История «для бедных»: русские древности на российском телевидении, в кинематографе и в просветительской литературе

Как князья народ «крышевали»

Перефразировав афоризм Монтескьё: «Счастливы народы, чьи летописи производят скучное впечатление», один философ, любитель парадоксов, сказал так: «Счастливы народы, у которых отсутствуют летописи».

Томас Карлейль, !Французская революция» [i]

Начну с личного. Осенью 2009 года я был приглашен участвовать в записи для программы «Борис и Глеб» «Пятого канала», входящей в цикл телепередач «После смерти», ныне почивший в бозе.[ii] Идея цикла принадлежала журналисту Льву Лурье, он же комментировал обсуждение сюжетов экспертами. Вела передачи детективщица Татьяна Устинова. В сюжетах цикла обсуждались разнообразные загадочные смерти, которые, возможно или вероятно, были искусно замаскированными политическими убийствами.

История убиения русских князей Бориса и Глеба в 1015 году была выбрана не случайно. Древнерусские источники – летопись «Повесть временных лет» и жития Бориса и Глеба, причисленных к лику святых как мученики-страстотерпцы – дружно называют убийцей, новым Каином, сводного брата убиенных Святополка, который так и остался в истории с несмываемым клеймом – прозванием «Окаянный». Однако есть еще и скандинавская сага об Эймунде, известная только специалистам. Согласно саге, варяг-наемник Эймунд по повелению конунга (князя) Ярицлейва тайно убил его брата по имени Бурицлав, причем обстоятельства преступления напоминают обстановку и детали убиения Бориса, известные по древнерусским текстам. Уже с середины прошлого века в исторической литературе – в ученой, а чаще в популярной - стали звучать голоса, вменяющие убийство Бориса в вину не Святополку, а Ярославу Мудрому, который в древнерусских памятниках предстает богоизбранным отмсителем Святополку за убиение братьев. Логика у приверженцев этого мнения незатейливая, но внешне безупречная. «Ярицлейв» саги – это «наш» Ярослав Мудрый, коего и другие скандинавские саги именуют именно так. Но тогда «Бурицлав» не кто иной как Борис! Стало быть, Борис – жертва Ярослава Мудрого, а не Святополка, заслуживающего посмертной реабилитации. Дело «братоубийцы» сфабриковал победивший его Ярослав, и фальшивка пошла гулять по листам летописей и житий. Скандинавы же тут – сторона незаинтересованная, и потому они сохранили правду. Все тайное когда-нибудь становится явным, и вот древняя истина явилась на свет, порвав тенета столь же древней клеветы… Понятно, что такие скандальные «жареные» «факты» привлекли внимание журналистов.

Впрочем, заключительный вердикт, вынесенный мудрым верховным арбитром Львом Лурье, заслушавшим экспертов, в число которых был и я, оказался отнюдь не сенсационным: арбитр согласился с общим мнением и признал убийцей не Ярослава, а Святополка. «Второму Каину» в реабилитации было отказано. И справедливо, - добавлю я.

Обсуждение же в отличие от итога, оказалось не совсем тривиальным. Выступали, помимо Татьяны Устиновой и Льва Лурье, четверо экспертов: историк Андрей Богданов, представитель Русской православной церкви Иннокентий Глебов, филолог и историк русской культуры Виктор Живов и автор этих строк. «Беседа» была виртуальной: интервью с экспертами были записаны заранее, а потом смонтированы и превращены в ответы на вопросы детективщицы. Новым оказался язык, избранный участниками дискуссии. Первым получил слово историк Андрей Богданов, он и задал тон и стиль происходившего. Эксперт решил объяснить, почему на Руси сложилась княжеская власть: князья «крышевали» племена. «Если бы князья не враждовали и не нападали внешние враги, князья были бы не нужны населению». Блатной сленг превратился в стилевую историографическую норму. Воровское арго с готовностью перенял Лев Лурье, заявивший: «Если принять метафорический строй, который нам предложил Андрей Богданов, их (убийц Бориса. – А. Р.) можно назвать киллерами». Междоусобицу 1015 года он сравнил с «бандитскими войнами» за передел власти. Стилистика воровской малины и зоны смешалась с языком следствия и суда: оказалось, что у Святополка были «криминальные наклонности», проявившиеся в попытке заговора против приемного отца Владимира. С историей и эксперт, и автор программы оказались «на дружеской ноге»; в телестудии стояло этакое амбре, фривольный хлестаковский тон. «Детки были готовы начать войну с папой еще при его жизни», - вспоминал о конфликте Владимира со Святополком и с Ярославом Андрей Богданов. «Папаня держал сына в тюрьме», - сообщал о заключении Святополка в темницу Лев Лурье…

Но стилистика, выбранная для придания беседе остроты и живости и построенная на смешении воровского с хлестаковским, отразила не смысл стародавних событий, а цинизм и «безъязычие», нравственную, духовную немоту настоящего. Выбор стиля напрочь сломал историческую перспективу и исказил оптику, посредством которой зрителю предлагалось взглянуть на события далекой старины. При всей видимости сходства междоусобицы 1015-го и последующих лет с бандитскими разборками по существу это явления абсолютно разные. Бандитские войны 1990-х, не закончившиеся и по сей день, были вызовом самой идее права и свидетельством бессилия власти: перо (не то, которым пишут, а которым пописать можно) и волына подменили закон и порядок. В эпоху становления Руси легитимные формы наследования власти еще не установились, принцип старшинства, по-видимому, сформировался позднее – под влиянием церковной традиции, ветхозаветных образцов.[iii] Нежелание святого Бориса оспаривать власть у старшего брата Святополка освятило этот принцип. Засвидетельствованная в сагах история соседней Скандинавии, из которой были родом предки русских князей - Рюриковичей и откуда приходили на Русь наемные воины-варяги, пестрит примерами кровавой борьбы родственников за власть, считавшимися не как криминальным переделом, а как естественным способом обретения права на трон. «Отношения между братьями по смерти князя-отца оставались неурегулированными, судя по смутному сообщению летописи о внезапной смерти Трувора и Синеуса и, конечно, судя по описанным летописью усобицами между братьями – сыновьями Святослава <…> (т. е. Владимиром и его братьями. – А. Р.)».[iv] По словам В.О. Ключевского, «[к]няжеские усобицы принадлежали к одному порядку явлений с рядами (договорами. – А. Р.), имели юридическое происхождение, были точно таким же способом решения политических споров, каким служило тогда поле, судебный поединок в уголовных и гражданских тядбах между частными лицами; поэтому вооруженная борьба князей за старшинство, как и поле, называлась “судом Божиим”. Бог промежи нами будет или нас Бог рассудит – таковы обычные формулы объявления междоусобной войны».[v]

Понимание же княжеской власти как формы «крышевания» населения и вовсе абсурдно. Объяснение Андрея Богданова невероятно примитивизирует историческую картину и мотивы поведения князей и подданных, сводя их к чистой прагматике, причем до крайности расчетливой и корыстной. Он напрочь игнорирует своеобразие раннесредневековой ментальности, в которой князь, в далеком прошлом бывший не только светским правителем, но и обладавший священным даром жреца, воспринимался немного иначе, чем смотрящий на рынке или сборщик «дани» с уличных ларьков.

«В раннесредневековом обществе князь, правитель, - фигура во многом сакральная, то есть священная, стоящая вне обычного порядка вещей. Это относилось и к “семени” князя – его прирожденным сыновьям, таким же князьям, как и он сам. Направляя сына в Новгород, князь как бы сам, своей собственной плотью, переносился туда. Наличие князя придавало завершенность всему социальному строю подвластной ему земли. Подданные без князя – своего рода сироты. И не только потому, что их некому защитить в случае нападения врага. Только присутствие князя давало людям возможность забыть собственные свары и обиды, ибо власть князя в равной степени распространялась на всех и всех примиряла. Присутствие князя делало людей полноценными в социальном смысле, определяло их статус по отношению к подданным других князей, а значит, возвышало их – именно возвышало, а не принижало, как нам может показаться сегодня».[vi]

На протяжении нескольких столетий новгородцы призывали на престол князей, и среди них было немало сущих младенцев, не способных защитить город святой Софии ни от внешних врагов, ни от князей-неприятелей. С точки зрения простого расчета это было безумием. Однако фигура князя обладала высокими символическими смыслами, и эти ценности оказывались важнее практической пользы, которую князь мог принести.[vii]

Но выбор криминального языка при описании прошлого не только искажает перспективу, деформируя факты и превращая трагедию в бандитскую разборку. Посредством таких понятий не только размывается грань между научным (точнее научно-популярным) стилем речи и воровским арго – жаргоном, метастазы которого и так уже изъели и официальную речь (от высказываний депутатов и чиновников всех уровней до фраз верховных властителей, клянущихся замочить в сортире и умыть кровью террористов). Стиль зоны становится стилем страны – и ее прошлого, и ее настоящего, ее «понятия» – моделью русской истории. Все пространство истории обволакивает удушливый и тлетворный смрад безраздельного цинизма: всегда было так, как есть сейчас, правды нет и не было. Торжествует сильный и наглый.

Варлам Шаламов сказал о воровском языке, «о блатных словечках»: «Слова эти – отрава, яд, влезающий в душу человека, и именно с овладения блатным диалектом и начинается сближение фраера с блатным миром.

Интеллигент-заключенный подавлен лагерем. Все, что было дорогим, растоптано в прах, цивилизация и культура слетают с человека в самый короткий срок, исчисляемый неделями» (рассказ «Красный крест»).[viii] Похоже, что сейчас – начиная с времен перестройки и снятия тотального идеологического контроля - и страна, и иные из ее интеллигентов добровольно отреклись от собственного языка, заменив его «блатным диалектом».

Случай Андрея Богданова – автора очень серьезных и ценных исследований по истории средневековой России – мог бы оставаться пусть и печальным, но всего лишь эксцессом. Ведь Богданов – не только высокопрофессиональный исследователь, но и сочинитель статеек на пикантные темы наподобие истории интимных причесок в модном журнале «SuperСтиль» – фигура особенная. В конце концов и осуждать его за подобные писания, может статься, и не след: по нужде, не токмо большой, но и малой, чего не сделаешь… Вот только смешивать два эти ремесла и в научно-популярной телепередаче ботать по фене или пренебрежительно-панибратски отзываться о героях древней исторической драмы не стоит. Однако показательно и неприятно, что этот «стилек» был с готовностью перенят и Львом Лурье, и - в более осторожной форме – Татьяной Устиновой.

Такие стилевые предпочтения на первый взгляд объясняются просто: многие журналисты и телеведущие искренне убеждены в том, что только эта криминализированная речь с обилием просторечных словечек и есть современный язык и что иной, более высокий стилевой регистр будет зрителям, слушателям или читателям скучен и даже непонятен. Не случайно, подобного же рода речь звучит, например, во время экскурсов в прошлое «Непутевых заметках» Дмитрия Крылова. Да мало ли еще где…

Между тем эта журналистская презумпция по существу малообоснованна и диктуется не столько «мнением народным», сколько мифами о нем. Ограничусь одним примером. В середине 1990-х мне довелось обозревать римские древности с группой экскурсантов из России, которую сопровождал речистый гид по имени Роман. Наш чичероне с официально оформленной итальянской лицензией быстро и непринужденно начал «рόманы тискать» на этом привычном диалекте и был поражен, когда его слушатели – в абсолютном большинстве своем отнюдь не рафинированные интеллигенты-гуманитарии – выразили дружное и громкое «фи». Гид-златоуст, изумился, заметив, что обычно такая манера российским гостям нравится, но без труда перешел на нормальный литературный русский язык и больше с него почти не сбивался, хотя и не выказывал особенных познаний в истории и культуре Вечного города.

Есть, однако, у торжества блатного языка и иные, более серьезные причины. Во-первых, это изжога и оскомина от дискредитированного советской эпохой официального и официозного стиля. Во-вторых – влиятельность «понятий» криминального сообщества в современном сознании и в массовой культуре. В-третьих, что относится уже именно к популярной стилистике (псевдо)исторических передач, - установка на снижение ценностной планки (порой ниже плинтуса) и на тотальную, всепроникающую иронию: сделать доступно, остренько и забавненько…

Что же до убиения Бориса и Глеба, то эта стародавняя драма влечет и завораживает сама по себе, ее сюжет достоин пера Шекспира или Достоевского, а не сленга ценителей «жареной клубнички» и «чернухи».

Но вернемся к современному обиходному воззрению на историю, выразившемуся в телепередаче о святых братьях. Пренебрежение исторической дистанцией, безразличие к системе ценностей древней эпохи отчетливо проявились в паре фраз Льва Лурье, который хотя и не поддержал открыто мнение о фальсификации убиения святых братьев древнерусскими книжниками и о Ярославе Мудром – убийце Бориса, но категорично заявил: летописи написаны с точки зрения Ярослава, и «историю всегда пишут победители». В пример Лурье привел созданную Сталиным историографическую версию о его решающий роли в боях под Царицыном в Гражданскую войну. Я возразил, что Древняя Русь не знала нечистого искусства политтехнологии и в те времена, кажется, была невозможна грандиозная фальсификация, которая реального убийцу Ярослава Мудрого делает невиновным и благочестивым почитателем святых Бориса и Глеба, а Святополка превращает в исчадие ада. Для книжников Древней Руси летописание было продолжением библейской Священной истории, ведение летописи – богоугодным делом, отношение к слову являлось нравственно и религиозно ответственным.[ix] Лев Лурье моего замечания категорически не принял, напомнив, что он профессиональный историк и ему прекрасно известны противоположные факты, явные примеры «фальсификации»: «князья, сотрудничавшие с татарами, стали святыми, а князья, с ними воевавшие, - негодяями». Цинический взгляд на историю как на арену всевозможных пиар-акций был закреплен.

Закреплен совершенно безосновательно. Древнерусское летописание на протяжении почти всего XI века было независимым от княжеской власти (оно велось в Киево-Печерском монастыре, монахи которого не чурались обличения властителей). Нет никаких точных данных, что сказание об убиении Бориса и Глеба, читающееся в «Повести временных лет» под 6523/1015 г., было составлено при жизни Ярослава Мудрого, а не позднее. В общем и целом Ярослав изображен в летописи с симпатией и почтительно. Но книжники не умолчали ни о вероломном убийстве князем лучших новгородских мужей, повинных в истреблении его бесчинствовавших наемников-варягов, ни о малодушии, проявленном после поражения, нанесенного Святополком. Сохранили они и известие о заточении Ярославом в темницу оклеветанного брата Судислава.

Пример с князьями-«коллаборационистами», причисленными к лику святых, тоже неудачен. Во-первых, монголо-татарское господство было воспринято на Руси после поражения, нанесенного Батыем, как власть, установленная Богом – в соответствии с сентенцией апостола Павла: «Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены» (Рим. 13: 1). Даже в эпоху заката и распада Орды, в 1480 г., военное противостояние ханским войскам воспринималось значительной частью окружения великого князя Ивана III как дерзновенное и небогоугодное; вопрос о праве на открытое сопротивление ордынцам стал предметом жаркого спора.[x] Во-вторых, произвольно выделение особой группы князей, «замаравших себя» сотрудничеством с оккупантами. (Само это определение похоже, между прочим, на политическое обвинение в измене Родине, которое было распространено в годы правления «царицынского героя».) Кем, например, был Михаил Ярославич Тверской, воевавший с татарами и убитый ими в 1318 году по проискам его соперника Юрия Даниловича в Орде? Михаил был канонизирован как невинно убиенный, принявший смерть ради сохранения жизни подданных, как страстотерпец. Однако прежде ему приходилось в союзе с ордынцами воевать против Юрия Московского. Все эти обстоятельства не помешали, кстати, позднейшей канонизации Михаила Москвой. Признал ордынскую власть святой благоверный князь Александр Невский, ездивший и в ставку Батыя, и в столицу империи Каракорум. Есть подозрения, что в 1252 году Александр навел на Владимиро-Суздальскую Русь монгольские войска, действуя против родных братьев Андрея и Ярослава, решившихся не признать власть хана Золотой Орды и осмелившихся сопротивляться ханской воле. Однако эти подозрения, о которых еще придется говорить ниже, не доказаны и, скорее всего, безосновательны.

Зато бесспорно известно, что зимою 1257-1258 гг. Александр Невский, прибывший в сопровождении ордынцев, жестоко расправился с новгородцами, не желавшими платить дань монголам. Князь «некоторых новгородских бояр <…> схватил и наказал бесчеловечным образом: иным обрезал носы, другим выколол глаза и т. п.

Такова была награда, которую получили эти защитники новгородской независимости в угоду поработителям от того самого князя, который некогда так блистательно защищал независимость Новгорода от других врагов».[xi]

А в 1259 г., когда новгородцы стали угрожать даньщикам расправой, баскаков защитил Александр Невский, взявший их под охрану.

Но Александр – с его собственной точки зрения - лишь восстанавливал права хана-сюзерена, а новгородцев с полным основанием рассматривал как бунтовщиков. (Из сказанного не следует, что новгородский летописец приветствовал расправу невского героя со смутьянами: нет, он ее скорее осуждал.) Нам, принадлежащим другой эпохе и приверженным иной системе ценностей, поступок князя Александра может показаться не только бесчеловечным, но и предательским. Однако обязанность ученого, знатока прошлого – сохранять историческую перспективу и не подменять собственными воззрениями взгляды людей, живших в совсем иную эпоху.

Был, впрочем, и еще один «коллаборационист» - князь Феодор Ростиславич, живший во второй половине XIII столетия и правивший в Смоленске, а потом в Ярославле. В середине XV века он был причтен к лику святых как местночтимый угодник. Феодор породнился с одним из золотоордынских ханов и использовал татарскую подмогу в борьбе против взбунтовавшихся ярославцев. Но Александр Невский и Феодор были канонизированы отнюдь не за сотрудничество с ордынцами, а за защиту православия (Александр Невский) и за благочестие. Условием канонизации были также сведения о чудесах от мощей святых.

Прославляя князей как святых, составители их житий «почему-то» не умолчали об их «порочащих» связях с Ордой: книжники просто не видели в них ничего дурного. Летописи же сохраняли и более сомнительные или даже неприглядные примеры сотрудничества прославленных правителей с ордынцами. Так, даже московские книжники не утаили сведений о начальстве московского князя Ивана Калиты над карательной экспедицией против тверитян, убивших ордынского баскака и его охрану. Или о причастности его старшего брата Юрия к убийству в Орде Михаила Тверского. И вместе со святыми, «запятнавшими» себя порочащими связями с ордынской властью, прославляли еще одного подвижника – мученика князя Черниговского Михаила Всеволодовича, не пожелавшего в Орде исполнить языческие обряды и казненного по приказу Батыя.

Аналогии с пропагандистскими фальсификациями советской эпохи здесь никак «не катят»: сподручные того же Сталина все мало-мальски сомнительные факты из биографий коммунистических «святых» попросту вымарывали и вырезали, заменяя на «возвышающий обман», а то и приписывали «врагам народа» – новонайденным козлам отпущения.

Фигура Александра Невского в российской и советской истории, действительно, подверглась идеологической мифологизации (сначала при Петре I, затем при Сталине). До петровского времени Александр почитался не как князь-воин, а как подвижник Христов, и изображался на иконах в монашеском, а не в княжеском одеянии: перед смертью князь принял постриг.[xii] Местное празднование памяти Александра, похороненного во Владимире, было установлено, по-видимому, в 1380 году; как общерусский святой Александр был канонизирован довольно поздно, в 1547 году, в начале правления Ивана IV Грозного и при митрополите Московском и всея Руси Макарии. Тогда помимо Александра к лику святых было причислено еще более десяти угодников, среди которых – княживший в Пскове в XII веке Всеволод-Гавриил и убитый по проискам Юрия Московского князь Михаил Тверской. Объяснять канонизацию Александра политическими мотивами было бы абсурдом: вместе с ним, предком Ивана Грозного, были прославлены Церковью князь, убитый родственником московского государя, и псковский правитель, в близком родстве с Иваном IV не состоявший. Нельзя счесть эти канонизации и «пиар-ходом» с целью завоевать лояльность и симпатии псковичей и тверитян: к середине XVI столетия оба города были уже прочно привязаны к Москве. «<…> Единственным основанием для Макария в канонизации святых служило то же, что и в предшествующее время, именно – прославление подвижников благочестия даром чудотворений <…>».[xiii]

Нет никаких политических мотивов в канонизации князя Федора Ростиславича Ярославского в середине XV столетия.

Трактовка причисления к лику святых как политической акции исходит из неизжитых примитивных антиклерикальных представлений (в том числе в вульгаризированном марксистско-советском варианте), согласно которым все постановления Церкви всегда носили узко корыстный характер и диктовались властями предержащими, а не объяснялись искренней верой. Религиозность тех, от кого зависела канонизация, - иерархов Церкви, а также светских властителей, при таком подходе почему-то не принимается во внимание. И совершенно необъяснимым фактом оказывается, например, то, что ни сам основатель московского правящего дома Даниил Александрович и ни один из московских великих князей – его потомков - не был в древнерусский период прославлен Церковью как святой. Сохранились лишь слабые, трудноразличимые следы неофициального, нецерковного почитания Даниловичей в Московской Руси.[xiv] Князь Даниил был причислен к лику святых, но на рубеже XVIII-XIX столетий, а его правнук Дмитрий Донской – в 1988-ом.

Но обратимся в последний раз к истории убиения Бориса и Глеба.

Скандальная версия о Ярославе Мудром – тайном убийце Бориса, на тысячу лет оклеветавшем своего сводного брата Святополка, свалив на него свой каинов грех, привлекла и других тележурналистов и продюсеров. В составе проекта «Искатели» (как его 78-ю серию) телеканал «ОРТ» показал фильм в двух частях «Борис и Глеб: убийство князей».[xv]Фильм вошел в комплект серий, выпущенный на DVD в 2002 году.[xvi]. В роли ведущего выступал актер и продюсер Андрей И. От лица историков версию о братоубийце Ярославе защищал Игорь Данилевский. Экспертом был назначен политтехнолог Дмитрий Поспелов. Канонизация братьев толковалась политтехнологом как пиар-ход Ярослава Мудрого, параллель – убийство Кирова Сталиным, сваленное на Николаева, и последующее увековечение памяти жертвы. Злодеяние Ярослава изобличалось, в частности, с помощью такой улики, как отсутствие и княжьих (Борис и Глеб - языческие по происхождению имена), и крестильных (Роман и Давыд) имен убиенных среди сыновей Ярослава, и наречение именем Святополка одного из Ярославовых внуков. Однако канонизация святых братьев, возможно, имела место отнюдь не в годы княжения Ярослава, а только при его сыновьях, в 1072 г.[xvii] Нежелание Ярослава Мудрого называть своих сыновей именами Борис, Глеб, Роман и Давыд, объясняется совсем иначе: внуков было принято нарекать именами дедов, а не отцов.[xviii] А имя Святополк – какая досада! – могли давать князьям и многие десятилетия после убийства и канонизации братьев, когда память о Святополке Окаянном как о новом Каине уже окончательно укоренилась на Руси. Это имя носил волынский князь Святополк Мстиславич, умерший в 1154 году. Кажется, злодеяние Святополка просто не привело к дискредитации имени.[xix]

Но это были еще цветочки. На трагедии братоубийства вызрела и развесистая клюква. «Настоящий мистический» телеканал «ТВ-3» в фильме «Тайные знаки. Борис и Глеб: Миф на многие века» (ведущий Александр Резалин) обрушил на зрителей уже совершенно невероятные откровения, способные и все мозги порвать на части, и все извилины заплести.[xx] Шаткая гипотеза уже подавалась как несомненная данность. Участники драмы 1015 года были названы своими именами: «братоубийца» Ярослав и «жертва страшной клеветы» Святополк, а преступления и междоусобица стали «историей страшного предательства». Ярослав – человек, который «способен на все». Оказывается, «он был готов на любое злодейство ради власти, но вошел в историю как праведник». Святополк же любил Ярослава с детства, защищал его от насмешек братьев. Ярослав отправил варягов убить Бориса: те исполнили приказание и намеренно не лишили жизни Борисовых дружинников, поведав им, что исполняют повеление Святополка. А некий купец привез тело Бориса к воротам Святополкова двора и прилюдно показал киевлянам убитого, чтобы те думали: убийца Святополк. Так Ярослав хотел настроить киевлян против Святополка. Бориса Ярослав убил, потому что их отец Владимир решил передать тому киевский престол. Несчастный оклеветанный Святополк пытался предупредить и Глеба, и Ярослава об убийстве Бориса, чтобы те были осторожнее. (Что преступник – сам Ярослав, Святополк еще не знал и даже не догадывался.) Святополк позвал к себе в Киев Глеба, желая защитить от неведомого убийцы. Но под Смоленском его настигли Ярославовы варяги, и по их приказанию Глеба ударом топора убил собственный повар. Варяги повару сказали, что заставляют исполнить повеление Святополка, и бросили ему новые деньги киевской чеканки – так он должен был увериться, что за этими варягами действительно стоит Святополк. А А несчастный оклеветанный Святополк даже и сейчас еще не верил в причастность Ярослава к убийствам. Ярослав тем временем послал убийц-варягов за еще одним братом – Святославом.

Изощренное коварство Ярослав обнаруживал и прежде. Еще при жизни его отца князя Владимира подделал грамоту Святополка польскому королю Болеславу, в которой от имени Святополка польский правитель вовлекался в заговор против Владимира. Так Ярослав рассорил брата с Владимиром, которого оклеветанный Святополк на самом деле искренне любил и почитал. А ведь старший Святополк еще в детстве так любил несчастного младшего братца Ярослава: мальчонка был хром, и Святополк защищал его от насмешек и издевок других братьев…

Летопись составлялась под контролем и при участии Ярослава и содержала выгодную ему версию событий 1015 года. «Только скандинавская сага да записи германского хрониста позволили пролить свет на эту историю», - резюмировал телеведущий.

Хочется не то заплакать, не то воскликнуть вместе с другим мнимым убийцей, волею поэта превращенным в убийцы «истинные»: «…Нет правды на земле. Но правды нет и выше». Но не стоит.

По сути, эти дикие фантазии, подкрепленные в фильме соображениями психолога-консультанта и неведомого мне историка Виктора Алексеева, не основаны ни на каких источниках.

Нет свидетельств о том, что Владимир перед кончиной решил передать киевский престол одному из младших сыновей Борису, а не старшему приемному сыну Святополку. Создатели фильма превратили в «исторический факт» гипотезу, выдвинутую польским историком Анджеем Поппэ.[xxi] Для этого предположения имеются некоторые основания, но все же подавать эту версию как бесспорную истину – нечестно.

Привоз тела Бориса к Святополкову терему, убийство по его повелению еще и Глеба и Святослава, дружеское отношение Святополка-ребенка к хромому братику Ярославу – все это плоды несдержанного воображения создателей этой «исторической фантазии». О заговоре Святополка сообщает немецкий хронист Титмар Мерзебургский. Но Титмар ни полслова не говорит о навете Ярослава, будто бы приведшем к заключению оклеветанного Святополка в темницу. Мерзебургский епископ пишет: Владимир, «услышав, что сын его, подстрекаемый Болеславом, тайно готовится восстать против него, схватил его <…> и заключил <…> под стражу».[xxii] И больше ничего.

Утверждение о привязанности Святополка к Владимиру абсурдно. Святополк был сыном старшего брата Владимира Ярополка. Владимир, еще до крещения, вероломно убил брата, а его жену, которая была беременна Святополком, взял в свой гарем. Ребенок, родившийся по смерти родного отца, был усыновлен Владимиром, но, похоже, питал к нему неугасимую ненависть. Владимира он отцом не признавал и о совершенном им убийстве не забыл: когда Святополк вокняжился в Киеве, он начал чеканить монеты с собственным изображением и знаком власти – двузубцем, воспроизводившим эмблему Ярополка (символом власти Владимира был трезубец).[xxiii]

Пресловутая же сага об Эймунде изображает обстоятельства убийства с помощью набора «общих мест», характерных для текстов этого жанра, а сам Бурицлав, - скорее всего, химера, «слепленная» из Святополка и его тестя польского князя (в то время, когда он выдал дочь за Святополка и воевал с Ярославом на стороне зятя, Болеслав, вопреки фильму, он еще не носил королевского титула) Болеслава Великого, поддерживавшего зятя в войне с Ярославом. Убит он не был. Под этим именем Болеслав фигурирует в других сагах. Сага об Эймунде пестрит ложными известиями, свидетельствующими о скверном знании древнерусской истории времен Ярослава Мудрого. Так почему же верить ее сообщению об убийстве Бурицлава Ярицлейвом?

Коротко говоря, убийцей не только Глеба и Святослава, но и Бориса был Святополк Окаянный: реабилитации второй Каин не подлежит.[xxiv]

Коротко говоря, убийцей не только Глеба и Святослава, но и Бориса был Святополк Окаянный: реабилитации второй Каин не подлежит.[xxv]

Но кому нужны в наши дни скучные и «низкие» истины? Безумную версию в фильме навязывают неискушенному зрителю не только телеведущий и его консультанты; сокрушительно воздействовать на сознание любознательного обывателя призван постановочный видеоряд, в котором есть все что нужно. И кадры убийства Бориса посланцами Ярослава. (Они повторяются вновь и вновь, сопровождаемые зловеще звучащими речевками о невинно оклеветанном на тысячу лет вперед Святополке и о хитроумнейшем мерзавце Ярославе.) И оставление Ярославовым наймитом тела Бориса перед воротами Ярославовой усадьбы. И убиение Глеба поваом по приказанию варягов Ярослава. И сцена изготовления поддельной грамоты Святополка польскому князю: Ярослав с сардонической улыбкой, сжав тонкие змеиные губы, пишет строки, которые должны погубить бедного доверчивого брата.

Постановочные кадры - модный и неизбежный ныне едва ли не в любом «документальном» (уже не документальном!) фильме прием. Они создают у зрителя иллюзорную, фальшивую убежденность, что в прошлое легко проникнуть, попасть, что его очень просто понять и воссоздать. Подсмотреть через экран телевизора, словно через замочную скважину, как оно там было на самом деле. Картинка запечатлевается в сознании, засоряя его, вытесняя и подлинные факты, и сомнения. Бьет по мозгам сильнее, чем варяжский боевой топор.

В случае же с Борисом и Глебом происходит не просто вытеснение сложной и многомерной картины истории «малобюджетной халтурой». Но внедрение в «мнение народное» фальшивых или сомнительных версий. Ярослав Мудрый и впрямь не был белой и пушистой олимпийской зайкой. Но он достоин лучшей памяти и как один из создателей древнерусской государственности, и как поборник в христианском просвещении Руси, и как строитель крепостей и великих храмов. Да, он не может подать на своих «клеветников» ни в ярославский, ни в новгородский, ни в московский или петербургский суд. Но из этого еще не следует, что современный журналист или эксперт вправе выдавать инсинуации за истину об этом князе и о других князьях – его современниках. Да ладно журналист: убийство Бориса инкриминируется в вину Ярославу Мудрому уже и в учебной литературе.[xxvi]

Телевизионный образ древней истории – свирепой грызни за власть, идеологически оправдываемой угодливыми книжниками-летописцами, показался создателям «историко-документальных» фильмов и более интересным, и «более продажным», чем главная тема событий 1015 года – страстотерпческий подвиг Бориса и Глеба, отказавшихся противиться старшему брату и убийце Святополку и смиренно избравших смерть, «вольную жертву» (выражение В.Н. Топорова[xxvii]) в подражание Христу. Вскользь об этом упомянул лишь Иннокентий Глебов в телефильме из цикла «После смерти». Но для него, представлявшего Русскую православную церковь, это было и естественно, и необходимо. Отвлечемся сейчас от реальных обстоятельств убиения братьев: историк-скептик и позитивист вправе усомниться в том, что подлинное поведение князей-жертв укладывалось в строгие рамки житийного канона. Ведь житие – не биография, а «словесная икона». Важнее другое: значение почитания Бориса и Глеба для формирования русской культуры, для русского самосознания на протяжении многих столетий. Мученичество Бориса и Глеба было воспринято как событие, едва ли не равное деяниям библейской Священной истории, их пример привел к почти полному отказу князей от убийства соперника как способа борьбы за власть. Через них Русь узнала Христа.

Для современного сознания это часто оказывается непонятным. Историк Антон Горский поведал об одном красноречивом, но не уникальном эпизоде: «Восьмиклассники нашего "постсоветского" времени слушали рассказ учительницы о захвате сыновьями Ярослава Мудрого в 1067 г. Всеслава Полоцкого, его заточении в "поруб", последующем освобождении восставшими киевлянами и провозглашении киевским князем. Один из учеников, очевидно, посочувствовав оказавшимся в проигрыше Ярославичам, задал вопрос, на который преподаватель (видный специалист по советского периоду) не нашла ответа: "А почему они его не убили?" Придя на своё основное место работы, в Институт российской истории, она рассказала об эпизоде автору этих строк, и мы поиронизировали по поводу ментальных установок, воспитанных XX столетием: дескать, лучше всего убить, "нет человека - нет проблемы". Что касается ответа на поставленный вопрос, то для медиевиста он вроде бы очевиден - не убили, так как боялись греха».[xxviii]

А ведь, как свидетельствует «Повесть временных лет» под 6576/1068 г., дружина советовала князю Изяславу киевскому расправиться с заточником Всеславом, которого взбунтовавшиеся киевляне намеревались возвести на престол: «“Злое содеялось; пошли ко Всеславу, пусть, подозвав его обманом к оконцу, пронзят мечом”. И не послушал того князь» (перевод Д.С. Лихачева).[xxix] Князь не внял практичному совету и на время лишился киевского престола…

Культ Бориса и Глеба «задавал образец святости для мирян и специально княжеской святости. Он вводил христианскую норму в публичную жизнь варварского общества и устанавливал братскую любовь (филодельфию) и добровольное подчинение как политические принципы для христианской династии. Вместе с тем он легитимировал династию Рюриковичей как род христианских князей. Осуждение Святополка Окаянного имело в этом отношении не меньшее значение, чем прославление его невинно убиенных братьев. <…>

Можно было бы возразить, что Рюриковичи продолжали которствовать. Тем не менее перемена была разительна. Надо помнить, что до этого братоубийство было естественным способом, с помощью которого решались проблемы передачи власти. Св. Владимир, отец окаянного Святополка, стал единовластным правителем после убийства двух его (своих. – А. Р.)братьев, и Святополк, можно сказать, действовал по традициям, установленным отцом. С появлением культа Бориса и Глеба это решение перестало быть привлекательным для Рюриковичей. Все пять сыновей Ярослава умерли своей смертью при всей остроте их борьбы за власть. Символические действа, связанные с культом страстотерпцев, были важным средством в обуздании междоусобного насилия. Достаточно вспомнить описание перенесения мощей святых в “Повести временных лет” <…>».[xxx]

Летом 2009 года Владимир Путин посетил мастерскую Ильи Глазунова. На одной из картин он обратил внимание на фигуры Бориса и Глеба. «- А вот Борис и Глеб хотя и святые, но страну отдали без боя, - сказал Путин, глядя на полотно, где святые тоже были изображены. - Просто легли и ждали, когда их убьют. Это не может быть для нас примером...
- Я с вами совершенно согласен, - вдохновенно сказал художник».

Александр Рудаков, один из многочисленных комментаторов этого забавного происшествия, анекдота в старинном смысле слова, поспешил вступиться за первых русских святых. Он напомнил, что братья принесли себя в жертву. «В жертву – но кому и чему? Для авторов “Повести временных лет” ответ очевиден: отказавшись идти войной на старшего в княжеском роде, святые князья умерли ради русского государства, ради того идеала власти, в который верил святой Владимир». Эту как будто бы здравую мысль комментатор развивает дальше как-то по-маниловски. Оказывается, князья могли обратиться за помощью к дяде - византийскому императору. Но вмешательство могущественного и победоносного императора Василия II дискредитировало бы на Руси христианскую веру как «чужеземную», захватническую. Потому Борис и Глеб этого и не сделали, предпочтя смерть.[xxxi]

В действительности же «Повесть временных лет» никак не соотносит отказ Бориса идти войной на старшего брата с принципами государственной власти. (Что касается Глеба, то он и не имел сил для вооруженного сопротивления внезапно напавшим убийцам.) Даже не являясь старшим из сыновей Владимира, Борис, по-видимому, мог претендовать на престол. Ведь несколько десятилетий назад отец Бориса и Глеба Владимир, младший из трех братьев, захватил киевский трон, убив старшего брата, но летописец ни разу не усомнился в его легитимности. Никакой идеи Русского государства как высшей ценности, за которую можно было отдать жизнь, тогда не существовало: князья могли расстаться с жизнью ради славы, ради власти, ради веры, но не ради идеи, сформировавшейся и ставшей автономной идейной ценностью в России только в Новое время. Русь была для князей их родовым владением, а не государством в современном смысле слова.

Родство Бориса и Глеба с византийским императором Василием II – это не более чем гипотеза. Точных данных, что матерью братьев была его сестра византийская царевна Анна, нет. Но не в этом суть. Василий II был, действительно, решительным правителем и грозным полководцем. Он покорил Болгарию, жестоко расправляясь с пленными, за что был прозван Болгаробойцей. Но сумасшедшим он не был точно: идти с войском в далекую заснеженную Русь!? – Нет, никогда! (Впрочем, братьям просто не хватило бы времени предупредить венценосного дядю.) Что же до нежелания братьев дискредитировать христианскую веру, то это объяснение отдает современным рационализмом.

Неладно что-то в Российской президентской республике, если даже заступник за святых прибегает к чисто светским доводам. Неуклюжий защитник святых братьев Александр Рудаков подменяет религиозные мотивы этатистскими, веру в Бога – культом Государства. Для Бориса и Глеба, как и для религиозного сознания вообще, «государство» не могло быть высшей ценностью. Речь шла о спасении души, о ситуации, предлагавший выбор пути мирского или пути Христова. Братья выбрали путь Христа. (Опять-таки, я имею в виду Бориса и Глеба, как они изображены в древнерусской книжности, а не фактические обстоятельства, нам в деталях неизвестные.)

Древнерусское сознание, древнерусские князья и книжники никогда не рассматривали выбор Бориса и Глеба как единственно возможный и определяющий мирскую мораль и междукняжеские отношения. Их подвиг – проявление дара святости, сверхдолжное деяние. Князья обладали моральным правом защищать свою жизнь и воевать с обидчиками, в том числе и со старшими родственниками, когда те покушались на их власть. Идеал Бориса и Глеба – не от мира сего. Их выбор не стал, не мог стать и не должен был стать повседневной практикой на Руси. Но он задавал твердые ориентиры, хотя русская история и после Бориса и Глеба переполнена случаями жестокости и вероломства и ее страницы щедро расцвечены не киноварью, но кровью. Летописная повесть о Борисе и Глебе и их жития – первые древнерусские тексты, не отвлеченно и холодно, а участливо и тепло выразившие представления о милосердии и прощении. От Бориса и Глеба пролегает прямой путь к кротким персонажам Толстого и Достоевского и к призыву автора Пушкинской речи: «Смирись, гордый человек!».

«Государственническая» апология Бориса и Глеба, равно как и осуждение их как некреативных, непозитивных и неуспешных лузеров, – лишь пара из множества примеров абсолютной, «паучьей» глухоты к религиозным началам, питавшим мир Древней Руси и объясняющим страстотерпчество. Не менее выразительны бесчисленные высказывания недовольных канонизацией Николая II: как это царь, властитель слабый, «профукавший» страну, удостоился быть причисленным к лику святых, стать мучеником-страстотерпцем! Показательно и выдвижение некоторыми кругами в церковной среде (!) идеи канонизации Ивана Грозного.[xxxii] А священник (!) храма под Петербургом отец Евстафий выступил аж за канонизацию Сталина.[xxxiii] Эти дикости тоже объясняются этатистским подходом: для адептов канонизации и царь-батюшка, и генсек – «эффективный менеджер» были великими государями, «собиравшими» Россию, громившими врагов внешних и на корню изводившим врагов внутренних. (Государственные заслуги обоих, мягко говоря, неоднозначны, но это тема особая.) То, что оба были еще и кровопийцами, оказывается не суть важно. А лишение сана и убийство по повелению Ивана Грозного митрополита Филиппа, признанного Церковью священномучеником, или гибель множества священнослужителей в начальный период правления Иосифа I, атеиста попущением Божиим, – это уж просто мелочи… Причисление к лику святых в подобных случаях мыслится – и сторонниками, и противниками – как высочайшая государственная награда, данная в Небесной Канцелярии, как верховная степень титула Героя России.

Как заметил известный исследователь древнерусской книжности Дмитрий Буланин, «вещи, о которых повествуют нам носители религиозной культуры, могут быть поняты только как элемент религиозной культуры и часто не поддаются объяснению с позиции здравого смысла. Того здравого смысла, которым руководствуется безбожник. Соответственно, вещи, о которых повествуют нам подлежащие интерпретации памятники, значат не совсем то, что слышит или видит при первом с ними знакомстве теперешний безбожник, современный атеист. Иногда даже вещи эти значат совсем не то». И даже если этот интерпретатор считает себя верующим и воцерковлен, это отнюдь не гарантирует понимания им религиозной культуры прошлого: «<…> Подлинные религиозные чувства теперешнего интерпретататора не имеют значения в той мере, в какой они не имеют отношения к сакральным предметам древности; в число нынешних безбожников, в указанном значении, попадут и истово верующие, по их собственному убеждению, люди». Ведь «религиозную культуру можно постичь только как специфическое отражение религиозного сознания ее носителей, что предполагает хотя бы частичное соприкосновение с установленной этими последними системой ценностей. Разговор на равных».[xxxiv]

Впрочем, не следует и абсолютизировать роль религии в деяниях правителей Средневековья, подменяя пеструю, полихромную мозаику реальных мотивов одноцветной идеологической схемой, признающей решающее значение за одной лишь верой. Такая аберрация представлена, например, в первой серии документального фильма «Элита: фундамент и динамит русской власти», входящего в состав цикла Феликса Разумовского «Кто мы?». (Фильм был показан 28 марта 2011 года на телеканале «Культура».) Отозвавшись в уже привычной тональности о междоусобице, последовавшей за смертью Владимира Крестителя («эти разборки, которые так и хочется назвать криминальными»), Феликс Разумовский противопоставил Владимировым сыновьям – «братанам», ослепленным жаждой власти, опасного врага – Святополкова тестя польского князя Болеслава Храброго.[xxxv] Оказывается, у хитрого злого ляха был «проект»: истребить русскую национальную элиту, как позднее, через триста лет, поляки это и сделали на Украине. Подразумевается, надо думать, коварный замысел польского князя извести православие на Руси, заменив его «латынской» верой. Однако никаких свидетельств подобного умысла нет, да и восточное и западное христианство в то время еще не разошлись окончательно и не воспринимались как две разные веры. А спустя триста лет Южная Русь оказалась под властью не Польши, а Литвы, правители которой в то время в большинстве своем исповедовали как раз православие и русских князей и бояр вовсе не истребляли. Определенный диктат католичества начинается лишь еще полтораста лет спустя. Но даже и тогда никакого «истребления» национальной элиты не было и в помине.

Впрочем, по смелой мысли Феликса Разумовского, Русь вскоре смогла дать «наш ответ Болеславу». Ярослав Мудрый, в период междоусобицы думавший лишь о себе, намеревавшийся бежать в Скандинавию и едва не ставший «эмигрантом», вокняжившись в Киеве, становится истинно государственным мужем и реализует иной «проект» - православный. (На самом деле Ярослав вовсе не собирался становиться невозвращенцем; очевидно, он хотел бежать за море, чтобы вернуться с наемной варяжской дружиной и продолжить борьбу; так некогда поступил и его отец Владимир.) Ярослав, заявляет Феликс Разумовский, «упорно и настойчиво учил элиту мыслить по-новому, по-христиански». Правда, в 1043 году разразилась русско-греческая война – русичи отправились походом на единоверную православную Византию. Однако же этот поход совершился вопреки воле Ярослава, который был «очевидно, категорически против этой безумной затеи», дружина пошла на Царьград самовольно, с «грабительскими» намерениями. Для автора телефильма поход против православных греков, бывших учителями Руси в вере и в культуре, - чудовищное событие.

Странно, но сами русичи думали почему-то совсем иначе. Повесть временных лет под 1043 годом прямо сообщает: «Послал Ярослав сына своего Владимира на греков и дал ему много воинов, а воеводство проучил Вышате <…>» (пер. Д.С. Лихачева).[xxxvi] Никаких сомнений у историков это известие не вызывает.[xxxvii] А вот если бы дружина Ярослава Мудрого самовольно отправилась походом на Царьград, это говорило лишь об одном: что киевский князь – слабый и даже беспомощный правитель, недостойный власти.

Поход был, по-видимому, вызван конфликтом политических и торговых интересов,[xxxviii] но суть не в этом. На протяжении своей многовековой истории православная Византия почти постоянно воевала (и порой не на жизнь, а на смерть, ведя борьбу на уничтожение) со своими православными соседями – Болгарией и Сербией. При этом враги-единоверцы неизменно прибегали к помощи то иноверцев (язычников-русов во главе со знаменитым Святославом, печенегов, половцев, потом мусульман турок), то инославных (католиков крестоносцев). Русский летописец о единоверных греках отзывался весьма неблагожелательно, именуя их льстивыми и радуясь победам над ними русских князей-язычников.[xxxix] Византийцы не оставались в долгу: русичи для них даже после крещения были презренными варварами, «тавроскифами». Знаменитый вихантийский историк Михаил Пселл, очевидец осады Константинополя воинами Ярослава в 1043 году, заметил о русских: «Это варварское племя все время кипит злобой и ненавистью к Ромейской державе (так византийцы называли свою империю. – А. Р.) и, непрерывно придумывая то одно, то другое, ищет предлога для войны с нами».[xl]

По замечанию историка и антрополога В.Я. Петрухина, «[э]то противопоставление как бы диктовалось самими греками –архаичное противопоставление эллинов и ромеев варварам давало себя знать на протяжении всей средневековой эпохи (славянский язык сравнивается с собачьим лаем в одной из византийских эпиграмм <…>). И хотя славянские народы, принявшие православное греческое христианство, относились к Slavia Orthodoxa <…> и “Византийскому сообществу”, смотрели как в “зеркало” на византийский образец <…>, “национальное” самосознание славянства всегда обостренно реагировало на “национальное высокомерие” греков, начиная со средних веков <…> и кончая славянофилами (И.В. Киреевский) и В.С. Соловьевым <…>, осуждавшими “славолюбие византинизма” как языческий порок».[xli] Византийскими хронистами «славяне и Русь не считались принадлежащими всемирной истории. Конечно, они упоминались в хрониках <…> Амартола, Продолжателя Феофана и др. (вплоть до XIII в. <…>) как угрожающие Византии северные варвары, но не были включены в круг цивилизованных народов, признаваемых библейской традицией (в ее антично-византийской редакции), были, скорее <,> “возмутителями” всемирно-исторического процесса, чем его участниками, отождествлялись с Гогом и Магогом <…>, тем более, что их появление на границах Византии совпало с очередным периодом эсхатологических ожиданий – концом 6-го тысячелетия от сотворения мира. Византийское <…> “зеркало” в этом отношении было “кривым” для славянских народов».[xlii]

С благодушным идеологическим конструктом православного братства учителей и учеников, измышленным автором «Элиты», реальность, к сожалению, не имеет почти ничего общего.

В действительности не исключено, что еще отец Ярослава Мудрого Владимир Святой, креститель Руси, избрал не византийскую, а «западную ориентацию <…> в последний период <…> правления».[xliii] Западная культурная ориентация, отчасти, по-видимому, была характерна и для Владимирова сына Ярослава Мудрого; показательно установленное Л. Мюллером использование в «Слове о Законе и Благодати» Илариона западной литургической формулы «Christus vincit, Christus regnat, Christus imperat».[xliv] Как пишет А.В. Назаренко, «[т]от факт, что цитата из литургического оформления франкской королевской и имперской коронации включена в программную похвалу покойному киевскому князю, торжественно произнесенную в 1040-е гг. в Десятинной церкви в присутствии здравствующего киевского князя Ярослава Мудрого, достаточно красноречив. В государственно-идеологическом отношении Русь в т о в р е м я явно тяготела к западной модели национальных государств (regna gentilia), инстинктивно сторонясь империи и подозревая в идеальной супрематии византийских василевсов над христианской экуменой угрозу собственному государственному суверенитету».[xlv]

По замечанию А.В. Назаренко, «индифферентность государственной власти на Руси к проблеме церковного разделения, отношение к ней как к проблеме чисто церковной, а значит – чисто византийской, поддерживалась и усиливалась еще и определенной оппозиции к Византии в сфере государственной идеологии. Источники дают нам достаточно свидетельств тому, что на Руси настороженно относились к византийской политической доктрине, согласно которой Византийская, то есть Римская, империя в своей идеальной потенции и норме обнимает все христианские земли, а константинопольский василевс (римский император) является царем всех христиан. Еще киевский митрополит Иларион (умер в 1054 г.), автор знаменитого “Слова о законе и блаодати”, прибегая к логике традиционной евангельской метафоры о работниках одиннадцатого часа, стремился доказать равночестность старого, римского, имперского христианства и христианства юных, “варварских”, по римско-византийской терминологии, народов. Это, в сущности, западный взгляд, развивавшийся еще в меровингскую эпоху, в VI-VII вв. (в частности известным епископом Исидором Севильским), когда политико-идеологическая доминация Константинополя на Западе была реальностью, требовавшей идеологического осмысления и ответа[xlvi]

Эта близость с Западом ни в коей мере не означала, что своеобразие православия, отделявшее его от западной версии христианства, не было для древнерусского сознания Киевской эпохи существенным: «Здесь мы имеем дело с провиденциальным парадоксом, крайне занимательным. При идейном отталкивании от империи Русь постоянно и твердо хранила православие – причем делала это и м е н н о п о т е м ж е м о т и в а м, п о к о т о р ы м т я г о т и л а с ь и м п е р и е й: она видела в православии духовный залог своего национально-государственного бытия. В результате народное самосознание, развившееся как н а ц и о н а л ь н о е (или, условно говоря, вписывавшееся в рамки “иларионовской” концепции), подспудно принимало формы, которые были по сути дела и м п е р с к и м и, ибо замена этнических характеристик на религиозные есь одна из главных черт имперской идеологической парадигмы».[xlvii]

Аберрация восприятия, проявившаяся в телепередаче Феликса Разумовского, не случайна; не в столь абсурдном проявлении подобные искажающие реальную картину презумпции обнаруживаются и у профессиональных историков: «Нелепо отрицать судьбоносность выбора, сделанного Владимиром Святым в конце Х в., однако выбор этот, а тем более последующая история Руси в русле греко-православной культурной традиции порой слишком “гипнотизируют” историков, заставляя их сознательно или невольно проецировать культурно-историческую ситуацию позднейших времен на эпоху Владимира Мономаха, Ярослава Мудрого и даже еще более раннюю. Приходится снова и снова констатировать: православие не отгородило Русь от Запада <…> вернее сказать, не православие сделало это, а усугубленный монгольским нашествием политический распад Руси и поворот крестоносных усилий Запада от “арабского фронта” против восточного православия».[xlviii]

Причина искаженного восприятия реальности задана источниками: «<…> [П]озиция церкви (и в целом, и в отношении <…> связей с “латинской” Европой) определяла общие контуры древнерусской литературной традиции, с которой и меет всегда дело историк. Реальные акценты в ней смещены -–ведь позиция церкви не всегда совпадала с позицией светской власти <…>. Сама резкость, с которой церковные иерархи требут от князей не только “вере латинской не прилучатися”, но и “не брататися” с латинянами, “своих же дочерей не даяти за не, не поимати у них”, служит ясным свидетельством того, что действительность была далека от этих призывов».[xlix]

© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru