Пожар храма Аполлона Дафнейского (362 г.) сквозь призму взгляда языческого и взгляда христианского

В истории особый интерес всегда представляют те события, которые в источниках освещены с разных точек зрения, на которых сфокусировался взгляд разных, может быть, противоположных по своим воззрениям и убеждениям людей. Эти pro et contra дают исследователю или даже простому читателю возможность увидеть рассматриваемое событие более выпукло и даже, можно сказать, стереоскопично, а кроме того, нередко помогают лучше понять позиции самих участников дискуссии. Одним из таких событий явился пожар знаменитого храма Аполлона в пригороде Антиохии, Дафне, случившийся в 362 г. н.э. Этому происшествию посвящена 60-я речь знаменитого языческого ритора Либания, оно же вспоминается в известном панегирике св. Иоанна Златоуста, «Слове о блаженном Вавиле против язычников», в котором, в частности, ведется прямая полемика с Либанием, с привлечением обильных цитат из его сочинения. Косвенно в обоих произведениях затрагивается и пререкаемая личность императора Юлиана Отступника, в правление которого произошло это событие. То, что эти произведения перекликаются с другими сочинениями самих Либания и Златоуста, а также с трудами авторов той же и чуть более поздней эпохи: Григория Богослова, Аммиана Марцеллина, Феодорита Киррского и др. – делает их тем более привлекательными для чтения и анализа. Вскользь упомянем также, что пожар храма Аполлона в Дафне отобразился и в художественной литературе нового времени: он описан в романе Д.С. Мережковского «Юлиан Отступник».

Чтобы понять значение самого события и смысл этой полемики, надо уяснить себе несколько вещей: во-первых, что представляла собой в этот период Антиохия, каково было значение для нее святилища Аполлона, каким образом по соседству с ним оказался христианский мартирий св. Вавилы; какими событиями для этих мест было отмечено правление императора Юлиана, а кроме того, необходимо помнить основные вехи биографии самих участников дискуссии.

(1) Антиохия

Антиохия (ныне Антакья, в древности – Антиохия на Оронте, в эллинистический период – столица государства Селевкидов) была одним из крупнейших центров эллинистической культуры. В ней рано распространилась и проповедь христианства. Два мира, языческий и христианский, с первых веков зарождения христианства сосуществовали параллельно, временами открываясь друг для друга, временами сталкиваясь в конфликте. Исследователи порой даже говорят об особой открытости друг другу этих двух миров, характерной для Антиохии, однако для того, чтобы утверждать, что отношения между язычниками и христианами в этом городе как-то отличались от того, что наблюдается в других метрополиях, сведений все же недостаточно.

IV в. н.э. – время расцвета этого города в империи, уже христианской. Антиохийская епископская кафедра становится одной из наиболее заметных и влиятельных. В этот период возникает антиохийская школа экзегезы, для которой характерно внимание к букве Священного Писания, а также к его историческому контексту (в этом, очевидно, отразились и особенности светской учености, формировавшейся в школах Антиохии). В то же время город еще живет языческой жизнью прошлых веков. Примечательно, что в его окрестностях как будто воспроизводится священная топография эллинского язычества: в пригороде Антиохии, Дафне, действует храм Аполлона с оракулом, к которому, как и к дельфийскому, люди обращаются за пророчествами; в эти края переносится само действие мифа об Аполлоне и Дафне; здесь же, в Дафне, проводятся Олимпийские игры.

(2) Либаний

В это время в Антиохии живет и учит один из виднейших писателей эпохи, знаменитый ритор Либаний (314–393), уроженец этого города. Как он сам сообщает о себе в своей речи «Жизнеописание, или о своей судьбе», род его был «самым видным» в Антиохии, и, как это было принято у античной знати, родичи его охотно благотворили своему городу. Либаний был средним из трех детей в семье, отец его умер рано, и воспитанием детей занималась мать, и это воспитание было очень мягким. По словам Либания, она «не умела сердиться на ленивого сына, считая делом любящей матери никогда ни в чем не огорчать свое чадо», поэтому в отроческом возрасте он больше времени тратил на прогулки и забавы, чем на ученье. Однако на пятнадцатом году жизни его охватила страсть к красноречию, «и в такой степени, что утехи полей были забыты, проданы голуби, ручные птицы, страсть к коим способна заполонить юношу, состязания коней, сценические представления, все было в забросе» (1,4). В течение последующих пяти лет Либаний усердно занимался словесными науками, учил наизусть речи Демосфена, Исократа, Эсхина и Элия Аристида. В возрасте 22-х лет он, со слезами расставшись с родным городом и семьей, уехал учиться в Афины, где провел четыре года, став учеником софиста Диофанта. Учась в Афинах, посещал языческие святыни Эллады, в Аргосе был посвящен в местные мистерии. Закончив обучение, преподавал риторику, потом покинул Афины вследствие интриг и поселился сначала в Константинополе (340–343 гг.), потом в Никомидии (344–348 гг.). Расставание с Никомидией тоже было вызвано интригами, но впоследствии сам Либаний усматривал в нем божественное промышление, потому что в 358 г. этот город поразило страшное землетрясение, от которого сам ритор волею судеб был спасен. В 354 г. он вернулся в Антиохию, где до самой смерти руководил риторической школой.

Умение видеть в собственной жизни знаки, посылаемые свыше, в чем-то роднит Либания с христианами. Однако по своим религиозным убеждениям Либаний был язычником, причем отнюдь не «формальным», – он сознательно и убежденно следовал традициям языческого благочестия. При этом Либаний был человеком вполне открытым для общения с людьми других убеждений. Его младший современник, тоже языческий ритор, Евнапий (ок. 345–420) в своих «Жизнеописаниях философов и софистов» характеризует его так: «Ни один из тех, кто общался с Либанием и учился у него, не остался не плененным его обаянием. Он обладал способностью сразу распознавать характер человека и наклонности его души, злые и добрые. Либаний мог легко сойтись и общаться с любым, так что полип по сравнению с ним выглядит сущим ничтожеством. Всякий, кто с ним беседовал, находил в нем свое второе «я». Испытавшие это говорили, что Либаний – это картина или оттиск, запечатлевший в себе все разнообразие и всю пестроту человеческих нравов. Среди всего разнообразия людей, с которыми он общался, нелегко выделить тех, кому он отдавал большее предпочтение, ибо противники хвалили его одновременно за прямо противоположные качества, и каждый был убежден, что Либаний разделяет именно его взгляды».

Из сочинений Либания сохранились его 64 речи, в том числе, «Надгробная речь императору Юлиану», речь к императору Феодосию в защиту языческих храмов, похвалы императорам, городам, речи против злоупотреблений императорских чиновников и др.; а также огромное количество писем (1607). Как писателя Евнапий характеризует его следующим образом: «Стиль его речей в целом был немощный, безжизненный и неодухотворенный, и это ясно свидетельствует о том, что Либаний мало общался с учителем. Он пренебрегал большинством правил составления и произнесения речей, известных даже ребенку. Но Либаний преуспел в письмах и других частных посланиях, в которых он поднимается до уровня древних образцов. Эти его сочинения полны обаяния и даже некоторого шутовства; вообще, остроумие служит хорошим помощником и его речам. Кроме того, Либаний был наделен свойственными сиро-финикийцам приятностью и обходительностью, которыми все они обладают независимо от образования. Жители Аттики называют эти качества “утонченностью” и “остроумием”. Либаний считал их необходимой вершиной образования. Он много заимствовал из древних комедий и достиг совершенства в том, что приятно воздействует на слух и завораживает его. Речи Либания обнаруживают его невероятную эрудицию и являются занимательным чтением, хотя в них много аттицизмов, иногда весьма странных» (Евнапий, Жизнеописания философов и софистов). Впрочем, критика Евнапия во многом субъективна.

Своих учеников Либаний называл «сыновьями». Среди них были и христиане. Сохранились письма к нему свт. Григория Нисского, в одном из которых последний говорит, что его старший брат, свт. Василий Великий, тоже был в числе учеников знаменитого ритора, а потому и сам он косвенно может считать себя его учеником: «Ибо, если Василий есть виновник нашего красноречия, а он богатство своего слова получил от твоих сокровищ, то и мы владеем твоими богатствами, хотя и получили их чрез других. Невелико это богатство, но: немного воды в амфорах, однако ж, эта вода из Нила» (XIII, 5). Свт. Григорий встречался с Либанием и лично, вероятно, во время своего пребывания в Антиохии на соборе 379 г. Письма к антиохийскому ритору в целом выдержаны в почтительном и дружественном тоне.

Совершенно иначе сложились отношения Либания с самым знаменитым из его «сыновей» – свт. Иоанном Златоустом. Если верить свидетельству церковного историка Созомена, сам Либаний считал его лучшим своим учеником, и, уже умирая, на вопрос, кто будет вместо него, ответил, что был бы Иоанн, если бы его не похитили христиане (VIII, 2, 2).

(3) Свт. Иоанн Златоуст

Основными источниками биографии свт. Иоанна Златоуста являются труды церковных историков: Сократа, Созомена и Феодорита Киррского, – а также «Диалог об Иоанне Златоусте», написанный его другом, епископом Палладием Еленопольским, автором известного «Лавсаика». Во всех этих источниках более подробно описывается заключительный этап жизни святителя: его избрание патриархом, конфликт с властями, церковный суд над ним и его ссылка. Сведения о начале его жизни довольно скудны.

Годы рождения свт. Иоанна Златоуста называются с 344 по 354 г., наиболее вероятная дата – 348 г. Отца его звали Секундом, мать – Анфусой. Своим началом биография Златоуста в чем-то близка биографии Либания. Он тоже происходил из «эвпатридов», его мать тоже рано овдовела и предпочла остаться вдовой, посвятив себя воспитанию сына. Став учеником Либания, Иоанн слушал также философа Андрагатия, и готовился к судебной карьере. Однако, посещая суды, и видя, сколько в них творится несправедливости, он охладел к мирской деятельности и решил посвятить себя монашеству, в подражание Евагрию Понтийскому, к чему склонил и двух своих соучеников по школе Либания: Феодора, будущего епископа Мопсуэстийского, и Максима, будущего епископа Селевкии Исаврийской. К Феодору Мопсуэстийскому, когда тот поколебался в своем стремлении к монашеству и собирался жениться, Иоанн обратил одно из первых своих сочинений – «Увещания к Феодору падшему». Однако при всем своем стремлении к отшельнической жизни сам Иоанн предался ей только после смерти матери. Этой жизнью он прожил четыре года, после чего в 381 г. был посвящен епископом Мелетием во диакона. Впоследствии (в частности, уже в своем раннем трактате «О священстве») Златоуст ставил деятельную жизнь, каковой является жизнь священника, выше созерцательной монашеской. В 386 г. преемник Мелетия, епископ Флавиан, рукоположил его во пресвитера и поставил проповедником в главной церкви Антиохии. Здесь ярко раскрылся проповеднический талант св. Иоанна. Одним из первых его сочинений антиохийского периода является приводимое здесь «Слово о бл. Вавиле против язычников». Как проповедник св. Иоанн пользовался большой популярностью, и не оставлял этой деятельности до конца своего пребывания в Антиохии, т.е. до 397 г.

В 397 г. умер Константинопольский патриарх Нектарий, и на его место была предложена кандидатура Златоуста, которую выдвинули сам император Аркадий и его временщик Евтропий. Противником поставления Златоуста был влиятельный Феофил, епископ Александрийский, который, тем не менее, вынужден был смириться с ним и в 398 г. посвятил св. Иоанна во епископа. Однако бескомпромиссность Златоуста вскоре привела его к столкновению с императорским двором, когда даже покровительствовавший ему вначале Евтропий от него отвернулся. Свт. Иоанн при этом пытался спасти Евтропия, когда тот оказался жертвой ненависти толпы и неприязни императрицы Евдоксии. С императрицей у патриарха Константинопольского возник наиболее серьезный конфликт, в результате которого она обратилась за помощью к недоброжелателю св. Иоанна, Феофилу Александрийскому. В 403 г. было сделана первая попытка низложения Златоуста, но возмущение жителей Константинополя заставило власти вернуть его из уже назначенной было ссылки.

Через несколько месяцев конфликт обострился вновь. В результате на Пасху 404 г. Златоуст был вновь низложен и сослан в отдаленное поселение Армении, Кукуз. Оттуда ему еще удавалось поддерживать сношения со своими приверженцами, и поэтому было решено сослать его еще дальше, в селение Пифиунт (Пицунду). Не выдержав тягот пути, свт. Иоанн Златоуст умер 14 сентября в Комане Понтийской.

(4) История храма Аполлона в Дафне

Сведений о храме Аполлона в Дафне у древних авторов довольно много, место это хорошо известно. Сама Антиохия нередко именуется «Антиохией при Дафне» (epi Daphnes), именно под таким названием в I в. н.э. упоминает ее Плиний Старший (Естественная история, V, 32).

О храме Аполлона, в частности, пишет Страбон: «В 40 стадиях над Антиохией лежит Дафна – средней величины поселение с большой тенистой рощей, через которую протекают источники; в середине рощи находится священный участок с убежищем и святилище Аполлона и Артемиды. Здесь по обычаю антиохийцы вместе с соседями справляют всенародный праздник. Окружность рощи 80 стадий» (География, XVI, 2,6). Есть указания на него у Арриана (во фрагментах утраченного сочинения «История Вифинии», сохранившихся у Евстафия в «Схолиях к Дионисию Периэгету): «В Дафне близ Антиохии есть некая священная роща Аполлона и там показывают тот самый лавр, который, как некоторые говорят, вырос из земли над Дафной, дочерью Ладона; она, убегая от влюбленного Аполлона, взмолилась о том, чтобы исчезнуть под землей, и ее молитва была исполнена» (Eustath. ad Dionys. 916, p. 378, 39).

Изложение мифа об Аполлоне и Дафне встречается у многих авторов (в частности, у Овидия в Метаморфозах (I, 452–567). Краткий его пересказ дает и сам Либаний в своих Progymnasmata: «Красавицу-Дафну породил бог реки Ладон, и ею восхищался Аполлон. Почувствовав к ней любовь, он, не сумев ее убедить, стал преследовать. Она же взмолилась Земле, чтобы не быть схваченной, и молитва ее была исполнена: она исчезла. Тело ее стало деревом, и то дерево было лавр. Бог же не отстал от страсти, но перенес любовь, которую испытывал к деве, на побеги и листья» (II, 17,1).

В «Похвале Антиохии», относящейся к последним годам правления императора Констанция, Либаний повторяет тот же миф, рассказывая и о том, как священное место было обнаружено Селевком, одним из полководцев и диадохов Александра Македонского и основателем государства Селевкидов (III в. до н.э.): «Селевку же выяснила истину предания охота. Верхом на коне, с собаками, он преследовал добычу. Когда же подскакал к дереву, которое раньше было девицею, лошадь его, стоя на месте, ударяет в землю копытом, а земля выбросила на поверхность золотой наконечник. На нем буквами был обозначен владелец, надпись была: “Феба”. Полагаю, что в скорби о превращении девицы, он высыпал стрелы и наконечник одной, отвязавшись, скрывался в земле и приберегался для Селевка, в побуждение к украшению места и к признанию в нем того, чем оно было, святилища Аполлона. Итак, диво и то, как в Элевсине, говорят, под ударом в скалу ноги Пегаса, забил источник [Гиппокрена], а сейчас рассказанное настолько более дивно, насколько более объяснимо, что из земли выбросило струю воды, чем наконечники. Селевк же, в момент, когда его поднимал, увидел змея, несшегося ему прямо на встречу с поднятою вверх головой и шипящего; приблизившись к нему, змей, взглянув на него кротко, исчез. С присоединением змея к тому, что появилось из земли, еще усилилась уверенность, что бог вступал в то место и тотчас был отведен надел богу, посажены в нем деревья, построен храм и скоро роща разрослась и стала заповедною под сильными заклятиями. 99. И Дафна стала для Селевка предметом всяческого попечения (Похвала Антиохии, 95–99). Однако постройку самого храма Аполлона относят к более позднему времени и связывают с именем Антиоха Эпифана (II в. до н.э.)

О храме в Дафне говорит и Филострат в «Жизни Аполлония Тианского», также вспоминая миф об Аполлоне и его возлюбленной, превращенной в лавр: «Аполлоний пришел в великую Антиохию и там явился в храм Аполлона Дафнейского, к коему ассирияне относят аркадское предание, утверждая, будто именно здесь превратилась в дерево Дафна, дочь Ладона. Действительно, в тех краях протекает речка Ладон и почитается священный лавр, некогда бывший девой. Храм окружен кипарисами необычной высоты, а местность изобилует полноводными и тихими родниками, в коих, говорят, омывался сам Аполлон». Филострат сообщает и о небрежении, в котором пребывал храм уже во времена Аполлония (I в. н.э.): «Аполлоний, разглядев не только красу храма, но и нерадивое о нем попечение и невежество полуварварского народа, воскликнул: “О, Аполлон! Обрати этих бессловесных тварей в деревья, чтобы они хоть шелестели вместе с кипарисами”. Затем, заметив, как тихо струятся родники, он добавил: всеобщая немота даже у источников отняла голос”. Наконец, взглянув на Ладон, он сказал: “Не только дочь твоя преобразилась, но и ты, похоже, из эллина и аркадянина обратился в дикаря”» (I, 16, 20). Об этом же небрежении, в котором долгое время находился храм, будет вспоминать в своей «Монодии на храм Аполлона в Дафне» и Либаний.

В «Похвале Антиохии» Либаний с восторгом описывает красоту предместья Дафны: «Эту дорогу из города в предместье я с величайшим удовольствием назвал бы бахромой эгиды, коею Гомер вооружает Афину. Так вся она золотая и завершается колофонским золотом – Дафной. Ее увидав, невозможно удержаться от крика, не прыгать, не скакать, не считать себя счастливым за это зрелище, не чувствовать себя как бы окрыленным удовольствием. То то, то другое, всюду, чарует, изумляет, одно приковывает к себе внимание, другое влечет, – и взоры облиты блеском, что заставляет зрителя оглядываться во все стороны, – храм Аполлона, святилище Зевса, Олимпийский стадий, театр, источник всякой утехи, обилие, толщина и высота кипарисов, тенистые тропы, хоры певчих птиц, легкое дуновение ветерка, запахи, приятнейшие благовоний, величавые приюты, виноградные лозы, ползущие в мужские покои, сады Алкиноя, Сицилийская трапеза, рог Амалфии, полное пиршество, Сибарис! Какую купальню ни изберешь для мытья, ты пренебрег еще восхитительнейшею. Местность эта так благоприятна для организма, что, если удалишься после недолгого пребывания, уйдешь с более здоровым цветом лица. На вопрос же, чему ты больше всего порадовался, затруднишься ответить. Так все соревнует одно с другим. Нет такого сильного, необоримого, упорного недуга, который, не изгнала бы Дафна, но, лишь приблизишься к этому месту, и все удручающее пропадает. Если боги, действительно, покинув небо, сходят на землю, мне кажется, они здесь пребывают и заседают со смертными, так как лучшего для них местопребывания и не могло бы быть» (Похвала Антиохии, 236–238).

Однако в 351 г. старший брат будущего императора Юлиана, цезарь Галл переносит в это средоточие языческого культа мощи христианского священномученика Вавилы. Так начинается недолгое противостояние двух святынь, языческой и христианской.

(5) Сщмч. Вавила Антиохийский

Исторические сведения о сщмч. Вавиле, епископе Антиохийском, весьма скудны и противоречивы; нередко его смешивают с другим святым, мч. Вавилой Никомидийским. Память обоих празднуется 4 (17) сентября.

С именем этого святого агиографические повествования связывают инцидент, когда он не позволил войти в храм императору, запятнавшему себя убийством некоего царственного отрока. В греческом Житии сщмч. Вавилы (Bibliotheca Hagiographica Graeca, № 205) в этой связи упоминается имя императора Нумериана (283–284), однако ничего похожего на эту историю за время правление этого императора, сведений о котором также очень мало, не находится. Больше подходит на роль прототипа император Филипп Араб (244–249), погубивший юного императора Гордиана III (238–244).

Гордиан III был объявлен императором в возрасте 12 лет. Империей он управлял, конечно же, при помощи советников, но вполне успешно, и проявил себя ответственным и разумным правителем. В 15 лет Гордиан женился, после чего его фактическим соправителем стал его тесть, префект претория, Тимисетий. Однако после внезапной смерти Тимисетия в 243 г. префектом претория стал Филипп Араб, стремившийся к власти и ради этого решивший погубить Гордиана. При помощи интриг ему удалось вызвать недовольство императором среди народа и военных. Когда во время восточного похода Гордиан, распознав козни Филиппа, решился выступить с открытыми обвинениями против него, он не нашел поддержки, был арестован и тайно убит по приказу Филиппа. В «Истории жизнеописаний августов» сообщается, что «Филипп, умертвив его, не осмелился ни удалить его изображения, ни сбросить его статуи, ни стереть его имя, но называя его всегда божественным даже перед теми воинами, которые участвовали в его интриге, серьезно и с неримской хитростью чтил Гордиана» (Юлий Капитолин. Трое Гордианов, XXXI, 7).

Совершенно иначе характеризует Филиппа Евсевий Кесарийский, но и в его изложении слышится перекличка с той версией, которой следует Златоуст: «Рассказывают, что он был христианином и захотел в последнюю предпасхальную всенощную помолиться в церкви вместе с народом, но тамошний епископ разрешил ему войти только после исповеди и стоять вместе с кающимися на отведенном для них месте. Не сделай он этого, епископ не допустил бы его по множеству возводимых на него обвинений. Говорят, что Филипп сразу же согласился и на деле доказал, что он искренне благочестив и боится Бога» (Церковная история, VI, 34).

Из приведенного фрагмента видно, что Евсевий Кесарийский не называет имени епископа и не указывает конкретно, в какой церкви имел место этот инцидент. Зато про сщмч. Вавилу Евсевий сообщает, что он «скончался в Антиохии в тюрьме после исповедания» (VI, 39) при преемнике Филиппа Декии (249–251), правление которого было отмечено гонениями на христиан. Упоминание императора Нумериана объясняют тем, что автор жития принял за него одного из военачальников Декия по имени Нумерий.

Мощи св. Вавилы находились в Антиохии. Позднее они были перенесены в Константинополь и хранились в Студийском монастыре. Впоследствии крестоносцы перенесли их в Кремону (в Северной Италии, где они и находятся в настоящее время). Мартирий св. Вавилы в Антиохии сохранился до наших дней (он был открыт в 40-е гг. ХХ в.).

(6) Причины пожара в храме Аполлона

Приход к власти Юлиана (361 г.) склоняет чашу весов в пользу языческого святилища. Храм ремонтируется и расширяется, в нем совершаются обильные жертвоприношения Аполлону. В 362 г. сам император приходит сюда на поклонение. Об этом сообщает в своей «Церковной истории» бл. Феодорит Киррский: «Намереваясь вступить в войну с персами, Юлиан разослал более доверенных слуг ко всем бывшим в римской империи прорицалищам, а сам об открытии будущего просил Дафнийского оракула. Оракул отвечал, что прорицать препятствует ему соседство мертвецов, что тела их сперва надобно перенести в другое место; тогда-то уже предскажет он: “не могу прорекать, пока не будет очищена моя роща”. А в это время лежали там останки победоносного мученика Вавилы и вместе с ним подвизавшихся отроков: явно, что благодатная его сила возбраняла лжепрорицателю давать обыкновенно-лживые предречения. Так понял это и Юлиан. Во времена прежнего своего благочестия он знал могущество мучеников и потому не вынес оттуда никакого мертвого тела, а приказал исповедникам Христа перенести только останки победоносных мучеников. Согласно с этим повелением, верные радостно собрались в рощу и, возложив гроб на колесницу, всенародно сопровождали его и, воспевая песнь Давидову, каждый стих псалма заключали словами: “да постыдятся вси кланяющиеся истуканам” (Пс. 96, 7), ибо перенесение мученика почитали свидетельством победы его над диаволом» (III, 10).

Именно после этого храм неожиданно оказывается уничтожен пожаром.

Сведения о храме, а также о его пожаре читаем у Аммиана Марцеллина: «Примерно в то же время, 22 октября <362 г.> огромный храм Аполлона Дафнейского был уничтожен внезапным пожаром. Построил его Антиох Эпифан, этот царь, известный злобным и свирепым характером, и поставил в нем статую бога по образцу Юпитера Олимпийского, имевшего такие же размеры. Этот неожиданный и неприятный случай привел императора в такое раздражение, что он приказал произвести особенно строгое следствие и велел запереть самую большую церковь в Антиохии. Он подозревал, что пожар произвели христиане из зависти, так как они с неудовольствием видели, что вокруг этого храма возводился великолепный портик. Был, однако, ничем, правда, не доказанный слух, будто храм сгорел по следующей причине: философ Асклепиад, о котором я упоминал в рассказе о Магненции, прибыл издалека с целью повидать Юлиана и остановился в этом предместье. Он поставил у ног большой статуи маленькое серебряное изображение Небесной богини, которое повсюду носил с собой, и, возжегши по обычаю перед ним восковые свечи, ушел из храма, а после полуночи, когда никого не было в храме и никто не мог прийти на помощь, вылетавшие искры упали на старое дерево, вспыхнувший в сухом материале огонь разгорелся и пожрал все до самого верха здания» (Римская история, XXII, 13).

При последующих христианских императорах святилище Аполлона более не восстанавливается. Не возвращаются в Дафну и мощи св. Вавилы.

(7) Император Юлиан Отступник

В свете того, что храм в Дафне был отмечен особым вниманием императора Юлиана, пожар приобретает особую значимость. Несомненно, для императора, выступающего в роковой для себя поход, это был один из многих тревожных знаков, предвещающих его собственную гибель (о многих из них сообщает Аммиан Марцеллин). Для христиан же уничтожение языческого капища становится знаком милости Божией к ним и обетованием скорого возмездия императору-отступнику.

Несмотря на то, что исторические источники, посвященные кратковременному правлению Юлиана Отступника (361–363 гг.), достаточно обильны, его личность остается загадкой: в слишком контрастном свете заранее предопределенного отношения предстает его образ, чтобы в нем можно было рассмотреть живые черты. В христианских источниках Отступник, конечно же, демонизируется и изображается в самых черных красках. Здесь практически неизбежно преувеличение, но, с другой стороны, нельзя не видеть такого же преувеличения и в свидетельствах противоположной стороны – хвалебных характеристиках, данных ему приверженцами язычества (не исключая и в высшей степени корректного Аммиана Марцеллина). Общая же оценка этого правителя, по-видимому, всегда будет зависеть от личных убеждений исследователя и от отношения его к христианству.

Буквально каждая черта, каждое действие императора Юлиана имеет две оценки: резко-отрицательную и преувеличенно-положительную. Это касается даже внешнего его облика, манеры вести себя. Весьма живой его портрет дает свт. Григорий Назианзин, в молодости видевший будущего императора в Афинах и пишущий по личным впечатлениям: «Я некоторым образом провидел сие издавна, с тех пор, как был с ним в Афинах, куда он прибыл вскоре по возвращении брата своего, испросив на то позволение у императора. Две были причины сего путешествия: одна благовиднейшая – обозреть Грецию и ее училища; другая отдаленнейшая и немногим известная – посоветоваться с тамошними жрецами, потому что нечестие не имело еще явной дерзости. И тогда я не худо разгадал сего человека, хотя и не принадлежу к числу искусных в сем деле. Меня сделали прорицателем непостоянство его нрава и неумеренная восторженность, если только наилучший прорицатель тот, кто умеет хорошо угадать. По мне, не предвещали ничего доброго шея нетвердая, плечи движущиеся и выравнивающиеся, глаза беглые, наглые и свирепые, ноги, не стоящие твердо, но сгибающиеся, нос, выражающий дерзость и презрительность, черты лица смешные и то же выражающие, смех громкий и неумеренный, наклонение и откидывание назад головы без всякой причины, речь медленная и прерывистая, вопросы беспорядочные и несвязные, ответы ничем не лучшие, смешиваемые один с другим, нетвердые, не подчиненные правилам. Но для чего описывать подробно? Таким же видел я его прежде дел, каким узнал и по делам». Но по личным впечатлениям пишет и Либаний, вспоминая в «Надгробном слове Юлиану» тот же визит будущего правителя в столицу языческой премудрости – при этом отношение к тем же самым, судя по всему, особенностям поведения совершенно иное: «Итак, отправился он в Афины, дабы преумножить свои познания и поучиться у тех, кто таковому преумножению способен помочь. Однако же когда, встретясь с учителями афинскими, был он ими испытан, то вот так явился он в толпе прочих юнцов, а уж после покидал Афины, научив более, нежели научась. Потому-то и видно было, как окружали его гурьбой и молодые, и старые, и философы, и риторы – да что там! Сами небожители взирали на него в благом уповании, что воротит он им прежнюю честь. Не одними речами своими был он мил, но равно и стыдливостью своею – словечка не скажет, не зардевшись. Ласковостью своею дарил он всех, а доверием своим лишь наилучших». (29–30).

Образ личности противоречивой, изломанной, не находящей себе точки опоры, вырисовывается и при чтении иронического автопортрета самого императора, данном в его сатирическом сочинении «Мисопогон»: «Я хочу начать с моего лица. По моему мнению, природа сотворила его не слишком красивым, приятным и привлекательным. А вдобавок, обладая мрачным и упрямым характером, я отрастил себе эту бороду, и не для какой-либо иной цели, а единственно для того, чтобы наказать природу, которая не дала мне более красивой внешности <…> По глупости своей я не позволяю себе посещать публичные зрелища и не терплю никаких театральных представлений в моем доме, – разве что на новый год, – так как не имею к этому ни малейшего расположения. Если же я все-таки иду в театр, по моему виду можно понять, что я осуждаю эти зрелища…» (340 D)

Придя к власти, Юлиан издает эдикт о восстановлении храмов и культа языческих богов, а кроме того, запрещает христианам преподавать словесность, бывшую основой обучения. Он пытается возродить языческое благочестие, но в массах эта инициатива поддержки не встречает. Да и сам он внутренне как будто чужд тому, что исповедует. Нарисованный Либанием образ Юлиана напоминает идеал христианского аскета: он крайне воздержан в пище и питье, ест столько, чтобы не умереть с голоду, ночи проводит за книгами; чужд он и любовных утех: «когда бы не связала его Гера законным браком, до самой смерти знал бы о плотском соитии единственно из книг», – а после смерти супруги других женщин не знает (178–179). Аммиан Марцеллин сообщает также, что он был скорее суеверен, чем точен в исполнении священных обрядов (XXV, 4).

Однако нельзя не видеть, что появление такой фигуры, как Юлиан, было закономерной реакцией на установление нового порядка отношений власти с верой, еще недавно гонимой, а также на то, что христианскую веру теперь нередко словесно исповедовали люди, внутренне чуждые ее духу.

Юлиан был внуком Констанция Хлора, а его отец, Юлий Констанций – единокровным братом Константина Великого (матери же у них были разные). Он родился в 331 г., его мать, Василина, умерла вскоре после его рождения. В возрасте шести лет он лишился и отца, погибшего во время военного бунта. После смерти Константина Великого и разделения империи между его сыновьями погибли многие ближайшие родственники императора (вероятно, это был случай обычной практики тиранов: избавляться от потенциальных претендентов на престол). Юлиан тогда был пощажен по малолетству, а его старший брат Галл – по слабости здоровья. Возможно, к гибели отца Юлиана был причастен его находившийся у власти дядя, император Констанций. Хотя формально Юлиан воспитывался в христианстве (правда, арианского толка), очевидно, что вырос он в атмосфере страха и отсутствия любви.

Одним из его наставников был арианский епископ Евсевий Никомидийский. Другим – «конформист» Гекеболий, человек, лишенный собственных убеждений и в зависимости от обстоятельств легко переходивший от христианства к язычеству и наоборот. «Воистину, достался юноша негодному учителю в награду за богохульство, и наставлял негодяй этот ученика своего в таком же духе», – пишет о нем Либаний (12). В отношении христианской веры личный жизненный опыт Юлиана был печален: «Он знал по опыту, что дикие звери не проявляют такой ярости к людям, как большинство христиан в своих разномыслиях» (Аммиан Марцеллин, XX, 5). Нельзя не отметить, что и сами христиане этого периода тоже порой с горечью констатируют оскудение любви. Так, свт. Григорий Нисский в одном из писем жалуется на холодное и презрительное отношение к себе одного из епископов, к которому он приехал в надежде на примирение, иронически замечая, что такое обхождение, очевидно, «принято в аду». «Я размышлял, сколь благие обычаи мы унаследовали от отцов наших, и что потомки скажут о нас. Что сказать о любвеобильном отношении друг к другу отцов?» (Письма, I, 15). «Прежде, по крайней мере, имя мира было у всех на устах, теперь же не только нет у нас мира, но не осталось даже самого имени его» (I, 3).

Таким образом, новое гонение на христианство, воздвигнутое Юлианом, было и попущением Божиим, наказанием самим христианам, забывшим о самой сути своей веры. Возможно, именно поэтому свт. Иоанн Златоуст в своем «Слове о бл. Вавиле», порицая Юлиана как правителя и человека, упорно слепотствующего, тем не менее неоднократно подчеркивает, что Бог до последнего пытался вразумить его – в том числе пожаром в святилище Аполлона, который должен был убедить императора в бессилии почитаемых им языческих богов и тщетности его собственных усилий.

Но император не распознал знака, посланного свыше. Он пришел в такую ярость, так что, по словам Златоуста, даже подверг пыткам жреца Аполлона, которого меньше всех можно было заподозрить в причастности к злодеянию. Это вызвало ропот на императора даже у язычников. Но виновники так и не нашлись. Не обратив внимания ни на это, ни на другие зловещие предзнаменования, император выступил в поход против персов, в котором 26 июня 363 г. погиб. Его смерть совершилась, можно сказать, у всех на глазах – и в то же время при невыясненных обстоятельствах. Юлиан был поражен чьим-то копьем и в ближайшую ночь умер от тяжелой раны. Прилетело ли это копье с вражеской стороны, или было пущено кем-то из своих же воинов, кто был недоволен его правлением, осталось неизвестным.

(8) «Монодия» Либания на храм Аполлона в Дафне

Для языческого населения Антиохии и всех окрестных городов гибель древней святыни стала страшным ударом. Либаний откликнулся на это событие «Монодией» – «сольным плачем». «Монодия на храм Аполлона в Дафне написана вскоре после пожара и, очевидно, еще при жизни Юлиана. В нынешнем виде она вся дублируется в обширных цитатах у Иоанна Златоуста. Однако, по словам последнего, отрывки, которые он приводит, – лишь часть произведения.

В сохранившейся части кратко излагается история Аполлона и Дафны, рассказывается о красоте предместья Дафны и самого храма, а также статуи Аполлона; в подробностях описывается сам пожар и реакция на него разных людей, – и все это перемежается риторическими вопросами, восклицаниями, причитаниями и сетованиями.

Свой плач Либаний начинает с исторического воспоминания о персидском царе, который, захватив и разграбив Антиохию, и после этого придя в Дафну, пощадил предместье, почувствовав благоговение к святыне. Нынешний же виновник пожара превзошел перса нечестием, не остановившись ни перед чем. Либаний прямо не обвиняет христиан, однако не сомневается в том, что храм поджег некий злоумышленник, указывая при этом, что огонь сначала попал на крышу (хотя последнее заставляет предположить скорее естественную причину вроде удара молнии).

Мир языческого культа Либаний изображает благоговейно, всячески подчеркивая его утонченную, возвышенную красоту. Однако обращает на себя внимание то, что в его изображении языческие боги представляются совершенно бессильными, неспособными защитить даже себя. Его монодия – лирический плач о гибнущей красоте, беспомощной перед натиском грубого варварства. В течение долгого времени Аполлон кротко сносил пренебрежение к собственному храму. В последний период «какой-то мертвец», оказавшийся по соседству со святилищем, мешал богу настолько, что тот был не в состоянии пророчествовать. Автор может лишь сетовать о том, что Аполлон не поразил злодея стрелой. Только плакать о поруганной святыне могут у него и другие божества, в том числе громовержец-Зевс. Точно также после гибели императора Юлиана, в «Надгробном слове» ему, подчеркнув почитание, воздаваемое им «истинным богам», виновниками печального конца своего героя Либаний считает каких-то «завистливых демонов» (283). При таком взгляде мир представляется хаосом, и человек в нем оказывается игрушкой неуправляемых враждебных сил. В этой связи становится понятно, почему в глазах все большего количества людей язычество теряло свою привлекательность: людям нужна была защита и опора в их собственной непростой жизни, а ее-то и не могли дать утонченные и немощные боги последних языческих интеллектуалов.

(9) «Слово» свт. Иоанна Златоуста о бл. Вавиле и против язычников

Слово свт. Иоанна Златоуста «О блаженном Вавиле и против язычников», приводимое здесь, написано, судя по указанию в тексте, что «идет уже двадцатый год, как случился пожар», в 381–382 гг. Поводом для его написания послужило перенесение мощей сщмч. Вавилы в построенную на правом берегу реки Оронт крестообразную церковь. Это перенесение совершил Антиохийский епископ Мелетий (ум. в 381 г.). Окончательно церковь была завершена епископом Флавианом в 387 г. По этому случаю свт. Иоанн Златоуст произнес еще одно похвальное слово сщмч. Вавиле.

Первое и более пространное «Слово о бл. Вавиле и против язычников» затрагивает разные аспекты заявленной темы. По своему жанру «Слово» является панегириком, прославляющим силу Божию, явленную в святых – в частности, в св. Вавиле. Этой мыслью оно начинается и заканчивается: «Господь наш Иисус Христос, уже готовясь идти на страдание и умереть животворящей смертью, в ту самую последнюю ночь, собрав наедине Своих учеников, много с ними беседовал и наставлял их, и среди прочего сказал им и такие слова: “Аминь, аминь говорю вам: верующий в Меня, дела, которые творю Я, и он сотворит, и больше сих сотворит”» (1) – и: «Такова сила святых, она непобедима и страшна и царям, и демонам, и самому предводителю демонов» (127).

Свое произведение свт. Иоанн начинает с утверждения, что только чудеса, совершенные Христом и Его учениками, истинны, чудеса же языческих «чудотворцев» – обман (1–2). Далее он говорит вообще о языческом заблуждении, о страшных языческих культах с человеческими жертвоприношениями, конец которым был положен христианством; о том, что язычники, в том числе их философы и риторы действуют исключительно обманом, оружием же христиан является истина, преподносимая не насильственно, но в кротком убеждении (3–22).

Затем Златоуст переходит к рассказу о мученичестве св. Вавилы. Предшествует ему красочное и патетическое изложение истории злодеяния царя, с которым не смирился св. Вавила, за что и пострадал. В изложении Златоуста вся история больше напоминает легенду. Два царя заключили между собой мирный договор, и в залог его нерушимости один из них отдал другому своего отрока-сына. Но второй царь злодейски нарушил договор и убил отрока. После этого он не постыдился прийти на поклонение в христианскую церковь, однако епископ местной церкви, который у Златоуста отождествлен со св. Вавилой, кротко, но твердо воспрепятствовал ему сделать это. Разъяренный нечестивец приказал бросить святого в темницу и казнил его (23–60). Явное смешение исторических фактов в жизнеописании почитаемого святого может вызвать у читателя некоторое недоумение. Но вины свт. Иоанна здесь нет: он опирается на местное устное предание. При этом нельзя не учитывать, что сама история III в., эпохи имперского хаоса с бесконечной сменой правителей, мятежами и переворотами, настолько темна, запутанна и скудна достоверными источниками, что отсутствие точной информации даже на родине святого неудивительно. Следует, однако, отметить, что христиан в их массе не слишком заботила скрупулезная достоверность биографических сведений о святых и исторических – об эпохе, в которую они или. Внимание фокусировалось лишь на наиболее ярких моментах подвига святого.

Здесь же Златоуст рассуждает о достоинстве и долге священнослужителя, о священстве, которое выше царства. При этом он подчеркивает, что св. Вавила не пускает нечестивого правителя в храм потому, что радеет и о его спасении, пытается вызвать в нем покаяние (60). И хотя св. Вавила гибнет, сожаления достоин не он, ибо в смерти он освободился от сковывавших его уз темницы и соединился с Богом, – а казнивший его правитель, оказавшийся намертво скованным узами греха (61). Духовная же сила святого такова, что и его мощи продолжают источать ее (64–66).

После перенесения мощей св. Вавилы в Дафну, святой оказывает свое благотворное воздействие на всю это местность и на приходящих людей (70–73). Поразительно, насколько по-иному изображается Дафна у Златоуста по сравнению с Либанием (в 362 г. Златоуст был еще подростком, но, по-видимому, у него сохранились личные впечатления об этом месте, или же он говорит со слов близких людей, но в любом случае, это взгляд современника и очевидца). Если у Либания языческая Дафна – тихий приют отдохновения, уединенная обитель мудрецов, то у Златоуста это место, где собирается разнузданная молодежь, устраивающая пирушки и попойки (69, 104). И вот эту «неблагополучную» молодежь св. Вавила одним присутствием своих мощей постепенно начинает воспитывать в духе христианского благочестия: видя мартирий и как будто чувствуя взгляд святого, они начинают стыдиться собственных бесчинств. Кроме того, с прибытием в Дафну св. Вавилы языческий демон (т.е. Аполлон) теряет способность обманывать людей своими пророчествами. Златоуст, в свою очередь, тоже излагает миф об Аполлоне и Дафне (68), но считает его безнравственным измышлением, которое никого ничему хорошему научить не может.

Св. Вавила оказывается сильнее языческого демона, но сам до поры до времени терпит его присутствие, потому что ему демон не страшен. Когда же нечестивый император, отступивший от истинного Бога, приходит на поклонение демону, тогда и обнаруживается лживость последнего: демон требует освободить его от соседства досаждающих ему «мертвецов», не конкретизируя, кого он имеет в виду, хотя мешает ему только св. Вавила. После этого мощи святого уносятся из Дафны, хотя тут же возле храма Аполлона остается множество останков жертвенных животных. Златоуст объясняет, что нет причин гнушаться мертвых тел (84–86), и расценивает поступок Юлиана как проявление лицемерия: не желая признать, что демон потерпел поражение от святого, император удаляет мощи из предместья (80–83, 87).

Далее рассказывается о перенесении мощей из Дафны в Антиохию, а также называется причина, по которой Отступник ограничился столь мягкой и осторожной мерой: он знал, что гонителей христиан ожидает кара. Здесь же в подробностях весьма натуралистичных и неэстетичных рассказывается о тех болезнях, которые постигли врагов христианства (92). Подобного рода аргументация была в ходу у христианских авторов (можно вспомнить, к примеру, сочинение Лактанция «О смертях гонителей»), и, в самом деле, оказывалась действенной споре с их оппонентами.

Уделив место рассказу о расследовании причин пожара и о том, что в процессе дознания пыткам подвергался даже жрец Аполлона, Златоуст переходит к подробному разбору речи Либания, которую цитирует по кускам, сопровождая ироническими комментариями (98– 112). Сам Златоуст видит в пожаре знамение, посланное свыше. Святилище подожжено не человеческой рукой, но в том, как именно оно сожжено, видится некий разумный план и смысл: уничтожена крыша и идол, стены же оставлены почти нетронутыми, чтобы сохраняться еще долгие годы.

В заключительной части своего слова (113–128) Златоуст на примере истории Юлиана Отступника показывает, что Бог стремится наставить грешника на путь спасения, но, когда на человека не действуют примеры других, другие поучаются его примером. Именно этим поучительным для многих поколений назиданием и останутся развалины храма Аполлона, свидетельствующие о силе Господа и Его святых.

Нельзя не отметить, что, ведя спор с Либанием, свт. Иоанн демонстрирует неплохое знание античных авторов: он свободно цитирует Гомера, Геродота, Платона, Еврипида, Диодора Сицилийского.

(10) Противостояние двух миров

.

В «Слове о бл. Вавиле» молодой Златоуст публично отрекается от своего бывшего учителя Либания, полемизируя с его взглядом, выраженном в «Монодии на храм Аполлона в Дафне». Прежний наставник холодно именуется «городским софистом», и его позиция безжалостно высмеивается. Здесь имеет место не просто конфликт двух людей или даже двух поколений – это конфликт двух миров: мира ветшающего язычества с его бессильными богами, способными лишь проливать слезы над попранием собственных святынь, и мира набирающего силу христианства, непоколебимо уверенного в своей правоте и в своей победе. И если либаниевский плачущий громовержец-Зевс и беззащитный стреловержец-Аполлон, действительно, выглядят скорее комически, чем трагически, то сам Либаний, оплакивающий гибель дорогой ему святыни, по-человечески все же вызывает сочувствие, а непримиримость Златоуста выглядит почти жестокой. Однако, в свете того, что он говорит о стремлении бл. Вавилы наставить на путь истинный нечестивого правителя, а также о долготерпении Божием в отношении Юлиана, надо думать, что и им самим движет не беспощадность к идейному противнику. Скорее можно думать, что, не разделяя чувств Либания, свт. Иоанн надеется и его вразумить и привести к истине (Либаний не только был жив на момент написания этого «Слова», но прожил и еще более десяти лет).

Показательно, что, отвергая позицию бывшего учителя, Златоуст во многом демонстрирует отказ и от его принципов красноречия. Хотя в использовании им классических риторических фигур порой еще чувствуется влияние Либания, в целом язык его заметно отличается: разумеется, он отказывается от либаниевского рафинированного аттицизма, смелее употребляет просторечные формы, да и в украшении своей речи больше ориентируется на стиль сирийской литературы, повлиявший впоследствии и на весь строй христианского богослужения.

Знаменательно и другое: бл. Вавила, такой, каким его изображает Златоуст, непримиримый к неправде, бесстрашный в столкновении с высшей властью и чуждый всякого конформизма – это тот идеал, которому сам святитель будет следовать в собственной жизни, и которому останется верен до конца.

Ну, и наконец, в чем определенно видится моральная победа христианства над язычеством – в том, что христианский взгляд на мир не оставляет места бессильным и обиженным сетованиям на чью-то «зависть» и «злобу». Христианин, следующий за Господом и сохраняющий верность Ему, не может быть побежден: он остается победителем даже в кажущемся поражении и в самой смерти, и рано или поздно его победа становится очевидной для всех – что и доказывает личный пример свт. Иоанна Златоуста.

ПРИЛОЖЕНИЕ

1.

ЛИБАНИЙ

Монодия [1] на храм Аполлона в Дафне

О, мужи, чьи очи, как и мои, застилает слезная мгла! Ни прекрасным, ни великим не назовем мы более этот город!

Некогда царя персидского, предка того, кто ныне с нами воюет [2], когда он предательством город взял и сжег, и в Дафну с тем же намерением пришел, бог заставил отказаться от злого умысла, и он, отбросив факел, поклонился Аполлону, – так тот, явившись, умягчил его и укротил.

Шедший на нас походом посчитал, что лучше ему сохранить храм, и красота изваяния победила гнев варварский. Ныне же, о, Солнце и Земля, кто он и откуда, этот неприятель, который, не нуждаясь в воинах, ни в пеших, ни в конных, ни в легковооруженных, одной искрой малой все истребил?

Великий тот потоп храма нашего не поколебал, но при ясном небе, когда туча миновала, он низвергнут.

И позднее, хоть алтари твои жаждали жертвенной крови, ты, Аполлон, оставался бдительным стражем Дафны, даже и пренебрегаемый, а порой и оскорбляемый, и внешней пышности лишенный, ты все сносил. Ныне же, после многих жертвенных овец, многих же и волов [3], когда уста самого царя ноги твоей коснулись, ты, увидев того, о ком пророчествовал, и сам им, тобою предуказанным, увиденный, от дурного соседства освобожденный, когда какой-то мертвец, поблизости лежащий, нарушал твой покой, – при таком-то почитании ты отступил от нас! Чем теперь похвалиться нам пред мужами, памятующими о святынях и изваяниях?

Какого же отдохновения для утомленной мысли, о, Зевс, лишились мы! Не замутнено шумом и само предместье Дафна, но храм еще незамутненнее, словно гавань в гавани, самой природой созданная, и, хоть обе безбурны, вторая тише! Кто только здесь не совлек с себя болезнь, или страх, или скорбь! Тосковал ли кто здесь об Островах блаженных?

Скоро Олимпийские игры [4]; праздник соберет города. И придут они, готовые волов принести в жертву Аполлону. А что делать нам? Куда укрыться? Кто из богов разверзнет перед нами землю [5]? Какой глашатай, какая труба возвестит нам что-либо кроме слез? Кто назовет Олимпийские игры праздником, если рядом рыдают над трупом?

Подай мне лук из рога, –

гласит трагедия [6]. Я же скажу – и хоть немного провидческого дара, чтоб угадать злодея, и поразить стрелою! О, дерзость нечестивая, о, душа скверная, о, преступная рука! Поистине это некий второй Титий [7] или Идас, брат Линкея [8], но не великан, подобно первому, и не лучник, подобно второму, а одно лишь и знающий: как против богов буйствовать. Сыновей Алоея [9], замышляющих против богов злое, ты, Аполлон, покарал смертью. Отчего же этого, огонь несущего, еще издали не упредила стрела, летящая в самое сердце? О, десница тельхина [10], о, огонь неправедный! Куда он попал сперва? Где начало бедствия? Видно, с кровли начав, перекинулся он и дальше, на главу эту, на лик, на чашу, на кифару, на ниспадающий до пят хитон? Что же Гефест, хранитель огня, который должен бы питать благодарность к нашему богу за древнее указание [11], не воспрепятствовал огню нечестивому? И что же Зевс, браздодержец хлябей небесных, некогда костер злополучного лидийского царя [12] загасивший, не излил на пламя воду? О чем думал этот нечестивец, выступая войной? Откуда такая дерзость? Как не остановился он в своем стремлении? Как не оставил своего намерения, устыдившись красоты бога?

Мужи, душой устремляюсь я к образу бога и пред очами моими вижу облик его, кроткий вид, нежную шею, в камне переданную, пояс на груди, поддерживающий золотой хитон, так что складки его отчасти поднимались, отчасти ниспадали. Чей кипящий гнев не утих бы при виде его? Казалось, бог поет песнь, а ведь кто-то и слышал, как в полдень он играет на кифаре, – чей блажен слух! Песнь же была похвалой земле. Именно ей, как мне кажется, он и совершал возлияние из золотого киафа, за то, что сокрыла деву, разверзшись, и вновь сомкнувшись.

Случайный путник испустил вопль, увидев поднимающееся зарево, в смятение пришла любезная богу насельница Дафны, жрица. Биения в грудь и пронзительный крик, разнесшийся по многодревесному предместью, достигли города, внушая трепет и ужас, и правителя, едва вкусившего сна, горестное известие воздвигло с ложа. И ринулся он, как безумный, желая иметь крылья Гермеса, и явился на место, чтобы отыскать корень зла, и в душе у него пылал огонь не менее сильный, чем в храме; а там стропила кровли рушились, неся огонь и сокрушая все, к чему приближались: сперва статую Аполлона, ибо она лишь немного не достигала потолка, потом и все остальное, красу Муз, фигуры основателей, блеск камня, стройность колонн. Толпа людей окружила храм, все рыдали, но помочь не могли, как бывает, когда с берега смотрят на кораблекрушение, но ничем, кроме слез, помочь не в силах. И великий подняли плач вышедшие из источников Нимфы, разделил его и Зевс, поблизости обретающийся, - и как ему было не зарыдать над поруганной славой сына? – и все многотысячное сонмище божеств, населяющих рощу, и столь же скорбным рыданием откликнулась Каллиопа [13], чья статуя стоит в центре города, плача об обиде, нанесенной огнем предводителю хора Муз…

Явись мне и ныне, Аполлон, таким, каким видел тебя Хрис, призывающий проклятия на головы ахейцев, – гневным и ночи подобным! [14] А то ведь в то самое время, как мы приносили тебе жертвы и восстанавливали то, что было разрушено, отнят был у нас предмет почитания, - как если бы, когда уже плетутся брачные венки, жених вдруг ушел из жизни.

2.

СВТ. ИОАНН ЗЛАТОУСТ

Слово о бл. Вавиле и против язычников

1. Господь наш Иисус Христос, уже готовясь идти на страдание и умереть животворящей смертью, в ту самую последнюю ночь, собрав наедине Своих учеников, много с ними беседовал и наставлял их, и среди прочего сказал им и такие слова: «Аминь, аминь говорю вам: верующий в Меня, дела, которые творю Я, и он сотворит, и больше сих сотворит» (Ин. 14,12). И хотя многие были другие учителя, и учеников имели, и чудеса являли – как хвалятся сыны эллинов, – однако никто из них никогда ничего подобного и в мыслях не имел, и произнести не дерзал. Ведь не могли бы сыны эллинов, как ни бесстыдны они, найти у себя такое слово или предсказание, но хотя, как многие у них говорят, разные их чудотворцы [15] показывают призраки отошедших в иной мир и образы умерших, а некоторые утверждают, что слышали какие-то голоса, доносящиеся из гробниц, – однако чтобы кто-то из живших людей, кем они восхищаются, или из тех, кого они после смерти провозгласили богами [16], сказал своим ученикам нечто подобное – такого никто из них никогда не утверждать не стал бы.

2. И причину этого я вам, если хотите, скажу: почему те, кто во всем остальном лжет не краснея и неприкрыто, в данном случае никогда ни на что подобное не отваживались. Ведь не просто так и не без умысла воздержались они от такового измышления, но понимали эти злодеи-губители, что тот, кто желает кого-то обмануть, должен выдумать нечто убедительное и не лишенное прикрас, и такое, чтобы нелегко было распознать обман. Точно так искусные птицеловы и рыболовы обычно ставят сети не открыто, но отовсюду прикрывают их приманками, и так каждый осуществляет свой способ охоты. А если бы они открыто показали свои ловушки тем, кого собираются ими уловить, то ни рыба, ни птица никогда бы в них не попалась, и ушли бы они домой с пустыми руками, и рыбак, и охотник. А если надо было уловить людей, то не голый обман ввергли они в море житейское, но, измыслив и сплетя то, чем можно поймать менее смышленых, дальше идти в своей лжи побоялись, опасаясь чрезмерности и страшась, как бы неумеренностью не перечеркнуть достигнутого.

23. Был один царь [17] во времена наших прадедов; каков был этот царь во всем остальном, я говорить не стану, но, услышав о злодеянии, на которое он решился, вы поймете сколь дик он был нравом вообще. Что же это было за злодеяние? Один народ, воевавший с этим царем, принял решение войну прекратить и ни самому другим не досаждать, ни чтобы другие ему в будущем не досаждали, но оставить все притязания, опасности и страхи, и довольствоваться тем, что имеется в наличии, не стремясь ни к чему большему. Ведь куда лучше в безопасности наслаждаться малым, нежели в погоне за бóльшим жить в вечном страхе и трепете, наводя его на других, и самим перед другими испытывая.

24. Итак, постановив закончить войну и зажить жизнью беспечальной, решили они скрепить этот прекрасный союз неким надежным договором и упрочить верными поручительствами. И вот, заключив договор и обменявшись клятвами, решились они сверх того убедить собственного царя в залог верности отдать сына – тот был еще совсем ребенком, – тем самым убедив бывших врагов в искренности своих намерений относительно заключенного с ними мира. Приведя все эти доводы, они его убедили, и царь отдал своего сына, как он сам думал – друзьям и союзникам, а как показал исход событий – зверю, из всех лютейшему. Ибо тот, заполучив по закону дружбы и мира царское дитя, сразу попрал и ниспроверг все: клятвы, поручительства, стыд людской, страх Божий, к возрасту снисхождение.

25. Ни юность отрока жалости в звере том не возбудила, ни страх перед возмездием, какое бывает за такие грехи, дикаря не испугал, ни слова отца, вверившего ему сына, не пришли ему на ум, какие тот, вероятно, повторял, передавая отрока, и прося усердно о нем заботиться, и отцом убийцу именуя, и, как родного сына, отрока питать и лелеять умоляя, и вырастить достойным славы его предков, и с этими словами влагая десницу отрока в десницу убийцы, и со слезами с сыном прощаясь. Ничего подобного тот злодей даже и не вспомнил, но, разом все из души своей извергнув, совершил это убийство, из всех убийств ужаснейшее. Поистине нечестие это хуже самого детоубийства, чему и вы свидетели: ведь и вы бы не так сокрушались (если, конечно, по моим чувствам можно судить о ваших), если бы услышали, что он заколол собственного сына. Ведь в том случае вместе с общественными установлениями попраны были бы и законы естества, здесь же сошлось много такого, что в совокупности бывает сильнее самого естества.

26. А я, как подумаю об отроке ни в чем не повинном, отцом в чужие руки преданном, и от царства прародительского отторгнутом, и привычную жизнь в доме роскоши, чести и славы на жизнь в доме чужом променять принужденном, чтобы злодей не сомневался относительно надежности договора, – и как потом этот отрок в полной власти злодея оказался, и всех привычных благ из-за него лишился, и им же был в конце концов заколот, - так испытываю я двойственное чувство, ибо гнев мою душу распирает, а от печали она сжимается. И как подумаю я о том, что этот злодей вооружился, и меч обнажил, и к шее детской поднес, и той же самой десницей, которой принял этот священный залог, вонзил в нее оружие, - так содрогаюсь я и задыхаюсь от гнева. А как представлю я отрока испуг и трепет, и как он перед концом своим причитает, и к отцу взывает, и причиной бед своих его называет, и убийство вменяет в вину не тому, кто вонзил ему в горло меч, а тому, кто его породил, и ни бежать, ни защитить себя не может, но, тщетно укоряя родителя, принимает удар, и содрогается, и по полу катается, и землю потоками крови орошает – как подумаю об этом, так сердце мое разрывается и помысел помрачается, и мгла отчаяния застилает мне очи.

27. Но ничего подобного зверь тот не испытал, но воспринял это злодейское убийство не более, чем как принесение в жертву агнца или тельца. И когда отрок лежал мертвый, ударом сраженный, убийца уже замышлял новые злодеяния, стремясь превзойти ими прежние. Кто-то, может быть, думает, что я стану говорить о погребении, и о том, что после заклания он не уделил убитому и клочка земли. Но я скажу о другом деянии, еще более дерзостном. Дело в том, что, осквернив беззаконные руки этой кровью и только-только разыграв эту трагедию, бесстыдный убийца, куда более бесчувственный, чем скалы, как ни в чем не бывало, поспешил в церковь Божию!

28. И, возможно, кто-то и удивится, как не настиг бич Божий отважившегося на такое злодеяние, и как не поразил его Бог громом свыше и не сжег бесстыдное лицо его молнией еще до того, как он вошел к отроку? Я же, если кто-то так подумал, конечно, хвалю их за эту пламенность, но считаю, что их удивлению свойственен большой недостаток. Ибо справедливо вознегодовали они о безвинно заколотом отроке и о дерзостно попранных законах Божиих, но, пылая духом, не заметили того, что следовало увидеть. Ибо на небесах есть иной закон, намного выше здешнего правосудия.

29. Что за закон? Не тотчас карать согрешивших, но давать законопреступнику время и срок для того, чтобы смыть законопреступление, и чрез покаяние сравняться с теми, кто не совершил никакого зла. Что и в тот раз явил Господь в отношении того несчастного. Но все было бесполезно, и тот остался без исправления. Господь же, человеколюбивый и все заранее предвидевший, не отверг его и не изменил Себе в Своих делах, но Сам призрел страждущего и содействовал его выздоровлению, однако тот не только не пожелал принять лекарство, но и врача, посланного к нему, убил. Лекарство же и способ исцеления были следующие.

30. Случилось так, что в то самое время, когда разыгралась эта жестокая и слезная драма, паствой нашей управлял один великий и дивный муж – если не слишком мало назвать его так. Звали его Вавила. Именно ему благодатью Духа была тогда вверена здешняя церковь и дерзновением он, – не скажу «превосходил» Илию и его последователя Иоанна, чтобы не показаться неблагоговейным, – но нисколько не уступал этим благородным мужам. Ибо не тетрарха, поставленного над несколькими городами, и не над одним народом царя, но того, кому подчинена большая часть вселенной – я разумею этого человекоубийцу – имеющего в своей власти множество городов и бесчисленное войско, и страшного всем дикостью своего нрава, – словно ничтожного и ничего на значащего раба изверг он из церкви, с таким спокойствием и бесстрашием, с каким пастырь отделяет от стада паршивую и больную овцу, не давая заразе распространиться на все остальное стадо.

31. И это совершил он, на деле подтверждая слово Спасителя, что лишь тот «раб есть, кто совершает грех», хотя бы и тысячу венцов имел он на голове, и казался властвующим над всеми людьми, тот же, кто не знает за собой ничего дурного, хоть бы и значился он в числе подневольных, все равно всех царей царственнее. И тогда начальствующему отдал приказ подначальный, и властителя подневольный судил и вынес осуждающий его приговор. Ты же, слыша это, не оставь сказанного без внимания. Для того, чтобы возбудить и поразить воображение слушателей, достаточно сказать, что кто-то из подвластных изгнал с царя от преддверия храма.

32. Но если ты хочешь понять, насколько, в самом деле, удивительно это событие, не ограничивайся одними голыми словами, но дорисуй в воображении копьеносцев, щитоносцев, военачальников, вельмож – тех, кто вращается в царских чертогах и кто поставлен над городами – пышное убранство тех, кто открывает процессию, гордую поступь тех, кто во множестве следует, и всю остальную свиту. А посреди всей процессии с великой важностью выступающего царя, который кажется еще величественнее в своих ризах и порфире, и с драгоценными камнями, которыми расшита его одежда справа вдоль борта, и которые молниями сверкают в диадеме на его голове.

33. Но не останавливайся на этом, и дорисуй себе картину и далее: представь раба Божия, блаженного Вавилу, в образе его смиренном, в одежде простой, с душою сокрушенной, и с помышлением, чуждым дерзости, и так, обоих себе вообразив и друг другу противопоставив, ты поймешь, сколь удивительно это событие, но и тут поймешь его не до конца. Ибо дерзновения этого никакое слово и никакой зримый образ не может передать, но лишь собственный опыт и применение его. Решимость же этой благородной души только тот может познать совершенно, кто сам смог достигнуть той же вершины дерзновения. Ведь как старец подошел? Как он отстранил копьеносцев? Как отверз уста? Как заговорил? Как обличил? Как положил десницу на грудь царя, все еще пылающую гневом и дышащую убийством? Как оттолкнул человекоубийцу? Ничто из происходящего его не испугало и не изменило в нем намерения. О, душа неустрашимая и помышление высокое, о сердце небесное и решимость ангельская! Словно видя всю эту сцену всего лишь на стене изображенной, столь же невозмутимо совершил все это благородный муж!

34. Ибо божественными учениями был он научен, что все дела мира сего – тень и сон, и даже еще ничтожнее. И вид всего происходящего переносил его мысль к Вышнему Царю, сидящему на херувимах и зрящему бездны, к престолу славному и высокому, к воинству небесному, к десяткам тысяч ангелов и тысячам архангелов, к седалищу страшному, к судилищу нелицеприятному, к реке огненной, к Самому Судии. Потому, весь устремившись душой от земли на небо, словно тому Судии предстоя, и слыша Его повеление извергнуть нечестивца и злодея от священного стада, так он его изгнал и от прочих овец отделил, и нисколько не устрашился видимых и кажущихся устрашений, но мужественно и благородно отвергнув царя, защитил попираемые законы Божии.

35. Но какого же дерзновения ожидать от него в отношении всех остальных? Тот, кто с такою властью обошелся со власть имущим, кого еще мог бы устрашиться? Я догадываюсь, – или лучше – не догадываюсь, а верю, что такой человек, ни в слове, ни в деле не зависящий от приязни или неприязни, точно также благородно устоял бы и перед страхом, и перед лестью, что могущественнее страха, и перед всем остальным – а много еще всего, что свойственно людям, - и нисколько не уклонился бы от правого суждения. И если «одежда и осклабление зубов и походка человека показывают свойство его» (Сир.19,27.), то тем более такие подвиги открывают перед нами всю добродетель прежней его жизни. Ибо не одно его дерзновение достойно удивления, но и то, что в своем дерзновении именно здесь он остановился и не пошел дальше.

36. Ибо такова премудрость Божия: она не позволяет ратоборствовать ни слишком мало, ни слишком много, но во всем сохраняет соразмерность. А ведь если бы он захотел, то мог в своей решимости пойти и дальше. Ибо тот, кто отказался от жизни – а блаженный не отважился бы на такое дело, если бы не был вооружен этими мыслями – мог позволить себе и большее: и излить на царя оскорбления, и сорвать с его головы диадему, и ударить его по лицу, – в то время как он всего лишь положил ему руку на грудь. Однако ничего такого он не сделал, ибо душа его осолилась солью духовной, почему он ничего не делал просто так и напрасно, но только с правильным разумным суждением и здравым смыслом.

50. Таким образом, вернемся к тому, от чего мы ушли, чтобы сказать это. Стало быть, неверных блаженный обуздал, верным же внушил благоговение, и не только людям простым, но и воинам, и военачальникам, и градоначальникам, показав, что и царь, и из людей последний – для христиан это всего лишь слова, и тот, кто носит диадему ничуть не больше заслуживает снисхождения, чем маленький человек, когда речь идет о наказании или обличении. Кроме того, тем, кто, без всякого стыда говорит, что наше предание – всего лишь хвастливая выдумка, он заградил уста, выказав на деле апостольское дерзновение и доказав, что и в древности, несомненно, бывали такие мужи, когда явные знамения исполняли их еще большей силы.

51. Есть и третий немаловажный подвиг. Среди тех, кто после этого еще возымеет мысль священствовать или царствовать, у одних он смирил умы, у других возвысил, показав, что на земле и среди всех земных дел большую власть имеет тот, кому в удел досталось священство, а не тот, кто облечен в порфиру, и что не следует эту власть умалять, но скорее быть готовым расстаться с жизнью, нежели с той державной волей, которую Бог свыше даровал этому жребию. Ибо тот, кто так умрет, может и по смерти приносить пользу всем, а тот, кто оставил свой пост, не только после смерти ничего не приобретает, но и, оставшись в живых, внушает расслабленность тем, кто вверен его попечению, а для внешних становится предметом ненависти и насмешки. А покинув этот мир, он со стыдом и унижением предстает престолу Христову, и оттуда его повлекут в печь огненную приставленные к этому силы небесные. Потому и убеждает некое мудрое слово: «не будь лицеприятен против души твоей» (Сир. 4,26.). И если небезопасно лицемерно пройти мимо человека обижаемого, то какого наказания заслуживает тот, кто промолчит и презрит попрание божественных законов?

52. Кроме того, он преподал и еще один добрый урок, не меньший прежних: что каждый должен выполнять свой долг, хотя бы никому от этого не было никакой выгоды. Ведь в тот раз дерзновение Вавилы нисколько не послужило царю во благо, но тем не менее святой все исполнил и ничего не упустил. А тот, под бременем собственного безумия пренебрег опытом врачевателя и в великом гневе отнял от раны лекарство. Словно не довольствуясь нечестием убийства и бесстыдного вторжения в храм Божий, он приложил к убийству другое убийство, и, словно ревнуя вторым превзойти первое, и затмить прежние злодеяния чрезмерностью последующих (ибо в том состоит неистовство диавола, чтобы одновременно соединять противоположное), так в каждое из двух убийств он привнес нечто исключительное. Первое, убийство отрока, более возбуждает жалость, второе же, убийство блаженного Вавилы, более поражает нечестием.

53. Душа, единожды вкусившая греха, и пришедшая в состояние нечувствия, тем самым заметно усугубляет болезнь. И как искра, упавшая в огромный лес, сразу воспламеняет то, на что сразу попала, и не останавливается на одном этом, но истребляет и все остальное, и чем больше захватывает пламя, тем большую приобретает силу к общей погибели, и множество объятых огнем деревьев становится угрозой и для оставшихся, ибо пламя ополчается и на них. Такова и природа греха: когда грех захватит помыслы и душу человека, и нет никого, кто погасил бы злое пламя, он, распространяясь и дальше, становится все страшнее и необоримее. И потому последующие грехи в душе всегда упорнее первых, ибо они, накапливаясь, вовлекают душу в еще большее безумие и еще большую гордость, отчего собственные силы ее слабеют, а силы греха возрастают.

54. И как многие незаметно впадали в самые разнообразные грехи, не загасив пламя в самом начале, так и этот несчастный к прежним преступлениям прибавил другие, еще более тяжкие. Ведь погубив того юношу, он от убийства устремился к осквернению храма, а затем, следуя тем же путем, оказался ввергнут в безумную ненависть к священному сану, и, сковав святого железом и бросив его в темницу, таким образом мстил ему, подвергая его наказанию за благодеяния и, заставив понести узы злодеев и страдания от них за то, что в нем было достойно восхищения и увенчания и такого почтения, какого и родители не удостаиваются.

56. Ибо, схватив врачевателя, уже надрезавшего нарыв, он прогнал его и отослал прочь, как можно дальше от дома. И здесь Иродову драму можно было не только узнать на слух, но и видеть очами, только с большей занимательностью. Когда диавол решил вновь разыграть ее в театре жизни в новой постановке и с новыми декорациями, он вывел на сцену вместо тетрарха – царя, а вместо одной причины злодеяния – целых две, и еще худших, чтобы не только по количеству, но и по самой природе этих злодеяний трагедия предстала еще более блистательной. Ведь здесь уже не брак подвергался оскорблению, и существо истории, какую сплел лукавый, составило не беззаконное смешение, но скверна детоубийства нечестивого и тирании жесточайшей, и беззакония уже не в отношении жены, но в отношении самой святыне.

57. А брошенный в темницу блаженный радовался узам своим, но болезновал о погибели того, кто эти узы на него наложил. Точно так отец или воспитатель, если приобретут известность из-за порочности и негодности своего сына или ученика, не смогут сносить такую славу без примеси печали. Потому и блаженный Павел писал к коринфянам: «молим Бога, чтобы вы не делали никакого зла, не для того, чтобы нам показаться, чем должны быть; но чтобы вы делали добро, хотя бы мы казались и не тем, чем должны быть» (2 Кор.13,7) Так и этот дивный муж предпочел бы наградам за узы спасение ученика, чтобы тот пришел в разум и лишил его этой похвалы, или же лучше, чтобы с самого начала не впадал в такое беззаконие.

58. Ибо святые не желают себе венцов от чужих несчастий, и даже если от чужих этого не желают, тем более, если несчастье случается с кем-то из своих. Потому и блаженный Давид после трофеев и победы скорбел и плакал, ибо его победа была сопряжена несчастьем его сына. И тем полководцам, которые выступали против этого мятежника, спеша его сокрушить, заповедовал многое в его защиту, и удерживал их, говоря: «Сберегите отрока Авессалома» (2 Цар.18,5), - и павшего его оплакивал, и призывал врага со стонами и горькими слезами. Если отец по крови столь любвеобилен, то тем более – отец духовный. Ведь отцы духовные куда заботливее тех, кто по плоти. Услышь, что говорит Павел: "Кто изнемогает, с кем бы и я не изнемогал? Кто соблазняется, за кого бы я не воспламенялся?" (2 Кор.11,29).

59. В этом, впрочем, они равны (хотя едва ли отцы по плоти сказали бы так, но, допустим, что и на это они способны), однако следует показать и большее. Итак, с кого начнем? Вновь с того же сердца, а еще – со слов Законодателя. Что говорит последний? «прости им грех их, а если нет, то изгладь и меня из книги Твоей, в которую Ты вписал» (Исх.32,32). Никакой отец по плоти, если бы ему можно было наслаждаться тысячами благ, не предпочел бы подвергнуться наказанию вместе с детьми, апостол же, поскольку действовал по благодати, и такую любовь превзошел ради Христа. Он ведь даже не наказание избрал для себя, подобно Законодателю, но молился о том, чтобы другим спастись, а ему погибнуть, говоря: «я желал бы сам быть отлученным от Христа за братьев моих, родных мне по плоти» (Рим.9,3). Таково-то благосердие и таково сострадание в душах святых!

60. Отчего и наш блаженный безмерно терзался сердцем, видя, что погибель царя неминуема. Ведь не об одном храме сокрушаясь соделал он то, что соделал, но из любви к царю. Ибо тот, кто презирает божественный обряд, ему-то не вредит нисколько, на себя же навлекает тысячи бедствий. Поэтому чадолюбивый отец, видя, как наглец, распаляемый гневом, устремляется в пропасть, попытался остановить его безумное стремление, как будто пытаясь, пришпорив, удержать понесшегося коня. Но тот, несчастный, не позволил ему это сделать, но, закусив удила и восстав гневом и безумием против здравомыслия, сам бросился в бездну крайней погибели, и, выведя святого из темницы, приказал связанным вести его на смерть.

61. И тогда видимое противоположно было истинному смыслу происходящего. Один, связанный, мгновенно освободился от всех уз – и от железных и от еще более крепких: я имею в виду узы трудов и всего прочего, что окружает нас в этой тленной жизни. Другой, по видимости совершенно свободный, оказался скован узами, прочнее железных и адамантовых, удушаемый цепями грехов. Блаженный же, готовясь на заклание, завещал похоронить свое тело вместе с оковами железными, показывая, что то, что кажется отвратительным, когда оно ради Христа, бывает почтенно и славно, и тому, кто это претерпевает, следует не скрываться, но гордиться, и в этом подражая блаженному Павла, который со всех сторон показывал свои язвы и узы, похваляясь и величаясь тем, чего стыдились.

62. А что он их не стыдился, он сам нам показал в своем защитительном слове перед Агриппой. Ведь когда тот сказал: «Боюсь, что ты скоро сделаешь и меня христианином», - он ответил: «молил бы я Бога, чтобы мало ли, много ли, не только ты, но и все,, кто здесь стоит, сделались христианами, кроме этих уз» (Деян.26,28-29). Последнего он не прибавил бы, если бы эта вещь не казалась большинству чем-то отвратительным. Ибо любовладычны святые и страдания за Владыку принимали с большой охотой и от них просветлялись. И он говорит: «радуюсь в страданиях моих» (Кол. 1,24), - а Лука говорит то же самое об остальном сонме апостолов. Ведь после многих бичеваний они удалялись, «радуясь, что за имя Христово удостоились принять бесчестие» (Деян.5,41) .

63. А чтобы кто из неверных не счел, что эти подвиги совершались вынужденно и в унижении, блаженный повелевает похоронить знаки этих подвигов вместе с собой, показывая, что они ему милы и любезны, по его привязанности к любви Христовой. И лежат и поныне вместе с прахом эти оковы, внушая всем предстоятелям церквей, что хоть бы и пришлось претерпеть узы, и даже заклание, и что угодно другое, все это надо претерпевать с готовностью и с великой радостью, чтобы даже в малом не предать и не посрамить вверенной нам свободы.

64. И если тот блаженный столь славно кончил свою жизнь, может быть, кто-то подумает, что и мы здесь окончим это слово. Ведь, если жизнь кончена, нет более и поводов к подвигам и доблести, подобно тому, как не невозможно сплетать венков атлетам, когда окончены состязания. Но так позволительно думать эллинам, ибо они ограничили свою надежду этой жизнью, мы же, для которых здешняя кончина становится началом другой, прекраснейшей, жизни, - мы далеки от такого предположения и мнения. И что сделали мы это с полным правом, яснее докажем мы в другом слове, а покамест и посмертные подвиги благородного Вавилы достаточны для того, чтобы подтвердить истинность нашего слова.

65. Ибо после того, как он до смерти подвизался за истину, и до крови противоборствовал греху, и чтобы не оставить строй, куда поставил его великий Царь, отдал душу свою и окончил жизнь славнее любого героя, самого его приняло небо, тело же, послужившее ему в борьбе, приняла земля, и так творение разделило подвижника. А ведь мог и он быть преложен, как Енох (Быт.5,24), или восхищен, как Илия (4 Цар.2,11) – обоим им он подражал. Но Бог, человеколюбивый и дающий нам бесчисленные случаи ко спасению, проложил для нас среди прочих и этот путь, призывающий к добродетели, оставив нам до времени мощи святых. Ибо поистине после слов второе место по силе воздействия занимают гробы святых: они возбуждают в душах созерцающих их не меньшую ревность, и если кто предстанет пред такой гробницей, он тотчас ясно ощутит эту силу. Потому что сам вид гроба, проникая в душу, поражает ее и возбуждает, и кажется, будто тот, кто в нем лежит, здесь же молится и предстоит, и видим очами. И потом человек, испытавший это чувство, покидает это место, исполнившись великой ревности и став совершенно иным.

66. И всякий может убедиться, что представление об умерших возбуждает в душах живущих сам вид их гробниц, если вспомнит скорбящих, которые, приблизившись к месту погребения, видели лежащих в могиле как будто стоящими перед собой, и тотчас от входа обращались к ним. И многие, одержимые невыносимой печалью, навсегда поселялись возле гробниц отшедших – они, конечно, не делали бы этого, если бы не получали некоторого утешения от созерцания самых мест. И что говорить о кладбищах и гробницах? Ведь часто даже один вид одежды умерших или слово, пришедшее на ум, возбуждает душу и воскрешает в ней воспоминание. Потому-то и оставил нам Бог мощи святых.

67. А что я говорю это не из простого хвастовства, но для нашей же пользы, - о том достаточно свидетельствуют чудеса, ежедневно совершаемые мучениками, и множество обратившихся чрез это людей, и в том числе посмертные подвиги нашего блаженного. Ибо после того, как он был погребен, как и завещал, и когда уже прошло много времени после его погребения, так что остались лишь кости, да прах в урне, одному из последующих царей [18] было угодно перенести его мощи в это предместье – Дафну; угодно же было потому, что Бог подвигнул к этому душу царя. Ибо, видя что это место отдано на произвол разнузданной молодежи, а людям благоговейным и стремящимся к жизни благопристойной оно почти что недоступно, пожалев о таком поношении предместья, послал Он нам того, кто положит предел бесчинству.

68. Бог создал это место прекрасным и вожделенным, по изобилию вод, по красоте и свойству земли, по благорастворению воздухов, не для того, чтобы мы просто там отдыхали, но чтобы прославляли художество Творца, явленное в нем. Враг же нашего спасения, всегда злоупотребляющий дарами Божиими во вред, сначала предоставив предместье толпе развращенной молодежи и соделав его обиталищем демонов, распространил к тому же о нем и некий постыдный миф, чтобы чрез него приписать благодать этого места демону.

Миф же этот таков:

Гласит он, что Дафна была дочерью реки Ладона – у впавших в заблуждение это обычное дело: представлять реки – рождающими, а то, что рождено. – превращать в вещи бесчувственные, и много еще измышлять подобных нелепостей – так вот, гласит он, что эту деву, прекрасную видом, увидел некогда Аполлон, а увидев, испытал к ней влечение, а испытав, стал преследовать, чтобы овладеть ею. Она же бежала прочь, и добежав до этого предместья, остановилась, и мать-земля защитила ее от такой обиды, разверзшись и приняв в себя деву, а потом вместо девы произрастила растение, ей соименное, а необузданный влюбленный, лишившись предмета любви, стал обнимать дерево, и присвоил себе и растение, и место, и потом обосновался в этом предместье, и более всех других мест на земле его любил и ценил. А потом тогдашний царь приказал построить ему храм и поставить алтарь, чтобы демон получал от этого места утешение в своем неистовстве. И хоть все это и миф, но вред от мифа отнюдь не мифический.

69. А поскольку необузданная молодежь, как я сказал, уже привыкла осквернять красоту предместья, проводя там время в гулянках и попойках, диавол, желая усилить это зло, и миф измыслил, и демона поселил, чтобы эта история еще более разжигала в них бесчинство и нечестие. Но чтобы избавиться от таких зол, царь нашел такое мудрое средство: переселить туда святого и тем самым послать врача к недугующим. Ведь запретить доступ в предместье самовластным царским повелением всем, кто вселенную населяет, показалось бы поступком скорее тираническим, свидетельствующем о дикости и жестокости. А если бы он к тому же добавил, что «все люди благопристойные и воздержанные пусть туда ходят, а бесчинным и разнузданным вход воспрещен» - такое повеление выглядело бы неопределенным, и требовалось бы каждый день проводить разбирательства, рассматривая жизнь каждого. Единственным достойным выходом из такого положения было присутствие блаженного, ибо мученик был достаточно силен, чтобы разрушить силу диавола и положить конец беспутству молодежи. И царь не обманулся в своих надеждах.

70. Как только кто-нибудь является в Дафну и, в преддверии предместья увидев храм мученика, он сразу же становится сдержаннее, словно юноша, увидевший на пиру своего наставника, который самым видом своим побуждает его благопристойно и есть, и пить, и говорить, и смеяться, и он уже боится, как бы, превысив в чем-то меру, не посрамить своей чести. И вот, от одного вида храма сделавшись осмотрительнее и представляя себя самого блаженного, он тотчас же спешит ко гробу, а приступив к нему, исполняется еще большего страха и отринув всяческое небрежение, следует дальше, душой окрылившись. И принимая прямо с дороги приходящих из города, блаженный препровождает их на отдых в Дафну, только что не произнеся слов «радуйтеся Господу с трепетом» (Пс.2:11), и не прибавив апостольского речения: «итак, едите ли, пьете ли, или иное что делаете, все делайте во славу Божию» (1Кор.10:31), а возвращающихся в город после пирушки, если им случилось вести себя легкомысленно и впасть в опьянение и неуместное невоздержание, он вновь принимает их, опьяневших, и не позволяет им уйти домой в таком состоянии, но, вразумив их страхом, возвращает к той же трезвости, в которой они пребывали прежде чем погрузиться в глубины винопития. Ведь словно некое легкое дуновение овевало всех, кто оказывался в храме мученика, – дуновение не чувственное и не ощутимое телом, но способное проникнуть в самую душу – и, настроив ее на благопристойный лад и освободив от всех земных тягот, дать ей, обремененной и поникшей, возможность отдохнуть и воспрянуть.

71. Красота Дафны влечет к себе и легкомысленных, а мученик, словно на ловитве, притаившись, поджидает и уловляет входящих, и, настроив их души на благой лад, отпускает их от себя такими, что они уже приступают к возлюбленной не с дерзостью, но с почтением. А поскольку одни люди по небрежению, другие из-за житейских забот не хотят приступать к гробницам мучеников, Бог домостроительно изобрел такой способ, чтобы их уловить, и чтобы душа их вкусила врачевства. Точно так бывает, если кто-то больному, отвергающему полезные лекарства, находит способ дать их под видом лакомства.

72. И так со временем врачуемые приходят в такое состояние, что уже не только удовольствие, но и влечение к святому становится для большинства из них поводом посещения предместья. Точнее те, кто скромнее, приходят только ради этого, те, кто менее скромен – по обеим причинам, а те, кто менее совершен – исключительно ради удовольствия. Но когда они сюда приходят, мученик, призвав их и угостив своим угощением и вооружив их против зла, не попускает им претерпеть ничего дурного. И то, что кое-то из этих расслабленных и беспечных вдруг приходит в здравый ум, не менее удивительно, чем если бы он в самом неистовстве вдруг пришел в себя, или, оказавшись в печи, вышел невредимым из огня. Ибо хотя безумная дерзость юности, вино и пресыщение сильнее пламени охватывают помыслы, роса от блаженного, пройдя сквозь взоры смотрящих на него в самую их душу, тушит пламя и останавливает пожар, и орошает их мысли великим благоговением.

73. И если тиранию распутства блаженный таким образом ниспроверг – то как же он угасил и силу демона? Именно этим он сделал бездейственным и его самого, и его присутствие, и вредоносное действие мифа, а затем изгнал и самого демона. Прежде, чем сказать, как он осуществил это изгнание, я прошу вам заметить, что он изгнал его не тотчас по прибытии, но лишил его силы, пока он еще там оставался, и заставил его сделаться безмолвнее камней; одолеть же его оставшегося – подвиг не меньший, чем изгнать. И тот, кто прежде всех и всюду обманывал, уже не дерзал взглянуть даже на прах блаженного Вавилы. Такова сила святых, что при жизни демоны не выносят даже вида их тени или одежды, а по смерти трепещут и гробниц! Так что, если кто не верует в то, что совершили апостолы, посмотрев то, что совершается ныне, пусть оставит наконец свою бесстыдную ложь. Ибо тот кто прежде во всем побеждал эллинов, внезапно, послушав приказания мученика, словно пес - хозяина, перестал лаять и умолк.

74. Сначала казалось, что это произошло потому, что он не получает жертв и прочего служения. Ибо таков обычай демонов: когда их ублажают жертвенным туком, и дымом, и кровью, они, словно кровожадные и прожорливые псы, приходят лакать, когда же никто им этого не дает, они как будто гибнут от голода, и если приносятся жертвы и совершаются постыдные обряды – а их таинства суть ни что иное как позорные любовные связи, надругательство над детьми, браков расторжение и домов разрушение (уж я не буду сейчас говорить об изощренных способах убийств и пирах, превосходящих беззаконием убийства) – тем не менее, если все это совершается, то они помогают и благоволят даже убийцам, чародеям и негодяям. Точнее, иных и нет среди тех, кто им служит. Ибо муж разумный и благопристойный не стал бы терпеть бесчинства и пьянства, а также ни сам сквернословить, ни слушать сквернословие. И хотя следовало бы демону, если бы он заботился о человеческой добродетели и хотя бы немного думал о жизненном благе тех, кто к нему приходит, он искал бы жизни наилучшей и нравов правых, и оставил бы это бесчинное пиршество. Но поскольку нет для них ничего желаннее гибели людей, всем этим они услаждаются и называют служением то, что разрушает нашу жизнь и разрушает все доброе до самого основания.

75. Итак, сначала казалось, что он поэтому и молчит, но позднее обнаружилось, что он связан крепкой необходимостью. Ибо вынуждающий его молчать страх, словно узда, не давал ему привычным способом обманывать людей. Откуда это известно? Только не смущайтесь! Я приступаю к самому доказательству, после которого даже те, кто поднаторел в бесстыдной лжи, не смогут ничего сказать, ни о древних чудесах, ни о силе мученика, ни о бессилии демона. Мне не нужны никакие предположения или вероятные доводы, чтобы доказать это, но я вам представлю свидетельство самого демона. Сам он нанес вам удар и пресек вашу дерзость. Но не гневайтесь на него. Не по своей воле разрушил он свои дела, но сделал это, вынуждаемый высшей силой.

76. Как же это случилось и каким образом? После кончины царя, который перенес мученика в Дафну, тот, кто ранее и ему даровал власть [19], преемником назначил его брата, впрочем, и этот принимает царство без венца. Ибо такова была и мера власти умершего брата. Будучи же обманщиком и нечестивцем, сперва он притворялся мыслящим о Господе, из уважения к тому, кто дал ему власть, но когда и тот преставился, тогда, сбросив личину, он показал истинное свое лицо, и суеверие, дотоле скрываемое, выставил на всеобщее обозрение и сделал явным для всех, и разослал по всей вселенной указы восстановить храмы идольские и алтари воздвигнуть, и воздавать демонам старинные почести, и чтобы доходы стекались к ним из разных мест.

77. Поэтому маги и волшебники, прорицатели и птицегадатели, и нищенствующие жрецы Кибелы, и все, кто занимался колдовским ремеслом стекались со всей империи [20], и можно было видеть царский дворец наполненным бесчестным сбродом и беглыми преступниками. Ведь одни из них давно уже страдали от голода, другие сидели в тюрьмах или работали в рудниках, пойманные на отравительстве и прочих злодеяниях, остальные, занимаясь своими постыдными ремеслами, едва сводили концы с концами – и вдруг они явились жрецами и иерофантами и были в большой чести. И царь полководцами и вельможами пренебрегал и ни во что их не ставил, а этих развратных людишек и женщин из притонов выведя из домов, где они ранее проводили время, стал водить с собой по всему городу и по переулкам. И при этом царский конь и копьеносцы следовали на почтительном расстоянии, а эти распутники и распутницы шли впереди и весь этот непотребный хор окружал царя, и так они разгуливали по площади, так говоря и так смеясь, как и было свойственно людям этого ремесла.

78. Все это мы видели, что тем, кто будет после нас, покажется невероятным, потому что уж слишком все это нелепо. Ведь даже человек низкого сословия, живущий жизнью грубой и грязной, не позволил бы себе делать такие дела открыто [21]. Однако ныне живущие не нуждаются ни в каких доказательствах: ибо все они при этом присутствовали и видели, как это было, а теперь они же об этом и слушают. Поэтому я и пишу все это, пока еще живы свидетели, чтобы никто из несведущих не обвинил меня в том, что я много на себя беру, говоря ложь. Из тех, кто все это видел, здесь присутствуют и молодые, и старые, их я и прошу: если я в чем преувеличиваю – выйти сюда и обличить меня. Однако обличить меня можно скорее не в том, что я что-то добавляю, а лишь в том, что о многом умалчиваю, ибо не хватит слов, чтобы описать весь преизбыток нечестия. К тем же, кто после не захочет мне верить, я могу сказать только то, что демон, которого вы зовете Афродитой, не постыдится таких служителей.

79. Таким образом, ничего удивительного в том, что этот несчастный, единожды предавший себя на посмеяние демонам, не скрывал того, что свойственно культу почитаемых им богов. Что говорить о некромантии, о детоубийствах? Ведь эти жертвы, дерзостно приносившиеся до пришествия Христа, а после Его явления более не совершавшиеся, возобновились вновь, пусть и не открыто (ведь если он был царь и все делал со властью, однако же преизбыток нечестия в этих делах обличал величину его власти), но все же и на них отваживались.

80. А этот царь постоянно посещая Дафну со многими приношениями и многими жертвами, проливая потоки крови жертвенных животных, настойчиво добивался от демона оракула, и просил его изречь прорицание, какое ему хотелось. Тот же, благороднейший,

Числил морские песчинки и ведал моря просторы,

Кто глухому внимал и слышал речи немого.

– как он говорит – внятно и открыто сказать: «Из-за святого Вавилы я умолк и сила, витающая рядом, не дает мне говорить» – отказался, чтобы не выставить себя на посмешище собственным же служителям – но, желая скрыть свое поражение, нашел отговорку для молчания, и отговорка эта оказалась более смехотворной, чем само молчание. Ведь тем он только обнаружил бы свое бессилие, этим же обнаружил не только бессилие, но и бесстыдство, пытаясь скрыть то, что скрыть невозможно.

81. Что за отговорка? «Предместье Дафна полно мертвецов - говорит, – и это мешает прорицанию». Куда лучше было бы тебе, о, несчастный, признать силу мученика, чем так бесстыдно лгать! Демон изрек это, а безумный царь, словно выступая на сцене и разыгрывая представление, тотчас же направился к блаженному Вавиле. Хотя, о нечестивый и всенечестивый, если бы не обманывали друг друга по доброй воле, уготавливая всем погибель, то почему же ты говоришь, не называя имен и не давая точных указаний о мертвецах, а ты, словно услышав точное имя и указание, оставив всех остальных, одного святого тревожишь? Тогда уж следовало тебе, в соответствии с демонской отговоркой, выкопать из земли все гробы в Дафне и как убрать это пугало подальше от божеских очей.

82. Однако он говорил не обо всех мертвых. Почему же он не признался в этом открыто? Выходит, он тебе, разыгрывающему обманчивое представление, задал эту загадку? Я, дескать, скажу про «мертвых», чтобы поражение не было явным, да и боюсь я по имени назвать святого, а ты разумей сказанное и не всех гони, а только мученика. Ибо он заградил нам уста. Он-то понимал, да какого отупения дошли его служители, если даже явного обмана они распознать не могли. Ведь если бы даже все сошли с ума и впали в безумие, все равно от них не укрылось бы его поражение – столь оно явно и очевидно для всех. Если мертвые тела людей, как ты говоришь, это нечто скверное и гнусное, то уж тем более – трупы бессловесных животных, ибо весь род их презреннее человеческого. Но притом, что рядом с храмом лежат кости множества собак, обезьян и ослов [23], в первую очередь следовало переместить их, если ты, конечно, не считаешь, что люди презреннее обезьян.

83. Где ныне те, кто, оскорбляя прекрасное творение Божие, созданное на служение нам, а именно солнце, посчитал эту звезду собственностью демона и само его назвал демоном? Ибо солнце, несмотря на то, что в земле лежат десятки тысяч мертвых тел, изливает свет на всю вселенную, и никогда не умаляет яркости своих лучей и силы их по причине осквернения. А ваш бог постыдной жизни людей и колдовства, и убийств не гнушается, и не ненавидит все это, но любит, одобряет и принимает, а тела наши, значит, вызывают у него отвращение? Хотя вид порока тысячу раз достоин осуждения даже в глазах тех, кто его совершает, а тело мертвое и недвижное не заслуживает ни порицания, ни упрека…

87. Услышав же это лицемер повелел перенести гроб, чтобы это поражение сделалось явным и очевидным. Ведь если бы демон сказал, дескать, из-за святого не могу я говорить, однако ничего не трогайте и не тревожьте более – тогда это было бы очевидно только для его служителей (а другим бы они не рассказали из чувства стыда) – а теперь, как будто стремясь торжественно выставить напоказ свою немощь, он заставил все делать именно так, что даже при желании они не могли бы сокрыть случившегося. Ведь невозможно было поддерживать обман, не тронув более никого из мертвых, но только мученика переместив оттуда. И уже не только население города, предместья и окрестных поселений, но и те, кто находился вдали от этих мест и гробницы не видел, узнав причину ее перенесения, тотчас же понимали, что демон, которого царь упрашивал сказать пророчество, ответил, что не может этого сделать, пока тот не удалит от него блаженного Вавилу.

88. Хотя, о посмешище, мог ты прибегнуть и к другим уловкам, какие ты часто измышляешь, в затруднениях изобретая их тысячами, как например сказанное лидийцу, что он, перейдя реку Галис, разрушит великое царство [24], - и показав его на костре; или при Саламине тому же самому мудрецу изрекши оракул и присовокупив к нему смехотворное добавление (ведь то, что ты сказал: «погубишь рожденных женами» - подобно предсказанию, данному лидийцу, а то, что ты прибавил про «посев Деметры или сбор ее» еще более достойно посмеяния и похоже на то, что попрошайки вещают на перепутьях) [25] – однако ничего этого ты не пожелал. А можно было скрыть слово неясностью – ведь и это всегда свойственно твоему искусству, – но все напирали, не понимая смысла и ожидая разрешения. Можно было бы тебе и к звездам обратиться, ведь и это ты часто делаешь и не краснеешь от стыда.

89. Ибо не к мужам, имеющим ум, обращаешься ты, но к животным и тем, кто неразумнее животных. Они были не мудрее эллинов, которые слушали все это и не отступали от обмана: «Но они понимали, что это ложь?» – Так надо было сказать правду одному жрецу и он придумал бы, чем прикрыть твое поражение. А теперь кто же убедил тебя, несчастный, ввергнуть самого себя в столь явное бесстыдство? Но скорее всего ты тут неповинен, это царь не сумел притвориться, услышав неопределенно о мертвых, а обрушившись на одного лишь святого. Он изобличил тебя, обнажив обман. Но и он это сделал не намеренно. Не мог бы один и тот же человек оказывать тебе честь столькими приношениями и при этом тебя же и оскорблять, но это сила мученика ослепила всех и не позволила понимать происходящее, но все совершалось как бы против христиан, а обернулось так, что не пострадавшие, а совершавшие были выставлены на посмешище. Точно так же лишившимся рассудка всегда кажется, что они борются с ближними, когда бьются о стены и обвиняют присутствующих во всех мыслимых и немыслимых преступлениях, однако своими действиями они срамят не их, но самих себя.

90. И вот, гроб несли на протяжении всего пути, и мученик, словно атлет, вторично увенчанный венком, возвращался в свой город, где увенчан был и в первый раз, так что, если кто-то еще не уверовал в воскресения, тот, увидев еще более славные подвиги мученика после его кончины, да устыдится впредь! Словно доблестный боец, он к трофеям присовокупил новые трофеи, к великим – величайшие, и к удивительным – удивительнейшие. Тогда он ратоборствовал только против одного царя, теперь же – против царя и против демона, и тогда он изгнал сильного за пределы церковной ограды, ныне же отвел пагубу от всего предместья Дафны, не рукой, как прежде, но невидимой силой невидимую силу препобеждая. И если при жизни не стерпел его дерзновения человекоубийца, то по кончине не вынесли даже праха его, ни царь, ни демон, заставивший царя сделать то, что он сделал.

91. А что еще больший страх навел мученик этими последними своими подвигами, видно из следующего. Тот царь, схватив его, связал и убил, а эти только перенесли. Почему же ни тот не приказал, ни этот не захотел, к примеру, утопить гроб? Почему не разбил его и не сжег? Почему не повелел унести его куда-нибудь в место пустынное и безлюдное? Если это скверна и мерзость – и он удалил его оттуда из чувства отвращения, а не страха – то не в город надо было нести скверну, а куда-нибудь подальше в горы и леса. Но этот жалкий знал не хуже Аполлона силу блаженного и его дерзновение пред Богом, и опасался, как бы, сделав это, не навлечь на себя удара молнии или какой другой пагубы.

92. Ибо много он имел свидетельств силы Христовой, явленной и на тех, кто царствовал до него, и на тех, кто вместе с ним разделял власть. Из тех, кто царствовал ранее, на таковое дерзнувшие окончили жизнь постыдно и бесславно, после множества невыносимых бедствий…

…Это и еще большее (сейчас не время перечислять все) вспоминая, нечестивец побоялся слишком далеко заходить в своей дерзости.

93. А что не сам от себя я это говорю, будет нам ясно из того, что затем совершилось чрез него. Но давайте по порядку. Что же было дальше? Ведь это событие удивительное, потому что не только сила Божия, но и неизреченное человеколюбие явилось в нем. Ибо святой мученик вновь оказался внутри священной ограды, где и прежде обретался до того, как прийти в Дафну, а лукавый демон тотчас понял, что тщетны все его уловки, и что не с мертвецом он сражается, а с тем, кто жив и деятелен, и сильнее не только его, но и всех демонов. Ибо он, умолив Бога ниспослать огонь на капище, сжег всю крышу и идола до самых ног превратил в золу и пепел, стены же оставил невредимыми.

94. И если кто-то теперь окажется на этом месте, то он, пожалуй, не скажет, что все опустошение произведено огнем. Дело в том, что пожар был произведен не беспорядочно и как будто не бездушным веществом, но словно чья-то рука направляла огонь и указывала, что надо пощадить, а что – истребить, – так соразмерно и искусно раскрыто капище. Впечатление такое, будто он не сожжен, но просто целым стенам не хватает крыши. Все же остальное, и колонны, поддерживающие свод и портик, все стоят кроме одной, позади строения, и она не просто так подверглась разрушению, а по особой причине, о которой мы скажем после.

95. Когда все это случилось, жреца демона тотчас же привели на судилище и заставляли назвать виновного, а так как назвать ему было некого, ему скрутили руки за спиной и нанесли немало ударов, а потом подвесили и терзали ребра, - но ничего более не узнали. Все это было похоже на события, окружавшие воскресение Христово. Ибо и тогда были поставлены воины, чтобы сторожить тело Иисуса, чтобы, как было сказано, не смогли ученики совершить злодейского похищения, но все обернулось так, что у желавших злодейски повредить вере в воскресение не осталось и малейшей отговорки. А здесь жрец был привлечен, дабы засвидетельствовать, что случившееся вызвано не гневом Божиим, а злоумышлением человеческим. Однако, хоть его терзали и мучили, но назвать ему было некого, и он засвидетельствовал, что огонь этот послан Богом, так что бесстыдным впоследствии нечего было и сказать.

96. Но сейчас настало время поговорить о том, о чем я хотел говорить немного раньше, но отложил. О чем же? О том, что мученик поразил страхом душу царя, чтобы дерзновение его не простиралось далее. Ведь иначе, наверное, жреца, которого прежде он окружал такими почестями, из-за этой крыши он не подверг стольким мучениям и не терзал бы с лютостью хищного зверя (еще немного, и он вкусил бы его плоти [26], если бы такой поступок не внушал всем отвращения), святого же, заградившего уста демона, не возвратил бы в город, так что тот оказался еще в большей чести. Ведь если уж не раньше, когда демон признал свое поражение, то, по крайней мере, после пожара, он все бы сокрушил, и погубил, и сжег бы гробницу [и оба святилища мученика: в Дафне и в городе], если бы страх не был сильнее гнева, и боязнь не пересилила досаду. Потому что большинству людей свойственно, когда они одержимы гневом и печалью, тогда, даже если они не находят виновников своих страданий, то изливают гнев на первых попавшихся и на тех, кого подозревают. Подозрение коснулось и мученика, потому что он вступил в город как раз тогда, когда огонь сошел на капище.

97. Но, как я сказал, страсть сражалась со страстью и робость осилила гнев. Представь-ка, в каком состоянии был этот добрый государь, когда, явившись в предместье, он увидел, что святилище мученика стоит, а капище сгорело, и идол сокрушен, и приношения расхищены, и все от его честолюбивых замыслов и сатанинской пышности не осталось и следа, – если бы даже он при этом не оказался охвачен гневом или досадой, но стыда бы он уж точно не снес, и всеобщего посмеяния, но простер бы беззаконные руки на святилище мученика, – если бы все те чувства, о которых я сказал, его охватили. Не малое это было потрясение, оно вконец пресекло дерзость эллинов, погасило всю их радость и такую простерло над ними мглу уныния, как будто погибли все храмы.

98. И чтобы показать, что не из хвастовства говорю я все это, я вам представлю слова причитаний и плача о демоне, которые произнес городской софист. Начинаются его стенания так:

«О, мужи, чьи очи, как и мои, застилает слезная мгла! Ни прекрасным, ни великим не назовем мы более этот город!» Далее, сообщив кое-что из мифе о Дафне и поговорив об этом – но у нас нет времени приводить его слово полностью, чтобы не удлинять нашу речь – он говорит, что некогда персидский царь, взяв город пощадил храм. Слова его таковы:

«Шедший на нас походом посчитал, что лучше ему сохранить храм, и красота изваяния победила дух варварский. Ныне же, о, Солнце и Земля, кто он и откуда, этот неприятель, который, не нуждаясь в воинах, ни в пеших, ни в конных, ни в легковооруженных, одной искрой малой все истребил?» Затем, сообщив, что блаженный осилил его тогда, когда эллинство цвело жертвоприношениями и обрядами, он говорит: «Великий тот потоп храма нашего не поколебал, но при ясном небе, когда туча миновала, он низвергнут» – тучей и потопом он называет нашествие того первого царя. И чуть дальше он вновь горько причитает о том же, говоря: «И позднее, хоть алтари твои жаждали жертвенной крови, ты, Аполлон, оставался бдительным стражем Дафны, даже и пренебрегаемый, а порой и оскорбляемый, и внешней пышности лишенный, ты все сносил. Ныне же, после многих жертвенных овец, многих же и волов, когда» священные «уста самого царя ноги твоей коснулись, ты, увидев того, о ком пророчествовал, и сам им, тобою предуказанным, увиденный, от дурного соседства освобожденный, когда какой-то мертвец, поблизости лежащий, нарушал твой покой, – при таком-то почитании ты отступил от нас! Чем теперь похвалиться нам пред мужами, памятующими о святынях и изваяниях?»

99. О чем ты говоришь, рыдалец? В бесчестии и поношении он оставался надежным стражем Дафны, а в чести и в почете не смог даже собственного храма защитить, зная, что по его разрушении окажется еще в большем бесчестии, чем прежде? А кто же этот мертвец, о, софист, нарушающий покой твоего бога? Что за дурное соседство? Здесь он, дойдя до подвигов блаженного Вавилы, не в силах преодолеть позор, просто закрывшись, пробежал мимо: что мученик нарушает покой демона и мучает его, он сказал, умолчав, однако, о том, как, демон, желая утаить свое поражение, сделал его еще более явным, – он говорит просто «от дурного соседства», дескать, «освобожденный». Что же ты не говоришь о мертвеце, кто это был и почему только он нарушал покой твоего бога, и почему он один был перенесен? Почему ты называешь дурным это соседство, скажи мне? Потому что оно изобличило обман демона? Однако же это было дело не дурного соседства и не мертвеца, но живого, и деятельного, и благого, и предстателя, и попечителя, и всячески радеющего о вашем спасении, если б только вы сами его желали.

100. А чтобы вы не могли долее обманывать самих себя и говорить, что в гневе, и требуя жертв, и вообще рассерженный отсутствием почитания, он удалился по доброй воле, – потому блаженный его и прогнал с этого места, которое было ему любезнее всех и которое он предпочитал всем, так что и в бесчестии не покидал его. Ты же, предвосхищая, говоришь, что в это самое время, когда «многих жертвенных овец, многих же и волов» закалал царь… так что отовсюду он был изобличен в том, что по принуждению и вытесняемый большей силой, покинул Дафну. Ведь можно было, и оставив изваяние, изгнать демона, но вы не поверили бы этому, как не поверили и раньше, когда мученик сковал его, но продолжали усердствовать в почитании. Поэтому сперва он позволил остаться изваянию, но когда сильнее всего разгорелось пламя нечестия, тогда низверг его, показав, что побеждающему пристало одолевать врагов не когда они унижены, но когда они возносятся и пребывают во славе.

101. Почему сам он тогда не повелел перенесшему его в Дафну царю срыть до основания капище и перенести куда-нибудь изваяние, как поступили с его гробницей? Потому что никакого вреда он от этого не претерпевал и не нуждался в союзниках по плоти, но и тогда, и ныне низверг его без помощи руки человеческой. И первую победу не открыл нам, но, всего лишь наложив печать молчания на уста демона, на том и успокоился.

102. Ибо таковы святые: они одного лишь желают – вершить дела во спасение людей, но никоем образом не делать свои свершения явными, разве что какая-то возникнет крайняя необходимость, – я опять-таки имею в виду попечение о спасаемых, – что получилось и в этот раз. Ибо когда умножилось зло обмана, была нам открыта победа, и открыта не победившим, но побежденным. Таким образом свидетельство не вызывает подозрений у врагов, а святой был избавлен от необходимости говорить о самом себе. А если бы он не так положил конец заблуждению, те, кто бесчувственнее камней, усердствовали бы еще больше, поклоняясь побежденному, и слепотствуя перед явной истиной, потому он вынужден был послать на изваяние огонь, чтобы этим пожаром угасить другой пожар – идолопоклонства.

103. Что же ты пеняешь на демона, говоря: «При таком-то почитании ты отступил от нас»? Не по своей воле отступил, но был изгнан и извержен, и вынужден был уйти тогда, когда более всего желал остаться из-за жертвенного тука и дыма. К тому и прилагал усилия тогдашний царь, чтобы всех животных истребить по вселенной, так щедро закалал он на алтарях овец и волов, и дошел до такой степени безумия, что даже язычники, кто, как кажется, еще не потерял здравый смысл, прозвали его поваром и мясником, и еще как-то в том же духе. Ни за что не отступил бы демон от столь щедрой трапезы, и тука, и курений, и потоков крови по доброй воле, если он и без них оставался, как ты говоришь, из-за безумной страсти к возлюбленной.

104. Но отвлечемся пока от нашего слова и послушаем причитания софиста. А он, оставив Аполлона, взывает к Зевсу, говоря: «Какого же отдохновения для утомленной мысли, о, Зевс, лишились мы! Не замутнено шумом и само предместье Дафна, но храм еще незамутненнее, словно гавань в гавани, самой природой созданная, и, хоть обе безбурны, вторая тише! Кто только здесь не совлек с себя болезнь, или страх, или скорбь! Тосковал ли кто здесь об Островах блаженных?» Какого, говоришь, отдохновения лишились мы, о, нечестивый? Что – это храм-то не замутнен шумом и как безбурная гавань, тогда как там флейты, тимпаны, похмелье, шествия и попойки? «Кто только здесь, – говорит, – не совлек с себя болезнь»? Кто из твоих приверженцев не подхватил там болезнь, даже если до этого ему случилось пребывать в здравии – и болезнь из всех тягчайшую? Ибо поклоняясь демону и слушая измышления о Дафне, и видя такое неистовство бога, когда тот, даже после того, как возлюбленная была поглощена землей, по-прежнему не отступал ни от места, ни от древа, – от какого бы он уберегся пламени безумия? От какой бури? От какого шума? От какой болезни? От какой страсти? И это ты называешь отдохновением для души и безбурной гаванью? Это – избавлением от болезней? И что удивляться, что ты прилагаешь противоречия к противоречиям? Так и безумные ни один из предметов не воспринимают таким, каков он есть по природе, но выносят суждения, противоположные настоящему положению дел.

105. «Скоро Олимпийские игры…» – вновь вернусь я к его плачу, чтобы показать, какой удар был нанесен всем эллинам, и что не смог бы царь перенести это кротко, но весь гнев излил бы на гробницу мученика, если бы его не одерживал больший страх – так что же он говорит? «Скоро Олимпийские игры; праздник соберет города. И придут они, готовые волов принести в жертву Аполлону. А что делать нам? Куда укрыться? Кто из богов разверзнет перед нами землю? Какой глашатай, какая труба возвестит нам что-либо кроме слез? Кто назовет Олимпийские игры праздником, если рядом рыдают над трупом?

Подай мне лук из рога, –

гласит трагедия. Я же скажу – и хоть немного провидческого дара, чтоб угадать злодея, и поразить стрелою! О, дерзость нечестивая, о, душа скверная, о, преступная рука! Поистине это некий второй Титий или Идас, брат Линкея, но не великан, подобно первому, и не лучник, подобно второму, а одно лишь и знающий: как против богов буйствовать. Сыновей Алоея, замышляющих против богов злое, ты, Аполлон, покарал смертью. Отчего же этого, огонь несущего, еще издали не упредила стрела, летящая в самое сердце? О, десница тельхина, о, огонь неправедный! Куда он попал сперва? Где начало бедствия? Видно, с кровли начав, перекинулся он и дальше, на главу эту, на лик, на чашу, на кифару, на ниспадающий до пят хитон? Что же Гефест, хранитель огня, который должен бы питать благодарность к нашему богу за древнее указание, не воспрепятствовал огню нечестивому? И что же Зевс, браздодержец хлябей небесных, некогда костер злополучного лидийского царя загасивший, не излил на пламя воду? О чем думал этот нечестивец, выступая войной? Откуда такая дерзость? Как не остановился он в своем стремлении? Как не оставил своего намерения, устыдившись красоты бога?» Когда ж ты увидишь суть вещей ясно, бедный ты и несчастный, называющий это деянием человеческих рук, как умалишенный, путаясь в словах и сам себе противореча?

106. Если царя персов, ведущего столь великое войско, город взявшего и все остальные святыни сжегшего, и факел в руке держащего, и уже готового поднести его к храму, демон вынудил изменить намерение – о чем ты в начале своей плачевной песни говорил, таким образом причитая: «царя персидского, предка того, кто ныне с нами воюет, когда он предательством город взял и сжег, и в Дафну с тем же намерением пришел, бог заставил отказаться от злого умысла, и он, отбросив факел, поклонился Аполлону, – так тот, явившись, умягчил его и укротил. – и он, одолевший гнев варварский и столь великое войско (как ты сказал), и сумевший спастись от такой опасности – ты говоришь, что сыновей Алоэя, замышляющих против богов злое, он остановил смертью – как же он тогда все это сделать смог, а сейчас – нет?

107. Уж если ни на что другое он не был способен, то хотя бы помиловать собственного жреца, когда его несправедливо мучили, ему следовало, и открыть ему, кто был злоумышленник. И если он бежал во время пожара, то, по крайней мере, когда несчастный этот был подвешен, и ему терзали ребра и требовали назвать злодея, а ему нечего было сказать, – тогда надо было предстать и выдать того, кто это сделал или хотя бы указать на него, если уж выдать не мог. А теперь он, неблагодарный и безрассудный, презирает собственного служителя, бессмысленно мучимого, презирает и царя, который после стольких жертв подвергся осмеянию. Ведь над ним все смеялись как над безумным и умалишенным, когда он излил гнев на этого несчастного.

108. Как же тот, кто загодя предрек приход царя (о чем ты причитал выше), его же, стоящего поблизости и огнем пытающего этого несчастного, не увидел? Хотя, притом, что вы называете его прорицателем, и, распределяя между вашими богами, словно между людьми, различные искусства, ему пожаловали искусство прорицания, его ты не просишь поделиться с тобой этим искусством. Как же он собственных несчастий не познал? Хотя это не утаилось бы и от человека. Или он спал, когда занялся пожар? Кто настолько бесчувственен, чтобы, когда к нему подносят пламя, тотчас не вскочить и не удержать несущего? Подлинно «все эллины дети и нет между ними старца» [27]. Ибо следовало бы вам оплакивать собственное неразумие, что, когда дела вопиют о демонском обмане, вы все равно не отступаете, но, предавая самих себя в погибель, и отказываясь от своего же спасения, и, подобно животным, идете, куда вам прикажут, – вы, которые сидите, плача по истуканам.

109. Ты же еще и лук себе требуешь, ничем не отличаясь от того, кто говорит это в трагедии [28]. Разве не явное и очевидное безумие – ожидать, что сможешь что-то сделать при помощи этого оружия, которое и тому, кто им обладал, не принесло никакой пользы? Ведь если бы ты располагал и бóльшим опытом, и бóльшим искусством, нежели демон, как ты говоришь, не следовало бы его почитать, поскольку он невежественен и слаб как раз в том, что, как вы говорите, ему подвластно. Если же ты уступаешь первенство ему, будь то в стрельбе из лука или в искусстве прорицания, то кáк ты думаешь, владея этим искусством лишь отчасти, сделать то, что не удалось ему, притом, что он обладал им вполне? Смех все это и вздор. И не владел он искусством прорицания, а даже если бы и владел, ничего бы не сделал. Ибо не человек – о, нет! – совершил это, но божественная сила.

110. Но о причине я скажу потом, а пока стоит узнать, по поводу чего наш софист обвиняет в неблагодарности Гефеста, говоря что-то в этом роде: «Что же Гефест, хранитель огня, который должен бы питать благодарность к нашему богу за древнее указание, не воспрепятствовал огню нечестивому?» Какую благодарность? За какое древнее указание, скажи? Что же ты скрываешь достойные подвиги своих богов? А если бы ты и сказал, то еще более неблагодарным показал бы Гефеста. Но ты стыдишься и краснеешь. Ну, так мы, не обинуясь, скажем это за тебя. Так что же это за благодарность?

111. Говорят [29], что, когда Арес влюбился в Афродиту, то он, боясь Гефеста – ее мужа – дождался, когда его не будет, и вошел к ней. А Аполлон, видевший их соитие, отправился к Гефесту, чтобы доложить ему о прелюбодеянии. Когда же тот явился и, застав обоих на ложе, то прямо, как они были, оковал их цепями и созвал богов на это постыдное зрелище, тем самым наказав их за прелюбодеяние. И вот за это-то – говорит он – Гефест, будучи должником, не воздал благодарность, в то время как случай представился именно для этого.

112. А что же Зевс, о, благороднейший? Ведь ты и его укоряешь в бесчувственности, говоря: «Но и Зевс, браздодержец хлябей небесных, некогда костер злополучного лидийского царя загасивший, не излил на пламя воду?» Однако весьма кстати ты напомнил нам про лидийца. Ведь и его этот гнусный демон обманул, исполнив пустых надежд и ввергнув в явное зло. И если бы Кир не был человеколюбив, то ничем бы ему не помог и Зевс. Так что напрасно ты пеняешь на Зевса, что он сыну предпочел лидийца, ведь он и самого себя, в городе, где его больше всех почитают (я имею в виду город Ромула), не защитил ударом молнии [30]. Выслушаем же и остаток этого плача (так мы лучше поймем, какая скорбь охватила их души).

«Мужи, душой устремляюсь я к образу бога и пред очами моими вижу облик его, кроткий вид, нежную шею, в камне переданную, пояс на груди, поддерживающий золотой хитон, так что складки его отчасти поднимались, отчасти ниспадали. Чей кипящий гнев не утих бы при виде его? Казалось, бог поет песнь, а ведь кто-то и слышал, как в полдень он играет на кифаре, – чей блажен слух! Песнь же была похвалой земле. Именно ей, как мне кажется, он и совершал возлияние из золотого киафа, за то, что сокрыла деву, разверзшись, и вновь сомкнувшись. Случайный путник – говорит он, – испустил вопль, увидев поднимающееся зарево, в смятение пришла любезная богу насельница Дафны, жрица. Биения в грудь и пронзительный крик, разнесшийся по многодревесному предместью, достигли города, внушая трепет и ужас, и правителя, едва вкусившего сна, горестное известие воздвигло с ложа. И ринулся он, как безумный, желая иметь крылья Гермеса, и явился на место, чтобы отыскать корень зла, и в душе у него пылал огонь не менее сильный, чем в храме; а там стропила кровли рушились, неся огонь и сокрушая все, к чему приближались: сперва статую Аполлона, ибо она лишь немного не достигала потолка, потом и все остальное, красу Муз, фигуры основателей, блеск камня, стройность колонн. Толпа людей окружила храм, все рыдали, но помочь не могли, как бывает, когда с берега смотрят на кораблекрушение, но ничем, кроме слез, помочь не в силах. И великий подняли плач вышедшие из источников Нимфы, разделил его и Зевс, поблизости обретающийся, - и как ему было не зарыдать над поруганной славой сына? – и все многотысячное сонмище божеств, населяющих рощу, и столь же скорбным рыданием откликнулась Каллиопа, чья статуя стоит в центре города, плача об обиде, нанесенной огнем предводителю хора Муз» И наконец он говорит:

«Явись мне и ныне, Аполлон, таким, каким видел тебя Хрис, призывающий проклятия на головы ахейцев, – гневным и ночи подобным! А то ведь в то самое время, как мы приносили тебе жертвы и восстанавливали то, что было разрушено, отнят был у нас предмет почитания, - как если бы, когда уже плетутся брачные венки, жених вдруг ушел из жизни».

113. Таков этот плач или, точнее, небольшая его часть. Мне же остается только удивляться, как он думает возвеличить демона тем, что лучше было бы утаить, изображая его играющим на кифаре, так что он, выходит, ничем не лучше какого-нибудь разнузданного и развратного парня, - и говоря, что предмет его песен – возлюбленная, и называет блаженным слух тех, кто слышал эту постыдную песню. Тому, что некоторые жители Дафны и близкие их плакали, и тому, что правитель города пылал гневом, но никто из них ничего не сделал, не стоит и удивляться, а что сами боги пребывали в той же беспомощности и только плакали, как и они, и ни Зевс, ни Каллиопа, ни множество демонов, ни даже нимфы не смогли справиться с огнем, но все только подняли плач да вой, - это просто смешно. Что это было для них страшным ударом, достаточно явствует из сказанного – ведь в своей плачевной речи он признается, что они были поражены в самое сердце. И, конечно, царь не стал бы переносить это с кротостью, если бы не был удерживаем еще большим страхом и трепетом.

114. Ну, а теперь настало время сообщить причину, по которой Бог излили Свой гнев не на царя, а на демона, и почему не все капище истребил огонь, но, уничтожив крышу, явно устремился и на идола. Не просто так и не без причины случилось это, но все совершилось по человеколюбию Божию в отношении заблуждающихся. Ибо Тот, Кому ведомо все еще до того, как совершится, знал и то, что если поразить молнией царя, то присутствующие и видевшие эту кару, конечно, на время устрашились бы, но по прошествии второго или третьего года и память о событии исчезла бы, и много появилось бы тех, кто не захотел бы верить чуду. А вот если пламя приняло на себя капище, - это лучше любого глашатая возвестит гнев Божий не только современникам, но и всем потомкам, чтобы даже те, кто бесстыдно пожелает скрыть происшедшее, лишились всякой опоры. Ибо всякий, кто стоит на этом месте, в душе испытывает такое чувство, как будто пожар случился только что, и его охватывает некий страх, и он, взирая на небо, тотчас же прославляет силу Содеявшего это.

115. Ведь точно так, если кто, ворвавшись в пещеру, служащую пристанищем предводителю разбойников, выведет его оттуда связанным, и, забрав все, оставит это место как обиталище для зверей и птиц, то всякий, кто впоследствии достигнет этого пристанища, едва увидев место, сразу представит себе набеги и грабежи, и дорисует в воображении наружность того, кто раньше здесь жил – то же самое происходит и здесь. Ибо кто лишь издали завидит колонны, а потом, приблизившись и переступив порог, сразу представит себе всю отвратительность демона, его обман, его козни, и уйдет, поражаясь гневу Божию и силе Его, - так прежнее место обмана и хулы стало теперь местом славословия. Столь изобретателен наш Бог!

116. И все эти удивительные чудеса совершаются ныне не в первый раз, но чудотворение продолжается издревле от первых родов. Перечислять их все сейчас не время, но я вспомню лишь то, что кажется подобным этому нашему случаю. Когда в Палестине однажды разразилась война между иудеями и какими-то иноплеменниками, победили враги и, захватив ковчег Божий, посвятили его, как добычу и начаток завоеваний одному из местных идолов (имя ему было Дагон). И когда впервые внесен был ковчег, идол упал и простерся ниц. Они же не уразумели силы Божией в этом падении, но, подняв его, поставили на тот же постамент, а на рассвете следующего дня, явившись вновь, видят, что идол не только упал, но и вдребезги разбит. Руки его, отделенные от плеч, были отброшены к порогу храма, так же и ноги, а остальное изваяние, рассыпавшееся в прах, покрыло собой это место [31]. Точно также – если можно с малым сравнивать великое – вместе с жителями погибла в огне земля содомлян, и осталась бесплодной, чтобы не только те, кто жил тогда, но и все, кто после них, вразумлялись, глядя на эти места. Ведь если наказание ограничилось бы людьми, то даже и после этого случившееся не внушало бы доверия. Поэтому само место, которое может существовать долгое время, принимает удар и каждому из последующих поколений напоминает, чтó закон судил претерпеть совершившим таковое, даже если не сразу постигнет их кара, как случилось и с этим капищем.

117. Вот уже двадцатый год идет с тех пор [32], а та часть строения, которую пощадил огонь, так и стоит, неповрежденная, твердо и крепко, уцелевшая в огне, и настолько она прочна, что выдержит и сто лет, и дважды сто, и еще намного больше. И что удивительно: ничто от этих стен даже не обрушилось на землю. Из колонн, что позади храма, одна была разбита, но даже она не упала, но, сдвинувшись со своего основания и приклонившись к стене, устояла. И так та часть ее, которая от основания до разлома, направлена к стене, а та, что от разлома и выше, стоит прямо, опираясь на нижнюю часть. Хотя и ветра часто налетали, и землетрясения случались, но, хоть земля и сотрясалась, и, но то, что осталось после пожара, не отряслось, но так и стоит крепко, и тем самым как будто вопиет, что сохранено для вразумления будущих поколений.

118. Вот почему не весь храм был поглощен огнем, а причину того, что удар не был направлен в царя, если кто станет искать, то найдет, что она восходит к тому же источнику – я имею в виду благость и человеколюбие Христово. Потому не на голову царя, а на кровлю здания устремился огонь, чтобы тот, наученный несчастьями, избежал уготованного ему наказания, переменившись и отказавшись от заблуждения. Ведь это было не первое и не единственное знамение силы Христовой, какое Тот дал ему, но были и другие многочисленные, и не меньшие. И дядя его, и хранитель сокровищ оба плачевно окончили жизнь, и голод тотчас же при нем случился в городе, и нехватка воды, какой никогда не было раньше, до того, как он стал приносить жертвы на источниках, и многое другое подобное, что происходило и в войске, и в городах, и могло бы преклонить даже каменную душу, не только своим множеством и одновременностью, с которой все случилось, и следовало буквально по пятам дерзостных деяний, как некогда при египетском царе, – но и тем, каковы были эти явленные чудеса, что каждое из них не нуждалось в другом для обращения тех, кто его видел, но само по себе способно было воздействовать.

119. Я уж не буду говорить о других, но разве не поразило бы душу, не совсем бесчувственную, то знамение, которое было явлено на развалинах древнего храма в Иерусалиме? Что же это было? Тиран, видя, что вера Христова распространилась по всей подчиненной ему области, и уже достигла персов и вместе с ними других варваров, и проникла вглубь их земель, и, так сказать, всю подсолнечную захватила, терзался и болезновал, и готовился к войне против церквей, но не знал, несчастный, что «прет противу рожна» (Деян. 9,4). И сначала он попытался восстановить храм в Иерусалиме, который сила Христова низвергла до основания, и он, эллин, служил делам иудеев, желая через это испытать силу Христову. И призвав кое-кого из иудеев и приказав им совершить жертвоприношения – ведь он говорил, что предки их таким образом отправляли это служение – когда же они прибегли к той отговорке, что не дозволено им совершать их при разрушенном храме и вне древней столицы, – он приказывает собрать деньги от всех царских казнохранилищ, и, доставив все прочее, что необходимо для строительства, идти и восстанавливать храм, чтобы вернуться к древнему обычаю жертвоприношений. Те же, безумные, пребывающие в заблуждении от чрева матери и нуждающиеся в наставлении до старости, отправились, чтобы содействовать царю. И как только начали они разгребать прах, так вышел огонь из развалин и истребил их всех [33]. Как только об этом было возвещено царю, он больше не дерзал продолжить это дело – ибо его удерживал страх – но и, единожды порабощенный демонами, не пожелал отказаться от заблуждения, но какое-то время пребывал в спокойствии.

120. Когда же прошло немного времени, и он все еще держался того же суеверия, но однако не дерзал восстанавливать храм, и примерялся, чтобы поразить нас с другой стороны. Ясно, что он развязал бы войну, если бы, в первую очередь, его не останавливало одно: ясная убежденность, что он стремится к невозможному, - а во-вторых нежелание дать нам возможность к стяжанию мученических венцов. Ибо для него совершенно невыносимо, и хуже всякого несчастья было, если кто на глазах у всех в мучениях за истину хранил твердость до самой смерти. Так он от души выказывал ненависть к нам. Будучи же злодеем и человеком страшным, он выпустил отовсюду всех, кто когда-либо был священноначалием церковным наказан за какой-либо грех или лишен власти, - таким образом, он давал власть наихудшим и расшатывал установления Церкви, и всех без исключения сталкивал между собой, чтобы в дальнейшем ему легче было подчинить их себе, после того, как они истребят друг друга в междоусобной войне. Так одному, за извращение догмата и порочную жизнь отстраненному от церковной власти – имя ему Стефан – он приказывает вновь занять кафедру учителя. А пока он, насколько это от него зависело, стремился угасить само имя Господне, вместо «христиан» используя слово «галилеяне» в своих указах, и вынуждая правителей делать то же самое.

121. А когда посылались те знамения, о которых я сказал: голод и засуха, - он оставался при том же бесстыдстве и при том же упорстве. И намереваясь идти против персов, и выступая в поход с такой надменностью, как будто собирался истребить весь род варварский, он грозил нам бесчисленными угрозами, говоря, что по возвращении разом погубит всех. Ибо эта война для него была страшнее персидской, и ему надо было сначала завершить ту, меньшую, и тогда уже приступать к этой, большей. Об этом нам сообщали те, кто был посвящен в его замыслы. Пылая гневом против нас, и с каждым днем приходя все в большее безумие, он никогда не останавливался на одном каком-то решении, но, оставив прежнее намерение, вновь грозил нам гонением. А Бог, желая удержать его, распаленного, и усмирить, показал и это знамение в Дафне, ниспослав огонь на капище. Но тот и в этом случае нисколько не ослабил своего гнева, но, терзаемый жаждой истребить весь наш народ, не стал ждать того времени, которым угрожал, но перед тем, как перейти Евфрат, устроил испытание солдатам и, развратив лестью немногих, тех, кто воспротивился, не освободил от военной службы, боясь, как бы, расставшись с ними, не ослабить войско против персов [34].

122. Кто нам поведает последующие беды, куда более страшные, чем те – в пустыне, и те – в море, и те – в Египте, когда казни посылались на бесчувственного фараона, и все египтяне потонули? И как тогда, когда египтянин не смирился ни пред одной из них, и не захотел измениться к лучшему, Бог наконец истребил его вместе с его воинством, так и ныне, раз ни одно из чудес Божиих не пробудило в нем стыда, и он не захотел получить от них пользу, но оставался неисправимым, Бог вверг его в крайние бедствия, чтобы, раз он не пожелал вразумиться несчастьями других, его собственные несчастья послужили другим ко исправлению. И тот кто повел в поход десятки тысяч воинов, сколько не водил никто из прежних царей, и надеялся одним набегом и без труда захватить всю страну персов, был столь неудачлив и жалок в своем предприятии, словно имел при себе войско, состоящее не из мужей, а из жен и малых детей [35]. Сперва он собственным неблагоразумием [36] довел их до такой нужды, что они ели конину, и умерли кто от голода, кто от жажды [37]. Словно состоя на службе у персов, и стремясь не их завоевать, а сдать им своих, он завел их в места неудобопроходимые [38] и только что не предал врагам связанными.

123. Но все несчастья, какие случились там не сможет передать никто – ни тот, кто видел, ни тот, кто испытал (настолько они превосходили всякую меру), но прежде всего надо сказать, что сам он кончил жизнь постыдно и жалко [39] – кто-то говорит что он был ранен кем-то из обозных, недовольным положением дел, и умер, а кто-то и не знает, кто был его убийца [40], но говорит только, что он был ранен и завещал похоронить себя в земле киликийцев, где и лежит сейчас – когда же он пал, солдаты, видя, до какой постыдной крайности они доведены, пали к ногам врагов [41] и, дав клятвы, что оставят самую надежную крепость, которая была нерушимым оплотом для нашей страны [42], таким образом спаслись от варваров, оказавшихся человеколюбивыми, и вернулись, из многих немногие, и те изнуренные телом, стыдясь тех условий, на которые согласились, клятвой вынужденные оставить то, что завоевали отцы. Это было зрелище более жалкое, чем взятие в плен. Ибо те, кто населял этот город, и надеялся на благодарность за то, что они служили для всех оградой, словно в гавань, заключая всех, кто внутри границ, всегда сами за всех подвергаясь опасности, претерпели от них то, что терпят от врагов, переселяясь в чужую землю, оставляя дома, поля, лишаясь всего прародительского достояния – и это от своих! Таких-то благ мы вкусили при этом благородном царе.

124. Все это сказано не просто так, а чтобы разрешить недоумение вопрошающих, почему же с самого начала не наказал царя Бог? – Потому, что Он неоднократно пытался остановить безумного в его стремлении и исправить посредством несчастий с другими. Но поскольку тот противился, вверг его в крайние бедствия, истинное же воздаяние за его дерзости приберег на этот великий день и таким наказанием восставил падших и умудрил их. Таково долготерпение Божие: для тех, кто не желает пользоваться им, как нужно, оно приберегает возмездие на самый конец, и, насколько оно полезно кающимся, настолько же для неподатливых и жестокосердых становится поводом к еще большим наказаниям.

125. Но если кто-то скажет: а что же, Бог не предвидел, что тиран будет неисправим? – мы ответим, что, конечно де, предвидел, но Он никогда не престает делать Свое дело по предведению нашей порочности. Но даже если мы не примем Его вразумления, Он все равно являет Свое человеколюбие. Если же мы ввергаем себя в еще большее зло, это совершается не по воле Того, Кто долготерпит не ради нашей погибели, но ради спасения, а потому, что мы сами презираем Его неизреченное долготерпение. И так является безмерность Его человеколюбия, ибо когда мы сами не желаем получить пользу от великого Его долготерпения, тогда Он направляет его на пользу другим, повсюду являя Свое человеколюбие и благоразумие.

126. Что случилось и тогда, когда тиран таким образом окончил жизнь, и как напоминание о его неистовстве и о силе блаженного Вавилы стоят капище и святилище мученика, одно заброшенное, а другое – в той же силе, что и прежде. А гробница так больше и не возвращена по домостроительному замыслу Божию: чтобы еще более явным стало знание о подвигах святого. Ибо каждый, кто приходит из чужой земли, оказавшись на этом месте, ищет мученика, а потом, не увидев его, тотчас же идет спрашивать о причине отсутствия, и так, услышав всю историю, уходит, получив больше пользы, чем прежде. И таким образом, и прибывая в Дафну и вновь ее оставляя, он получает величайшую пользу.

127. Такова сила мучеников, и живых, и умерших, и пребывающих на местах, и вновь их оставляющих. Ибо от начала до конца тянется непрерывная цепь подвигов. Суди сам: он защитил поруганные законы Божии, отомстил за умершего [43], как и следовало, показал, каково различие между священством и царством, попрал всю мирскую гордость, уничтожил обман житейский, научил царей не переходить границы данной им Богом власти, показал освященным, как им следует исполнять свой долг. И все это, и большее, – пока был во плоти, когда же преставился и отошел – разрушил силу демона, изобличил обман эллинский, раскрыл тщету прорицания, сорвал с него личину и, обнажив все лицемерие, показал истинную сущность того, кто казался сильным, заградив ему уста и низвергнув его с великой силой. И ныне стоят стены храма, возвещая всем: демона –посрамление, посмеяние, слабость, мученика – венцы, победу, силу. Такова сила святых, она непобедима и страшна и царям, и демонам, и самому предводителю демонов.

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] «Сольная песня», нередко «плач».

[2] Имеются в виду персидский царь Сапор (Шапур) II, с которым как раз в это время шла война и его предок Артаксеркс (Артахшасса) II (404–359), о походе против которого повествует Ксенофонт в «Анабасисе».

[3] О многочисленных жертвоприношениях, совершавшихся императором Юлианом, пишет Аммиан Марцеллин, причем даже этот историк, в целом весьма благосклонный к императору, отмечает их неумеренность (XXII, 12, 14): «Однако слишком уж часто и обильно он поливал жертвенники кровью животных; иной раз он закалывал по сто быков, без счета приносил в жертву множество разного скота… называли его не почитателем богов, а виктимарием <прислужником при жертвоприношении>, так как многие высмеивали его частые жертвы». О том же далее (XXV, 4): «Скорее суеверный, чем точный в исполнении священных обрядов, он безо всякой меры приносил в жертву животных, и можно было опасаться, что не хватит быков, если бы он вернулся из Персии. В этом отношении он был похож на императора Марка <Аврелия>, в отношении которого сохранилась такая острота: “Белые быки шлют привет императору Марку. Если ты опять победишь, мы погибли”».

[4] Имеются в виду игры в Антиохии, также носившие название Олимпийских и проводившиеся до 520 г.

[5] По-видимому, как земля разверзлась перед Дафной, просившей спасти ее от Аполлона (см. ниже в тексте).

[6] Еврипид, Орест, 268.

[7] Титий – мифический великан, пытавшийся обесчестить мать Аполлона и Артемиды, Латону, и за это ими убитый.

[8] Линкей и Идас, сыновья Афарея. Идас сражался с Аполлоном из-за своей жены Марпессы, в которую тот влюбился.

[9] Миф о сыновьях Алоэя, великанах Оте и Эфиальте, взбунтовавшихся против богов и замышлявших захватить Олимп. По одному из вариантов мифа Аполлон поразил их своими стрелами.

[10] Тельхины – мифические существа, властвующие над вулканическими силами и способные как помогать людям и богам, так и вредить им. Существует предание о том, что они были убиты Аполлоном.

[11] Аполлон как всевидящий бог солнца рассказал Гефесту о том, что его жена Афродита изменила ему с его братом Аресом (об этом говорит Иоанн Златоуст, цитируя данное место речи Либания).

[12] Известный рассказ о Крезе, которого победивший его царь Кир приговорил к сожжению на костре, но, когда тот взмолился Аполлону, пощадил его (так, несколько отлично от Либания, передает эту историю Геродот – I, 87).

[13] Статуя Каллиопы стояла в центре Антиохии. Либаний упоминает ее в одном из своих писем (№ 737).

[14] «Илиада», I, 37–47. Жрец Аполлона Хрис молится Аполлону, хотя соответствующими эпитетами бога наделяет не Хрис, а сам Гомер, в последующих стихах:

Так вопиял он, моляся; и внял Аполлон сребролукий:
Быстро с Олимпа вершин устремился, пышущий гневом,
Лук за плечами неся и колчан, отовсюду закрытый;
Громко крылатые стрелы, биясь за плечами, звучали
В шествии гневного бога: он шествовал, ночи подобный (43–47).

[15] Языческие аретологии – повествования о «святых людях», чудотворцах – довольно многочисленны. В первую очередь, следует упоминуть «Жизнь Аполлония Тианского» Флавия Филострата (начало III в. н.э.). О языческих чудотворцах, современниках Либания и Златоуста, рассказывает в своих «Жизнеописаниях философов и софистов» языческий ритор и софист Евнапий (ок. 345–420).

[16] Св. Иоанн Златоуст высказывает эвгемеристскую точку зрения на эллинских богов (восходящую к философу Эвгемеру (340–260 гг. до н.э.), считавшему, что боги – это обожествленные великие люди прошлого).

[17] См. Предисловие, 5.

[18] Имеется в виду Флавий Клавдий Констанций Галл, родной брат будущего императора Юлиана, которого император Констанций назначил своим младшим соправителем и наместником Антиохии (в 350–354 гг.).

[19] Император Констанций.

[20] О магических опытах Максима Эфесского, учителя Юлиана, рассказывает и благосклонный к обоим Евнапий: «Максим принадлежит к числу старейших и самых образованных учеников. Благодаря величию своей души и превосходству разума, он отвергает любые логические исследования чудесного и прибегает к какому-то похожему на сумасшествие вдохновению. Недавно он созвал нас в храме Гекаты и явил там много свидетельств своего дарования. Когда мы вошли в храм и поклонились богине, Максим произнес: „Садитесь, мои возлюбленные друзья, смотрите, что будет, и вы увидите, насколько я превосхожу остальных“. После того, как Максим сказал это и мы сели, он возжег крупицу ладана и стал читать про себя какой-то гимн. Его действия оказались настолько успешными, что статуя богини сперва начала улыбаться, а затем, казалось, и засмеялась. Мы все были испуганы этим зрелищем, но Максим сказал: „Пусть никто из вас не испытывает страха от этого явления, потому что вслед за ним зажгутся светильники, которые богиня несет в своих руках“. Максим еще не кончил говорить, когда светильники и в самом деле вспыхнули светом. Из храма мы уходили, восхищенные этим чудотворцем, действовавшим, словно в театре. Но ты не должен доверять любому из подобных явлений, как не доверяю им я, но прежде, очистив разумом душу, рассматривать, насколько оно в действительности велико» (Жизнеописания философов и софистов).

[21] Совершенно иную характеристику дает Юлиану Аммиан Марцеллин (Римская история, XXV, 4), отмечая его целомудрие, воздержанность, мудрость, справедливость, мужество и щедрость. К отрицательным его качествам историк относит некоторое легкомыслие и суеверие. В целом образ Юлиана в трактовке Аммиана Марцеллина выглядит намного более привлекательным, нежели образы «христианских» правителей, которых упоминает и св. Иоанн Златоуст – Галла и Констанция. Аммиан Марцеллин порицает их, в частности, за непомерную жестокость.

[22] Слегка видоизмененная, однако, без потери стихотворного размера, цитата из Геродота (История, I, 47). Первые слова пророчества, данного Крезу. Дельфийский оракул отвечал на вопрос Креза (заданный в качестве испытания), что тот делает в данный момент. Ответ был, что он варит в одном котле мясо ягненка и черепахи – это была правда. У Геродота все пророчество звучит так:

Числю морские песчинки и ведаю моря просторы,
Внятен глухого язык и слышны мне речи немого.
В грудь мою запах проник облаченной в доспех черепахи,
В медном варимой котле меж кусками бараньего мяса.
Медь распростерта под ней и медною ризой покрыта.

[23] Вероятно, животных, принесенных в жертву Аполлону. Есть сведения о том, что Аполлону приносили в жертву ослов, собаки тоже часто связывались с его культом.

[24] Известный рассказ об оракуле, данном Крезу, когда он готовился идти войной на персов. Крез потерпел поражение и едва спасся от смерти на костре. Знаменитую гекзаметрическую строчку: «Крез, перейдя через Галис, разрушит великое царство», – приводит Диодор Сицилийский (Историческая библиотека, IX, 31, 1).

[25] Двусмысленное пророчество об исходе битвы при Саламине (480 г. до н.э.) приводит Геродот (История, VII, 141–144):

Остров божественный, о Саламин, сыновей своих жен ты погубишь
В пору ль посева Деметры даров, порою ли знойною жатвы.

Фемистокл истолковал его в пользу афинян, убедил сограждан принять бой именно у Саламина и одержал победу в этом сражении.

[26] Аммиан Марцеллин говорит о Юлиане так: «Прежде всего, он был, применительно к обстоятельствам и людям, весьма строг, но не жесток; далее, карая немногих, он воздействовал сдерживающим образом на пороки и скорее грозил мечом правосудия, чем пользовался им» (Римская история, XXV, 4, 8).

[27] Отсылка к платоновскому «Тимею», где эту фразу говорит Солону один из египетских мудрецов: «“Ах, Солон, Солон! Вы, эллины, вечно остаетесь детьми, и нет среди эллинов старца!” “Почему ты так говоришь?” – спросил Солон. “Все вы юны умом, – ответил тот, – ибо умы ваши не сохраняют в себе никакого предания, искони переходившего из рода в род, и никакого учения, поседевшего от времени”».

[28] В трагедии Еврипида лук просит себе Орест, преследуемый Эринниями и доведенный ими до безумия:

Подай мне лук из рога, Аполлонов

Подарок: он велел мне отгонять

Богинь, когда, волнуя гневом душу,

Мне будут докучать. Сейчас одну

Из них я раню, да, богиню - смертный… (268–272, пер. И. Анненского).

[29] Этот миф изложен в «Одиссее» (VIII, 267–366). Там Гефесту об измене жены доносит бог солнца Гелиос. В позднейший период Гелиоса уже отождествляли с Аполлоном.

[30] Вероятно, имеются в виду неоднократно упоминаемые историками случаи попадания молнии в Капитолии, где находился храм Юпитера Наилучшего и Величайшего.

[31] «И взяли филистимляне ковчег Божий и внесли его в храм Дагона, и поставили его подле Дагона. И встали азотяне рано на другой день, и вот, Дагон лежит лицем своим к земле перед ковчегом Господним. И взяли они Дагона, и опять поставили его на свое место. И встали они поутру на следуюший день, и вот, Дагон лежит ниц на земле пред ковчегом Господним; голова Дагонова и обе руки его лежали отсеченные, каждая особо, на пороге, осталось только туловища Дагона» (1 Цар. 5, 2–4).

[32] С 362 г.

[33] О том же сообщает Аммиан Марцеллин: «… желая оставить для будущих веков память о своем правлении великими сооружениями, [он] задумал восстановить славный некогда иерусалимский храм, не жалея для этого никаких расходов. <…> Спешное исполнение этого предприятия Юлиан поручил антиохийцу Алипию, который был до того вице-префктом Британии. Алипий усердно принялся за дело; правитель провинции (Палестины) оказывал ему содействие, но страшные клубы пламени, вырывавшиеся частыми вспышками близ фундамента, сделали это место недоступным для рабочих, так как их несколько раз обожгло. Так и прекратилось это начинание из-за упорного сопротивления стихии» («Римская история», XXIII, 1, 2-3); а также свт. Григорий Богослов («Слово 5, второе обличительное против Юлиана»): «Но все уже говорят и удостоверены, что, когда усиливались войти, из храма вышел огонь и одних пожег и потребил (так что с ними случилось нечто подобное постигшему содомлян или чуду, совершившемуся в Надавом и Авиудом, которые воскурили чуждый огнь и погибли необычайно), а других изувечив, оставил живым памятником Божия гнева и мщения на грешников (PG, XXXV, 669).

[34] Аммиан Марцеллин, лично принимавший участие в походе Юлиана, ничего не говорит о каких-либо подобных инцидентах во время переправы через Евфрат.

[35] Свт. Иоанн Златоуст делает акцент на неудачном завершении похода Юлиана. У Либания в «Надгробном слове Юлиану» и у Аммиана Марцеллина, напротив, подчеркивается победеносное начало этого похода. Свт. Григорий Богослов пишет так: «Начало же сего похода, столь отважного и выхваляемого многими из его единомышленников, было таково: захватив и опустошив ту часть Ассирии, которую рассекает Евфрат и в которой протекает мимо Персии до соединения своего с Тигром, Юлиан разорил некоторые крепости, в чем почти никто ему не препятствовал, потому ли, что он обманул персов быстротой нападения, или потому, что сам был обманываем персами и завлекаем понемногу вперед (говорят и то, и другое)» (PG, XXXV, 676). Однако и Либаний считает, что войско оказалось недостаточно боеспособно, потому что «было развращено» за время правления Констанция.

[36] Сохранилось несколько свидетельств того, что Юлиан сжег собственные корабли, двигавшиеся по Евфрату и везшие провиант. Сделал он это в опасении, что, если пешее войско в своем быстром продвижении отойдет от реки, корабли могут достаться врагам. Либаний считает, что это действие было оправданно; Аммиан Марцеллин признает ошибку императора; свт. Григорий Богослов пишет об этом с иронией: «Один перс, не низкого происхождения, подражая Зопиру, бывшему у Кира при осаде Вавилона, под видом, что важнм проступком навлек на себя великий гнев персидского царя и через сие сделался весьма нерасположенным к нему, питсет же распорожение к римлянам, притворством своим приобретает доверие Юлиана и говорит ему: “Что это значит, государь? Почему такие легкие меры в таком деле? Для чего у тебя этот хлеб на кораблях, – это излишнее бремя, внушающее только малодушие? Ничто так не побуждает противиться начальству и упорствовать, как сытое чрево и мысль, что под руками спасение. Но ежели послушаешь меня, то бросишь сии корабли и тем освободишь от малодушие свое храброе войско. <…>” Как скоро он сказал сие и Юлиан поверил словам его (ибо легкомыслие легковерно, особенно при Божием попущении), вдруг настали все бедствия. Корабли взял огонь; хлеба не стало; последовал смез; ибо это было почти вольное самоубийство; все надежды исчезли; путеводитель скрылся со своими обещаниями» (PG, XXXV, 667).

[37] По свидетельству Аммиана Марцеллина, голод в армии начался незадолго до гибели Юлиана. «Провиант у нас был на исходе, и мы страшно страдали от невыносимого уже голода, и так как посевы и пастбища были сожжены, и люди, и вьючный скот оказались в очень тяжелом положении, то совсем обнищавшим солдатам была роздана значительная часть того провианта, который везли обозные лошади трибунов и комитов. Император, которому готовили на обед в его простой палатке не какие-нибудь изысканные яства поцарскому обычаю, но лишь порцию похлебки, которой не позавидовал бы и рядовой солдат, совершенно не думая о себе, приказал раздать беднейшим контуберниям все, что было заготовлено для царского стола» (XXV, 2, 1-2). Сильнее всего войско страдало от голода уже после гибели Юлиана. «… Армия успела израсходовать небольшие запасы провианта, который, как я раньше упоминал, был привезен, и отчаянное положение могло бы вынудить людей обратиться к потреблению человеческого мяса, если бы не хватило на некоторое время мяса лошадей. Из-за этого была брошена значительная часть оружия и вьюков. Голод терзал нас так жестоко, что если оказывался модий муки, что случалось редко, то его покупали за десять золотых, и это считалось дешево» ( XXV, 8, 15). Именно это побудило преемника Юлиана, Иовиана, заключить невыгодный мир с персами.

[38] Ср., например, у Либания описание переправы через Евфрат, где жители открыли отводные каналы: «Когда войско наше вторглось в те края, жители отверзли перед потоком плотины, затопивши всю страну. И не было для бойцов напасти тягостнее – повсюду достигало бедствие, но всего опаснее приходилось в запрудах, ибо вода там была кому по грудь, кому по горло, а кому и с головой» («Надгробное слово Юлиану», 223).

[39] Аммиан Марцеллин описывает гибель Юлиана так: «Забывая о себе, Юлиан, подняв руки с криком, старался показать своим, что враг в страхе отступил, возбуждая ожесточение преследовавших, и с безумной отвагой сам бросался в бой. Кандидаты [телохранители – Т.А.], которых разогнала паника, кричали ему с разных сторон, чтобы он держался подальше от толпы бегущих, как от обвала готового рухнуть здания, и, неизвестно откуда, внезапно ударило его кавалерийское копье, рассекло кожу на руке, пробило ребра и застряло в нижней части печени. Пытаясь вырвать его правой рукой, он почувствовал, что разрезал себе острым с обеих сторон лезвием жилы пальцев, и упал с лошади» (XXV, 3, 6-7). Раненый император, когда ему была оказана помощь, еще пытался вернуться в строй, но кровотечение продолжалось, и он был отнесен в палатку, где и умер ближайшей ночью. С этим описанием сходно и то, что дает Либаний в «Надгробном слове Юлиану» (268–289).

[40] Либаний пишет следующее: «Иные любопытствуют, кто же убийца. Имени его я не знаю, однако был он не из вражеских воинов, и вот явное тому свидетельство – ни единый из них не получил награды за меткий удар, хотя персидский царь через глашатаев вызывал убившего, и когда бы таковой явился, то стяжал бы великий почет и многие дары. Но нет, даже желание наград никого не подвигнуло к лживому бахвальству и, право, остается лишь благодарить врагов, что не присвоили они себе чести за деяния, коего не совершали, предоставив нам самим искать у себя убийцу. Воистину, иным жизнь его была помехою, а потому они – те, что не блюдут законов – издавна против него злоумышляли и наконец, едва явилась возможность, умысел свой исполнили, побуждаемые неправедностью, притесненные владычеством его, а особливо тем, что вопреки устремлениям их он чтил богов» («Надгробное слово Юлиану», 274–275). Свт. Григорий Богослов приводит разные версии: «Одни говорят, что Юлиана застрелили персы, когда он, в одно из беспорядочных нападений, вне себя бросался туда и сюда <…> Другие рассказывают о нем следующее: Юлиан взошел на один высокий холм, чтобы с него, как с башни, обозреть все войско и узнать, сколько осталось в сражении. Когда же войско, сверх чаяния, показалось ем весьма многочисленным, – как человек, завидующий спасенью своих воинов, сказал он: “Как будет досадно, если всех их поведем в римскую землю!” Один из воинов, раздраженный такими словами, не удержал досады и поразил его в чрево, не заботясь о сохранении своей жизни. А некоторые говорят, что на сие отважился один из тех иноземных шутов, что следуют за войском для разогнания скуки и для потехи на пирах. Иные же отдают свою честь одному сарацину» (PG, XXXV, 680).

[41] Аммиан Марцеллин, напротив, сообщает, что, когда Юлиан был ранен, его войско стало сражаться с еще большим воодушевлением.

[42] Речь идет о городе Нисибисе, который, согласно условиям мира, принятым преемником Юлиана, Иовианом, отходил к персам, а жители должны были оставить его. «Между тем опередившая этих посланцев молва, быстрый вестник печальных событий, облетала провинции и народы. Наиболее тяжким горем поразила она жителей Нисибиса, когда они узнали, что их город выдан Сапору. Они боялись его гнева и неприязни, вспоминая, сколько он каждый раз терял людей при своих частых попытках овладеть этим городом. Было общеизвестно, что весь восточный край мог перейти во власть персов, если бы не препятствовал тому этот город своим превосходным расположением и размерами своих стен». (Аммиан Марцеллин, «Римская история», XXV, 8, 13). Аммиан Марцеллин осуждает за принятие невыгодных условий мира Иовиана. Свт. Григорий Богослов об этом говорит так: «Но если бы кто, оставив в стороне Юлиана, стал порицать за сие преемника, то, по моему мнению, он был бы худым судьей тогдашних происшествий. Ибо колос принадлежит не жнецу, а сеятелю; в пожаре виновен не тот, кто не мог погасить, но кто зажег» (PG, XXXV, 684).

[43] Имеется в виду убиенный отрок (Гордиан III).

Пер. и прим. Т.Л. Александровой


© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру