И.А. Гончаров в Московском университете

В 1831 году Гончаров поступает в Московский университет. В то время университет был очагом свободомыслия. А. И. Герцен, учившийся здесь с 1829 по 1833 год, писал в «Былом и думах», что «университет больше и больше становился средоточием русского образования.

Сильно возбужденная деятельность ума в Петербурге, после Павла, мрачно замкнулась 14 декабрем. Явился Николай с пятью виселицами, с каторжной работой, белым ремнем и голубым Бенкендорфом.

Все пошло назад, кровь бросилась к сердцу, деятельность, скрытая наружно, закипела, таясь внутри. Московский университет устоял и начал первый вырезываться из-за всеобщего тумана. <...> Университет рос влиянием, в него, как в общий резервуар, вливались юные силы России со всех сторон, из всех слоев, в его залах они очищалась от предрассудков, захваченных у домашнего очага, приходили к одному уровню, братались между собой и снова разливались во все стороны России, во все слои ее». Московский университет собирал вокруг себя самую разнородную, но самую талантливую русскую молодежь. Для своего времени это было училище свободомыслия в самом широком (а не политическом только) смысле слова. Герцен дает все-таки весьма специфическую картину университетской жизни. Он прежде всего отмечает вольный и западный по сути дух университетского обучения. Вместе с ним в одно время в университете учились Н. П. Огарев, В. Г. Белинский. «Между прочими тут был и Лермонтов, впоследствии знаменитый поэт, тогда смуглый, одутловатый юноша, с чертами лица как будто восточного происхождения, с черными выразительными глазами. Он казался мне апатичным, говорил мало и сидел всегда в ленивой позе, полулежа, опершись на локоть. Он недолго пробыл в университете». Запомнились ему и Н.В. Станкевич, К. Аксаков, Бодянский, Сергей Строев (будущий известный историк). Однако ни с кем из них будущий романист не знаком, его студенческая жизнь проходит в другом кругу знакомцев. Он чужд политических разговоров и увлечений.

Пребывание Гончарова в Московском университете хотя и освещено в его собственных воспоминаниях («В университете»), все же пестрит белыми пятнами. Это было время, когда начиналась новая жизнь и между профессорами, и между студентами. От студенческих кружков Гончаров остался в стороне, из профессоров особенное влияние на него имели Надеждин и Шевырев. Его воспоминания «В университете» воспроизводят несколько иную, чем мемуары Герцена, университетскую атмосферу: «Благороднее, чище, выше этих воспоминаний у меня, да, пожалуй, и у всякого студента, в молодости не было. Мы, юноши, полвека тому назад смотрели на университет как на святилище и вступали в его стены со страхом и трепетом.

Я говорю о московском университете, на котором, как на всей Москве, по словам Грибоедова, лежал особый отпечаток…

Наш университет в Москве был святилищем не для одних нас, учащихся, но и для их семейств и для всего общества. Образование, вынесенное из университета, ценилось выше всякого другого. Москва гордилась своим университетом, любила студентов, как будущих самых полезных, может быть, громких, блестящих деятелей общества. Студенты гордились своим званием и дорожили занятиями, видя общую к себе симпатию и уважение. Они важно расхаживали по Москве, кокетничая своим званием и малиновыми воротниками. Даже простые люди, и те, при встречах, ласково провожали глазами юношей в малиновых воротниках. Я не говорю об исключениях. В разносословной и разнохарактерной толпе, при различии воспитания, нравов и привычек, являлись, конечно, и мало подготовленные к серьезному учению, и дурно воспитанные молодые люди, и просто шалуны и повесы».

Как видим, Гончаров совершенно иначе, чем Герцен, воспринимает Московский университет той поры. У него иные интересы и увлечения. Московский период его жизни характеризуется ярко выраженным интересом к театру. В 1823 году был открыт Малый драматический театр, сыгравший большую роль в его культурном становлении. В 1825 году открылся Большой театр. В Большом ставились в основном оперы и балеты, гораздо реже – драматические спектакли. Москва становится театральной столицей, москвичи – заядлыми театралами. С 1823 по 1831 гг. московскими театрами руководил драматург и переводчик Ф. Ф. Кокошкин, а с 1831 – М. Н. Загоскин. Кокошкин был в дружбе со многими профессорами Московского университета, которые были преподавателями Гончарова: М. Т. Каченовским, А. Ф. Мерзляковым[i]. В 1831 году он пригласил в театральное училище в качестве преподавателя логики, российской словесности и мифологии Н. И. Надеждина[ii]. Возможно, именно это и сыграло свою роль в том, что Гончаров стал посещать дом М.Д. Львовой-Синецкой. Но скорее он явился туда вместе со своим университетским товарищем, заядлым театралом Федором Кони, будущим редактором «Театральной газеты», который уже в студенческие годы писал водевили для московского театра и лично для Львовой-Синецкой.

Став студентом университета, в котором столь силен вольный дух, Гончаров по-прежнему, как и в годы обучения в Московском коммерческом училище (1822-1830), продолжает посещать храм Никитского женского монастыря. Это был старый московский монастырь, основанный в 1582 году боярином Никитой Романовичем Захарьиным-Юрьевым, братом первой жены Ивана Грозного – Анастасии. По имени монастыря получила позже свое название и улица, на которой он находился. Когда монастырь посещал Гончаров (1822 – 1835 гг.), он уже был восстановлен от разрушения, случившегося после пожара Москвы в 1812 году. Об этом монастыре вспоминает Гончаров и в «Обрыве»: «В университете Райский делит время, по утрам, между лекциями и Кремлевским садом, в воскресенье ходит в Никитский монастырь к обедне» (Ч. 1, гл. ХII). Если фигуру Райского принять как в значительной степени автобиографическую, то из «Обрыва» можно узнать и о том, что в студенческие годы Гончаров пережил увлечение русской историей, «уходил в окрестности, забирался в старые монастыри и вглядывался в … почернелые лики святых и мучеников, и фантазия, лучше профессоров, уносила его в русскую старину» (Ч. 1, гл. ХII). Правда, писатель слишком общо, как, впрочем, и всегда, упоминает иконописные лики русских святых и мучеников. Интерес к ним в студенческие годы более всего подогревался, как видим, изучением русской истории. Все это свидетельствует о том, что в натуре Гончарова господствовало скорее культурное, чем религиозное восприятие русского Православия. Однако как натура впечатлительная Гончаров глубоко погружался «в образ» древнего благочестия: «Долго, бывало, смотрит он, пока не стукнет что-нибудь около: он очнется – перед ним старая стена монастырская, старый образ: он в келье или в тереме» (Там же).

Университет освобождал от стереотипов провинциального мышления. Конечно, Гончаров ощущал, как и многие, дух университетской свободы, которой, по его собственным словам, не было, например, в «военных или духовных заведениях». В своих воспоминаниях он пишет: «Я не говорю, чтобы свободе этой не полагалось преград: страх, чтобы она не окрасилась в другую, то есть политическую краску, заставлял начальство следить за лекциями профессоров, хотя проблески этой, не научной, свободы проявлялись более вне университета; свободомыслие почерпалось из других, не университетских источников. В университетах молодежь, более чем в других заведениях, ограждена серьезною содержательностию занятий от многих опасных увлечений, заносимых туда извне, больше издалека... Но тем не менее на лекции налагалось иногда veto', как, например, на лекции Давыдова.

Он прочел всего две или три лекции истории философии; на этих лекциях, между прочим, говорят (я еще не был тогда в университете), присутствовал приезжий из Петербурга флигель-адъютант, и вследствие его донесения будто бы лекции были закрыты».

Лекции в Московском университете развивали ум, приобщали к европейской культуре. В эти годы Гончаров серьезно увлекается немецким эстетиком И. Винкельманом, французской литературой. О. Бальзак, Ж. Жанен, Э. Сю – таков круг его чтения. «Неистового романтика» Эжена Сю он даже переводит, и перевод этот, опубликованный в журнале профессора Николая Ивановича Надеждина «Телескоп» (хотя Надеждин, несомненно, был против такой литературы, но пошел навстречу своему студенту, желая его ободрить), становится точкой отсчета в его литературной деятельности. В своих воспоминаниях «В университете» автор «Обломова» отмечает серьезное влияние Надеждина: «Это был самый симпатичный и любезный человек в обращении, и как профессор он был нам дорог своим вдохновенным, горячим словом, которым вводил нас в таинственную даль древнего мира, передавая дух, быт, историю и искусство Греции и Рима. Чего только не касался он в своих импровизированных лекциях!... Он один заменял десять профессоров». Выделяет Гончаров и лекции Степана Петровича Шевырева, который «принес … свой тонкий и умный критический анализ чужих литератур, начиная с древнейших – индийской, еврейской, арабской, греческой – до новейших западных литератур». Характерен его отзыв о будущем редакторе религиозно-патриотического журнала «Москвитянин». Гончаров признает его огромное влияние на развитие и образование студентов, но ему кажется, что в своей религиозности и патриотизме Михаил Петрович Погодин был не совсем искренен: «У Михаила Петровича… было кое-что напускное и в характере его и в его взгляде на науку… Может быть, казалось мне иногда, он про себя и разделял какой-нибудь отрицательный взгляд Каченовского и его школы на то или другое историческое событие, но отстаивал последнее, если оно льстило патриотическому чувству, национальному самолюбию и ли касалось какой – нибудь народно – религиозной святыни …»

Все эти характеристики показывают, что Гончаров формируется в университете прежде всего как западник, а в религиозности и патриотизме будущих славянофилов С. П. Шевырева и М. П. Погодина чувствует определенную натяжку.

Между тем, пытливая мысль будущего писателя неустанно трудится над выработкой своего идеала. Начинающий «западничать» Гончаров строит идеал «человека-джентльмена», хотя в творчестве это обнаружится несколько позже, уже в 1840-х годах. Его «джентльмен» - это попытка совместить христианство со светской этикой, с культурой. Здесь он встал на тот путь, который сделает его близким религиозным построениям мыслителей «Серебряного века». Начинала же вырабатываться эта своеобразная и уникальная для религиозных исканий русской интеллигенции XIX века философия именно в стенах Московского университета, на лекциях блестящей плеяды университетских пофессоров.
© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru