Проблема единства текста «Повести временных лет» в современной науке

Так называемый сравнительно-текстологический метод, использованный А.А. Шахматовым при изучении истории текста «Повести временных лет» (далее – ПВЛ) и реконструкции ее редакций и гипотетических сводов, ей предшествовавших, в исследовательской литературе неоднократно противопоставлялся пониманию ПВЛ как относительно цельного летописного текста, как единого памятника (И.П. Еремин, А.А. Шайкин и многие другие). В работах последних лет обращается всё большее внимание именно на структурное единство ПВЛ (исследования А.А Гиппиуса, В.Я. Петрухина, А. Тимберлейка и других; писал об этом и я). Может быть, наиболее радикальными примерами в развитии подхода к ПВЛ как к цельному произведению являются статьи С.Я. Сендеровича.[i]

С.Я. Сендерович оценил сравнительно-текстологический метод по существу как исчерпавший свои возможности, а главное – как подход, не проясняющий своеобразие структуры и семантики памятника. Исследователь констатировал бесплодность текстологических изысканий «постшахматовской» эпохи: «<…> [Н]и одна новая гипотеза не оказалась лучше прежней. Эмпирический материал настолько сложен, противоречив и при этом кардинально недостаточен, что каждый исследователь создает свою собственную фрагментацию текстов на основе выбранных им ограниченных критериев или выбирает некоторый набор аргументов в массе возможных; споры последних лет все чаще движутся по кругу. Попытки расслоения ПВЛ, выяснения последовательности фаз ее складывания, различение в ней более ранних сводов, принадлежащих определенным летописцам, выявление ядер и протоядер – все это представляет собой сегодня поле разноречивых спекуляций, опирающихся на остроту ума исследователя даже без какой-либо попытки методологической строгости».[ii]

По мнению С.Я. Сендеровича, текстологическое изучение ПВЛ вообще не может претендовать на получение строго объективных результатов – для этого у ученых попросту нет необходимых данных: «<…> [В] форме ПВЛ древнейшее летописание представляет собой свод, по всей видимости опирающийся на предшествующие своды, и чтобы понять ценность каждой отдельной записи, нужно установить ее место в системе текстов, составляющих ПВЛ. Но даже и состав-то ПВЛ расплывается: вероятно, правы те, кто считает, что проблема выделения редакций ПВЛ не имеет решения на основе известных данных <…>. Да и вообще нельзя провести механических границ между текстами, принадлежащими разным сводчикам, ибо каждый последующий сводчик не просто добавлял свой материал, но нередко подвергал обработке весь переделываемый материал и прослаивал его вставками, так что дифференциация может происходить успешно лишь при условии, что выяснены принципы интеграции слоев внутри ПВЛ».[iii]

Текстологическому изучению ПВЛ противопоставляется структурный подход. ПВЛ делится на две большие части: «1) От начала до смерти Владимира Святославича; 2) От мученичества Бориса и Глеба до начала княжения Владимира Мономаха включительно, которое отмечено вторым перенесением мощей этих святых (1015). (В тексте опечатка; должно быть: 1115. – А. Р.) Первая часть стилистически отмечена: она изобилует легендарными сообщениями, фактические исторические сведения в ней скудны, специфических дат нет, и текст густо прострочен историографическими многоточиями – сериями пустых указаний лет .<…>. Вторую половину каждой из частей соответственно завершает княжение одного из Владимиров – Святославича и Мономаха. Каждая из этих двух частей, т. о., в свою очередь двусоставна: состоит из предыстории и истории каждого из Владимиров. В первой части эта двусоставность соответствует принципиальной структуре христианской историософии, согласно которой есть история до христианства и история христианства, - соответственно здесь: а) история Руси до христианства и б) история крещения Руси. Каждая из двух фаз первой части отмечена абсолютным началом – пересказом всеобщей истории, первый раз от расселения народов и второй раз, в собственно христианской части, - от создания неба и земли, в речи Философа, в эпизоде выбора религии Владимиром. Во второй части ПВЛ также различимы две крупные фазы: а) история от смерти Владимира Святославича до начала истории Владимира Мономаха и б) история последнего до вокняжения в Киеве. Начало первой отмечено мученичеством Бориса и Глеба, начало второй – перенесением их мощей в 1072 г., каждая фаза этой части отмечена обширной статьей по истории Киево-Печерского монастыря. Как видим, композиционное построение весьма основательное». [iv]

Две части связывает соотнесенность «героя» второй из них, Святополка Изяславича, повинного в ослеплении Василька Теребовльского, со Святополком Окаянным, повествование о преступлении которого находится на границе первой и второй частей. Святополку Изяславичу противопоставлен Владимир Мономах как миротворец, причем обыгрывается оппозиция войны и мира в семантике имен двух князей: Свято-полк и Влади-мир.[v]

С.Я. Сендерович рассматривает структуру ПВЛ как реализацию идеи избранности младшего брата. Младшие братья оправдываются, несмотря на совершенные ими преступления и нарушение закона Идея торжества младшей линии определяет трактовку нескольких князей – младших среди братьев. Это Владимир Святославич, пришедший к власти с помощью вероломного убийства старшего брата Ярополка; Всеволод Ярославич (не он, а средний брат Святослав осуждается за изгнание старшего брата Изяслава); это Всеволодов сын Владимир Мономах. По мнению С.Я. Сендеровича, этой историософской идеей объясняется отказ летописца осуждать Владимира Святославича за убийство старшего брата Ярополка (мнение, что убийство не поставлено Владимиру в вину, потому что он язычник, исследователь отводит, напоминая, что для древнерусских книжников был значим пример Каина, который не был прощен, хотя и согрешил «по неведению»). Напротив, Святополк Владимирович (Ярополчич), как старший князь, был осужден за убийство младших (Бориса и Глеба), причем, по мнению С.Я. Сендеровича, их почитание как святых объясняется именно возрастом. Соответственно, Ярослав Мудрый, лишивший Святополка власти, оправдан как младший по возрасту,[vi] только старший из трех Ярославичей, Изяслав, обвинен в нарушении крестного целования, данного Всеславу Полоцкому, хотя преступили целование и младшие братья Святослав и Всеволод; изгнание Изяслава киевлянами – возмездие за грех; значима и его позднейшая смерть от руки вероломного убийцы (статьи 6575-6576 гг.). Не менее показателен, по мнению С.Я. Сендеровича, отказ летописца обвинять младшего Ярославича, Всеволода, в изгнании старшего брата Изяслава из Киева; вся вина возложена на среднего брата Святослава (статья 6581). Смутьяном, разделившим горькую судьбу отца, заявляет С.Я. Сендерович, представлен в ПВЛ и сын старшего Ярославича Ярополк (статья 6594). Наконец, как утверждает С.Я. Сендерович, в паре князей: Святополк Изяславич – Владимир Мономах – старший, Святополк, повинный в ослеплении Василька Теребовльского, закономерно ассоциируется в летописном тексте также со старшим среди братьев и братоубийцей Святополком Окаянным, а младший, Владимир, как устроитель «династического мира», - с крестителем, устроителем христианской Руси – младшим из трех сыновей Святослава Владимиром Святославичем. Для обоснования своей трактовки ПВЛ С.Я. Сендерович ссылается на культурно-историософский контекст, который, по его мнению, образует для ПВЛ Ветхий Завет, где содержится мотив божественного предпочтения вопреки предустановленному порядку младшего, а не старшего брата.

С.Я. Сендерович полагает, что его подход (названный «культурно-историческим») позволяет установить парадигму, в которой работали разные летописцы и потому якобы в известной мере снимает вопросы, актуальные для шахматовского метода и в принципе в его рамках не решаемые (все ответы остаются сугубо гипотетическими). Эти проблемы - выявление не дошедших до нас летописных сводов, лежащих в основе в ПВЛ, только посредством внутренней критики текста, при отсутствии параллельного материала; обнаружение в одном известии разных слоев редакторской правки и их снятие. Настаивая на определенных преимуществах декларируемого подхода перед шахматовским, С.Я. Сендерович вместе с тем полагает, что эти два подхода во многом совместимы.

Несмотря на ряд точных и убедительных наблюдений (это указание на соотнесенность Святополка Изяславича с Святополком Окаянным, а Владимира Мономаха с Владимиром Святославичем), концепция С.Я. Сендеровича в целом очень уязвима и отнюдь не восполняет того «изъяна» гипотетичности, который исследователь находит у А.А. Шахматова.

Прежде всего, не очевидна композиционная двухчастность ПВЛ (с выделением в каждой из частей также двух «фаз»), из которой исходит С.Я. Сендерович. «Первая часть» ПВЛ действительно стилистически отличается от «второй». Однако эти отличия были обусловлены большей, чем в отношении позднейших событий, дистанцией между временем летописца и изображаемой эпохой и, соответственно, своеобразием исторической памяти (решающая роль исторических преданий, ориентация на фольклорные модели, обилие лакун). Совершенно не очевидно, что отличия между двумя частями осознавались как структурно значимые.[vii] Не вполне ясно, на каком основании годовые статьи 1072 и 1115 гг. постулируются как границы, завершающие первую и вторую «фазы» второй части ПВЛ. В обоих статьях описываются торжества перенесения мощей святых Бориса и Глеба, однако этого недостаточно для признания их «рубежного» характера – никаких текстуальных «маркеров», указывающих на эту функцию двух фрагментов, в них нет.[viii] Считать 1115 г. одним из «рубежных» можно, только если рассматривать ПВЛ так называемой второй редакции. Первая, по А.А. Шахматову, редакция была завершена приблизительно в 1113 г. и вообще не описывала события периода киевского княжения Мономаха, начавшегося именно в 1113 г.[ix] Учитывая особенную значимость фигуры Владимира Мономаха в выявляемой исследователем структуре ПВЛ, допустимо поставить вопрос, почему таким рубежом не является 1113 г – год его вокняжения в Киеве.[x] Таким образом, расплывчатым и неясным в работах С.Я. Сендеровича оказывается само понятие ПВЛ как единого текста с определенной концовкой.[xi]

Расположение двух сказаний о Киево-Печерском монастыре лишено какой бы то ни было симметричности. Первое сказание об основании Киево-Печерской обители находится под 6559/1051 г., а второе – под 6582/1074 г., совсем в разных местах двух «фаз». Выбор годовых статей для помещения этих сказаний обусловлен не особенными семантико-композиционными причинами и стремлением летописцев соблюсти структурную симметрию, а причинами экстратекстовыми: первое сказание приурочено к году поставления в митрополиты Илариона, ископавшего пещеру в киевских горах и тем самым положившего начало будущей обители; второе повествование приурочено к году кончины прославленного печерского игумена Феодосия.

В описываемом С.Я. Сендеровичем построении ПВЛ теряется и очевидная исконная разнородность «первой части» летописи, где эпический дискурс соседствует с агиографическим, и исключительная роль такого события, как крещение Руси.

Соотнесенность между княжением Владимира Святославича и Владимира Мономаха существует, но не определяет безусловно соответствия ее «первой» и «второй» «частей», так как описание киевского княжения Мономаха в ПВЛ не включено или практически не входит. Самостоятельного нарратива, посвященного Владимиру Мономаху, в ПВЛ вообще нет.

Если А.А. Шахматов, по характеристике С.Я. Сендеровича, строил гипотезы «второй степени», опираясь при реконструкции несохранившихся сводов на другие, также существующие только как реконструкции, то его оппонент исходит из недоказанной презумпции наличия в «Слове о Законе и Благодати» мотива богоизбранности младшего брата; у Илариона, бесспорно, есть лишь мотив избранности «младшей» по отношению к иудаизму веры – христианства и «младшей», русской ветви его, подкрепляемый ветхозаветными примерами.[xii] Эта гипотеза экстраполируется на текст ПВЛ, хотя, даже если бы она была верна, необходимо доказать, что Иларион и ПВЛ ориентируются на одну и ту же историософскую модель. При анализе текста ПВЛ совершается весьма решительное отсечение материала, концепцию не подтверждающего. Так, не учитывается, что Владимир прямо не обвиняется в грехе братоубийства, но его деяние – обманное убийство старшего брата - отнюдь не замалчивается. Отсутствие же прямого осуждения поступка Владимира связано, по-видимому, с тем, что ему, как еще не просвещенному истиной христианства, убийство не вменяется в вину как грех. И старший брат язычник Ярополк прямо не осуждается за причастность к смерти брата Олега. Существенно также то, что междоусобицу начал не Владимир, а Ярополк[xiii] и что Владимир потом крестился и крестил страну (крещение же смывает прежде содеянные грехи).

Очень уязвима попытка обосновать идею избранности младшей княжеской ветви таким, примером, как почитание Бориса и Глеба. С.Я. Сендерович, повторяя наблюдения М.Х. Алешковского,[xiv] утверждает: «Нуждается в объяснении, почему Иларион в своей историософской проповеди <…> не упоминает Бориса и Глеба, почему Ярослав не назвал их именами – языческими или христианскими – ни одного из своих сыновей, а внук его от старшего сына, Изяслава, при жизни Ярослава назван именем их убийцы, Святополка <…>. Словом, вряд ли убийство Бориса и Глеба может быть без дальнейших вопросов отнесено к Святополку, а Ярослав признан их защитником. Тем более примечательно, что второе братоубийство становится началом моральной системы координат для всех дальнейших событий. Закономерен вопрос: чем отличается второе братоубийство от первого – святополково от владимирова: Дело не может быть сведено к тому, что Владимир совершил братоубийство по неведению моральных норм, будучи язычником, а Святополк – христианином, просвещенным в морали. Летописцу хорошо известно, что Каин, совершивший братоубийство по неведению, не оправдан, - он ссылается на Каина и проводит параллель между ним и… Святополком. Существенная разница между двумя первыми братоубийствами заключается в том, что в первом случае убит старший брат, а во втором – младшие».[xv] По мнению исследователя, «за всем этим можно увидеть единый принцип, руководящий выбором самых разнообразных тактических приемов для оправдания и осуждения различных князей: определяющей является принадлежность князей к старшей или к младшей ветви».[xvi]

Но ведь первую междоусобицу начал не Владимир, а Ярополк. Святополк же первым внес грех братоубийства уже в христианскую Русь.[xvii] Победивший в междоусобной борьбе Ярослав Мудрый был моложе Святополка Окаянного, но среди сыновей Владимира он один из старших. Почитание Бориса и Глеба прямо, конечно, никак не связано с тем, что они младшие сыновья. (Кстати, достоверность известий ПВЛ и житий об их возрасте, как известно, небесспорна.) Как раз культурно-исторические аналоги их культа свидетельствуют против этого. (Ср. хотя бы хрестоматийный пример чешского князя святого Вячеслава/Вацлава, убитого младшим братом Болеславом; почитание Вячеслава, по-видимому, повлияло на формирование Борисоглебского культа.[xviii])

Изяслав Ярославич в ПВЛ, действительно, обвиняется больше, чем братья, в нарушении крестного целования Всеславу Полоцкому. Обвиняется, по-видимому, по причине своего старшинства. Но его статус, вероятно, трактуется не как «изъян», а как обязанность быть примером чести и ответственности.[xix] По этой же причине, скорее всего, ответственность за изгнание самого Изяслава летописец возлагает прежде всего на среднего брата Святослава, а не на младшего – Всеволода. В летописном некрологе именно Изяслав представлен благочестивым правителем и праведником, а его сын Ярополк уподоблен святым страстотерпцам Борису и Глебу (статьи 6586/1078 и 6594/1086 гг.). Напротив, младший Ярославич Всеволод упрекается в ПВЛ в безрассудстве и недальновидности (статья 6601/1093 г.).[xx]

С.Я. Сендерович неоправданно смешивает уровни оценок и летописных фактов при обосновании своей концепции. Так, насильственная смерть старшего по возрасту князя трактуется как однозначное подтверждение концепции, хотя при отсутствии оценки ее летописцем она должна рассматриваться как констатация реального события и не более того. В таком случае резонен вопрос, почему не принимается во внимание пример, как будто бы противоречащий идее исследователя: трагическая гибель Ростислава Всеволодовича, младшего из «младшей» пары – Всеволодовичей.

Следуя принципу «бритвы Оккама», С.Я. Сендеровичу следовало бы доказать недостаточность принадлежащего А.А. Шахматову «чисто политического» объяснения оценок летописцами того или иного князя (например Святополка Изяславича и Владимира Мономаха).

Наконец, весьма вольную трактовку получает и ветхозаветное понятие старшинства, проецируемое, например, и на возрастные корреляции «старший двоюродный брат – младший двоюродный брат». В «образцовых», как полагает С.Я. Сендерович, для ПВЛ ситуациях из Священного Писании речь идет о сверхзаконном избранничестве, провиденциальном избранничестве «абсолютно» младшего брата в самом что ни на есть прямом и абсолютном смысле: младшего из двух братьев – Исаака (а не старшего Измаила), а после Исаакова младшего сына Иакова (а не Исава, старшего из двух его сыновей). Во всех этих случаев повествуется о родных братьях, и Провидение дважды предпочитает представителя младшей ветви.

В ПВЛ такой принцип не прослеживается. Ярослав Мудрый – младший сын Владимира только в сравнении с самым старшим сыном (пасынком) Святополком; Всеволод, сын Ярослава – младший только среди старших сыновей Ярослава (моложе Всеволода Игорь и Вячеслав, правда относительно рано умершие); Владимир Мономах – старший, а не младший сын Всеволода.

Наконец, принцип старшинства в ПВЛ непосредственно выражен в Завещании Ярослава Мудрого: «В лѣто 6562. Преставися великый князь русьскый Ярославъ. И еще бо живущю ему, наряди сына своя, рекъ имъ: “<…> Се же поручаю в собе мѣсто стол старѣйшему сыну моему и брату вашему Изяславу Кыевъ; сего послушайте, якоже послушасте мене, да той вы будеть в мене мѣсто№ а Святославу даю Черниговъ, а Всеволоду Переяславль, а Игорю Володимерь, а Вячеславу Смолинескъ”. И тако раздѣли им грады, заповѣдавъ имъ не преступати предѣла братня, ни сгонити, рекъ Изяславу: “Аще кто зощеть обидети брата своего, то ты помагай, его же обидять”».[xxi]

Как доказывает А.В. Назаренко, Ярослав устанавливает старейшинство Изяслава и мягкой формы сеньората.[xxii] Соответственно, идея избранничества младшей княжеской ветви, которую пытается обнаружить в ПВЛ С.Я. Сендерович, вступает в противоречие с другим принципом, отрицать авторитетност которого для древнерусских книжников как будто бы нет никаких оснований.

Сказанное, естественно, не означает, что порочна как таковая презумпция культурно-исторического подхода к ПВЛ, декларированная С.Я. Сендеровичем, причем этот подход и шахматовский метод не являются взаимоисключающими, что отмечает и сам С.Я. Сендерович. Однако этот подход, вопреки убеждению исследователя, не обладает в сравнении с «методом Шахматова» никакими преимуществами с точки зрения научной строгости, возможности верификации итоговых суждений. «Метод Сендеровича», а точнее метод интерпретации, герменевтический подход, при истолковании такого памятника, как ПВЛ, также сохраняет в своих результатах неизбывное свойство предположительности, гипотетичности. Предположительность выводов оказывается неизбежной в ситуации, когда историософская позиция древнерусского книжника не эксплицирована, а структура его текста не является предметом непосредственной рефлексии, запечатленной в каком-либо метаописании.

Не случайно, идеи С.Я. Сендеровича вызвали горячую поддержку у такого исследователя ПВЛ, как И.Н. Данилевский, склонного к более чем смелым интерпретациям этого памятника.[xxiii] Отмечая кризис в текстологическом изучении летописей и одновременно неудовлетворительность критики шахматовского метода, И.Н. Данилевский делает исключение для С.Я. Сендеровича: «Попытку выбраться из этого порочного круга недавно предпринял С.Я. Сендерович. Он предложил свой “выход за пределы шахматовской перспективы в рамках научной методологии”, в котором “господствует не генетическая система отношений, а контекстуальная: внутренний анализ летописных текстов здесь включается в интертекстуальную перспективу”. “Контекстуальный подход”, по определению его автора, “нацелен прежде всего на поиски интегральной перспективы, поиски того, что составляет основу единства разнообразных текстов в рамках свода, что делает их участниками единой работы”».[xxiv]

Недавно была предпринята еще одна попытка выявления структурно-семантического единства ПВЛ; она принадлежит А.А. Шайкину, констатировавшему, как и С.Я. Сендерович, что «достоверной истории текста ПВЛ традиционная текстология предложить не смогла; в сущности, у каждого крупного исследователя есть своя версия сложения и движения текста, приведшего к созданию ПВЛ <…>».[xxv] А.А. Шайкин исходит из противопоставления текстологического и литературоведческого подходов: «Текстолог, выясняющий генезис текста и его движение, по необходимости занимается расслоением летописи, и потому текстологи нередко приходят к отрицанию “единства текста” ПВЛ, отказываются видеть в начальной летописи цельное произведение. Литературовед же должен исходить из реальности существующего “целого” текста, расслоение для него – момент, ведущий к синтезу. В конечном счете, “литературовед” должен ответить на вопрос, обладает ли текст ПВЛ какой-либо идейно-художественной цельностью, является ли этот текст “литературным произведением” или это конгломерат разного рода сведений. Если обнаруживается первое, то возникает задача исследования организации этого целого, выявления элементов, его составляющих, изучение “механизмов”, его обеспечивающих и т. д. При этом может возникнуть сверхзадача; распознать и описать тот “эстетический преобразователь”, который “работает” при переходе реальной действительности в текст, имеющий художественную природу».[xxvi]

Правомерность определения исследователя, противопоставляемого текстологу (это определение является и самоидентификацией самого А.А. Шайкина), как «литературоведа» рождает сомнения. Древнерусская книжность, как хорошо известно, не была художественной литературой в собственном смысле слова и не культивировала литературности (в якобсоновском понимании) как таковой. Она, скорее, может быть названа «словесностью» в том значении, которое придал этой лексеме С.С. Аверинцев.[xxvii] А.А. Шайкин об этом помнит[xxviii] и, по-видимому, не случайно один раз ставит слово «литературовед» в кавычки, однако в его формулировке остается неясным, чтó именно этот «литературовед» должен изучать в ПВЛ. Если это «протолитературные» элементы, «зерна» будущей литературы, то они не составляют основу ПВЛ как «внехудожественного» текста, и выделение их в качестве доминантных искажает историческую перспективу исследования: «не-литературное» произведение воспринимается как «литературное», однако такое восприятие, весьма частое в истории культуры, характеризует не сам изучаемый объект, а литературное самосознание реципиента. К истории словесности как ученой дисциплине эта ситуация отношения не имеет. В ПВЛ, разумеется, есть и характерная для «литературы» установка на означаемое и на многозначность, и такие средства выразительности, как тропы и фигуры. Но их наличие еще не превращает летопись в художественное произведение: роль этих элементов служебная. [xxix]

Что же касается единства замысла и, соответственно, единства текста ПВЛ, то концептуальная целостность этого памятника, доказываемая А.А. Шайкиным, отнюдь не является презумпцией его художественности, вопреки тому, как это постулируется исследователем. Концептуальное единство присуще разнообразным произведениям non-fiction, не относящимся к изящной литературе в самом строгом смысле слова: от научной монографии, публицистической статьи и мемуаров до школьного сочинения. «Протохудожественным» единство текста может быть, если имеет полисемантическую, символическую (в частности мифопоэтическую) природу.

Впрочем, строго говоря, единство, целостность текста не являются и обязательными признаками произведений, традиционно относимых к художественным. А.А. Шайкин придает особое значение вопросу о концовке, о структурной завершенности ПВЛ, без которых, по его мнению, памятник теряет права эстетического объекта. Однако в целых пластах литературы, построенной на циклизации мифологических сюжетов, эти понятия вообще перестают быть строго релевантными.[xxx] Структурная незавершенность может быть осознанным конструктивным принципом («Евгений Онегин») или стать им вопреки исходным намерениям автора, не успевшего воплотить свой замысел (первый том «Мертвых душ», «Братья Карамазовы»). Наконец, не столь уж редкие опыты продолжения писателями произведений других авторов тоже свидетельствуют об относительности таких понятий, как «цельность», «единство», «завершенность».

Единство ПВЛ А.А. Шайкин понимает как концептуально, а не художественно мотивированное. В отличие от С.Я. Сендеровича, усматривающего в основе этого памятника, религиозную, историософскую идею, он описывает эту концепцию как политическую в широком смысле, как этатистскую: «Ход русской истории, изображенный в ПВЛ, может быть сведен к четырем основным отрезкам или периодам, каждый из которых отличается определенным качеством исторической жизни и определенными ее результатами:

-Время племенной розни: утрата самостоятельности, подчинение хазарам и варягам.

-Время «первых» князей (от Олега до Ярослава): сложение и существование сильного независимого государства, его экспансия.

-Время междоусобной розни (от Ярославичей до Святополка Изяславича): ослабление государства, неспособность эффективно противостоять половецкой угрозе.

-Время Владимира Мономаха: возрождение могущества Руси, разгром половцев, возобновление попыток возвращения придунайских территорий.

Разумеется, четко проведенных границ между этими периодами нет. Начальное время княжения Ярославичей еще не поражено междоусобьями, время Мономаха, в сущности, начинается еще при жизни Святополка, и блистательная победа над половцами в 1111 году – их совместный подвиг. Но качественное своеобразие каждого из периодов не уничтожается размытостью границ между ними».[xxxi]

Сделанная в конце этого фрагмента оговорка об относительности границ между периодами по существу ставит под сомнение правомерность всей схемы, несмотря на примеры глубокого и тонкого анализа летописного текста и замечательные догадки. Но главное не в этом. В схеме, предлагаемой А.А. Шайкиным, не учтены такие бесспорно переломные точки повествования в ПВЛ. Это сказания о посещения Руси апостолом Андреем и об основании Киева Кием и его братьями. Это первая годовая статья 852 г., под которым сообщается о первом походе руси на Царьград (русь становится известна во внешнем мире, поучает легитимацию в Истории) и от которого ведется отсчет княжений русских правителей и начинается сплошной поток дат.[xxxii] (Пропущена, по-видимому, случайно, лишь годовая статья под 1025 г.) Это призвание варягов, положившее начало династии Рюриковичей. Это крещение княгини Ольги. И это крещение Владимиром Русской земли.

Очень неопределенно структурное единство «времени Владимира Мономаха», что связано с текучестью, размытостью «верхней границы», концовки текста ПВЛ.[xxxiii] «Для полноты реализации замысла летописцу надо было бы, конечно, располагать всей биографией Мономаха, в рамках же ПВЛ он еще не совершил всех своих деяний. Текст ПВЛ в статьях 1116-1117 гг. не имеет осязательного стилистического финала», - признает исследователь.[xxxiv] И здесь же, по существу сам себе противореча, замечает: «ПВЛ <…> имеет конец. К этому утверждению нас привели размышления, вызванные особенностями изображения биографии Владимира Мономаха».[xxxv] Между тем, как я уже замечал, никакой целостной биографии Мономаха в ПВЛ нет. Метаописательный исследовательский конструкт подменяет реальную плоть, живую ткань летописного текста. Промономаховские симпатии ПВЛ, давно выявленные А.А. Шахматовым и М.Д. Приселковым, несомненны. Но в их трактовке это локальные выражения определенной политической (в узком смысле слова) тенденции (к тому же характерные только для второй и третьей редакций), а не доминантный структурно-семантический элемент всей летописи, переакцентирующий все предшествующее повествование. Идея А.А. Шайкина требует дополнительного обоснования.

Проблему художественного единства ПВЛ концепция А.А. Шайкина не решает. В летописи повествование об одном и том же князе, принадлежащем к «одному периоду/пласту», неоднократно распадается на фрагменты, в которых используется поэтика, абсолютно разная семантически и стилистически. В описании битвы при Днепре (годовая статья 6524/1016 гг.), относящейся к «воинскому» дискурсу, Ярослав Мудрый и Святополк Окаянный представлены равными по своим силам и достоинству противниками; битве предшествуют, по-видимому, ритуальные, этикетные издевки Святополкова воеводы новгородцами Ярослава;[xxxvi] Святополк и его воины, не готовые к сражению, терпят поражение из-за беспечности и самонадеянности. В изображении битвы на Буге 6526/1018 г. использован тот же дискурс, но сюжет зеркален по отношению к предшествующему: над союзником Святополка польским князем Болеславом насмехается воевода Ярослава; поляки атакуют; «Ярослав же не утягну исполчитися».[xxxvii]

Однако описание последней, решающей битвы Ярослава со Святополком под 6527/1019 г., несмотря на присутствие так называемых «воинских формул»,[xxxviii] характеризующих только план выражения, принадлежит уже к иному дискурсу – к агиографическому, совпадая с соответствующим фрагментом жития – «Сказания о Борисе и Глебе». Битва происходит на месте убиения святого Бориса; нет никаких насмешек; Ярослав в молитвенной позе взывает к Богу;[xxxix] воздетые в позе оранты руки отмстителя за братоубийство напоминают о позе Моисея, молящего Бога о победе над амаликитянами (Исх. 17: 11-12). Святополк терпит поражение, «нападе на нь бѣсъ», он бежит, никем не гонимый; умирает «злѣ» в пустынном месте «межю Ляхы и Чехы».[xl]

Текстология претендует на установление различных источников этих описаний, но не может объяснить мотивы, побуждавшие летописцев создавать такую семантическую и стилистическую «мозаику». Однако ни культурно-исторический подход С.Я. Сендеровича, ни «идеологическая» интерпретация ПВЛ А.А. Шайкиным также этого не делают.[xli] Закономерность смены этих разных дискурсов пока остается нераскрытой.

Текст ПВЛ (как и собственно летописный текст вообще) представляет собой «открытую структуру», предполагающую дописывание, продолжение. Если он и может иметь завершение, то оно является формальным: реальное окончание Истории – Страшный Суд. Их этого, те не менее, вовсе не следует, что он аморфен, не структурирован. Летописцы, сменявшие друг друга, работают по одной и той же общей модели «подключения» «своей» истории к истории священной, библейской;[xlii] исходят из этиологической установки (происхождение славянских племен, имени «русь/Русь», стольного града Киева, княжеской власти на Руси). Собственное прошлое рассматривается как «повторение» библейских прообразов и прообразов из христианской истории. Рецепция Священного Писания имеет в летописи глубинный характер: «речь должна идти не о поверхностном использовании библейских сюжетов <…> а о “концептуальной пронизанности” Повести временных лет библейским мироощущением <…>». Развивая эту мысль, В.Я. Петрухин утверждает: «Композиция Повести временных лет <…> в целом повторяет “витки” библейской истории», а «библейские сюжеты стали не только прообразами, но и теми прецедентами русской истории, которые, в конечном итоге, подтверждали ее провиденциальный смысл» (В.Я. Петрухин).[xliii] При этом историософская «концепция» не становится предметом рефлексии и не абстрагируется от событийного потока, не изымается из него. Она имманентна, а не трансцендентна миру описываемых фактов, растворена в нем, а не «надстроена» над ним как отвлеченная схема, - в отличие от идейных построений, вменяемых летописцам С.Я. Сендеровичем и А.А. Шайкиным. Только в эпоху позднего Средневековья, в XVI в., историософские идеи примут форму теорий, отвлеченных схем. Таковы теория преемства по крови Рюриковичей от Пруса - сродника императора Августа и преемства их власти от Византии, символически воплощенного в дарованных греческим царем Константином Мономахом Владимиру Мономаху регалиях («Послание о Мономаховом венце» Спиридона-Саввы, «Сказание о князьях Владимирских»). Такова и теория «Москва – Третий Рим» (послания старца Филофея). Венцом такого абстрагирующего «историософствования» стала «Степенная книга царского родословия».[xliv]

В ПВЛ все еще иначе. Летописцы, подобно изографам, иконописцам, «раскрывающим», а не «пишущим» иконы, в своем труде «раскрывают» смысл Истории, в ней потаенно явленный, а не «строят» его. Д.С. Лихачев утверждал: «Противоречивой, нецельной и мозаичной летопись будет казаться нам только до той поры, пока мы будем исходить из мысли, что она создана вся от начала до конца одним автором. Такой автор окажется тогда лишенным строгого единства стилистической манеры, мировоззрения, политических взглядов и т. д. Но как только мы станем исходить из мысли, что единого автора летописи не было, что подлинным автором летописи явилась э п о х а, ее создавшая, что перед нами не система идей, а динамика идей, - летопись предстанет перед нами в подлинном единстве – единстве, которое определяется не авторской индивидуальностью, а действительностью, жизнью, в единстве, отражающем в себе и все жизненные противоречия. Огромные просторы вечнотекучего содержания летописи окажутся тогда включенными в широкое, ног тем не менее властно подчиняющее себе движение летописного текста русло – русло русской действительности».[xlv]

С точки зрения строго логической это объяснение несостоятельно: «По существу <…>, сведение единства произведения к единству эпохи, к единству самой действительности снимают (так! – А. Р.) вопрос о единстве произведения».[xlvi] Однако эта же характеристика обретает смысл как метафора, указывающая на парадигматическое единство текста ПВЛ, преднаходимое книжниками в событиях прошлого и настоящего. Текст ПВЛ построен на прозрении вечного, заданного библейскими образцами, во врéменном и временнóм.

Проблема выявления историософских парадигм, значимых для летописцев, но не эксплицированных в тексте, частично уже решенная, требует дальнейшего изучения.


[i] См.: Сендерович С.Я. 1) Св. Владимир: к мифопоэзису // Труды Отдела древнерусской литературы Института русской литературы РАН. СПб., 1996. Т. 49. С. 300-313; 2) Метод Шахматова, раннее летописание и проблема начала русской историографии // Из истории русской культуры. М., 2000. Т. 1. (Древняя Русь). С. 461-499.

[ii] Сендерович С.Я. Метод Шахматова, раннее летописание и проблема начала русской историографии. С. 461-462.

[iii] Там же. С. 471.

[iv] Там же. С. 481.

[v] См. особенно: Сендерович С.Я. Св. Владимир: к мифопоэзису; ср.: Сендерович С.Я. Метод Шахматова, раннее летописание и проблема начала русской историографии. С. 485.

[vi] Как и в еще одном случае, по мнению С.Я. Сендеровича: «После Владимира I непростительных преступлений со стороны младшей ветви как бы больше нет, тем не менее, упоминается, хотя и глухо, что Ярослав продержал 24 года в порубе брата Судислава, но в вину ему это не вменяется». - Сендерович С.Я. Метод Шахматова, раннее летописание и проблема начала русской историографии. С. 491. Действительно, прямой оценки поступка в ПВЛ нет, однако, по-видимому, все же предполагается, что деяние Ярослава предосудительно – князь доверился клеветникам: «<…> [В]сади Ярославъ Судислава в порубъ, брата своего, <…>оклеветанъ к нему». - Повесть временных лет / Подгот. текста, пер., статьи и коммент. Д.С. Лихачева; Под ред. В.П. Адриановой-Перетц. Изд. 2-е, испр. и доп. СПб., 1996. (Серия «Литературные памятники»). С. 67.

[vii] К тому же их не стоит абсолютизировать. Так, вопреки утверждению С.Я. Сендеровича, «пустые» даты встречаются в ПВЛ и после «рубежного» 1015 г.: Помимо записи «В лѣто 6537. Мирно бысть» (Повесть временных лет. С. 65) это «пустые» годы в строгом смысле слова – без всяких записей (6542, 6543, 6554, 6556, 6557, 6564, 6570, 6595). Таким образом, последняя из этих незаполненных годовых статей относится к 1087 г.!

[viii] Создается впечатление, что С.Я. Сендерович, сознательно или неосознанно, исходит как раз из шахматовской концепции, согласно которой в 1073 г. или около этого времени был создан т.н. Первый Киево-Печерский свод, а в 1116 г. – т.н. вторая (сильвестровская) редакция ПВЛ.

[ix] Впрочем, противореча сам себе, С.Я. Сендерович признает: «<…> [П]о смерти Святополка Изяславича, младшая ветвь в лице Владимира Мономаха торжествует на киевском престоле. На этом фабула ПВЛ исчерпана». - Сендерович С.Я. Метод Шахматова, раннее летописание и проблема начала русской историографии. С. 491.

[x] А ведь в первой годовой статье 6360/852 г. дается имеющий парадигматический для структуры ПВЛ перечень киевских княжений, завершающийся именно окончанием правления (кончиной) Святополка Изяславича (т. е. тем же самым 1113 г.).

[xi] Показательны колебания исследователя в определении концовки свода. Рассматривая годовую статью 1115 г. как входящую в состав ПВЛ, он в другом месте отмечает, что эта статья находится «за пределами ПВЛ». - Сендерович С.Я. Метод Шахматова, раннее летописание и проблема начала русской историографии. С.491, примеч. 15.

[xii] См. об этом: Сендерович С. Слово о законе и благодати как экзегетический текст. Иларион Киевский и павлианская теология // Труды Отдела древнерусской литературы Института русской литературы РАН. СПб., 1999. Т. 51.

[xiii] Отсутствие прямого осуждения Владимира может иметь и иное объяснение. А.А. Шайкин показывает, что описание прихода Владимира к власти строится по модели волшебной сказки, в которой удача выпадает на долю младшего из трех братьев; см: Шайкин А.А. 1) Повесть временных лет: История и поэтика. М., 2011. С. 104-105; 2) История и сказка в «Повести временных лет» // Там же. С. 390-393 Сложнее согласиться с его же утверждениями, что Ярополкова «гибель изображена вовсе не как торжество справедливости над злодейством, он погибает, по словам И.П. Еремина, “как агнец, от меча убийц, одинокий и беззащитный” (цитируется кн.: Еремин И.П. Повесть временных лет. Проблемы ее историко-литературного изучения. Л., 1946 [на обложке – 1947]. С. 90. – А. Р.) <…> Известное сочувствие Ярополку сквозит даже там, где он – убийца. Он вовсе не радуется гибели Олега, он испытывает чувство горечи и сожаления. Основную тяжесть вины за эту распрю летописец возлагает на Свенельда» (Шайкин А.А. Повесть временных лет: История и поэтика. С. 105). В действительности все эти оценки принадлежат не летописцу, а исследователям, экстраполирующим собственное отношение к Ярополку и Владимиру на летописный текст, который является абсолютно нейтральным. Ярополк, - действительно, жертва коварства и обмана, однако описание его гибели (в отличие, например, от смерти Бориса и Глеба) прямо не свидетельствует о смирении и кротости «агнца» и не содержит уподобления страстотерпцам (как в случае с убийством Ярополка Изяславича). Невозможно согласиться и с таким утверждением: «В жизнеописании Владимира до принятия христианства словно принципиально сгущаются краски. Узнав о гибели Олега в междоусобье с Ярополком, он трусливо бежит из Новгорода, приводит на Русь наемников-варягов <…>». – Там же. С. 106. Так же (дважды) обращается к помощи нанятых варягов княживший в Новгороде Ярослав Мудрый, после проигранной битвы он пытается бежать из Новгорода в Скандинавию (ПВЛ под 6523/1015 и 6526/1018 гг.). Упоминания об этих поступках или намерениях отнюдь не призваны дискредитировать князя, который в ПВЛ в целом безусловно изображается апологетически. А реплика Владимира, вернувшегося из Скандинавии, обращенная к Ярополку: «Володимеръ ти идеть на тя, пристраивайся противу биться» (Повесть временных лет. С. 36, годовая статья 6488/980 г.) соотносит его со знаменитым воителем Святославом, объявлявшим войну совами: «Хочю на вы ити» (ср.: Там же. С. 31, годовая статья 6472/964 г.).

[xiv] Алешковский М.Х. «Повесть временных лет». М., 1971. С. 86.

[xv] Сендерович С.Я. Метод Шахматова, раннее летописание и проблема начала русской историографии. С. 488.

[xvi] Там же. С. 491.

[xvii] См. в этой связи: Лотман Ю.М. «Звонячи в прадѣднюю славу» // Лотман Ю.М.. Избранные статьи: В 3 т. Таллинн, 1993. Т. 3. С. 107—110; Успенский Б.А. Борис и Глеб: Восприятие истории в Древней Руси. М., 2000. Соображения М.Х. Алешковского, повторенные С.Я. Сендеровичем, не учитывают, что Имена в потомстве Ярослава давали по именам родичам в поколении дедов, а не отцов (см.: Мюллер Л. О времени канонизации святых Бориса и Глеба (пер. с нем. Л. И. Сазоновой) // Мюллер Л. Понять Россию: Историко-культурные исследования. Пер. с нем. М., 2000. С. 71—87; Шайкин А.А. «Оставим всё, как есть…»: по поводу современных интерпретаций убийства святых Бориса и Глеба // Шайкин А.А. Повесть временных лет: История и поэтика. С. 407-408, с. 577, примеч. 1530. Здесь же литература вопроса). Имя Святополк сохранялось в княжеском ономастиконе и после утверждения почитания Бориса и Глеба и безусловного признания Святополка Окаянного «вторым Каином» (известен князь Святополк Мстиславич (о возможных причинах этого см.: Литвина А.Ф., Успенский Ф.Б. Выбор имени у русских князей в X—XVI вв.: Династическая история сквозь призму антропонимики. М., 2006. С. 50, примеч. 35).

[xviii] Cм.: Ingham N.W. 1) Czech Hagiography in Kiev. The Prisoner Miracles of Boris and Gleb // Die Welt der Slaven. 1965. No 10. S. 166—182; 2) The Martyred Prince and the Question of Slavic Cultural Continuity in the Early Middle Ages // Medieval Russian Culture. Ed. by H. Birnbaum and M. Flier. Berkeley; Los Angeles, 1984. (California Slavic Studies. Vol. 12). P. 31—39; Парамонова М.Ю. Святые правители Латинской Европы и Древней Руси: Сравнительно-исторический анализ вацлавского и борисоглебского культов. М., 2003. Если не прямое воздействие на борисоглебскую агиографию житий Вячеслава, то по крайней мере знание составителя «Сказания о Борисе и Глебе» о почитании Вячеслава несомненно: в «Сказании…» Борис перед смертью вспоминает среди прочих пострадавших от рук родственников именно чешского князя. Во-вторых, о значимости почитания Вячеслава на Руси при Ярославе Мудром (когда, возможно, и начал складывать культ Бориса и Глеба) свидетельствует имя одного из Ярославовых сыновей — Вячеслав (родился в 1036 г.). Правда, это было его княжое, а не крестильное имя; крестильное имя Вячеслава было, вероятно, Меркурий. См.: Янин В.Л. Актовые печати Древней Руси X—XV вв. М., 1970. Т. 1. С. 16, 168. Тем не менее, по крайней мере «вполне возможно, что фигура чешского князя Вячеслава повлияла на выбор имени для Вячеслава Ярославича». — Литвина А.Ф., Успенский Ф.Б. Выбор имени у русских князей в X—XVI вв.: Династическая история сквозь призму антропонимики. М., 2006. С. 508.

[xix] Кроме того, приведен был Всеслав с двумя сыновьями именно в город Изяслава – в Киев, в котором и заточен в тюрьму («Изяслав же приведъ Всеслава Кыеву, всади и в порубъ съ двѣма сынома». – Повесть временных лет. С. 72 , а принадлежность города, где вероломно схваченный князь был заключен в место заключения в темницу могло иметь особое значение; ср. позднейшее обвинение со стороны бояр Владимира Мономаха и Олега и Давыда Святославичей Святополку Изяславичу в ослеплении Василька Теребовльского: «Извѣта о семь не имѣй, яко Давыдъ есть слѣпилъ и. Не в Давыдовѣ городѣ ятъ, ни слѣпленъ, но в таоемь градѣ ятъ и слѣпленъ». – Там же. С. 112.

[xx] Всеволод «нача любити смыслъ уных <…>». – Там же. С. 92.

[xxi] Там же. С. 70, текст по Лаврентьевскому списку с издательскими конъектурами по другим спискам ПВЛ.

[xxii] Назаренко А.В. 1) Древнерусское династическое старейшинство по «ряду» Ярослава Мудрого и его типологические параллели – реальные и мнимые // Назаренко А.В. Древняя Русь и славяне: (Историко-филологические исследования). М., 2009. С. 7-28; 2) «Ряд» Ярослава Мудрого в свете европейской типологии» // Там же. С. 29-46.

[xxiii] Критическую оценку истолкования И.Н. Данилевским ПВЛ и предпосылок его метода см., в частности, в работе: Ранчин А.М., Лаушкин А.В. К вопросу о библеизмах в древнерусском летописании // Вопросы истории. 2002. № 1 (переиздано с исправлениями и дополнениями в моей книге: Ранчин А.М. Вертоград златословный: Древнерусская книжность в интерпретациях, разборах и комментариях. (Новое литературное обозрение. Научное приложение. Вып. 60). М., 2007.

[xxiv] Данилевский И.Н. Текстология и генетическая критика в изучении летописных текстов // Герменевтика древнерусской литературы. М., 2005 Сб. 12. / Отв. ред. Д.С. Менделеева. С. 373-374. Цитируется статья: Сендерович С.Я. Метод Шахматова, раннее летописание и проблема начала русской историографии. С. С. 476 и 477.

[xxv] Шайкин А.А. Повесть временных лет: История и поэтика. С. 8.

[xxvi] Там же. С. 8.

[xxvii] Аверинцев С.С. Греческая «литература» и ближневосточная «словесность» (противостояние двух творческих принципов) // Аверинцев С.С. Риторика и истоки европейской литературной традиции. М., 1996. С. 13-75.

[xxviii] «Забывать о средневековой специфике, конечно, не следует, но и перекрывать пути исследованию, стремящемуся разглядеть в средневековом произведении элементы, в которых просматривается будущее литературы, также не надо». - Шайкин А.А. Повесть временных лет: История и поэтика. С. 8.

[xxix] Ср. позицию А.А. Шайкина: «Разумеется, налагая критерии поздних поэтик на материал древнего слова, мы неизбежно модернизируем его. Что же делать? Ничего особенного. Если нам удастся “вчитать” некий смысл в древнее слово, значит <,> потенциально там этот смысл присутствовал – толкуем же мы о емкости и многозначности художественного слова. Чувство меры, конечно, не помешает». - Шайкин А.А. Тропы в «Повести временных лет» // Шайкин А.А. Повесть временных лет: История и поэтика. С. 326. Выбранный глагол «вчитать» сигнализирует о том, что предполагаемая процедура будет носить не столько филологический, сколько художественный характер. Также показательно, что в статье, посвященной тропам в ПВЛ, не предпринимается попытка разграничения иносказаний книжного происхождения и образности, заданной языком, тропеическая природа которой часто стерта, автоматизирована.

[xxx] Причем речь может идти не только о киклических поэмах, или эпосе Артурова цикла, но и, например, о таком явлении литературы Нового времени, как так называемый Петербургский текст.

[xxxi] Шайкин А.А. Повесть временных лет: История и поэтика. С. 319.

[xxxii] См.: Ранчин А.М. Оппозиция «природа — культура» в историософии Повести временных лет // Ранчин А.М. Вертоград златословный: Древнерусская книжность в интерпретациях, разборах и комментариях. М., 2007. (Новое литературное обозрение. Научное приложение. Вып. 60). Ср. также: Петрухин В.Я. Древняя Русь. Народ. Князья. Религия // Из истории русской культуры. М., 2000. Т. I. (Древняя Русь). С. 72. Однако мнение И.Н. Данилевского (Данилевский И.Н. Замысел и название Повести временных лет // Отечественная история. 1995. № 5) и В.Я. Петрухина (Петрухин В.Я. Древняя Русь. Народ. Князья. Религия. С. 72, 96, 98-99, 143), что выбор этой даты связан с эсхатологическими коннотациями царствования императора Михаила III (в ПВЛ 852 г. ошибочно назван началом его царствования) и что этот византийский император соотнесен для летописцев с последним праведным властителем из «Откровения Мефодия Патарского», представляется мне не доказанным. См. также статью «Формула «последние времена» в памятниках книжности киевского периода и вопрос об эсхатологических ожиданиях на Руси в XI веке» в настоящей книге. О семантике «пустых» дат см.: Гиппиус А.А. «Повесть временных лет»: о возможном происхождении и значении названия // Из истории русской культуры. М., 2000. Т. I (Древняя Русь). С. 455.

[xxxiii] «<…> [Л]етопись фактически не имеет конца; ее конец в постоянно ускользающем и продолжающемся настоящем». - Лихачев Д.С. «Повесть временных лет»: (Историко-литературный очерк) // Повесть временных лет. С. 293.

[xxxiv] Шайкин А.А. Повесть временных лет: История и поэтика. С. 318. Что такое «стилистический финал» – не очень понятно, тем более что ПВЛ не присущ единый стиль.

[xxxv] Там же. С. 321.

[xxxvi] Ср. параллели: Петрухин В.Я. Древняя Русь. Народ. Князья. Религия. С. 166, примеч. 27, с. 354-355, примеч. 20.

[xxxvii] Повесть временных лет. С. 63.

[xxxviii] «Приде Святополкъ <…> в силѣ тяжьцѣ, и Ярославъ собра множьство вой», «бысть сѣча зла», «и за рукы емлюче сечахуся, и сступашася трижды, яко по удольем крови тещи». – Там же. С. 63. Ср. в описании Лиственской битвы под 6532/1024 г.: «И бысть сѣча силна <…> сѣча силна и страшна». – Там же. С. 65; в описании походов под 6534/1026 г. («Ярославъ собра воя многы») и под 6539/1031 г. («Ярославъ и Мьстиславъ собраста вой многъ»). – Там же. С. 65.

[xxxix] Ярославъ ста на мѣстѣ, идеже убиша Бориса, въздѣвъ руцѣ на небо, рече: “Кровь брата моего вопьеть к тобѣ, Владыко! Мьсти от крове праведнаго сего, якоже мьстилъ еси крове Авелевы, положивъ на Каинѣ стенанье и трясенье; - тако положи и на семь”». – Там же. С. 63.

[xl] Там же. С. 63-64.

[xli] Н.С. Трубецкой трактовал одно из проявлений полистилистичности ПВЛ как намеренный прием: летописец, по его мнению, рисует медальоны - биографии первых князей на монотонном фоне кратких годовых записей, добиваясь эффекта дополнительной выразительности; см.: Трубецкой Н.С. Лекции по древнерусской литературе (пер. с нем. М.А. Журинской) // Трубецкой Н.С. История. Культура. Язык. М., 1995. С. 559-571. Однако это объяснение, производное от опоязовского подхода, выглядит явной анахронистическим, модернизаторским. Кроме того, оно в принципе применимо только к ограниченному числу примеров стилистической «мозаики», которыми изобилует ПВЛ.

[xlii] См., например: Барац Г.М. 1) Библейско-агадические параллели к летописным сказаниям о Владимире. Киев, 1908; 2) Собрание трудов по вопросу о еврейском элементе памятниках древне-русской письменности. Берлин, 1924. Т. 2; Берлин, 1926. Т. 1. С. 575-576, 617-620, О составителях «Повести временных лет» и ее источниках, преимущественно еврейских; Гиппиус А.А. Ярославичи и сыновья Ноя в Повести временных лет // Балканские чтения-3: Лингво-этнокультурная история Балкан и Восточной Европы. Тезисы и материалы симпозиума. М., 1994. С. 136—141; Данилевский И.Н. Потоп и Русская земля (к вопросу об исторических взглядах древнерусского летописца) // Библейские исследования: От Бытия к Исходу. М., 1998; Петрухин В.Я. 1) Древняя Русь. Народ. Князья. Религия. С. 13-19, 60-64, 66-69, 122—137, 270, 277-278, 283-287, 328-330 и др. (особенно высказывание: «<…> [Я]зыком Писания излагалась именно русская история – библейский образец не был самодовлеющим». – Там же. С. 287; 2) История славян и Руси в контексте библейской традиции: миф и история в «Повести временных лет» // Петрухин В.Я. «Русь и вси языци»: Аспекты исторических взаимосвязей: Историко-археологические очерки. М., 2011. С. 142-143; Ранчин А.М. Представления об истории в Повести временных лет: Тернарные структуры // Ранчин А.М. Вертоград златословный: Древнерусская книжность в интерпретациях, разборах и комментариях. Впрочем, абсолютизация этой преемственности ведет к определенному искажению реального положения; утверждение, что «композиция Повести временных лет <…> воспроизводит традиционное деление библейских книг на Пятикнижие Моисеево (в частности, сюжеты Бытия и Исхода) и “исторические книги (Иисуса Навина, Судей, Руфь, 1-4 Царств) и что «пафос “пророческих” книг передается летописцем в поучениях о “казнях Божиих”, обличением “двоеверия” и т. п.» (Петрухин В.Я. Древняя Русь. Народ. Князья. Религия. С. 69) представляется преувеличением – прежде всего потому, что Русь до 1499 г. не имела Библии как единого корпуса, как единой книги. Ср. в этой связи: Алексеев А.А. Библейский канон на Руси // Труды Отдела древнерусской литературы Института русской литературы РАН. СПб., 2010. Т. 61. С. 171-193.

[xliii] Петрухин В.Я. Древняя Русь. Народ. Князья. Религия. С. 328, 329, 330, выделено в оригинале. Обоснование этого утверждения см.: Там же. С. 329-330.

[xliv] Именно в этом, по-видимому, выражается «кристаллизация жанра “истории”» (выражение В.Я. Петрухина); см.: Петрухин В.Я. Древняя Русь. Народ. Князья. Религия. С. 17.

[xlv] Лихачев Д.С. «Повесть временных лет»: (Историко-литературный очерк) С. 298.

[xlvi] Шайкин А.А. Повесть временных лет: История и поэтика. С. 11.


© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру