на то, что в словарях такого типа недостает разнообразия цитат, которые могли бы описать лексему с разных сторон, уловить ее мельчайшие оттенки. Л. В. Щерба (1974, 285) пишет: «<…> в словаре должны исчислены все традиционные случаи образного применения данного слова». Здесь он приводит пример со своей иглой в изданном томе академического «Словаря русского языка» и ее определением у Д. Н. Ушакова, во многом отличающегося от тезаурусного толкования (Щерба 1974, 284). Практическое требование, которое предъявляет ученый к составителям словарей, звучит предельно лаконично: «<…> не мудрствуй лукаво, а давай как можно больше разнообразных примеров». С этой точки зрения, естественно, что «трудно ожидать скорого окончания какого-либо хорошего словаря» (Щерба 1974, 285). Он не приемлет краткость изложения как единственно верный путь в лексикографическом описании материала: «<…> каждое мало-мальски сложное слово должно быть предметом научной монографии <…>» (Щерба 1974, 285). Достаточно определенно, может быть, даже резко звучит и его мысль о возможности практического применения такого источника: «Мой педагогический опыт подсказывает мне одно: всякий краткий словарь вызывает у людей в конце концов раздражение, так как он всегда оказывается недостаточным (разрядка наша. — О. Н.) во всех тех случаях, когда словарь действительно нужен. Поэтому студентов я бы всегда сразу снабжал иностранными словарями типа “Nouveau petit Larousse illustré” — это проверенный многолетним опытом тип, который, между прочим, одобрял и В. И. Ленин» (Щерба 1974, 289). Обращаясь к мировой традиции в лексикографии и сопоставляя ее лучшие образцы с нашей «системой», он разделяет следующую точку зрения: «Многие, познакомившись с французским Ларуссом, считают его идеалом и предлагают просто переиздать его. Я тоже считаю его прекрасным словарем и достойным всяческого подражания в качестве образца для русского толкового словаря <…>» (Щерба 1974, 301).

В. В. Виноградов в работе «Толковые словари русского языка», изданной впервые в 1941 г., посвящает несколько страниц разбору отельных сторон ТС. Он считает, что проблема создания образцового современного нормативного словаря здесь решена «лишь отчасти» (Виноградов 1977б, 236).Ученый также видит некоторую «компромиссность» данного издания: «По объему своему он ближе всего к учебному словарю П. И. Соколова (1834); по методам обработки лексического материала он ближе всего к гротовскому тому академического “Словаря русского языка”» (Виноградов 1977б, 237). Из последнего, говорится далее, заимствованы некоторые стилистические пометы, хотя и введено много нового: «Например, в пределах устной речи различаются слова разговорные, просторечные, фамильярные, вульгарные, арготические, областные, школьные детские» (Виноградов 1977б, 237). То же в значительной мере относится и к введенным впервые пометам ,обозначающим экспрессивную оценку слова. Во многом близки у Д. Н. Ушакова и Я. К. Грота и приемы грамматической работы над словом и истолкования его значений, «хотя есть тенденция к большему расчленению значений и оттенков» (Виноградов 1977б, 237).

В общем В. В. Виноградов дает очень высокую оценку ТС как в области достижений академической традиции, так и в использовании новых лексических и их паспортизации. Несомненна и нормативная сторона издания, и его «общественная полезность» (Виноградов 1977б, 238).

Из недостатков указаны следующие:

«1. Нет ясности в понимании структуры слова и границ его значений. Под формой одного «слова» нередко дается серия омонимов (см., например, статьи о словах: баба, осадить, отправление, отражение, настроить, пентюх и очень много др.).

2. <…> часто отсутствует смысловая перспектива в развитии и последовательности значений слова. <…>

3. <…> не разграничены свободные значения слова и значения, фразеологически связанные <…>. Это смешение таит в себе много опасностей. Например в “Толковом словаре” сказано, что слово лавр в форме лавры имеет переносное значение: успех, слава, триумф, и что это значение употребительно в современном книжном языке. На самом деле же такого значения в живой современной речи у слова лавр нет. Это значение искусственно выводится из трех ходячих фраз: пожинать — пожать лавры, почить на лаврах и чьи-нибудь лавры не дают спать кому-нибудь. <…>

4. В “Толковом словаре” часто не различаются значение и употребление (разрядка автора. — О. Н.) слова. Значения — устойчивы и общи всем, кто хорошо знает язык. Употребление же есть лишь возможное применение одного из значений слова <…>. Употребление неравноценно с значением. <…>

5. Стилистические пометы, определяющие круг употребления слова, часто бывают произвольны, текучи и непоследовательны. Критерии стилистической оценки различны в разных местах словаря ( т. е. у разных составителей). Например, мелочность, невнимание считаются книжными словами, а неистовый непорочный — нет; лесочек — признается разговорным, а ломтик — нет <…>» (Виноградов 1977б, 238—239).

В «Основных типах лексических значений» (первая публикация — 1953 г.) ученый более пристально анализирует толкование слов в ТС, посвящая разбору несколько страниц (Виноградов 1977а, 180— 183). Его замечания, главным образом, сводятся к указаниям на подмены «семантических характеристик отдельного слова описанием общего смысла тех фраз, в которое входит это слово» (Виноградов 1977а, 180), а также определению «границы между фразеологически связанным значением слова и фиксированным употреблением его как неотделимого элемента одного-двух фразеологических оборотов» (Виноградов 1977а, 182).

Самой объемной по содержанию и, возможно, наиболее полной и потому ценной рецензией можно назвать работу В. И. Чернышева (1970, 351—383) «Толковый словарь русского языка (Критический отзыв)», которая была написана ученым во время войны в эвакуации в Алма-Ате в 1942 г., но впервые вышла в свет на почти на три десятилетия позже. В основном статья рассматривает вопросы лексикологии и семантики. Автор делает немало критических, но корректных замечаний. Отметим некоторые из них.

В. И. Чернышев (1970, 354) считает «неосновательным» и «непрактичным» выделение в словарную статью лексемы в ее разных формах (например, верный, верно, вернее). Далее он полагает, что «к сожалению, в Толковом словаре русского языка вопрос его общего характера, и прежде всего принцип литературности, не проведен достаточно строго ни в теоретических установках редакции, ни в практическом выполнении всей словарной работы» (Чернышев 1970, 356). В этой связи лишними являются слова, включенный в ТС: вдáрить, вертáть, дáдены, и другие многочисленные просторечные и областные речения. «Приходится признать, — пишет рецензент, — что составители данного словаря были гораздо внимательней к городским жаргонам, к школьным и вульгарным арготизмам, чем к коренному русскому языку» (Чернышев 1970, 358).

В отзыве обсуждаются и вопросы употребления иностранных слов, где позиция рецензента столь же критична: «Обилие чужих слов нарушает русский характер словаря и может вызвать представление, что русский язык нéмощен по природе <…>» (Чернышев 1970, 361). По мнению автора, можно было бы обойтись без таких заимствований, как бýнкер, вирúровать, виртуáльный, виртуáльным, ганáши, гутúровать, гнóмон, дерматóз, дебушúровать, инсулúн, мерсú, мизансцéна, мúссис, пардóн и т. д. После разбора этой части ТС подводится следующий неутешительный итог: «Лингвисты, филологи обязаны вырабатывать, совершенствовать русскую речь, а не уснащать ее неудобоваримыми варваризмами» (Чернышев 1970, 363).

Более положительно оцениваются «определения слов и классификация их значений». Однако и здесь, как пишет рецензент, наблюдаются «неудовлетворительные, неясные, неточные и даже неверные объяснения».Он приводит такие примеры (укажем два из них): «<…> водянóй (мифологическое) объясняется как сказочный обитатель вод. Это не соответствует нашей народной мифологии: водяной не только житель вод, но их господин, владетель, бог народной дохристианской религии. Точно так же неточно объяснение другого подобного слова: домовóй. Домовой не просто “живет в каждом доме”. В народе он называется “хозяин”, отнюдь не жилец, лишенный владельческих прав. Он, по народным верованиям, силен и страшен» (Чернышев 1970, 363). Автор приводит и другие примеры с необходимыми уточнениями в толковании отдельных слов и выражений. В частности, ученый комментирует такой пример: «Петь Лазаря — жаловаться на судьбу, плакаться (имя из евангельской притчи о нищем Лазаре). Выражение идет не из указанной притчи, а из духовных стихов об этом Лазаре, распевавшихся слепцами-нищими на печальные напевы» (Чернышев 1970, 366).

Еще одна черта ТС, по его мнению, — отсутствие «ясного порядка в показе семантического материала» (Чернышев 1970, 369). Автор разъясняет это утверждение так: «Слово век в смысле “столетие”, оказывается, не имеет самостоятельного значения, а является оттенком при понятии: эпоха, период времени, означенный какими-нибудь выдающимися событиями. Почему?» И т. д.

В рецензии содержатся также и рассуждения по поводу иллюстративного материала: «Ценным достоинством Толкового словаря являются цитаты из авторов, обычно классиков. Они кратки, в большинстве случаев хорошо подобраны к указанным значениям слов и обычно правильно истолкованы» (Чернышев 1970, 370), стилистических помет, грамматических показаний, правописания и вопросов литературного произношения. Как видим, ТС характеризуется достаточно полно и объемно.

Не имея возможности говорить всех ценных замечаниях ученого (данная рецензия вполне доступна читателям), обратимся к ее заключительной части. Несмотря на довольно критический, эмоциональный (это и понятно: В. И. Чернышев болел душой за судьбу родной словесности) тон отзыва, выводы, к каким он приходит, весьма положительны. «Я думаю, — говорится в статье, — что для одного только внимательного, неспешного прочтения Толкового словаря, содержащего 5526 столбцов убористого текста, потребовалось бы времени не менее 3—4 месяцев; между тем вся работа печатания Толкового словаря проведена в срок приблизительно больше 5 и меньше 6 лет, время, в соответствии с объемом, сложностью и трудностью работы, очень недолгое» (Чернышев 1970, 382). Автор отзыва пишет, что недостатки ТС он излагал «прямо и откровенно, без намерения уменьшить достоинства Толкового словаря», надеется на то, что в дальнейшем он «будет не только издаваться, но и совершенствоваться» (Чернышев 1970, 383).

В 1940-е гг. в ведущих органах печати были помещены еще несколько мелких заметок о ТС, но на сей раз очень одобрительных. В публикации «Правды» «Судьба одной ленинской идеи» о буднях словарной работы рассказал сам Д. Н. Ушаков (1940, 3).

Н. Л. Мещеряков (1940, 4) там же выступил со статьей «Ценная книга» (к тому времени готовился к выпуску последний IV том). В ней подчеркивается: «<…> особенно важным является то, что словарь указывает на сферу и характер употребления слова», говорится и о том, что в ТС «Очень подробно разработана семантическая классификация». «Зачем же нужен такой толковый словарь читателю?», — спрашивает автор. И отвечает: «Он учит его русскому языку». Он полагает, что его издание — «большое культурное достижение». Здесь отмечаются и недостатки ТС. В их числе такие, как «пропуск некоторых нужных слов, отдельные возможные ошибки в толкованиях или стилистических указаниях <…>». Автор объясняет их не только тем, что «это — издание первого словаря после давно вышедшего и потому устаревшего Даля, но и тем, что лексические границы современного литературного языка подвержены большим колебаниям <…>». В конце заметки выдвигается задача составления однотомного словаря «для широкого распространения» (Мещеряков 1940, 4).

Статья С. И. Ожегова и марриста И. Кусикьяна «Советские словари» (первая ее часть — о ТС — написана Сергеем Ивановичем) рассказывает о словарном строительстве в стране, достижениях советской лексикографии, итогах и перспективах работы в этой отрасли. В ней справедливо говорится, что ТС — «первый словарь, отразивший сложный путь развития общенационального русского литературного языка в советскую эпоху» (Ожегов, Кусикьян 1946, 33). Авторы кратко излагают принципы издания, дают характеристику вошедшей в его состав лексики, отмечают новшества. Так, они пишут: «В содержание бытовых слов включались новые оттенки, отражая новые социальные отношения. Происходило разветвление значений старых слов, ограничивалась или расширялась область их употребления. Возникали новые ряды синонимов. Всё это не могло сказаться на характере определений слов и особенно на классификации значений слов многозначных. Разграничение в многозначных словах основных значений, их оттенков, переносного употребления проведено в “Толковом словаре” с детализацией, не известной предшествующим словарям» (Ожегов, Кусикьян 1946, 34). Наряду с очевидными достоинствами ТС, практическим, нормативным и методологическим значением авторы признают и другое: «Однако этот первый опыт уже нуждается в переработке. Равным образом устарели до известной степени данные в словаре указания на произношение, на ударение в некоторых разрядах слов и т. д.». Здесь говорилось и о том, что «готовится второе издание» ТС с внесением в него всех изменений и приведение в «в соответствие с установившимися нормами» (Ожегов, Кусикьян 1946, 34). Но такого не произошло: как известно, в 1947—1948 гг. словарь был воспроизведен фототипическим способом без новой редактуры.

Информативная заметка в «Правде» В. Новикова «Ценное издание», помещенная в разделе «Критика и библиография», как раз и относится к упомянутому переизданию и с содержательной стороны уже не вносит ничего нового в дискуссию о ТС. Но и в ней есть несколько примечательных ремарок: «Словарь не ставит своей задачей охватить все лексическое богатство русского литературного языка с грамматической его характеристикой. Такую цель преследует академический «Словарь русского литературного языка», рассчитанный на 15 (в итоге вышло 17. — О. Н.) томов <…>». И здесь говорится, что «огромное значение имеет словарь в борьбе за очищение языка от ненужных иностранных слов, в борьбе за действительно народный литературный язык», а также выражается надежда, что он «станет настольным справочником каждого культурного человека» (Новиков 1948, 3).

Наконец, впервые представим найденные нами рукописные источники.

Мы обнаружили и другие свидетельства обсуждения ТС в научной среде. Одно из них, оставшееся в неизданным, сохранилось в материалах архива С. И. Ожегова. Это довольно объемная статья Е. Б. Курило «О новом “Толковом словаре русского языка”», составленная по его выступлению в каком-то из научных или учебных заведений (точные сведения в деле отсутствуют) и содержащая критику I тома ТС. На 13 страницах текста, напечатанного с обеих сторон листа, есть немало дельных замечаний, особенно в области орфографии, орфоэпии и семантики, выражающих личные представления автора на проблему нормированности родного языка и способы ее отражения в речи и фиксации. Доклад Е. Б. Курило показателен и в его отношении к лексическому отбору; «придирки» на этот счет во многом отражают общую тенденцию тех лет к «выравниванию» словарного запаса языка и сообщению ему несвойственных экстралингвистических функций. Так, он пишет, что в ТС наличествуют «и отдельные толкования, которые необходимо исправить, чтобы сделать их идеологически созвучными нашей революционной эпохе. <…> толкование слова архангел (здесь и далее в этом тексте мы заменяем подчеркнутые слова курсивом. — О. Н.) в его исходном значении дано как неограниченное, общее: “Высший по чину, начальствующий ангел” (церк.). Это толкование требует ограничительной пометы “у Христиан” или “у верующих в бога”. Подобной пометы требуют и такие слова из области религиозной терминологии, как богоборец, богомерзкий» (Архив РАН. Ф. 1516. Оп. 1. Ед. хр. № 216. Л. 59 об.). Е. Б. Курило обратился к критике и такой излюбленной для рецензентов области, как экспрессивная окраска лексики. Ее, так сказать, «социальное лицо», по мнению, автора статьи не соответствует языковому облику советской эпохи. «В словаре, — говорит он, — слишком много вульгарных слов, не имеющих широкой социальной значимости, слов, с которыми не один, вероятно, образованный человек впервые знакомится в словаре. Ведь помещением в нормативном словаре таких выражений, как рвань коричневая, зашпандоривать, дербалызнуть, сыграть в доску (воровское арго “умереть”), он мечет икру (его рвет), играть в дрожанку (“дрожать”) и многих других дано им право входа в литературный язык» (там же, лл. 62—63 об.).

Дискуссии вокруг ТС не утихали и в конце 1940-х — 1950-е гг. Его по-прежнему подвергали резкой критике «блюстители нравственности» в языке, искали в нем те или иные погрешности, часто не разбираясь в элементарных вопросах, обвиняли в убогости и косности, лжепатриотизме и обилии «иностранщины», в том, что он не отразил «сдвигов», и т. п. Все это — примеры из нашей истории, которые, как слепок, передают известные настроения в обществе «развитого социализма», его приоритеты и механизмы моделирования языкового сознания. Приведем в заключение еще несколько подобных отзывов, принадлежащих перу лиц разного социального статуса.

Первый отклик тов. Луженского из Москвы мы оставляем без комментариев (они, как говорится, излишни). При воспроизведении текста письма мы сохранили подчеркивания автора, особенности его стиля, а также подлинную орфографию и пунктуацию.

9/ XII — [19]48 г.

Составителям новенького «Толкового Словаря Русского языка»

Уважаемые товарищи!

Декларируя свой словарь, как «первый опыт создания словаря (подчеркиваю) русского литературного языка Советской Эпохи» Вы вероятно по «недоразумению» внесли в него такие слова

«Сбондить»

«Слямзить»

«Стибрить»

явно не имеющие никакого отношения к литературному языку вообще, а Советской Эпохи особенно!

У меня есть соседка (тетя Лиза мы её зовем). Эта женщина происхождением коренная русская крестьянка, пожилая и не шибко грамотная и когда я спросил у ней известна-ли ей эти слова и знает-ли она их значение, — она отрицательно покачала головой, а потом, как бы опомнившись сказала, — Да! Может быть я их и слыхала, но это слова хулиганские и так никто не говорит.

Я её конечно, не стал посвящать в обстоятельства того, что они «причислены» (зачислены) Вами в перечень литературных выражений Советской Эпохи.

Как и всякому грамотному человеку мне понятно, что появлению в «свет» этих словечек мы обязаны достопамятному писателю Помяловскому, но не может же быть непонятно Вам, что «Очерки бурсы» Помяловского, если и составляют предмет литературы, то только лишь, как естественное негодование против общественных порядков существовавших в правительственной (церковнической) школе 100 лет тому назад.

При чем тут «Литературный язык Советской Эпохи». Вы видимо и сами будете затруднены об’яснить.

Если Вы ставили себе задачу «выкорчевывания», «очищения» русского языка (по заветам В. Ленина и М. Горького) трудно об’яснить «эту академизацию» таких хулиганских выражений.

Я не перечитывал весь Словарь, я только остановился на букве «С» и с меня достаточно, чтобы оценить всю Вашу действительно огромную работу. По-моему — она достигла той цели которую Вы себе ставили и которую декларируете.

И я (да наверно и многие) Советские люди не поблагодарят Вас за такую деятельность.

Если же Вы в процессе работы увлеклись собиранием и толкованием всяческих словообразований давно прошедших времен — не приписывайте Советской Эпохе то, к чему она никакого отношения не имеет.

У Советской Эпохи не было и не может быть слов какие могли образоваться в среде поповских сынков первой половины прошлого столетия (дореформенной) еще тогда же опротестованных лучшими представителями этого сословия.

И «умиляться» от этих словечек теперь и изображать, как «народные» и как «ценный вклад» в язык современной русской литературы, по моему только предосудительно.

Желательно было-бы получить раз’яснение по поводу таких расхождений между «словами и делами», но думается мне, что об’ясняться придется не только по поводу этих «хулиганских» словечек.

Луженский

Москва

у<л.> П. Осипенко 61 к. 7

(Архив РАН. Ф. 1516. Оп. 1. Ед. хр. № 219. Лл. 31—36 без оборотных).

В Архиве РАН удалось разыскать отклики на ТС, написанные в 1950-е гг. и свидетельствующие о том, что даже в то время, когда уже вышел в свет «Словарь русского языка» С. И. Ожегова, детище Д. Н. Ушакова по-прежнему находилось в центре внимания: с ним спорили, не соглашались, обвиняли, его комментировали, предлагали собственные решения и т. д. Причем, критика исходила не только от «любительской» среды, но и от специалистов. Так, ученый секретарь фармацевтического комитета ученого Медицинского совета Министерства здравоохранения СССР кандидат фармацевтических наук Е. Ю. Шасс от в письме 30 мая 1950 г. приводит следующие доводы, «корректирующие», по ее мнению, специальную терминологию Словаря. Она пишет: «3. “Фармацевт” у Вас в словаре сказано: “аптечный работник со специальным образованием по фармацевтике”. К вашему сведению, имеется много фармацевтов, работающих не в аптеках, а на заводах, в лабораториях, институтах и проч. Аптечный работник — фармацевт, но фармацевт не всегда — аптечный работник. Поэтому, правильнее сказать: фармацевт — специалист по фармации или получивший фармацевтическое образование.

4. Слова “фармацевтика” вообще не существует, кроме как в В<ашем> словаре, а есть слово “фармация”, а фармация — это наука о лекарствах» (Архив РАН. Ф. 1516. Оп. 1. Ед. хр. № 219. Л. 83 об.). Кстати, автор письма умолчал о том, что слово «фармация», наряду с «фармацевтика», указано в ушаковском словаре (ТСРЯ IV 1940, 1061).

Были и другие весьма показательные рецензии, претендующие, как, вероятно, думали их авторы, на объективность, но по сути своей представлявшие «продукт эпохи социализма» с его ориентирами, в том числе и в области языка.

Обратимся к одной такой рецензии (1950 г.) «от военных читателей» из Латвии (подписано: Недзвецкий), направленной первоначально в редакцию «Литературной газеты», а оттуда переданной для ответа В. В. Виноградову и С. И. Ожегову (всю стилистику письма, орфографию и пунктуацию мы передаем без изменений). Уже сам заголовок этой довольно объемной статьи настораживает: «Ошибки в “Толковом словаре” нетерпимы даже в малой дозе» (Архив РАН. Ф. 1516. Оп. 1. Ед. хр. № 219. Л. 224). Она открывается своеобразным эпиграфом с текстом такого содержания: «Используемый в работах “Толковый словарь” порочен многими ошибками. Ошибок будет тем меньше, чем больше будет приток поправок и предложений от широкого круга читателей и узкого круга специалистов. Этому притоку поправок может посодействовать «”Литературная газета”». Автор сетует на то, что «Словарь же продолжает издаваться в старой редакции, без внесения изменений» (там же, л. 225). Здесь имеется в виду фотографическое переиздание 1947—1948 гг. Автор рецензии предъявляет к нему жесткие требования: «В словаре читатель не находит таких слов, как: боеприпасы, буденновец, ястребок, командующий (войсковым соединением), сопромат, брикет, соколка, овеществить, ленкомната (ленинская комната), цвета побежалости, внахлестку, встык, реактивный (в смысле движения) и многих других. Из-за фотоофсетного перепечатывания словаря, неизвестно когда будут даны слова, как: асс, аккордеон, атомщик, кирзовый, керогаз, эрзац, нацист, гестапо и ряд других» (л. 225). Автор рецензии обвиняет составителей в том, что они «брали для примеров обилие убогих, неудачных выражений, и их читаешь совсем рядом, как будничную хронику: “На улице горланили и пьяные”, “Завели в какой-то закоулок и ограбили”, “Раздалось гиканье, толпа погналась за вором”, ”Пьяного доволокли до милиции” <…>. Рядом, говорится далее, — через строки, можно читать вторую, школьную хронику: “Наука высушила этого молодого человека”, “Пошел на экзамен на “ура”, “Его загоняли на экзамене”, “Оканчивающие школу часто подают безграмотное сочинение” и т. д.» (л. 228).

И хотя рецензент пытается дополнить Словарь собственными примерами, все же основная стратегическая линия у него одна, и очень хорошо выражена в следующих словах: «В иллюстративных примерах не чувствуется стремление составителей словаря показать созидательную деятельность и культурную и зажиточную жизнь советского народа. Даже в главных словах, — продолжает Недзвецкий, — отсутствуют названия “кино”, “кинотеатр”, их все еще заменяет “кинематограф”. Зато не в меру много дано примеров год от года стареющих о бурлаках, ямщиках, кабаках и т. п.» (л. 228). Недоволен рецензент и тем, что «много дано о гимназиях и ликвидации неграмотности» (там же), а «местами для современного читателя кажутся странными не только содержание примеров, но и их массовость. Период индустриализации нашей страны показан и в таких примерах: “Оборудование для завода мы заказали за границей”; “Выписать машину из-за границы” и т. п.» (лл. 228—229). Автор отзыва высказывает замечания и в области антропонимики: «Все старые географические названия можно видеть в форме сегодняшнего примера, как “Н. Новгород (в те времена он назвался Горький. — О. Н.) стоит при впадении Оки в Волгу”. Словарь не скупится давать и давно устаревшие данные за сегодняшние, где не сведущий (так в тексте. — О. Н.) читатель принимает за должное» (л. 229).

Знакомясь с этим образцом «узкоспециальной» рецензии, мы не могли обойти стороной и идеологические замечания автора. «Ряд иллюстративных примеров Толкового словаря, — пишет он, — мало того, что неправильны, они еще политически и идейно невыдержаны (так в тексте. — О. Н.). Например, дается: “Полабские славяне вымерли в 18 столетии” (т. е. — чехи, (!) сербы-лужичане); “Изобретение пороха относится к началу 14 века”,что не признано историей и является необоснованным утверждением спорящих англичан и немцев, что их люди сделали важнейшие изобретения. Или дается: “Виноград не может вызимовать в средней полосе РСФСР”, что опровергнуто мичуринцами» (л. 229).

Есть и другие, более «существенные» претензии тов. Недзвецкого к составителям словаря, причем он обнажает в них и свои познания в области лексики, и художественной литературы, составляя некую градацию тех писателей, которые отвечают его требованиям (советские), и тех, что устарели (дореволюционные). Так, он говорит: «Перебор одних примеров, нередко из ряда вон выходящих, сказался на недоборе других, действительно жизненных и нужных. Как неудачно комплектуются примерами слова, может служить слово “поляки”. После определения поляков как славянской нации, следуют примеры, взятые из истории вражды Польши с Россией, следствием чего поясняемое слово обставлено так: “по трупам поляков”, “насильников-поляков” и т. п. А вот слово другого порядка “Аборт”. Из двух примеров оба отнесены к человеку в роде[:] “Она сделала себе аборт”, вместо того, чтобы один пример отнести к животному(здесь и далее в тексте разрядка наша. — О. Н.) миру, где слово тоже применимо» (лл. 229—230). И далее: «Дважды и трижды берутся одни и те же примеры на разные слова. Так взято многократно: “Составляю себе дьявольское состояние”. — Слова какого-то Сухово-Кобылина (?). Вместо того чтобы для примеров современного языка брать преимущественно советских писателей, в словаре преобладают дореволюционные, часто даже второстепенные. Узкая и односторонняя избирательность примеров, — заключает рецензент, — сопровождает не мало слов и, читая примеры, так и напоминается выражение, имеющееся в Словаре, чтобы напомнить его составителям: “Свет не клином сошелся, есть еще выбор”» (л. 230).

Из «предложений» нашего читателя наиболее разумными и действительно небесспорными являются такие (но и в них снова проскальзывает идеологическая подоплека): «Мне кажется, —пишет он, — несправедливо поступил Словарь в том, что за примерами русского языка ссылается только к писателям, совершенно не давая примеров из произведений и высказываний выдающихся военных и политических деятелей нашего отечества. Вместо серий таких примеров прошлого вроде “вряд найдете в России целой три пары стройных женских ног”, почему бы не дать хотя бы о том, как Суворов язвительно высмеивал русские нововведения Павла I. Например, против излишеств в солдатской форме, Суворов говорил: “Пудра не порох, букли не пушки, коса не тесак, и сам я не немец, а природный руссак” — это десяток рифмовных (так в тексте. — О. Н.) русских слов против нерусского, чужеземного. Нет в тематике Словаря и высказываний Кутузова и многих других выдающихся деятелей русской нации. Даже на 4500 страницах Словаря ни слова не сказано из крылатого определения Ломоносовым выразительности и силы великорусского языка. Обойден и Белинский. <…>» (лл. 233—234).

Рецензент недоумевает несообразностью построения иллюстративной базы издания, где «во много раз больше сказано о людях, вооруженных пером, чем о людях, вооруженных штыком, серпом и лопатой. Непочтительно мало дается примеров из истории нашей Родины. Очень мало сказано о величайшей и возвышенной цели, осуществляемой в СССР — строительстве коммунизма. В I-м и II-й томы Толкового словаря не вошли иллюстративные примеры из энциклопедии основных знаний Марксизма-Ленинизма, Краткого курса истории ВКП(б) <…>» (л. 233).

Наконец, еще одним упущением, по его мнению, стало отсутствие «гениев человечества» К. Маркса и Ф. Энгельса «в смысле их отношения к русской нации» (л. 234)

В заключение автор рецензии пишет: «Недостатков и ошибок в Толковом словаре очень много, и они рассеяны по полям, перекликаясь совсем рядом или через страницы. Если собрать все ошибки и поправки к ним, можно было бы составить дополнительно 5-й томик» (л. 235). Те же слова, что объяснены в нем, — «“героизм”, “стратегия”, “тактика”, “расизм”, “реализм”, “агрессия” и многие другие нуждаются в толковании согласно формулировок Ленина и Сталина» (там же).

Последний абзац этого «произведения» самоуверенного и не очень образованного военного приводит к логическому концу цепь его раздумий, где он находит место и «самокритике»: «Так выглядит Толковый словарь русского языка со стороны одного читателя, обратившегося к нему с целью изучения русского языка. Сотни других читателей, более грамотных, тоже находят тысячи других ошибок и недостатков» (л. 236).

Представленный обзор откликов на ТС, и опубликованных, и рукописных, показал действительно всенародный и всесословный интерес к этому труду талантливейших русских ученых, выполненного под руководством Д. Н. Ушакова. Как мы смогли увидеть, его обсуждали везде: в научных учреждениях и журналах, в общественно-публицистической печати, коллективно и индивидуально, компетентными лицами и рядовыми читателями. Мы не ставили себе цель «классифицировать» отзывы и вступать в полемику с их авторами и отходили от данного принципа очень редко. Наша задача состояла в обнаружении неизвестных свидетельств, в том, чтобы представить факты, раскрывающие «биографию» ТС с разных сторон.

Описанная нами в основных событиях и многих частных эпизодах тридцатилетняя история этого словаря являет собой уникальный опыт лексикографического дела 1920—1950-х гг., со всеми его поисками и находками, удачными и не очень, насыщенной и противоречивой работой, дискуссиями и немалым научным и человеческим подвигом. Ушаковский словарь — не только исторический памятник, он современен и сейчас. На его основе, как известно, создавались многие национальные словари, академический 17-томный труд и «Словарь русского языка» С. И. Ожегова. Изучая его, постигаем мир особым чувством: нам хочется дорожить великим наследием русской науки и любить отечественную словесность тем живым и неподдельным чувством, которым до сих пор дышит «Толковый словарь русского языка». Его поучительная, а во многих эпизодах даже трагическая история, думается, призывает и нас к тому, как нужно работать, во имя каких ценностей стоит жить. Мы смогли описать, частично проанализировать и обобщить новые источники и проверить данные старых. Но работу над ТС нельзя считать оконченной. Автору этих строк остались неизвестными некоторые печатные документы и архивы, хранящие, возможно, существенные и ценные дополнения к нашему рассказу. Надеемся, что это дело будущего. Но можно и сейчас с уверенностью повторить слова Л. В. Щербы: «Epochemachendes Werk…».
© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru