Ненужный Толстой: рецепция личности и творчества писателя в год столетнего юбилея

Юбилей этот прошел в российской государственной и общественной жизни попросту незамеченным. Ни официальных церемоний, ни вечеров памяти, ни – исключение едва ли не единично – передач на телевидении. Пара-тройка старых кинофильмов по романам и повестям «матерого человечища» на «маргинальном» в телесетке канале «Культура». И это почти всё. (Чисто научные мероприятия, конференции и круглые столы, организованные московским и яснополянским музеями Толстого, - не в счет.) Никакого намека на «истерическую пышность»[i] пушкинского юбилея. Тишина. Молчание. Которые как будто бы свидетельствует, что для современного российского сознания Толстой переместился с книжной полки в музейную экспозицию, если не в запасник. Почему? Только ли потому, что tempora mutantur et nos mutamur in illis? Или у нынешнего небрежения Толстым есть особенные причины? А был ли Толстой? Дни юбилея на российском ТВ

В качестве экспертов на передачу были приглашены наместник московского Сретенского монастыря ответственный секретарь Патриаршего совета по культуре архимандрит Тихон Шевкунов, посол Израиля в России Доррит Голендер-Друкер, заведующий Пироговским отделом Музея-усадьбы «Ясная Поляна» Геннадий Опарин и литературный критик и журналист, ведущий телеканал «Культура» Николай Александров.[ii]

В общем, разговор получился. Правда, скорее вокруг Толстого, чем о нем. Первым был вопрос о причинах отрицательной реакции Русской православной церкви на предложения в канун 100-летнего юбилея снять отлучение с писателя. Ответ архимандрита Тихона, разъяснившего, что писатель сам себя отрешил от Церкви (о чем и свидетельствует синодальный акт 1901 г.) был точен, взвешен и споров не вызвал.

Мир был нарушен другим вопросом телеведущего: является ли революция «зоной ответственности» Толстого? Архимандрит Тихон Шевкунов, напомнивший о миллионных тиражах толстовских религиозно-публицистических трактатов, категорично расценил Февральскую и Октябрьскую революции как результат деятельности Толстого: яснополянский мудрец действительно создал новую религию, но ею оказалась псевдорелигия революционного насилия. «Толстой «выхолостил из сознания русского народа» нравственно-религиозные истины и социальные ценности («все его усилия по разрушению церкви, армии, государства… он во многом разрушил сознание русского народа»). «Радикальнейшее» воздействие Толстого на общественную жизнь России способствовало революционной катастрофе. «Внимала ему вся Россия, завороженная…». Оказалось, что «надо различать Толстого – гения литературы и Толстого, который решил стать учителем человечества».

Заступились за Толстого Геннадий Опарин и Николай Александров, заметивший, что уход Толстого, - по существу, «предвестие трагедии 17-го года». Толстой указал на симптомы болезни, а не заразил ею Россию, его критика во многом справедлива, но «толстовское послание не было услышано». «Толстой не призывал к разрушению - так были услышаны его слова».

Спор, однако, оказался не просто мирным, а довольно вялым. Наверное, потому, что все аргументы сторон были уже давным-давно высказаны. Мнение об ответственности Толстого за революцию и даже о глубинном родстве его духа и страсти к насилию, разрушению и упрощению наиболее отчетливо высказал еще в 1918 г. Николай Бердяев.[iii]

Вменяет в вину Толстому Бердяев и максималистское отвержение истории, роднящее его с революционной одержимостью: «Исторический мир - иерархичен, он весь состоит из ступеней, он сложен и многообразен, в нем - различия и дистанции, в нем - разнокачественность и дифференцированность. Все это так же ненавистно русской революции, как и Толстому. Она хотела бы сделать исторический мир серым, однородным, упрощенным, лишенным всех качеств и всех красок. И этому учил Толстой как высшей правде».[iv]

Между тем, несмотря на всю суггестию и магию бердяевского слова, его оценка роли (пусть метафизической, а не прямого влияния) Толстого в революции сомнительна. Проповедь Толстого была обращена к отдельным личностям, а не к массе, и ему, религиозному рационалисту, было глубоко чуждо стихийное начало, питавшее смуту. Что же до прямого воздействия на вождей и вершителей переворота, - главного из них, как известно, «перепахали» отнюдь не трактат «Царство Божие внутри вас» и не роман «Воскресение», а совсем иная книга; и революционные массы «повелись» тоже не на идеи яснополянского старца… И, в конце концов, нам не дано предугадать, как наше слово отзовется.

Бердяевсккий след обнаружился в толстовском выпуске «Национального интереса» и в трактовке оппозиции «Толстой – Достоевский» как «яда и противоядия», принадлежащей архимандриту Тихону, причем, подпав под магнетическую власть буквально понятой мифологемы, архимандрит Тихон заявил, что Достоевский приходил в ужас от антицерковных произведений Толстого и спорил с ним с православных позиций.[v] В действительности автор «Дневника писателя» с автором «Исповеди» не полемизировал никогда, - потому что не мог читать антицерковных толстовских сочинений, которые были изданы, а в абсолютном большинстве и написаны, уже после смерти Достоевского.

За сорок пять минут телевизионного эфира участники передачи успели рассказать о многом. О перенесенном недавно на земли Толстовского музея камне с родины Хаджи Мурата; на камне надпись на русском и на арабском: «Да упокоит и примирит Всевышний души всех, погибших в кавказских войнах». Об израильских сельскохозяйственных общинах – кибуцах, созданных не без влияния толстовских идей. Но ни о самих идеях Толстого, ни о его художественном творчестве не было сказано ничего, кроме расхожих фраз «гений русской литературы» и «титан русской литературы», произнесенных, соответственно, архимандритом Тихоном и Дмитрием Киселевым. (Верных, но почему-то напомнивших мне пародические клише «гигант мысли» и «отец русской демократии».) Справедливо прозвучала финальная реплика Николая Александрова: «Хорошо бы обратить внимание на Толстого – человека огромного духовного подвига».

Однако не обратили. А ведь одно лишь вскользь брошенное замечание архимандрита Тихона, что у Толстого есть образы истинно христианские и что таков Платон Каратаев – «личностный христианский идеал непротивления злу насилием», могло бы стать зерном увлекательнейшей дискуссии. О языческих, буддийских и христианских корнях миросозерцания автора и его любимого простонародного героя. О сложном синтезе или о «кричащих противоречиях» между Толстым-художником и Толстым-моралистом. О причинах непреходящего увлечения Толстым за рубежом. О том, почему его все меньше читают в России. Да мало ли еще о чем!

Не вышло. И повинны в том не столько участники беседы, сколько ведущий, очертивший своими вопросами жесткое поле – загон, в котором самому писателю почти не нашлось места.

Толстой «клубничный»: из размышлений над книгой Павла Басинского «Лев Толстой: Бегство из рая»

На первый взгляд книга литературного критика и писателя Павла Басинского «Лев Толстой: Бегство из рая» стала заметным явлением благодаря полученной первой премии «Большой книги» за 2010 г..

Не берусь судить об оправданности премии (для этого надо было бы сравнивать «Льва Толстого» с другими претендентами, сама же ситуация состязания творений в жанрах fiction и non-fiction мне видится абсурдной); впрочем, премии, как и чины, даются людьми, кои, как известно, «могут обмануться». (О коммерческой подоплеке распределительного механизма премии, грубо, но четко названном Александром Шаталовым «большим распилом спонсорского бабла»,[vi] судить не берусь.) Но не заметить книги, действительно, нельзя.

Толстой – писатель Басинского не интересует. Как точно заметил Сергей Бочаров: «В эту сторону, в эту голову автор солидной книги удивительно мало смотрит. Не художник Толстой герой этой книги».[vii]

Справедливости ради, надо отметить, что и от Толстого – религиозного мыслителя и проповедника остались рожки да ножки. Из всего же литературного творчества присутствует один инвариантный сюжет бегства, лихо опрокинутый прямо на биографию яснополянского старца. Диагностировав у своего «пациента» «синдром беглеца»,[viii] Павел Басинский с легкостью необыкновенной обнаружил это же свойство едва ли не у всех героев Льва Николаевича: «Оленин бежит на Кавказ, а молодой Нехлюдов в “Утре помещика” убегает из университета в деревню. Граф Турбин в “Двух гусарах” внезапно появляется в губернском городе К. и так же внезапно исчезает. Блуждает в степи герой рассказа “Метель”. Болконский бежит в действующую армию. Наташа Ростова сбегает с Анатолем Курагиным. Пьер Безухов бродит по полям сражений в разоренной Москве. Анна Каренина уходит от мужа, а Вронский после ее гибели не находит другого выхода, как бежать на сербскую войну. Уходит по этапу за Катей Масловой другой Нехлюдов в романе “Воскресение”. Отец Сергий бежит от земной славы, а император Александр в образе старца скрывается в Сибири. <…> Потерялись в степи купец Василий и работник Никита в повести “Хозяин и работник”. <…> Заблудился на охоте и испытал смертный ужас герой “Записок сумасшедшего”. Пробираясь из окружения, погибает Хаджи-Мурат. И это далеко не полный список бегущих и уходящих персонажей Толстого.

Но есть и последняя форма бегства – самоубийство. Этот путь выбирает третий Нехлюдов в “Записках маркера”, Федя Протасов в “Живом трупе” и Евгений в повести “Дьявол”. Падает под поезд Анна Каренина, а Константин Левин в самое счастливое время думает о самоубийстве» (с. 92).

Воистину все смешалось в книге Басинского: приезд и отъезд героя «Двух гусар» и нормальный, почти неизбежный для дворянина и офицера князя Болконского отъезд в действующую армию с любовным увлечением Наташи Ростовой и с покаянной поездкой в Сибирь героя «Воскресения»; торговая поездка купца Брехунова и приезд графа Пьера Безухова на поле Бородина, вызванный непререкаемым желанием быть там, где вершится судьба России; оставление университета «другим» Нехлюдовым и самоубийство Анны Карениной, почему-то названное «падением», словно героиня оступилась на склизком станционном перроне (впрочем, может статься, здесь заключена тонкая аналогия с другим «падением», с изменой Анны мужу).

Интерпретация и интеллектуальные обобщения – вообще не самая сильная сторона книги. Молодой Толстой безосновательно объявляется атеистом, хотя тут же сообщается о его юношеских молитвах (с. 272). Отказ писателя от замысла романа о Петре объясняется с простотой почти каратаевской: «Петр I просто опротивел ему как личность» (с. 247). Слова Победоносцева в ответе Толстому на просьбу не казнить народовольцев – «наш Христос – не ваш Христос. <…> …В вашем показались мне черты расслабленного, который сам требует исцеления» - это, оказывается, скрытая угроза, напоминание о судьбе Чаадаева, объявленного сумасшедшим (с. 281).

Главный предмет внимания – биография и личность Толстого – увидены тоже более чем нетривиально. Павел Басинский неоднократно уподобляет своего беглеца малопочтенным гоголевским персонажам: Толстого, сидящего в каретном сарае в день ухода из Ясной Поляны, - герою повести «Коляска», в которой «уездный аристократ Пифагор Пифагорович Чертокуцкий спрятался от гостей в каретном сарае, но был конфузнейшим образом разоблачен» (с. 22); Толстого, медлящего и колеблющегося с решением о женитьбе – с небезызвестным господином Подколесиным. Продолжая рискованные параллели – портрет Толстого в книге Басинского напоминает жизнеописание Пушкина, которое мог бы написать его закадычный друг Иван Александрович Хлестаков. Несколько рассказов, как Толстой терял память еще задолго до ухода. Психические странности в детстве (остригает брови, бежит три версты по дороге, не желая садиться в карету, выпрыгивает из окошка, «имея страшное желание полететь вверх», и теряет сознание…). Объяснение, правда, дается достойное – обостренное чувство независимости, свободы. Упоминание о латентном гомосексуализме Толстого: приводится зафиксированное самим графом признание во влюбленности в мужчин, характерной для него в юные и молодые годы. Упоминание о подозрениях Софьи Андреевны, что ее супруга связывают с Чертковым не только дружеские отношения (см., например, с. 586). (При этом основательность фантазий графини Софьи Андреевны Павел Басинский не признает.) И похоть, похоть, похоть…[ix]

А чего стоит семейная жизнь, которую лишь саркастический демон мог бы назвать «раем»! Толстой - черствый духовный эгоист, лишающий детей и внуков наследства. «Тряпка» в руках злого демона, «черта» Черткова. Скандальная влюбленность С.А. в композитора Танеева. У мужа – признание в вожделении к сестре жены Тане.

Дважды даются ссылки на медицинские заключения о психическом состоянии графини Софьи Андреевны, причем с первой соседствует тактичное замечание об аморальности и двусмысленности обсуждения поведения супруги писателя (с. 329). Жена, обыскивающая вещи супруга в поисках его тайного дневника, находящая его в сапоге и читающая. Ссоры из-за наследства. Борьба за завещание, как за мозаиковый портфель старого графа Безухова. Булгакову, передающему просьбу графини Софьи Андреевны, Чертков, делая страшную гримасу, показывает язык, а сын Толстого Лев Львович кричит на Владимира Григорьевича: «Ты идиот! Все знают, что ты идиот!» (с. 580). Готовность родных объявить мужа и отца сумасшедшим. Душевная черствость Толстого, «утешающего» супругу, что смерть малолетнего сына Алеши – это хорошо. «То, что осталось после Алеши, труп ребенка, отвозили на санках С.А. с няней. У Л.Н. этот “предмет” вызвал полное равнодушие. Он весь в мыслях и чувствах где-то далеко» (с. 359).

Несчастная графиня: «В любой критической семейной ситуации, которую создавал Л.Н., главный удар и ответственность падали на С.А.» (с. 396). Жуткая репетиция ухода, разыгранная бездушным правдоискателем.[x] Дикие сцены в домашнем «раю».[xi] И, наконец, ссылка на мнение профессора В.Ф. Снегирева: «Толстой был уже болен в ночь ухода, и инфекционное отравление воздействовало на его мозг», сопровождаемая невнятной оговоркой сочинителя: «Очевидно одно: накануне и в ночь бегства Толстой был душевно и физически слаб» (с. 27).

На страницах книги словно чередуются кадры из дешевой мелодраматической фильмы: «С.А. дважды покушалась на самоубийство. Первый раз ее вытащили из пруда, второй – поймали на дороге к нему. После этого она била себя в грудь тяжелым пресс-папье, молотком, кричала: “Разбейся, сердце!” Колола себя ножами, ножницами, булавками. <…> Узнав, что Л.Н. И Маковицкий поехали в Горбачево, велела лакею отправить туда телеграмму, но только не за своей подписью: “Вернись немедленно. Саша”. Лакей сообщил об этом Саше, и она отправила нейтрализующую телеграмму: “Не беспокойся, действительны только телеграммы, подписанные Александрой”.

Мать пыталась перехитрить дочь, дочь – мать» (с. 50).

Идут завлекательные «титры»: Главка о попытке самоубийства графини Софьи Андреевны названа «Утопленница», а глава о духовном перевороте, испытанном графом Львом Николаевичем, - «Новый русский». Сдержанную информацию источников биограф щедро расцветил яркими красками.[xii]

Жареная клубничка с яснополянских грядок должна прийтись по вкусу читателям, падким до сенсаций и скандалов. От жизни великого писателя остался скверный анекдот.

Можно возразить: по большей части, сведения, приводимые Павлом Басинским, документированы и, по-видимому, достоверны; мало того, многие из них уже упоминались жизнеописателями Толстого. Толстой был, действительно, тяжелым человеком, а биография – не житие. К тому же, в книге есть не только скандальные подробности и скабрезности. И – наконец – не надо быть ханжами. (На последнее не раз напирает и сам автор сочинения о яснополянском «беглеце».)

Биография великого писателя, конечно, не должна превращаться в словесную икону, однако должна нести в себе отпечаток духовной личности портретируемого. А Толстой под пером Басинского оказался мелок. По словам самого автора: «Толстой оказался комком снега, вокруг которого наворачивался грандиозный снежный ком, и это происходило с каждой минутой его перемещения в пространстве» (с. 20). Уход предстал паническим бегством, объяснимым многолетним семейным разладом, тягостнейшей ссорой полубезумного старика с доведенной им до сумасшествия женой; предстал следствием интриг злого духа – Черткова.[xiii]Явился отголоском изнурительной войны из-за завещания писателя, отрекшегося от своих имущественных прав. Духовные искания, несовместимость реальной жизни и проповедуемых идеалов – все это в сочинении Басинского оказалось на десятом месте.

В книге Басинского уход Толстого стал паническим бегством, скандалом и крахом. Нужно согласиться: всё это тоже было. Но было не только это.

Вспоминаются набившие оскомину, зацитированные до дыр строки Пушкина, порожденные слухами об уничтожении записок Байрона: «Мы знаем Байрона довольно. Видели его на троне славы, видели в мучениях великой души, видели в гробе посреди воскресающей Греции. — Охота тебе видеть его на судне. Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок — не так, как вы, — иначе».[xiv]

Неправда. Если великий человек мал и мерзок, то не иначе, а как все. Но, невзирая на несправедливость ультраромантического пушкинского суждения (кстати, от такого взгляда на вещи поэт вскоре отказался), нужно признать: великий человек оценивается не в том, в чем он подобен всем другим людям, а в том, где проявляется его гениальность.

Что же до «ханжества», то, во-первых, имеет смысл помнить о личной тайне, о сфере privacy, в которую ни писатель, ни его супруга не были намерены допускать посторонних; а во-вторых, дразнящие подробности в большинстве своем оказываются самоценными, не складываются ни в какую картину и не имеют объяснительной силы: ни большинство сексуальных историй молодого Толстого, ни догадки о его гомоэротических порывах не имеют никакого отношения к драме ухода / бегства, обозначенной у Павла Басинского как основной сюжет. (Тем более – заметим в скобках – не имеет такой эксклюзив для неосведомленного читателя, как, например, известие о связи В.Н. Тургеневой, матери классика, с А.Е. Берсом, отцом Софьи Андреевны, и о внебрачном ребенке – плоде этих отношений.) Единство личности Толстого исчезло. Как исчезли и – прошу прощение за велеречивую банальность – масштаб этой личности, величие ее духа.

Может статься, я неправ, и в намерения автора книги отнюдь не входило сделать Толстого персонажем «Русских сенсаций» и телепрограммы «Ты не поверишь!», но концентрация такого материала столь велика, а акценты на нем так сильны, что происходит неизбежное искажение оптики и смещение масштабов. Возможно, Павел Басинский прежде всего показать Толстого просто человеком, без глянца. Но стараниями биографа Толстой предстал перед публикой «без штанов». Показательна публикация фрагментов книги в «Московском комсомольце», - отрывки из другой биографии писателя массовая газета вряд ли бы напечатала. Впрочем, литературного скандала книга Басинского не вызвала, - и в этом нельзя не видеть бесспорного свидетельства, что подобный метод жизнеописания уже не удивляет и не раздражает.

Интимные подробности и психические изломы могут быть вполне уместны в сочинении иного жанра – например, в психобиографии.[xv] В книге, обращенной к максимально широкому кругу читателей, они неизбежно будут всего лишь пикантными «штучками». Обеспечивающими ей двусмысленный, но предсказуемый успех. Однако Лев Толстой заслужил большего, чем роли манка для читателя, охочего до сплетен.

Толстой как буква: по поводу книги Виктора Пелевина «Т.»

Итоги конкурса на премию «Большая книга» 2010 г. оказались безусловно необычными по крайней мере в одном отношении. Граф Лев Толстой смог погреться в лучах славы «больших» лауреатов дважды: еще одну премию, третью, тоже получило сочинение о яснополянском мудреце – роман Виктора Пелевина «Т». Впрочем, в действительности к автору «Войны и мира» и «Анны Карениной» пелевинский граф Т. имеет отношение самое косвенное.

В литературно-критической среде это сочинение удостоилось реакции в высшей степени неоднозначной. С одной стороны, роман был аттестован как «пелевинское, простите, глумление <…> над Толстым», ибо «никакой новой литературы, в том числе иронической, колкой, вступающей в полемику с классиком без <…>, настоящего чувства к Толстому не будет. А настоящего чувства к Толстому в книге Пелевина» нет.[xvi] Андрей Немзер, категорично высказавший это мнение, счел даже сам факт присуждения премии за роман «Т.» свидетельством, что «мы в моральном распаде». С другой стороны, Н. Примочкина оценила пелевинское творение весьма высоко, а в выборе Толстого прототипом героя обнаружила глубокий смысл – свидетельство внутреннего родства двух писателей.[xvii]

Оба мнения, на мой взгляд, совершенно беспочвенны.

Напомню сюжет пелевинского романа, простоты ради воспользовавшись уже имеющимся хорошим пересказом: граф Т., владелец имения Ясная Поляна, «непротивленец, отлучен от церкви и пробирается в Оптину пустынь. Власти, однако, почему-то намерены ему помешать и посылают наперехват агентов Охранки.

Потерявший память из-за того, что ему в чай подсыпали специальный препарат, граф Т. толком не знает ни кто он такой, ни что такое Оптина пустынь. <…> Вскоре граф Т. узнает, что его ситуация куда хуже, чем могло показаться на первый взгляд. Оказывается, что окружающий его мир — обман, более того, второсортное литературное произведение, которое клепает группа российских литработников начала XXI века» во главе с Ариэлем Эдмундовичем Брахманом. По ходу действия выясняется, что в Оптину пустынь – в некое сверхреальное духовное пространство – пытаются попасть еще и монахи из секты Победоносцева. «Ее адепты поклоняются божеству древнеегипетского фараона Эхнатона, демону-гермафродиту с кошачьей головой. По версии одного из пелевинских героев, он поглощает человеческие души, используя в качестве приманки «нематериальный идол» — иудеохристианскую доктрину единобожия. Иноки Победоносцева намерены попасть в Оптину пустынь сами. Для этого им нужно принести в жертву демону душу «Великого Льва», каковым, с их точки зрения, является сам граф Т.»[xviii]

Погрязший в тенетах авантюрного и местами скабрезного сюжета, постоянно переписываемого Ариэлем и компанией в угоду меняющимся планам спонсоров-заказчиков, граф Т. в финале как будто бы обретает свободу, осознавая свое «я» центром и фокусом бытия и превращая в ничто, аннигилируя прежнего хозяина – беспринципного борзописца. Герой Пелевина «узнает, что имя «Ариэль» в переводе с древнееврейского обозначает «Лев Божий». <…> Т. при помощи той же самой каббалистической процедуры, которую использовал Брахман, проникает в его московскую квартиру и, не прибегая ни к ножу, ни к удавке… приносит его в жертву. При этом он, во-первых, сам становится единственным автором романа, во-вторых, оказывается в самой настоящей Оптиной пустыни, то есть у последнего мистического рубежа.

Итак, жертвенным агнцем оказывается другой Лев, наш современник, корыстолюбец и детерминист, отрицавший свободу воли и единство человеческой личности <…>».[xix] Сергей Костырко оценил роман как победу толстовского (очевидно, естественного, личностного, целостного начала) над ариэлевским (рискну продолжить мысль критика – нецелостным, игровым, постмодернистским).

Однако концовка пелевинского сочинения отнюдь не полностью допускает такую трактовку. В соответствии с инвариантной пелевинской идеей, в «Т.» действительность трактуется как порождение созерцающего «я» (весь вопрос лишь в том, кто именно является этим трансцендентным созерцателем). Освобождение героя небесспорно не только потому, что его говорящая лошадь в финальной сцене изрекает циничную фразу, которую прежде произносил Ариэль, когда разъяснял своему созданию графу Т. зависимость его судьбы от планов «либеральной» и «силовой» партий – двух спонсоров романа.[xx] Лошадь на последних страницах романа вообще претендует на роль «окна» в истинное бытие, то есть и на место графа Т. как созерцателя и «хозяина» реальности, и на место прежнего господина и повелителя – беспринципного литератора Ариэля: «Это окно и есть я <…>» (с. 380). А в последних строках романа таким трансцендентным субъектом на мгновение как бы оказывается уже немотствующая букашка. А дальше – самоуничтожение слова, растворение «я» в мире - неназываемом и потому не отличимом от небытия: «<…> Это огромное солнце вместе со всем остальным в мире каким-то удивительным образом возникает и исчезает в крохотном существе, сидящем в потоке солнечного света. А значит, невозможно сказать, что такое на самом деле эта букашка, это солнце, и этот бородатый человек в телеге <…> потому что любые слова будут глупостью, сном и ошибкой» (с. 382).

Но и это экзистенциальное освобождение иллюзорно – потому что читатель остается в плену все того же текста, в котором размыты границы между точками зрения графа Т., его создателя Ариэля Брахмана и создателя обоих Виктора Пелевина. Как бы отрицая и даже осмеивая постмодернистские стратегии письма, вовлекающие классику в игры, исполненные тотальной иронии, Пелевин пользуется ее же плодами без всякого зазрения совести. Достоевский и граф Т., ставшие по воле разработчиков коммерческого проекта героями компьютерной стрелялки и сведенные друг против друга в рукопашном бою; амурные приключения графа Т.; череда преследований героя агентами охранки и монахами, которых непротивленец, экипированный получше любого спецназовца, вынужден убивать пачками (для очистки собственной совести предваряя смертельные удары предупреждающим криком «Поберегись!») – именно эти невероятные сюжетные ходы, а отнюдь не его «философическая» идея, составляют по существу стержень пелевинского текста. И – last but not least – как литературный редактор уже всего романа назван все тот же вездесущий А. Брахман, имя которого, впрочем, в соответствии с сюжетом, внесено в траурную рамку. (На последний факт обратил внимание и Сергей Костырко.) Все оказывается амбивалентным и пронизанным абсолютной иронией.

Но даже если счесть освобождение графа Т. и победу над Ариэлем безусловными, то совершаются они благодаря силе воли, воображения графа Т. и магической процедуре, но отнюдь не посредством литературного дара героя: как писатель граф Т. с Ариэлем в поединок вообще не вступает – ибо в пелевинском романе и не представлен художником.

В критике пелевинский роман не раз характеризовался как произведение философское.[xxi] Это едва ли справедливо. И мысль о мире, о реальности как о порождении восприятия, сознания «я», и аналогия между Творцом – «автором» Вселенной, и писателем – автором книги – суть интеллектуальные банальности, многократно повторенные мыслителями и обыгранные в культуре. Несомненно, чтение «Т.» требует от неискушенного читателя определенных мыслительных усилий и может стимулировать к раздумьям о бытии, субъекте и объекте. Но, боюсь, в этом случае будет свидетельствовать о философской нищете читающего. Михаил Эдельштейн недавно довольно зло высказался о репутации Пелевина как писателя-интеллектуала: «В конце 2009 года портал OpenSpace провел опрос “Самый влиятельный интеллектуал России” — Пелевин победил с большим отрывом. В критике титул „главного писателя” закреплен за ним всерьез и надолго, несмотря ни на какие частные недовольства рецензентов. <…> … [С]итуация, когда сколь угодно талантливый фельетонист воспринимается как „наше все” и едва ли не как религиозный учитель, — более чем очевидный сигнал общего неблагополучия литературной системы и, если угодно, интеллектуального нездоровья соответствующей среды».[xxii] Уничижительное определение Пелевина как «фельетониста» мне видится совершенно несправедливым, а констатация отношения к нему как к «едва ли не религиозному учителю» - чудовищным преувеличением. Но в оценке философских свойств пелевинской прозы Михаил Эдельштейн прав. Виктор Пелевин – писатель (или, если угодно, беллетрист) по-своему замечательный, но достоинства его творчества – не в глубине философской мысли.

Поэтому не стоит искать в романе о графе Т. изображения духовных поисков, как это делает Сергей Костырко, вольно или невольно смешивая плод необузданного воображения Ариэля Брахмана с настоящим Толстым.

Что же до сходства мастера восточных боевых искусств графа Т. и реального владельца Ясной Поляны, то оно весьма поверхностно: «Герой книги граф Т. имеет явные черты сходства с графом Львом Толстым, но писатель внимательно следит за тем, чтобы это сходство не получило достаточного основания».[xxiii]

Опрощение и непротивленчество (в случае с графом Т. довольно-таки двусмысленное); отлучение; неоднократные посещения Оптиной пустыни и высказанное в дни последнего путешествия желание поселиться в ней на положении полупослушника, но без обязанности посещать церковные службы; проживание в Ясной Поляне; супруга, которую звали Софья Андреевна, - вот все факты биографии «настоящего» Толстого, привлеченные автором «Т.». Литературный фон тоже небогат: размышляющий очеловеченный конь Холстомер; название драмы «Живой труп» (использовано как боевой клич графа Т. в рукопашной схватке с Достоевским); пара мотивов из «Отца Сергия» (искушение героя женщиной, перед которой он не смог устоять, и отрубание себе пальца). Набор совпадений неказистый, рассчитанный на узнавание мало-мальски образованным читателем и даже не предполагающий реального знакомства с толстовскими произведениями. Но главное: пелевинский текст, конечно, потускнеет, но сохранит все свои основные смыслы и в том случае, если непросвещенный читатель пройдет мимо этих параллелей. В общем-то, если говорить совсем всерьез, ни Толстой – человек, ни Толстой – писатель, ни Толстой – мыслитель Пелевину не очень нужен.

Никакого глумления над Толстым здесь нет ни на йоту. Уж с бóльшим основанием автора можно было бы уличить в клевете на Победоносцева и Русскую Православную Церковь (принадлежность к тайной секте сатанистского толка, попытка убийства графа Т., превращение почитаемой православной обители в какую-то абстракцию с коннотациями Шамбалы). Или в варварской редукции философии и личности Владимира Соловьева: гениальный философ под пером Пелевина превращается в худосочную тень – полудиссидента, обезглавленного властями предержащими. Но и это обвинение было бы небесспорным: во-первых, в романе описаны вовсе не реальные, не исторические Победоносцев и Соловьев; во-вторых, за них – как и за все «глумливые» перипетии, участником которых становится граф Т., - отвечает в первую очередь не Виктор Пелевин, а Ариэль Брахман…

Тем не менее фигура Толстого и его сочинения Пелевину действительно небезразличны – но, пожалуй, только в одном отношении. Толстой как срыватель «всех и всяческих масок», демистифицирующий мифы и изобличающий стереотипы общественного сознания, Толстой как певец простого, стихийного, «руссоистского» благоговения перед жизнью, - в этом отношении классик Пелевину дорог и по-своему близок. Не в пример его вечному спутнику Достоевскому, обреченному на роль персонажа шутера: помнить, что «сотона – лохъ», оборонять Петербург от мертвяков, не забывая вовремя поедать найденную при трупах колбасу и водку – единственное спасение от поразившей невские берега радиации… Достоевский - ревностный приверженец Православия, идеолог мессианского призвания России – Пелевину явно немил. Но интертекстуальная роль автора «Дневника писателя» от этого не становится меньшей, чем роль Толстого.

Но по-настоящему автору «Т» неинтересен и неважен и Толстой-писатель. От настоящего насельника Ясной Поляны остались лишь титул да первая литера фамилии. Броский лейбл для привлечения внимания. Освободившимся из-под власти Ариэля бородатым человеком, едущим в телеге, может быть и автор романа, и его критик, и его читатель. Бороду иметь не обязательно: в телеге едет человек вообще. Любой.

* * *

И все-таки – почему Толстой по существу оказался не нужен?

Причины на первый взгляд очевидны. Классическая изящная словесность в современной России вообще потеряла прежние власть и влияние; проповедь аскетизма и обличение роскоши и социальной неправды не слышны в обществе, пораженном нравственной коростой и избравшем главными ориентирами и консьюмеристские ценности и превратившем их в фетиш. Авторитарное слово Толстого – моралиста способно вызвать лишь отторжение в социуме, не признающем в принципе ни за кем права на проповедь и поучение других.[xxiv]

Всё, однако же, сложнее. Показательный пример – судьба толстовского вечного спутника – Достоевского, также не чуравшегося назидательности и отнюдь не воспевавшего комфорт и богатство. Победитель недавнего конкурса «Имя России», удостоившийся за последние годы экранизации двух своих романов и сам ставший героем многосерийного телефильма, автор «Братьев Карамазовых» и «Дневника писателя» и сейчас – фигура актуальная.

Различие современных судеб двух писателей проявилось даже в нынешних опытах пародической трактовки их сюжетов. Если в кинофильме-травести «Даунхаус» Романа Качанова по роману «Идиот» сохранен весь костяк сюжета Достоевского, то в пьесе Олега Шишкина «Анна Каренина II»[xxv] фабула толстовского романа дописана: представлена пост-история Анны, выжившей после попытки самоубийства, но потерявшей руку, ногу и глаз (она, по словам врача, «несколько изменилась»); Вронский же получил контузию на войне и стал «полностью парализованным человеком», Каренин написал скабрезный роман об адюльтере, Левин влюбился в Анну, но нелепая гибель оборвала его жизнь. [xxvi]В сюжете «Идиота» обнаружились возможности для пародического остраннения; событийная канва «Анны Карениной» в этот отношении не пригодилась…

Но Достоевский в отличие от Толстого – описатель экстрима, без которого трудно растревожить душу ко всему привыкшего нашего современника, а его стиль играет столь ценимыми в нынешнюю эпоху постмодерна интертекстами. Толстой же пишет так, словно до него литературы и не было.[xxvii] Как художник, он, по сегодняшним меркам, уж слишком «опростился». Создатель «великого пятикнижия» возвещал русскому народу и государству великую миссию. Толстой же к таким «коллективистским» категориям почти не прибегал и никогда не обещал, что Константинополь будет нашим. В «Войне и мире» он воспел победу над Наполеоном, но изобразил главного победителя слезливым и сластолюбивым жирным стариком, жалеющим жизни солдат и не вмешивающимся в предначертанный Историей ход сражения. В национальной мифологии, делающей предметом гордости гекатомбы, принесенные на алтарь Отечества («мы за ценой не постоим»), жалостливый «дедушка» Кутузов Толстого никак не может стать главным фельдмаршалом Победы. Да и народ-победитель в «Войне и мире» представлен не героями-патриотами, а множеством непохожих друг на друга людей, думающих «о следующей трети жалованья, о следующей стоянке, о Матрешке-маркитантше» и воюющих «без всякой цели самопожертвования, а случайно, так как война застала <…> на службе <…>» (т. 4, часть первая, гл. IV).[xxviii] И суждение князя Петра Вяземского о «Войне и мире» как о проявлении исторического нигилизма, «нетовщины», как о «протесте против 1812 года <…> апелляции на мнение, установившееся о нем в народной памяти и по изустным преданиям, и на авторитет русских историков этой эпохи»,[xxix] по-своему справедливо, хотя и односторонне. И в этой оценке был не одинок.[xxx]

«Крайний оптимизм» Толстого – моралиста, «отрицающий испорченность и греховность природы», вера, что «все естественное - доброе»,[xxxi] в начале XXI века кажутся удивительно наивными.

Стоит ли, наконец, упоминать и том, что толстовская критика теории прогресса, кажется маразмом в стране, президент которой поклоняется айфону и айпеду и закладывает электронное капище в Сколкове. Неприятие яснополянским старцем технических достижений и скепсис в отношении наук чужды стране, над просторами которой гордо реет клич «Модернизация!».

Между тем и Толстой - певец «дикого, почти бешеного наслаждения существованием», обладающий непосредственным, детским видением мира,[xxxii] и Толстой, одаряющий «откровениями смерти»,[xxxiii] «мистикой смерти»,[xxxiv].- для нашего времени писатель необычный и потому необходимый. А у Толстого – мыслителя и проповедника – для современности важны не столько идеи (здесь много по меньшей мере сомнительного), сколько остранняющий, свободный от идейных и культурных клише взгляд на действительность – социальную и нравственную.

И на Западе, и на Востоке интерес к толстовским сочинениям не угасает, нынешние тиражи его произведений по российским меркам совершенно фантастичны. И если в России все иначе, если в фаворе оказывается «гаонорея» графа Т., то не симптом ли это болезни? Духовной. Нашей.


[i] Выражение Михаила Гаспарова: Гаспаров М.Л. Столетие как мера, или Классика на фоне современности // Новое литературное обозрение. 2003. № 62. С. 14.

[ii] Видеозапись выпуска имеется в Интернете; см.: http://video.yandex.ru/users/mor-vikt2008/view/663/.

[iii] Ср.: Бердяев Н.А. Духи русской революции // Бердяев Н.А. О русских классиках / Сост., коммент. А.С. Гришина; Вступ. ст. К.Г. Исупова. М., 1993. С. 99-100.

[iv] Там же. С. 99-100.

[v] Ср.: «У нас не относятся еще достаточно серьезно и углубленно к соблазнительной лжи толстовской морали. Противоядием против нее должны были бы быть пророческие прозрения Достоевского». – Там же. С. 99.

[vi] Слова Александра Шаталова в радиоэфире передачи «Культурный шок» от 27 ноября 2010 г.: http://bookmix.ru/notes/note.phtml?id=724.

[vii] Бочаров С. Два ухода: Гоголь, Толстой // Вопросы литературы. 2011. № 1; цит. по электронной версии: http://magazines.russ.ru/voplit/2011/1/bo1.html.

[viii] Басинский П. Лев Толстой: Бегство из рая. С. 333. Далее при цитировании книги страницы указываются в тексте.

[ix] «Дневник Толстой начинает вести в марте 1847 года в казанской университетской клинике, где лечится от гаонареи (гонореи), которую получил “от того, от чего она обыкновенно получается”» (с. 74, какая филологическая точность при цитировании словечка из дневника. – А. Р.); «В промежутке между вступлением в права хозяина Ясной и бегством <…> на Кавказ Толстой ведет обычный для молодого, небедного и неженатого человека образ жизни. Это вино, карты, цыгане и проститутки (будем называть вещи своими именами)» (с. 77). «По-видимому, чувство похоти было в нем очень развито, но не превышало чувство всякого молодого, здорового и неженатого мужчины. Крестьянки-солдатки, горничные в европейских гостиницах и, наконец, проститутки были к его услугам, но связь с ними не доставляла ничего, кроме досады и нравственных мук. <…> “Девки сбили меня с толку”, “девки мешают”, “из-за девок… убиваю лучшие годы своей жизни». – рефрен дневника его молодости» (с. 128); «Его заграничный дневник 1857 года может вызвать впечатление, что Толстой был эротоманом» (с. 128).

[x] О попытке ухода 1884 г.: «С половины дороги на Тулу он вернулся. “Дома играют в винт бородатые мужики – мои два сына”, - с неприязнью пишет в дневнике. Спать пошел в кабинет на диване. В 5-м часу ночи жена разбудила его. "Прости меня, я рожаю, может быть, умру”. Ночью родилась их дочь Саша.

Ни отец, ни мать не были этому рады» (с. 327).

[xi] «После того как мать фактически выгнала Сашу из дома, с Толстым произошел уже не обморок, но смертельный припадок со страшными судорогами, когда его тело не могли удержать несколько мужчин» (с. 592).

[xii] Павел Басинский: «Саша подала прощальное письмо отца. С. А. быстро пробежала его глазами.. Голова ее тряслась, руки дрожали, лицо покрылось красными пятнами» (с. 103). Александра Львовна Толстая: «Я подала ей письмо. Она поспешно схватила его. Глаза ее быстро бегали по строчкам». - Толстая А. Жизнь с отцом. Цит по электронной версии: http://librus22.ilive.ro/aleksandra_tolstaja_zhizn_s_otcom_111544.html.

[xiii] Эта трактовка роли Черткова неоригинальна; в последнее время ее обосновывает священник Георгий Ореханов; см.: Ореханов Г., свящ. Жестокий суд России: В.Г. Чертков в жизни Л.Н. Толстого; 2) Русская Православная Церковь и Л.Н. Толстой: Конфликт глазами современников: Монография. М., 2010. С. 364-463.

[xiv] Письмо князю П.А. Вяземскому, втор. пол. ноября 1925 г. - Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 т. Т. 10. Л., 1979. С. 148, курсив оригинала.

[xv] Такая книга существует: Ранкур-Лаферьер Д. Лев Толстой на кушетке психоаналитика: Женоненавистничество, мазохизм и ранняя утрата матери // С. 541-858. Ранкур-Лаферьер Д. Русская литература и психоанализ / Пер. с англ. М., 2004. Другой вопрос – плодотворность и адекватность такого подхода к давно умершему человеку, не способному стать пациентом психоаналитика, и корректность самого психоанализа в его исконной фрейдистской форме, культивируемой автором исследования (а также справедливость отдельных частных толкований и характеристик).

[xvi] Передача «Культурный шок» радиостанции «Эхо Москвы», 27 ноября 2010 г., тема « “Большая книга” как отражение современной литературы». - http://bookmix.ru/notes/note.phtml?id=724.

[xvii] См.: Примочкина Н. На фоне классики [рецензия на кн.: Пелевин В. Т.: Роман. М.: Эксмо, 2010] // Новое литературное обозрение. 2010. № 105

[xviii] Костырко С. Два Льва // Новый мир. 2010. № 3; цит. по электронной версии; http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2010/3/ko15.html.

[xix] Там же.

[xx] Пелевин В. Т. М., 2009. С. 380. Далее при цитировании романа страницы указываются в скобках в тексте.

[xxi] Костырко С. Два Льва; Губайловский В. Гегель, Эверетт и граф Т. // Новый мир. 2010. № 3.

[xxii] Цит. по обзору: Периодика (сост. А. Василевский и П. Крючков) // Новый мир. 2010. № 12. С. 224.

[xxiii] Губайловский В. Гегель, Эверетт и граф Т.; цит. по электронной версии: http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2010/3/gu16.html.

Марина Загидуллина справедливо утверждает, что Пелевину Толстой "нужен был как средство объяснения собственной излюбленной идеи" и что "для Пелевина Толстой не более чем "говорящая голова", медиум собственной пелевинской концепции свободы"; его произведение "не ставит себе задачей стимулировать перечитывание романов Толстого". - Загидуллина М. Мутация оценки: темпоральный трансфер классического текста (романы В. Пелевина Т и Б. Акунина Ф.М.) // Russian Literature . 2011. Vol. LXIX-I. P. 163-164. Марина Загидуллина ссылается на признание самого Пелевина, что "эта книга вовсе не о Толстом", которого автор "Т" любит "с детства". - Кочеткова Н. Писатель Виктор Пелевин: ""12 стульев" были для меня книгой о героических и обреченных людях" // Известия. 2009. 30 окт. Сложнее, впрочем, поверить здесь же содержащемуся утверждению автора, что работая над книгой он даже не вспомнил о приближающемся юбилее.

[xxiv] Показательны в этой связи такие случаи, как сарказм в отношении Солженицына, проявившийся и в ряде оценок его возвращения, высказанных в свое время в прессе, и в дружной реакции враждующих партий на его выступление в Государственной Думе. Или – пример – совсем недавний – отторжение наставлений Никиты Михалкова, принявшее в Интернете крайне резкие формы. Права автора обращения «Жить не по лжи!» на наставничество (если в принципе признавать назидание как дискурс) небеспочвенны, михалковские – сомнительны, но дело не в этом. Пользовательские комменты на новостных страницах Рунета и некоторые передачи ТВ свидетельствуют, что и церковная проповедь обыкновенно встречается в штыки.

[xxvi] Причем в фильме вовсе нет «редкостного издевательства» над романом, в котором его создателей уличает современный критик; см.: Катаев В.Б. Метаморфозы текста: русский роман и интермедиальность // Научные доклады филологического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова. Вып. 6. М., 2010. С. 38. «Даунхаус» показывает, чем мог бы обернуться сюжет «Идиота» при реализации в современной действительности; если это и «издевательство», то, на самом деле, над нашей реальностью, а не над классикой. «Издевательства» над романом Достоевского тут не больше, чем в «Войне мышей и лягушек» глумления над «Илиадой» Гомера. С пьесой Олега Шишкина – сложнее: здесь действие не перенесено в наше время, толстовский финал переписан, а смысл романа редуцирован, как оказалось «редуцировано» поездом тело несчастной Карениной. Анна выжила по молитвам супруга, но это более чем двусмысленное и «садистское» чудо. («Вот у барина горе! Жену поезд переехал, а она жива осталась», - констатирует лакей; а Левин резюмирует: Бог «подарил ей жизнь. Насильно, но благородно».) Одновременно это наказание на нарушение заповеди «Не прелюбодействуй!».

[xxvii] Красноречивый пример, экспериментально подтверждающий «не-литературность» Толстого, – неудача пародической имитации его стиля в романе Владимира Сорокина «Голубое сало»; пародическое подражание толстовской поэтике свелось к эксплуатации усадебно-охотничьей тематике, «украшенной» непристойными вкраплениями. При этом в других случаях – например при воссоздании платоновского стиля – Сорокин добился несомненной удачи.

[xxviii] Толстой Л.Н. Собр. соч.: В 22 т. Т. 7. М., 1981. С. 19.

[xxix] Вяземский П.А. Воспоминания о 1812 годе // Вяземский П.А. Стихотворения. Воспоминания. Записные книжники / Сост. Н.Г. Охотина; Вступ. ст. и примеч. А.Л. Зорина и Н.Г. Охотина. М., 1988. С. 280-281.

[xxx] Ср.: Эйхенбаум Б.М. Лев Толстой. Кн. 2. Л.; М., 1931. С. 390-394.

[xxxi] Бердяев Н. Ветхий и Новый Завет в религиозном сознании Л. Толстого // О религии Льва Толстого. М., 1912. С. 181.

[xxxii] Цвейг С. Лев Толстой // Цвейг С. Мария Стюарт. Звездные часы человечества. Новеллы и легенды. М., 2003. С. 887, пер. П. Берштейн.

[xxxiii] Выражение Льва Шестова: Шестов Л. На весах Иова (Странствования по душам) // Шестов Л. Соч.: В 2 т. М., 1993. (Приложение к журналу «Вопросы философии». Серия «Из истории отечественной философской мысли»). Т. 2. С. 25.

[xxxiv] Определение П.М. Бицилли: Бицилли П.М. Проблема жизни и смерти в творчестве Толстого [1928] // http://www.marsexx.ru/tolstoy/pro-et-contra/bicil.html. Электронная версия издания статьи в кн.: Л. Н. Толстой: pro et contra. / Сост., вступ. ст., коммент, и библиогр. К. Г. Исупова. СПб., 2000.


© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру