История риторических идей

Изобретателем риторики древние называют философа Эмпедокла (495-435 до Р.Х. ), который «достиг великой силы слога, пользуясь и метафорами и прочими поэтическими приемами»[1], и согласно легенде, прославился, тем, что якобы бросился в кратер вулкана Этны, – «этим он хотел укрепить молву, будто он сделался богом»[2]. Но, очевидно, первую конструкцию риторики разработал ученик Эмпедокла «искуснейший в науке красноречия и составивший ее учебник, а проживший (по словам Аполлодора в «Хронологии») целых сто лет»[3] софист Горгий Леонтинский (485-380 до Р.Х.). Горгий построил первый свод топики (учения об основаниях аргументов), предложил учение об аргументации, выделил и обозначил риторические фигуры и создал школу риторов[4].

Критика софистов и риторики Платоном (427-347 г до Р.Х.), создавшая в последующей философской традиции отрицательное и во многом несправедливое о них мнение, имела, тем не менее, исключительное значение. Платон определил этические границы публичной аргументации и отношение риторики к религии и философии. В диалоге Платона «Горгий», участники которого представлены как реальные люди, взгляды Горгия на риторику представлены, очевидно, в утрированном и схематическом виде, но при этом Платон удачно сформулировал важнейшую проблему риторики:

«Сократ. ... объясни, что ты имеешь в виду, говоря о величайшем благе и называя себя его создателем.

Горгий. То, что поистине составляет величайшее благо и дает людям как свободу, так равно и власть над другими людьми, каждому в своем городе.

Сократ. Что же это, наконец?

Горгий. Способность убеждать словом и судей в суде, и советников в совете, и народ в народном собрании, да и во всяком ином собрании граждан. Владея такою силой, ты и врача будешь держать в рабстве, и учителя гимнастики, а что до нашего дельца, окажется, что он не для себя наживает деньги, а для другого – для тебя, владеющего словом и уменьем убеждать толпу»[5].

Платон критикует софистику в первую очередь за хаотические последствия публичной речи, лишенной нравственного и предметного основания: «Так вот, когда оратор, не знающий что такое добро, а что – зло, выступит перед такими же несведущими гражданами с целью их убедить, причем будет расхваливать не тень осла, выдавая его за коня, но зло, выдавая его за добро, и, учтя мнения толпы, убедит ее сделать что-нибудь плохое, какие, по-твоему, плоды принесет впоследствии посев его красноречия?»[6]

По мысли Платона, Горгий и другие софисты, обучая технике эристической диалектики, разрушают общество, поскольку ловкая речь создает в неподготовленной аудитории иллюзию компетентности, в результате чего ответственные посты в государстве занимают безнравственные и неподготовленные люди: «Знать существо дела красноречию нет никакой нужды, надо только отыскать какое-то средство убеждения, чтобы казаться невеждам бóльшим знатоком, чем истинные знатоки»[7]. Поэтому ответственность учителя риторики за содержание его риторического учения и последствия преподавания[8] определяется уровнем нравственной подготовки учеников.

Основная задача ритора и преподавателя риторики состоит, по Платону, в повышении компетентности общества: «А если мы проявим заботу о своем государстве и согражданах, не должны ли мы стремиться к тому же – чтобы сделать сограждан как можно лучше? Ведь без этого, как мы установили раньше, любая иная услуга окажется им не впрок, если образ мыслей тех, кому предстоит разбогатеть, или встать у власти, или вообще войти в силу, не будет честным и достойным»[9].

Цель риторики – подготовка компетентного гражданина, в первую очередь государственного деятеля и судьи, ораторское искусство которого совершенствует нравы общества[10].

Истинное искусство риторики, по мысли Платона, далеко выходит за пределы техники аргументации, а истинный ритор предстает как философ[11].

Платон прекрасно владел риторической техникой и искусно использовал ее в своих произведениях, не пренебрегая и формами аргументации, которые можно назвать эристическими или софистическими. Проблема познавательной ценности аргументации правдоподобного, поставленная Платоном, непосредственно связана с проблемой места риторики в системе знания. Предмет риторической аргументации – «промежуточная область между существующим и несуществующим, область становящегося и возможного»[12]. Суждение о правдоподобном, различным образом соединяя в себе ощущение и фантазию, может содержать истинное и ложное мнение.

Этическая проблема риторики состоит в следующем: если риторика занимается словесной техникой аргументации в публичной речи и такая аргументация может оказаться не только диалектической, но и эристической, а в риторике исследуется и даже преподается всякая техника словесной аргументации, то ответственна ли риторика как знание за возможные последствия ее применения в безнравственных целях? На самом деле – это проблема практического применения любого знания, но впервые она была поставлена именно в отношении риторики, поскольку отрицательные последствия безнравственного использования словесной техники были в то время наиболее очевидными. И хотя различного рода угрозы, вызываемые современным ростом научного знания, представляются неизмеримо более значительными, этические проблемы риторики продолжают обсуждаться и само слово риторика до сих пор ассоциируется с духовно-нравственной опасностью целенаправленного обмана и манипуляции сознанием словесных средств убеждения.

Задача превращения риторики в научную дисциплину решена Аристотелем (384-322 до Р.Х.). Критика Платона привела к разумному сочетанию рецептивного и развивающего принципов образования, что осуществилось в системе образовательных дисциплин, разработанных Аристотелем. В основе этой системы лежат «Топика» и «Риторика» как языковое, техническое основание философского и научного знания и методологии решения проблем научно-философского и практического характера, которое, «будучи способом исследования, <…> прокладывает путь к началам всех учений».[13]

«Риторика» Аристотеля – первая сохранившаяся систематическая монография, описывающая «способность находить возможные способы убеждения относительно каждого данного предмета»[14].

Аристотелевское понимание риторики как теории аргументации так же, как у Платона, связано с этической критикой софистов. Если «способ убеждения есть некоторого рода доказательство»[15], то содержание риторической аргументации подлежит сознательной оценке и критике с позиций знания и нравственности: «Находчивым в деле отыскания правдоподобного должен быть тот, кто так же находчив в деле отыскания самой истины»[16]. Поэтому и владеть средствами риторической аргументации может и должен человек воспитанный и образованный.

По мысли Аристотеля, риторика, хотя она может рассматриваться и иногда рассматривается как отрасль политики[17], на самом деле «есть некоторая часть и подобие диалектики: и та и другая не есть наука о каком-либо определенном предмете, о том, какова его природа, но обе они – лишь методы для нахождения доказательств»[18].

В теории Аристотеля мышление неразрывно связано со словом: речь, высказывание («логос») содержит утверждение чего-то о чем-то, то есть предикативность. Высказывание может быть простым и составным: «Высказывание едино, но в двух различных смыслах: или как обозначение чего-то одного, или как соединение многого – так, «Илиада» едина как соединение, а определение человека – как обозначение одного»[19].

Такая «высказывающая речь» может содержать аргументацию, то есть словесно выраженные и обоснованные мысли, которые предстоят как истинные или ложные, а обоснование которых убедительно или неубедительно. Поэтому риторика и выступает у Аристотеля как наука «о речи и о мысли», об отношении мышления к слову: «... о том, что касается мысли, следует говорить в риторике, так как это принадлежность ее учения. К области мысли относится все, что должно быть достигнуто словом; части же этой задачи – доказывать и опровергать, возбуждать страсти (такие, как сострадание, страх, гнев и тому подобные), а также возвеличивать и умалять»[20].

Что же касается диалектики, то она представляет собой «способ, при помощи которого мы в состоянии будем из правдоподобного делать заключения о всякой предлагаемой проблеме и не впадать в противоречие, когда мы сами отстаиваем какое-нибудь положение»[21].

Если диалектика является наукой о правдоподобных умозаключениях, исходящих из посылок, которые представляются правильными всем или большинству, или компетентным людям, но одновременно – инструментом образования и методологией решения спорных проблем, то будучи «способом исследования, она прокладывает путь к основам всех учений»[22]. В этом методологическом смысле риторика предстает как часть диалектики. Действительно, диалектическая аргументация, по Аристотелю, – основа риторики.

Но риторика не сводится к диалектике: аргументы – диалектические, дидактические, испытующие, эристические[23] – рассматриваются в риторике как словесные поступки, совершаемые определенными людьми в определенных культурно-языковых и исторических обстоятельствах и с определенной целью.

«Риторика» Аристотеля состоит из трех частей (книг). В первой книге дается определение риторики, рассматривается ее отношение к диалектике и другим наукам. Главное свойство риторической аргументации в ее принципиальной спорности: имеет смысл совещаться лишь о таких предметах, о которых существуют и могут существовать различные мнения. По мысли Аристотеля, риторическая аргументация может быть двух типов: техническая, основанная на умозаключениях, и нетехническая, основанная на фактах. Аристотель уточняет природу риторической аргументации, отделяя субъективную (психологическую) убедительность речи как доверие конкретного человека к ее содержанию от объективной убедительности речи, вытекающей из отношения ее содержания к культурно значимой форме словесного воплощения замысла: «Риторика не рассматривает того, что является правдоподобным для отдельного лица, ... но имеет в виду то, что убедительно для всех людей, каковы они есть»[24].

Речи (риторические высказывания) разделяются на три вида – совещательные, показательные (эпидейктические) и судебные. Аргументация в каждом из этих видов речей может быть положительной и отрицательной. Содержание совещательных речей – будущее, задача – склонять к решению или отклонять от решения, а цель – польза или вред. Содержание судебных (судительных) речей – прошлое, задача обвинять или оправдывать, а цель – справедливое и несправедливое. Содержание эпидейктических речей – настоящее, задача – похвала или порицание, цель – прекрасное или постыдное.

Совещательный ритор говорит о финансах, о войне и мире, о безопасности, о внешнеторговых отношениях и о законодательстве. Польза и вред связаны с представлениями людей о счастье. Поэтому ритор должен хорошо знать политику, экономику, военное дело, международные отношения и нравственные установления общества. Эпидейктический ритор говорит о прекрасном и безобразном. Поэтому он должен хорошо знать философию, искусство, обычаи того общества, к которому обращается. Судебный ритор говорит о справедливых и несправедливых поступках. Поэтому он должен владеть антропологическими знаниями, чтобы уметь отличать намеренные поступки от непреднамеренных действий, а также понимать психологические мотивы поступков. Он должен также хорошо знать философию и право – естественное и позитивное, то есть всеобщие принципы права (неписаные законы) и конкретное законодательство (писанные законы).

Во второй книге «Риторики» рассматриваются условия убедительности речи: (1) страсти и нравы аудитории; (2) приемы доказательства положений. Нравы аудитории и ритора называются этосом, страсти (риторические эмоции) – пафосом, приемы доказательства – логосом.

Аристотель называет основные пафосы: гнев – милость, страх – мужество, стыд – наглость или бесстыдство, благодарность – неблагодарность, негодование – сострадание, зависть, соревнование и указывает приемы возбуждения этих страстей. Учение о нравах (этос) связывается с возрастом (юность, зрелость, старость), социальным происхождением, материальным положением, общественной влиятельностью.

К основным приемам доказательства (логос) относятся пример и энтимема (риторическое умозаключение). Примеры подразделяются на фактические и вымышленные (модели) – басню и притчу. Энтимемы представляют собой умозаключения, посылки которых – положения, содержащие знаки или представляющие собой вероятностные суждения. В таком случае энтимемы содержат прогностические высказывания, надежность которых определяется типом знака (обязательного или факультативного признака), который в них используется или установленной степенью достоверности[25]. Кроме того, посылки энтимем могут быть опущены и подразумеваются. Посылки риторических аргументов могут исходить либо из данных частных наук, либо из положений, которые принимаются как достоверные или правильные, либо представляются общими для всех людей. Такие общие положения или общие места (топы) выступают как основа риторической аргументации в области общественных отношений («боги ненавидят несправедливость») или мироустройства[26] («целое больше части»).

В третьей книге «Риторики» рассматриваются вопросы стиля и композиции речи. Аристотель называет достоинства стиля: ясность, правильность, краткость, выразительность, этичность, уместность, благозвучие. С точки зрения характера связи между предложениями речь может быть беспрерывной и периодической. Завершенность беспрерывной речи определяется ее содержанием. Периодическая речь состоит из логически и ритмически организованных фраз (периодов), строение которых обозримо и отражает структуру отдельной мысли.

С точки зрения отношения отдельной мысли к слову Аристотель использует понятие выражения; к выражениям относятся метафоры (слова в переносном значении) и обороты речи. В композиционном отношении речь состоит из четырех основных частей: вступления, изложения, доказательства и заключения.

«Риторика» Аристотеля не первое руководство по ораторскому искусству[27], но первый дошедший до нас научный трактат, в котором систематически изложена теория публичной аргументации.

Науки о слове, в частности риторика, активно разрабатывались в эллинистический период античности. Особая заслуга в этом отношении принадлежит философским и научным школам стоиков – последователей Зенона (335-262 до Р.Х.) и Хрисиппа (280-204 до Р.Х.), перипатетиков – последователей Аристотеля и академиков – последователей Платона.

В учении стоиков разработана следующая классификация знаний и учебного предмета[28]: все знание (философия) подразделяется на три части: физику, этику и логику. В состав логики входят диалектика и риторика. Диалектика включает общее учение о языке, которое в наше время называется языкознанием, учения о видах высказываний и о строении высказывания, которые в настоящее время относятся к общей филологии (теории словесности), литературоведению и логике.

Из диалектики выделяется предмет грамматики как «искусства понимать поэтов и историков, руководящее главным образом формой речи в соответствии с аналогией и обиходом»[29]. В задачи учебного предмета грамматики входили умение читать и писать, объяснение переносных значений слов, толкование трудных слов, нахождение этимологии, то есть смысловых связей слов по их звуковому составу, отбор аналогий, то есть парадигм склонения и спряжения, стилистическая оценка произведений, «что является самым прекрасным в этом искусстве»[30]. В задачи собственно диалектики входили учения о строении системы языка, о представлении, высказывании и умозаключении.

Риторика, как «наука хорошо говорить при помощи связных рассуждений»[31], выстраивается стоиками как последовательность создания целесообразного высказывания и подразделяется на нахождение (изобретение), изложение, построение и исполнение речи[32]; впоследствии строение учебного предмета риторики принимает следующий вид: изобретение, расположение, выражение, запоминание, исполнение или действие [33].

Таким образом, складывается система общего образования, впоследствии названная тривиумом (trivium – «трехпутье»): грамматика, диалектика, риторика[34].

Понятийный аппарат и содержание риторики в основном разработаны греками. Латинские риторики существовали еще в начале I века до Р.Х.[35]. В римской традиции риторика утверждается и систематизируется как словесная наука о человеке в его отношении к обществу, она становится своего рода государственной идеологией и охватывает основное содержание научно-философской, юридической и художественной культуры[36].

Самым знаменитым римским оратором и теоретиком риторики считается Марк Туллий Цицерон (106 - 43г. до Р.Х.), писатель, государственный деятель, адвокат конца республиканской эпохи, сочетавший высокую эллинистическую литературную и философскую образованность с римским практицизмом и юридизмом. Речи и письма Цицерона, в значительной части дошедшие до нас, являются непревзойденным образцом латинской прозы.

Несомненное значение риторических идей Цицерона в том, что они отражают опыт этого великого мастера слова и содержат авторитетные оценки положений риторики. Цицерон рассматривает риторику как эмпирическую науку, задача которой состоит в осмыслении и обобщении реального опыта аргументации: «В самом деле, если определять науку, как только что сделал Антоний, – «наука покоится на основах вполне достоверных, глубоко исследованных, от произвола личного мнения независимых и в полном своем составе усвоенных знанием», – то, думается, никакой ораторской науки не существует. Ведь сколько ни есть родов нашего судебного красноречия, все они зыбки и все приноровлены к обыкновенным ходячим понятиям. Но если умелые и опытные люди взяли и обратились к тем простым навыкам, которые сами собой выработались и соблюдались в ораторской практике, осмыслили их и отметили, дали им определения, привели в ясный порядок, расчленили по частям, – и все это, как мы видим, оказалось вполне возможным, – в таком случае я не понимаю, почему бы нам нельзя было называть это наукой, если и не в смысле того самого точного определения, то, по крайней мере, согласно с обыкновенным взглядом на вещи»[37]. Как представляется, понимание Цицероном природы науки риторики имеет широкое значение: по существу дела все гуманитарные науки изучают и обобщают эмпирический опыт того, что может быть названо искусством, – публичной речи, управления, хозяйственной деятельности, разрешения имущественных конфликтов, художественного творчества.

Римская ораторская практика времени Цицерона была в основном судебной и политической. Судебная речь содержит наиболее сложную и острую аргументацию, поскольку она предполагает соревнование сторон в судебном процессе, а решение принимается на основе взвешенной оценки компетентным судьей доказательств, исходящих из анализа обстоятельств дела, системы позитивного права и моральных норм, принятых в обществе. Поэтому именно судебная речь рассматривается Цицероном как основная форма публичной аргументации: при овладении судебной риторикой всякая иная речь – совещательная или показательная – представляется относительно нетрудной задачей[38].

По мысли Цицерона, оратор – государственный деятель, который средствами публичного слова организует общественную жизнь, обеспечивает регулярное правосудие, поддерживает высокий уровень общественной нравственности и единства общества и «всему государству в целом приносит счастье и благополучие»[39]. Поэтому «оратором, достойным такого многозначительного названия, будет тот, кто любой представившийся ему вопрос, требующий словесной разработки, сумеет изложить толково, стройно, красиво, памятливо и в достойном исполнении»[40]. Ораторская профессия требует природного дарования: хорошего голоса и внешних данных, способности к связной, плавной, свободной речи, смелости, чувства ответственности, находчивости и памяти, природного ума – «оратор должен обладать остроумием диалектика, мыслями философа, словами чуть ли не поэта, памятью законоведа, голосом трагика, игрою такою, как у лучших лицедеев. Вот почему в роде человеческом никто не попадается так редко, как совершенный оратор»[41]. Но качества эти могут быть развиты воспитанием и обучением у всякого, кто обладает ими в той или иной мере, при должном «рвении и восторженной любви к делу»[42]. Поэтому профессия оратора в не меньшей мере требует глубокой и всесторонней подготовки не только в смысле овладения техникой речи, но в содержательном плане, поскольку «никто не может говорить хорошо о том, чего он не знает»[43].

В курс риторики входят изучение теории, правила которой «явились как свод наблюдений над приемами, которыми красноречивые люди ранее пользовались бессознательно»[44]; упражнения: постановку голоса и жеста, подражание образцам; письменное изложение и письменные сочинения, в которых отрабатывается стиль; переводы, заучивание наизусть ораторских и художественных текстов; аналитическое чтение произведений художественной литературы; специальные упражнения на изобретение аргументов и произнесение учебных речей, а впоследствии индивидуальная практика под руководством опытного юриста или политика.

Общее образование ценится Цицероном как осведомленность в изящной словесности – философии, истории и науках, в греческой и латинской эпической, драматической и лирической поэзии. Такое общее образование является, по мысли Цицерона, украшением речи, «… так как ораторское искусство не должно быть убогим и бледным, а должно быть приятно разубрано и расцвечено самыми разнообразными предметами, то хорошему оратору следует многое услышать, многое увидеть, многое обдумать и усвоить и многое перечитать, однако не присваивать это себе, а только пользоваться из чужих запасов»[45].

Оратор – блестящий дилетант в философии, истории и литературе, использует их по мере необходимости, но не основывается на них. Поскольку практический результат – выигрыш дела - является реальной задачей, существенно не то, что считает истинным или правильным сам оратор, а то, что считает истинным или правильным аудитория. Поэтому, если цель греческого ритора, по Платону и Аристотелю, состоит в воспитании общества, в распространении истинного знания и духовной нравственности, то римский оратор, по Цицерону, говорит то, что угодно римскому народу: «Широту и глубину их науки и мысли я не только не презираю, – я ими от души восхищаюсь; однако для нас, среди нашего народа на нашем форуме, достаточно знать и говорить о людских обычаях то, что не расходится с людскими обычаями»[46].

Высказываясь в пределах обыденного здравого смысла римского народа, который, само собой разумеется, «выше всех народов государственной мудростью»[47], оратор опирается в первую очередь на позитивное право, всегда остающееся для него единственным критерием приемлемости суждений. Общепринятая практическая мораль и римское право становятся основой мировоззрения: религия и духовная мораль, философия, наука, искусства подчинены правовой норме, регулирующей столкновение практических интересов, – «ведь наше-то слово должно доходить до ушей толпы, должно пленять и увлекать сердца, должно предлагать такие доказательства, которые взвешиваются не на весах золотых дел мастера, а как бы на рыночном безмене»[48].

Итак, по Цицерону, «ритор – дилетант в самом широком смысле этого слова; его дело – не «единое», но «все», не самососредоточение, но саморазвертывание личности, не ее систола, но ее диастола»[49]. Но дилетант – лишь в плане мировоззрения. Что же касается практического интереса, то здесь ритор выступает самым настоящим профессионалом, который всегда хорошо «знает, сколько есть средств, чтобы вызвать требуемое впечатление, в чем они состоят и какой род речи для этого нужен»[50].

Цицероновский взгляд на ритора и на риторику оказал могущественное влияние на всю последующую западноевропейскую культуру вплоть до нашего времени. Однако, по выражению биографа Цицерона Гастона Буассье, «причины, сделавшие из него неподражаемого писателя, мешали ему быть хорошим политиком»[51].

Цицерон был убит 7 декабря 43 года по распоряжению Марка Антония, который в 30 году, после поражения в гражданской войне против Октавия Цезаря, покончил в Александрии жизнь самоубийством. Власть полностью перешла в руки Октавия Цезаря и начался новый этап истории Рима – эпоха принципата. Состояние дел в государстве, успешно предсказанное еще Платоном, сменилось устойчивым монархическим порядком после того, как Сервий Сульпиций Гальба в 68 году нашей эры сверг Нерона и был провозглашен императором.

Среди друзей нового императора был уроженец Испании Марк Фабий Квинтилиан, который, несмотря на свою молодость, – он родился в 42 году – уже приобрел известность как талантливый адвокат, литератор и преподаватель риторики. В том же 68 году Гальба учредил в Риме государственную кафедру римской риторики, которую и поручил Квинтилиану, впервые в истории образования присвоив ему звание профессора.

Свое главное сочинение «Instinutio oratoria» в 12 книгах Квинтилиан начал писать, имея двадцатилетний стаж преподавания. Уже первые три книги имели значительный успех, и император Домициан, которому Квинтилиан посвятил свой труд, поручил ему воспитание своих внучатых племянников.

Главная мысль всего сочинения, которое иногда и переводят не «Двенадцать книг риторических наставлений», а «Воспитание оратора», состоит в том, что образование оратора должно начинаться с детства. Рассматривая причины упадка элоквенции, Квинтилиан указывает, что не падение нравов приводит к плохой риторике, но что и упадок красноречия и падение нравов имеют общую причину - невнимание родителей к детям, неправильное воспитание и обучение[52]. Поэтому когда будущий оратор приступает к занятиям риторикой, именно недостатки предварительного образования препятствуют ему освоить ораторское искусство: “latent fundamenta” - скрыты основы.

Риторика преподается на возделанной почве: постоянные занятия, чтение, письмо, упражнения в устной речи, в особенности заучивание и декламация, создают способность к свободной и выразительной речи.

Воспитание оратора начинается с выбора кормилицы, которая должна не только владеть правильной народной речью, но с младенчества привить ребенку начала нравственного и достойного поведения, которые содержатся в песнях, сказках, народных пословицах и поговорках, играх. Когда придет время отдать ребенка в начальную школу, то государственную школу следует по возможности предпочесть частной, но в особенности нужно тщательно следить за качеством преподавания и при первых признаках некомпетентности учителя немедленно сменить школу.

В начальной школе формируются основные положительные качества, но и пороки речи, поэтому необходимо следить за тем, как ребенок осваивает грамматическую систему языка, как развивается его словарный запас, насколько он умеет использовать лексику в прямом и переносном значении. Серьезное внимание следует уделить навыкам письма правописанию и выбору круга чтения.

Занятия музыкой и изобразительным искусством развивают речевые способности, поэтому ими не следует пренебрегать. Изучение математики, в особенности геометрии, дисциплинирует разум, создает навык устойчивого внимания и сосредоточенности. Театр - прекрасная школа декламации и жеста, поэтому подростка полезно водить в театр, чтобы он освоил четкое и выразительное произношение и ритм публичной речи, контролируя репертуар представлений, на которых может присутствовать подросток. Но при этом важно не упускать из виду, что многопредметность создает опасную иллюзию знания и приводит к верхоглядству.

Отдавая подростка в риторическую школу, следует удостовериться в надежности преподавателя, в его нравственности и профессиональной компетентности. Преподаватель риторики должен быть хорошо подготовлен в методическом отношении, он должен понимать основные принципы дидактики и в упражнениях двигаться от простого к сложному. Тщательный и правильный отбор ораторов и историков, произведения которых проходятся в классе, умение при изучении классиков развивать память учащихся свидетельствуют о профессиональном уровне учителя. Не менее важным считает Квинтилиан индивидуальный подход к ученику, позволяющий развивать его способности до максимально возможного уровня. Но учитель должен быть строгим и требовательным, именно эти качества не только являются условием результативного обучения, но развивают в ученике ответственность и чувство долга. Цель учителя - систематическое образование учащихся, но образованность означает продуманность и ответственность суждений и понимание ограниченности собственных знаний, поэтому часто кажется, что необразованные люди более сообразительны, чем образованные: они готовы высказываться о чем угодно.

Что же такое риторика, каково ее образовательное и общественное значение? Существует несколько видов искусств. Одни из них являются умозрительными и имеют целью познание и оценку вещей. Умозрительные искусства предполагают не действия, но интеллектуальное рассмотрение предмета. Практические искусства имеют целью действие, после которого ничего не остается: таков танец. Творческие искусства, как живопись, состоят в создании произведения, чего-то завершенного и видимого.

Риторика сочетает в себе элементы всех видов искусств: размышление, действие, продукт в виде произведения слова. Но она «назовется искусством деятельным или управляющим (dicatur activa vel administrativa), таково имя ее предмета»[53]. Как всякое искусство, элоквенция требует природного таланта, который развивается размышлением и упражнением, но помимо таланта ритор должен быть образован в культуре - обладать не только обширной эрудицией в философии, истории, науках и литературе, но фундаментальными познаниями в области права и государственного управления.

Квинтилиан следует за греческими авторами, мысли которых, очевидно, не просто излагает[54], но творчески перерабатывает. Риторика разделяется на пять частей: изобретение (inventio), расположение (dispositio), выражение (elocutio), память (memoria), произнесение или действие (pronuntiatio sive actio), «к которым некоторые прибавляли шестую - суждение (judicare)»[55], то есть оценку аргументации, которую в новейшей риторике можно отождествить с риторической критикой.

Под речью (oratio) Квинтилиан понимает завершенное по цели и содержанию устное или письменное высказывание, которое «состоит из того, что обозначено, и из того, что обозначает, то есть из вещей и слов»[56]. Слово «вещь» (res) в латинском языке имеет множество значений; применительно к риторической терминологии это слово может быть передано как рассматриваемое дело или предмет мысли[57]с его содержанием и обстоятельствами. Важнейшее отношение мысли к слову - определенность и точность. Всякая речь, обозначающая некую «вещь», предстает ответом на вопрос и задается содержанием и строением вопроса, который, таким образом, лежит в ее основании.

Рассматривая важнейшую часть теории вопросо-ответа, учение о статусах, Квинтилиан не связывает их исключительно с частными вопросами практического характера. Статусы независимы от семантики переменных - значений слов, но определяются отношением значения вопросительного слова к «совокупности ответов, допускаемых этим вопросом»[58]: любая из приведенных выше тем римской учебной риторики соотносима с каким-либо статусом.

Если рассматривать логический порядок статусов по умозрительным вопросам, то первым будет статус установления (status coniecturalis), за ним следуют статус определения (status finitionis) и статус оценки (status qualitatis).

Статус установления предполагает вопрос о наличии и составе обсуждаемого факта. Здесь рассматриваются вопросы возможности и действительности деяния и обстоятельств дела. При обсуждении этих вопросов «ум направляется к истине», которая предстает как реальность, а задача ритора – добиться соответствия слов вещам, чтобы речь стала истинной.

Статус определения заключается в нахождении отношения отдельного факта (случая) к виду, правилу или норме. Здесь обсуждается вопрос о том, чем является данный факт, и о том, как соотносятся между собой общие виды, к которым он может быть отнесен. В статусе определения Квинтилиан выделяет пять основных проблем: письменные и мыслимые законы, противоречие законов, нормы, выводимые умозрительно, двусмысленные нормы, отводимые нормы.

Третий статус – оценки – заключается в отношении правила и факта к особым обстоятельствам дела или проблемы: оценивается индивидуальность деятеля и особенности ситуации, мотивы и конкретные последствия действия.

В вопросах собственно юридических Квинтилиан дает иной порядок статусов: установления, оценки, определения, отвода (status praescriptionis), в последнем решается вопрос о правомочности суда или законности обвинения.

«Мы видим, – отмечает М.Л. Гаспаров, – что при переходе от статуса к статусу поле зрения постепенно расширяется: при статусе установления в поле зрения находится только поступок; при статусе определения – поступок и закон; при статусе оценки – поступок, закон и другие законы; при статусе отвода – поступок, закон, другие законы и обвинитель. В первом случае вопрос стоит о применимости общей нормы к конкретному случаю, во втором – о понимании этой нормы, в третьем – о сравнительной силе этой нормы, в четвертом – вновь о применимости нормы. В области философии первая постановка уводит нас (выражаясь современными терминами) в область онтологии, вторая – в область гносеологии, третья – в область аксиологии. Такая последовательность рассмотрения применима не только к таким конкретным вопросам, с которыми приходится иметь дело суду, но и к любым самым отвлеченным»[59]. Кто бы ни был действительным автором учения о статусах, – это учение имеет громадное значение не только для риторики или юриспруденции, что вполне очевидно из их истории, но для всей логики и методологии гуманитарного знания: ибо именно таким образом, хотя и не всегда осознанно, рассматривается научная проблема в языкознании и других областях филологии, в исторической науке, экономической науке и т.д.

В связи с риторикой античность выдвинула ряд философских проблем, которые находят различное решение на протяжении истории мысли.

Допустимо ли, а если допустимо, то каким образом и в какой мере, использование средств убеждения и эмоционально-образного воздействия словом при обсуждении значимых для общества вопросов и принятии ответственных решений?

Ответственна ли философия (в античном смысле слова) за социальные и нравственные последствия создаваемого ею знания?

В какой мере общество, состоящее в основном из людей некомпетентных в философии, науке, праве и не имеющих специального опыта управления, способно самостоятельно выдвигать из своей среды и наделять властными полномочиями лиц, управляющих деятельностью этого общества и в какой мере такие лица несут ответственность за свои действия перед обществом?

Возможно ли рациональными методами установить и доказать истину там, где она связана с несовместимыми целями и интересами людей (например, в религии, праве, истории)?

Но самым главным достижением античной риторики представляется принцип уместности. Античная методология риторики позволяет думать о своего рода теоретической системе знания, которая верифицируется экспериментом – эффективностью речи.

Риторика Средних веков

После работ Квинтилиана, а позже византийских и римских ученых Гермогена Тарсийского (160-225 г.), Либания (314-393 г.), бл. Августина (354-430 г.), Афтония Антиохийского ( IV-V в.) и др. риторика сложилась как устойчивая система научных понятий.

Средневековая риторическая проза предстает в основном в виде проповеди – гомилетики. Гомилетика представляет собой принципиально новое явление в истории культуры. Гомилетика отличается от оратории строением речи и образом ритора.

Проповедь развертывается как тематически однородная продолжающаяся речь, представленная в формах монолога и диалога в устных и письменных текстах перед постоянной, динамически развивающейся аудиторией.

Главная цель гомилетики – формирование личности нового человека, христианина, и организация христианского общества как духовно-нравственного единства людей различной этнической, культурной и социальной принадлежности, членов единой Вселенской Церкви. Поэтому в задачи гомилетики входят образование в виде воспитания и обучения истинам и догматам религии, постоянное попечение о духовно-нравственном состоянии и нуждах паствы.

Гомилетика тесно связана с богослужением, и формы гомилетической речи – слово, поучение, беседа – тематически организованы содержанием годового и суточного богослужебного цикла, в состав которого входят чтения Св. Писания – в основном Евангелия и Апостола. Для нужд богослужения в тексте Евангелия, апостольских Деяний и Посланий выделяются особо значимые фрагменты, которые распределяются по особой последовательности церковных чтений, и евангельские тексты совместно образуют так называемое апрактическое Евангелие (Апракос), состав которого отличается от Четвероевангелия. По мере развития богослужения создается особый жанр поэтико-риторической литературы – канон. Каноны тематически прилегают к содержанию воскресных и других праздничных богослужений и представляют собой как бы литургическое дополнение церковной проповеди.

Сама по себе проповедь, которая обычно произносится священником в конце литургии (хотя может произноситься дьяконом, а в отдельных случаях церковнослужителями и даже мирянами), представляет собой монологическую устную публичную речь, сходную по построению с ораторской речью, но отличающуюся рядом характерных особенностей.

Во-первых, церковная проповедь (слово) произносится обычно на тему евангельского чтения данного дня, хотя в принципе она может произноситься и на тему апостольского послания, иногда эти темы могут объединяться в содержании проповеди.

Во-вторых, в содержание проповеди может включаться изъяснение какого-либо догмата, но обычно проповедь связывает содержание Евангельского чтения с текущими духовными нуждами или особенностями духовного состояния и жизни паствы: таким образом, общее положение Св. Писания (норма) раскрывается в связи с частной ситуацией (казус), что продолжает историческую традицию античной риторики.

В-третьих, проповедь содержательно связана с такой диалогической формой речи, как исповедь, в ходе которой священник, объясняясь с верующим, наставляет его во внутренней духовной жизни и внешнем поведении.

В-четвертых, проповедь произносится регулярно, по крайней мере, раз в неделю по воскресеньям, поэтому общий и частный содержательные компоненты последовательно развертываются в проповеднических речах, что организует осознанную духовную жизнь и повседневную деятельность как отдельного верующего, так и всего церковного сообщества.

Правила подготовки проповеди указывают на две ее основные формы: непосредственно подготовленная по правилам риторики, написанная и выученная наизусть, как это делалось в античности (гр. ỏμīλία – гомилия, поучение), и более или менее импровизированная речь, произносимая без специальной предварительной проработки (лат. sermo – беседа), если первая в западной латинской традиции произносилась по-латыни, то вторая могла произноситься на народном языке.

Наряду с церковной проповедью в гомилетику включается такая монологическая форма, как слово, которое представляет собой речь, обычно произносимую с амвона на тему какого-либо события – праздника, похорон, открытия храма, юбилея и т.д. Слово является эпидейктической ораторской речью, предмет которой выделяется как особо значимый и поучительный, либо речью на определенную вероисповедную тему. Слова, как и сборники проповедей, могут публиковаться как сочинения, например, «Слова на Шестоднев» св. Василия Великого.

Кроме собственно церковной проповеди и слова в состав гомилетической словесности входит катехизация – обучение догматам, правилам веры, церковным обычаям людей, вступающих в Церковь и готовящихся к крещению, а также детей и тех, кто чувствует себя недостаточно подготовленным к церковной жизни. Катехизация представляет собой последовательный курс, в котором в виде огласительных поучений, чтения св. Писания, сочинений церковных писателей, обсуждений последовательно осваивается христианское вероучение. В состав катехизации позже входит и изучение литургического языка, который по ряду причин отличается от обыденного литературного языка. Поэтому с раннего времени в Церкви создаются катехизисы – сочинения в виде вопросо-ответов, в которых в доступной форме излагается христианское вероучение в основном в последовательности Символа веры – установленного Вселенскими Соборами текста из двенадцати частей (членов), признание которого является условием принадлежности к христианству.

Кроме упомянутых жанров церковной словесности к гомилетике прилегают различные жанры апологетической словесности – письменные сочинения, послания, ораторские речи, содержанием которых является защита истин христианской веры и полемика с иноверными, еретическими и раскольническими мнениями.

Таким образом, гомилетика представляет собой развитую систему устных и письменных литературных жанров, в которой в организованной последовательности сочетаются монологические и диалогические формы речи.

В этот период искусство убеждающего слова достигает небывалых высот. В произведениях великих Отцов Церкви христианского Востока Афанасия Александрийского, Василия Великого, Григория Богослова, Кирилла Иерусалимского, Иоанна Златоуста, западных богословов и проповедников Амвросия Медиоланского, Августина Гиппонийского, Григория Великого (Двоеслова) высочайшее литературное искусство, творчески развитое наследие античной риторики органически сочетается с глубокой религиозно-философской мыслью и мощным нравственным пафосом, что делает произведения этих авторов непревзойденными образцами риторической прозы.

Византийская риторика: Михаил Пселл

Византийская риторика сохраняет классическое строение и систему категорий позднеантичной риторики. Византийская система общего образования в отличие от западноевропейской была светской: византийские университеты (в Константинополе, в Фессалониках, до арабского завоевания – в Бейруте) были государственными учебными заведениями, а частные общеобразовательные школы (мужские и женские) давали солидную подготовку в Законе Божием; классической литературе; теоретических науках. Тривиум грамматики, логики и риторики; квадривиум арифметики, геометрии, музыки (гармонии), астрономии; физические науки: физика, механика, оптика, география, зоология, ботаника, минералогия; философия (метафизика) и практические светские науки: домоводство, медицина, косметика, право и, разумеется, богословие составляли общее образование[60].

Поскольку средневековое православное богословие четко разграничивает предметы духовные и светские[61], в Византии принципиальная для западной школьной науки проблема единой системы исходных положений всего комплекса знаний[62] была не столь актуальной, как на Западе. Это различие и даже противопоставление подчеркивается наиболее авторитетными Отцами Церкви: «Эллинские мудрецы много рассуждали о природе – и ни одно их учение не осталось твердым и непоколебимым, потому что последующим учением всегда ниспровергалось предшествующее. Посему нам нет и нужды обличать их учения: их самих достаточно друг для друга к собственному низложению»[63].

В систему образования входила вся классическая греческая литература (поэтическая, ораторская, научно-философская, историческая) наряду с литературой христианской. Оценка литературного произведения осуществлялась в единой системе отработанных категорий риторики. Разработке проблемы литературных жанров, индивидуального стиля, сопоставительно-стилистического изучения классической античной и христианской литературы посвящены сочинения византийского государственного деятеля, богослова, философа, логика, историка, главы Константинопольского университета Михаила (Константина) Пселла (1018-1078)[64].

Риторическое учение о стиле технично, ибо задача состоит в объяснении того, какими средствами оптимально достигается реализация замысла. Поэтому основное содержание элокуции – словесный инструментарий, который соответствует замыслу, цели и содержанию речи. В эллинистической риторике, в отличие от софистов и Платона, центральной категорией риторического стиля и, соответственно, риторического анализа была уместность (πρέπον): «Мне остается еще один вопрос – об уместном. Действительно, уместность должна присутствовать и во всех остальных формах; и если какое-нибудь произведение несовершенно в этом отношении, то оно несовершенно если не во всем, то в самом главном. Здесь не место рассматривать это понятие в целом, ибо такое рассмотрение глубоко и требует многих рассуждений. Однако надо сказать, сколько возможно, пусть не обо всем и даже не о большей части, но хотя бы о том, о чем зашла речь.

Если общепризнано, что уместность – это то, что соответствует данным лицам или предметам, тогда, подобно тому как один выбор слов будет уместен для данного содержания, а другой неуместен, точно так же и соединение слов. Примером тому может служить сама действительность. Я имею в виду то, что ведь не одни и те же употребляем мы соединения слов, когда сердимся и когда радуемся, когда сетуем и когда страшимся, когда постигнуты каким-нибудь горем и несчастьем и когда предаемся размышлению, не смущаемые и не печалимые ничем. Я говорю это ради пояснения и примера, немногое о многом: ведь если захотеть перечислить все виды уместности, то причин их окажется бесчисленное множество. Из них я назову лишь одну, самую обычную: одни и те же люди, в одном и том же состоянии духа, рассказывая о событиях, которых они были свидетелями, не обо всем говорят одинаковыми соединениями слов, а невольно подчиняются естественному стремлению и подражательно предают рассказываемое даже самым соединением слов. Присматриваясь к этому, должен и хороший поэт, так же как и хороший оратор, подражать тому, о чем он говорит, не только подбором слов, но и их соединением»[65].

Прекрасное – модель, норма соотнесения общепризнанного приема с соответствующим общепризнанным типом содержания. Норма прекрасного устанавливается сопоставительным изучением и оценкой компетентными критиками классических авторов, стиль которых обладает неодинаковым достоинством в различных составляющих:один лучше повествует, другой лучше возбуждает сострадание. Достоинство стиля конкретного произведения или автора определяется правильным выбором классических образцов для подражания и искусством уместного воспроизведения выработанных ими технических приемов речи[66].

По Михаилу Пселлу («О сочетании частей речи»[67]), стилистическая задача писателя – сочетание красоты и наслаждения, потому что существуют произведения красивые, но «лишенные приятности», приятные, но лишенные красоты. Черты стиля, дающие сочетание красоты с приятностью, – лад, ритм (изменение) и «сопутствующая всем уместность»: «Ведь слух услаждается, во-первых, красивыми ладами, затем – ритмами, в-третьих, изменениями, а во всем этом – уместностью» (с. 156). Уместность сохраняется как ведущая категория, определяющая качество стиля, но само понятие уместности переводится Пселлом в план экспрессивной функции речи: «Хороший ритор должен для всякого душевного состояния находить то, что в этом состоянии уместно: если его волнует одна какая-то страсть, то речь должна быть однообразна, если же он во власти нескольких страстей, то и речь его должна придерживаться одного какого-то порядка и сочетания слов» (с. 157). Если у Дионисия выбор слов определяется содержанием речи и ожиданиями аудитории («одни и те же люди, в одном и том же состоянии») – этичностью, то у Пселла – отношением говорящего к содержанию речи, выразительностью. В этой связи понятно, что лад (μέλος) – мелодия как своего рода константа дополняется разнообразием (μεταβολή), «перестановкой». Поэтому главным конструктивным принципом стиля является не отбор имеющихся языковых средств, но их сочетание (συνθήκη) – «синтактика».

Слова, по Пселлу, различаются качеством: «Одни из них крупны, застревают в челюсти; сильно бьют они окружающий воздух, скопом проталкиваются в уши слушателей, шумят в лабиринтовых проходах и потрясают душу (описываю наглядно, чтобы ты лучше представлял их силу); другие слова гладки от природы и ровны, не слишком благозвучны и не увлекают слуха, иные же лежат посредине и удовлетворяют требованиям гармонии, так что не будоражат и не услаждают. Одни из них можно сравнить с зелеными каменьями, другие – с огненными, третьи – со светящимися, а иные – с едва зримыми. Не вместе, а повсюду лежат эти слова. Собирают же их обычно души самые предприимчивые».[68] Для построения речи необходим отбор слов, но в речи соединяются слова разного эстетического достоинства, различной формы и различного происхождения – высокие, низкие, обычные, красивые, некрасивые.

Отбор слов из лексикона языка и дает как бы ведущую мелодию: св. Григорий Богослов «ввел в свою речь слова, по форме своей округлые, шарообразные, не очень удлиненные, по внешнему виду приятные и милые, по прочности крепкие и легкие..»[69]. Но сама по себе совокупность слов еще не создает стиль: «Ведь кто собрал самые красивые слова, еще не получил нужное для хорошей речи соединение, равно как строитель дома, собрав для постройки бревна, не думает, что этого уже достаточно, чтобы дом получил красивейшую форму»[70].

Соединение слов разного достоинства предполагает такое их размещение и построение, при котором речь как целое образуется уместностью (в указанном выше смысле) соединяемых частей, поскольку слово имеет ту или иную эстетическую ценность само по себе, но приобретает новое качество только при уместном сочетании: «Отобранные слова нужно соединить наилучшим способом, если правда, что красота не в отборе, а в слаженности». Достоинство отдельного слова в речи зависит от окружения, в котором слово становится частью гармоничного целого, поэтому автор создал прекрасную речь, если использовал те ресурсы языка, которые создают эстетический эффект в сочетании и порядке, определенных уместностью и вкусом: «Если же этот человек знал, как надо соединять, то он брал разные части, в большинстве своем сами по себе малоценные, затем складывал их как следует, чтобы они были соразмерны, легко смешивал одно с другим, иногда увеличивал размеры с помощью малых частиц, иногда самым крохотным с помощью самых больших придавал какую-то красу, оставляя между ними пустое место, делал непохожее похожим и при несходстве материалов добивался наилучшей гармонии»[71].

Создание целого не ограничивается соединением как таковым, но требует обработки, создания ритмическая и синтаксической структуры текста путем «подгонки» синтаксической и композиционной организации высказывания для достижения точности, выразительности и ритмо-мелодической уравновешенности речи: «Мастер же, занятый обработкой частей своей речи, одно уменьшает и обламывает, прибегая к сокращениям, другое увеличивает, внося добавления, а иное переделывает с помощью аллегорий и разных фигур»[72].

По мысли Михаила Пселла, изучение стиля отдельного автора, в отличие от сопоставления различных авторских стилей, не может быть до конца рациональным, но предполагает интуитивное и на основе собственного литературного опыта проникновение в стиль произведения: «Великий же сей отец (св. Григорий Богослов – А.В.), по сравнению с другими, был особенно внимателен к соединению слов, так что в его речах слова простые, ничем не выдающиеся в разных сочетаниях получают такую яркость, какой никому не удавалось достичь с помощью новых слов. Приемов, от которых у него обычно зависит неописуемая красота, я не могу уловить и только по неосознанному опыту сужу об этом».

Однако, Пселл указывает на ряд существенных внутренних источников авторского стиля св. Григория Богослова. Во-первых, это характерное для всей речи св. отца Церкви гармоничное чередование статических и динамических фрагментов речи, ритмизованных и прозаических фрагментов текста, постоянство ритмических конструкций и ритмическую уравновешенность фразы[73], что позволяет св. Григорию Богослову легко строить импровизацию и создает характерный для всего его творчества образ импровизированной речи: «И потому, что бы ни произносил он, в этом сразу уже есть готовая риторика, хотя бы и без его намерения»[74].

«Спонтанность» на деле оказывается продуктом глубоко проработанного систематического и иерархического мировоззрения, которое позволяет определить уместность каждой темы, объем и содержание аргументации, соразмерность компонентов высказывания, исходя из целого: «Он строит свои речи не так, как большинство, которые не предваряют темы рассуждениями, а так, как, по словам Платона, его бог установил для себя идеи. Ведь Григорий приступает к высказыванию, предварительно расчленив и доведя до конца основную мысль своей речи, так что из-за этого даже импровизация у него бывает заранее продумана. Ведь он быстро заглядывает вперед, и ум его, пробежавшись почти мгновенно, одно опускает, другое принимает, после чего язык, как слуга, разъясняет слушателям то, что было таким путем отобрано»[75]. Таким образом, риторическая эстетика, прекрасное в риторической прозе определяется гармоническим соотношением общего замысла, конкретного замысла, авторского стиля, словесной ткани отдельного произведения.

Цельность мировоззрения, богословская, философская, литературная, эрудиция, отказ от классического противопоставления «обыденного» «возвышенному»[76] в тематике и стиле речи, глубина и сложность содержания при простоте изложения создают то качество прекрасного, которое и обнаруживает Михаил Пселл в творчестве св. Григория Богослова, – авторскую оригинальность[77], стилевую новацию. С утверждения оригинальности как важнейшей категории стиля и начинает свой разбор Михаил Пселл: «Мне же, по сравнению с ними (другими «бывшими до него риторами» – А.В.) посчастливилось взять одного из всех, я говорю о Григории, соименнике богословия, который с таким тщанием объединил в своих речах достоинство каждого из упомянутых лиц, что кажется, будто он не у них отыскал и собрал это, а сам собой стал первообразом словесной прелести. – И далее, – Он же древним не подражал, а изливал все вместе из собственного источника; устремляясь к единой словесной сиринге[78], сделав многое единым, соединив середину с низом, а с серединой верх, ударив потом по ней мысленно и запев такую песнь жизни, какую, говорят, не поет и лебедь, когда, по мифу, собирается переселиться к своему богу. Григорий затмил своим голосом природу»[79].

Стилистический персонализм византийской риторики, открытие языковой личности повлекли за собой значительные последствия в мышлении и методе наук о человеке: само по себе понимание истории связано с идеей новации, оригинального решения, основанного на опыте культуры.

Можно сказать, что если для западной науки о языке, и в частности риторики, проблема состояла в обеспечении содержательного единства философско-теологической доктрины, то для византийской науки проблема состояла в обеспечении единства стиля всей греческой литературы при наличии индивидуально-авторского творчества. При сохранении полной системы античной теории языка и корпуса текстов действительно научной проблемой была оценка развития литературы: «Попробуем взглянуть с этой точки зрения на византийскую культуру. Когда ей начали заниматься сразу после времен Гиббона, она с непривычки показалась «неподвижной» – и это было, конечно, обманом зрения. Когда к ней пригляделись, она оказалась прямо-таки на редкость подвижной, на редкость разнообразной и переменчивой; один современный специалист усматривает в «страсти к новшествам» одну из кардинальных черт византийского эстетического темперамента. Но, не будучи ни «неподвижной», ни «нетворческой», византийская культура представляется уже с самого начала в некотором смысле существенно «готовой»; ей предстоит тончайшее варьирование и всесторонняя реализация изначально данных возможностей, но не выбор себя самой. Она подвержена тончайшим дуновениям моды и являет весьма динамичную смену «периодов», но не эпох, которые отличались бы по своей глубинной идее, как романская и готическая эпохи; а если мы будем рассматривать все византийское тысячелетие в целом как одну великую эпоху развития культуры, нас должно поразить полное отсутствие чего-либо похожего на плавную траекторию, идущую от зарождения стиля к его расцвету и затем упадку»[80].

В Западной Европе к этой проблематике наука сумела обратиться в эпоху Возрождения и на основе византийских образцов, ставших известными на Западе после разграбления Константинополя крестоносцами в 1204 году.

Риторика Возрождения и Нового времени

Развитие византийской науки было насильственно прервано сначала вторжением крестоносцев (1204), а потом турецким погромом (1453). Но стилистические идеи византийской риторики через посредство греков – учителей Петрарки и других гуманистов не просто проникают в ученую среду гуманистов, но противопоставляются университетской логико-риторической теории и на долгое время вытесняют ее.

Синтез этих двух подходов к наукам тривиума начинается с Реформацией, когда на основе усвоения греческого языка и изучения Библии, античной и святоотеческой литературы (Иоганн Рейхлин, Эразм Роттердамский и др.), научных переводов Св. Писания и научной библеистики, богословской полемики оказываются в одинаковой мере необходимыми и эвристическая (изобретение), и стилистическая (расположение, элокуция) теория речи как на классических, так и на новых языках. В творчестве германских гуманистов предреформации и реформации соединяются византийская и западная традиции филологического знания. Система учения о слове такого рода и представлена в педагогических, богословских, герменевтических и риторических работах Филиппа Меланхтона (1497-1560). В «Риторике» Филиппа Меланхтона[81], опирающейся на Квинтилиана как на нормативную основу, содержится развитое учение о статусах и топике, видах риторической речи (показательной, судебной, совещательной), тропах и фигурах речи. Риторика Меланхтона наряду с его сочинениями по богословию и логике была одним из идейных источников протестантизма, так как представляла собой инструмент полемики с римо-католиками[82]. К этому же времени относится и появление первых риторик на новых языках[83].

В 60-е – 70-е годы XVII века складывается новая рационалистическая система учения о слове – картезианский тривиум в виде «Всеобщей рациональной грамматики» К. Арно и А. Лансло (1660), «Логики, или искусства мыслить» А. Арно и П. Николя (1662), а несколько позже, в 1775 году, вышло первое издание «Риторики, или искусства говорить» Бернара Лами. Эти работы, хотя использовались главным образом, очевидно, в самообразовании в силу отрицательного отношения римо-католической иерархии к учению Р. Декарта и янсенистов, были теоретическими исследованиями. И именно в этом качестве они оказали и оказывают серьезное влияние на весь комплекс наук о языке[84].

Вслед за схоластической наукой картезианская теория языка принимает принцип, согласно которому внутренняя, глубинная структура языка как системы именований мысли и ее элементов универсальна[85] в виде частей речи, но проявляется в языках по-разному как различные акциденции единой субстанции: они «различны по числу, но тождественны по виду». Это же можно сказать о строении доказательной мысли и о приемах убедительного выражения мысли, основанного на тех же «благородных положениях» – топах, способах переноса значений (тропах – метафоре, метонимии, синекдохе) и словесных конструкциях мысли (фигурах речи), а также на принципах построения отдельных высказываний (периодов).

Если для средневековой науки о языке предметом исследования было универсальное в языках, то для рационалистической теории языка таким предметом изучения было отношение общих, субстанциональных форм языка к акцидентальным, частным способам выражения общего в конкретных языках. Решительным отличием картезианского подхода к риторике от схоластического было отвержение топики как эмпирически сложившейся в культурной традиции совокупности общепринятых положений[86], из которых исходит аргументация. Такие положения мыслились психологически ясными, достоверными и поэтому универсальными[87].

Примерно то же можно сказать и об эстетической стороне речи: рационалистам представлялось, что эстетические каноны классицизма, будь то словесность, музыка, архитектура или живопись, суть всеобщие законы красоты и хорошего вкуса и столь же значимы для «китайца» или «гурона», как и для француза XVII-XVIII века, поскольку «творения французов суть самые совершенные среди всех, когда-либо созданных на народных языках. Если человек толковый, беспристрастный и рассудительный подвергнет сии творения своему суду, он тотчас согласится, что приемы наших поэтов, слывущих – во мнении лучших знатоков – подлинными мастерами, несравненно более совершенны, правильны и основательны, короче, более близки духу великих поэтов древности, чем у всех остальных народов»[88].

«Риторика» Б. Лами[89], очевидно, представляет собой первый систематический курс теории языка.

Автор начинает с изложения основных свойств языка – строения органов речи, возможности создания неограниченного числа высказываний из ограниченного набора минимальных элементов-«букв», знаковой природы языка[90]: произвольности, условности, «двусторонности» слова, способности высказывания быть «картиной мысли». Красота речи проявляется в ее соразмерности мысли и в правильном порядке частей изложения, а обильные лексические ресурсы речи – являются результатом развития языка[91].

Затем Б. Лами переходит к изложению смысловых и выразительных возможностей основных частей речи и, сопоставляя различные языки (латинский, еврейский, монгольский, китайский), устанавливает, что фиксированный порядок слов в предложении может заменять систему флексий, а потому языки типа китайского оказываются более экономными, чем языки типа латинского[92].

Рассматривая проблему полноты выражения основных грамматических и лексических значений в предложении в связи с порядком слов, Б. Лами устанавливает принцип грамматической и лексической полноты, недостаточности и избыточности в синтаксисе. В этой связи обсуждается и так называемый естественный порядок слов в предложении, который, как выясняется, наиболее совершенным образом представлен во французском языке: «Во французском языке существительное, обозначающее подлежащее, идет первым, за ним глагол и затем имя, обозначающее атрибут. Этот порядок естествен, и одно из преимуществ нашего языка состоит в том, что он почти не страдает от удаления от этого порядка»[93].

Исторические звуковые изменения, по мысли Б. Лами, необходимое свойство языка. Поэтому он настаивает на необходимости исторического изучения способов постепенного изменения различных «букв» в языках для установления их реального родства. Б. Лами подчеркивает, что звуковые изменения приводят к тому, что родство языков перестает опознаваться, поэтому для установления родства языков нужны специальные научные исследования. Он строит своеобразное «генеалогическое» древо языков: древнееврейский, греческий, латинский, романские. Но образование новых языков, как и родство языков, представляется Б. Лами продуктом как диалектного дробления, так и смешения[94].

Причина изменения в языке – употребление (usage), которое может быть хорошим и плохим, но как употребление коллективом оно предстоит отдельному человеку в качестве обязательной нормы. Поэтому языки следует изучать через употребление, то есть воспроизводя речь их носителей. Однако правильное образование приводит к хорошему употреблению и тем самым направляет развитие языка в надлежащее русло. Поэтому следует следить за чистотой, изяществом, выразительностью речи. Поскольку же количество слов языка всегда меньше количества идей, необходимо прибегать к тропам, которые оказываются главным инструментом развития смысла слов, но использовать их со вкусом и умеренно: ясно и соразмерно с мыслями. Страсти выражаются фигурами речи, и Б. Лами дает перечисление тропов и риторических фигур[95].

Подробно рассматривая «материальную сторону слова», непосредственно связанную со стилем, Б. Лами классифицирует гласные по степени раствора и силе экспирации, по ряду и положению губ при произнесении звука и по долготе, а согласные – по месту и способу образования, сопоставляя в этом плане древнееврейский и французский языки[96]. Далее Лами переходит от звуков и слогов к благозвучию порядка слов и паузации, отбору слов по степени звучности, длинны, звукового разнообразия и к строению периода. Затем излагаются правила версификации. Рассматривая вопросы стиля, Лами называет исторические, жанровые, индивидуальные стили и вводит обычное разделение на возвышенный и средний стили речи (без низкого). Даются характеристики ораторского, исторического, догматического, поэтического стилей[97].

Наконец, в пятой книге своего сочинения Лами кратко излагает собственно систему риторики. «Риторика есть не только искусство красноречия, но и искусство убеждения»[98].

В разделе инвенции Лами кратко рассматривает общие места[99] в весьма несистематическом и произвольном виде и указывает, что правильное применение общих мест предполагает знание предмета, но при недостаточном знании предмета использовать общие места опасно, поскольку легко впасть в беспредметное многословие[100].

Топическому методу изобретения Лами противопоставляет «логический»[101]. Однако изложение «логического метода» сводится к ясности: «Ясность есть знак истины, то есть всякое очевидное знание соответствует предмету, хорошо известному»[102], отчетливости сознания истины ритором и вниманию к посылкам аргументации оппонентов. По совету Лами, оратор должен воздействовать на разум слушателя пылкостью речи, лаской и постепенностью, а воздействие на сердце предполагает этичность речи как ясность, добропорядочность, мудрость, дружественность: «… оратор должен относиться к людям, которых нужно освободить от заблуждений, так же, как принято относиться к безумным, от которых скрывают предписанные им лекарства»[103]. Сходным образом рассматриваются приемы вызывания страстей. Этические качества, необходимые оратору, – ясность, сдержанность, доброжелательность, скромность, поскольку необходимо, чтобы слушатели относились к оратору «с почтением»[104]. Расположение речи в учении Лами остается классическим: вступление, предложение, включающее изложение, подтверждение, опровержение и заключение[105].

Собственно риторическая часть «Риторики» Лами – самая слабая и неоригинальная, что неслучайно. Большая часть риторической проблематики изобретения обсуждается в упомянутой «Логике» А. Арно и П. Николя.

Особенность картезианского подхода к риторической аргументации состоит в том, что по существу дела отвергая топику, авторы-картезианцы разносят ее изложение по различным разделам своего сочинения и представляют как «естественные принципы» построения аргументации.

Именно с этого времени начинается, по меткому замечанию Я. Лукасевича, упадок логики: «… неверно думать, что логика – наука о законах мышления. Исследовать, как мы действительно мыслим или как мы должны мыслить, – не предмет логики. Первая задача принадлежит психологии, вторая относится к области практического искусства наподобие мнемоники. Логика имеет дело с мышлением не более чем математика. Вы, конечно, должны думать, когда вам нужно сделать вывод или построить дедуктивное доказательство, так же, как вы должны думать, когда вам надо решить математическую проблему. Но при этом законы логики к вашим мыслям имеют отношение не в большей мере, чем законы математики. То, что называется «психологизмом» в логике, – признак упадка логики в современной философии»[106]. К этому можно добавить, что с психологизма картезианской методологии начинается и упадок риторики. В «Риторике» Б. Лами аргументация как убеждение подменяется по существу дела софистическими приемами психологического воздействия на аудиторию, к которой относятся как к собранию умственно неполноценных людей: аргументация исходит из интуитивного убеждения говорящего в «истинности» своего мнения и в навязывании его аудитории путем инсинуаций.

Но далеко не вся риторическая традиция этого времени была картезианской. Риторика преподается как одна из основных нормативных наук о языке во всех странах Европы по единому стандарту, и количество опубликованных в XVII-XVIII веках и рукописных риторик очень велико – преподаватели многочисленных коллегий и гимназий сочиняли такие риторики для своих учеников. Рассматривать историю риторики исходя из этих руководств, примерно то же, что рассматривать историю математики на основе учебников арифметики.

В XVII-XIX веках риторику стали понимать как науку об аргументации преимущественно в письменной речи: общественное значение ораторской речи в это время снижается, а значение письменной литературы – богословия, религиозной и политической публицистики, философии, исторической прозы, документа – возрастает. В результате постепенно развивается частная риторика, в которой формулируются правила создания конкретных видов произведений.

Но одновременно начинают разрабатываться теория риторической аргументации и принципы риторической этики. Значительная заслуга в этом принадлежит великому немецкому мыслителю – математику, правоведу, богослову и философу Готфриду Вильгельму Лейбницу (1646-1716).

Русская риторика ΧXVIII-XIX веков

Первая русская риторика, так называемая «Риторика архиепископа Макария»[107], появилась, очевидно, в Москве не позже первой четверти XVII века. Она представляет собой свободный перевод риторики Филиппа Меланхтона.

После Польской интервенции, с приходом к власти династии Романовых была ясно осознана необходимость систематического образования. В то время в качестве руководства по диалектике использовались “Философские главы” св. Иоанна Дамаскина, перевод которых неоднократно поновлялся в течение XVI и XVII веков. В 1618-1619 годах выходит “Грамматика” Мелетия Смотрицкого. Почти одновременно (1620 г.) переводится “Риторика” Меланхтона: борьба с римской экспансией требовала специальной подготовки, в основу которой положили проверенное на практике руководство. Так была заложена содержательная основа тривиума, на основе которого стало возможным систематическое школьное образование.

Следующим важным этапом развития русской риторики стали грамматические и риторические сочинения М.В. Ломоносова (1711-1765). Главная особенность филологических работ М.В. Ломоносова в том, что он сознательно и целенаправленно создавал норму русского литературного языка, ориентируя ее на речь науки, деловой прозы, исторических сочинений, академической и политической оратории, проповеди. Филологические труды М.В. Ломоносова оказали значительное влияние на русскую словесность.

Если в XVIII и в первой половине XIX века филологические труды и поэтические произведения представлялись главной заслугой М.В. Ломоносова перед отечественной культурой, то со второй половины XIX века, когда научное образование в России сделало значительные успехи и у нас появились свои научные школы, положение вещей изменилось – литературные и филологические произведения Ломоносова отошли на второй план, но зато он предстал как великий естествоиспытатель и технолог. И хотя связь между филологическим творчеством Ломоносова, создавшего нормы русского национального литературного языка и в частности разработавшего научную и философскую терминологию и ключевые жанры научной прозы, и его естественнонаучным творчеством, положившем основание национальной научной школы, всегда была очевидной, исследовалась она недостаточно и не рассматривалась как главное содержание жизненного труда основателя Московского университета.

Из филологических трудов М. В. Ломоносова риторические – «Краткое руководство к риторике в пользу любителей сладкоречия» и «Краткое руководство к красноречию» – были созданы первыми, соответственно в 1743 и 1747 годах. Они предшествуют «Российской грамматике» (1755), «Предисловию о пользе книг церковных и славянских (1758), а также публикации «Письма о правилах российского стихотворства» (1778), написанного, правда, еще в 1739 году.

Очевидно, последовательность этих трудов[108] отражает замысел Ломоносова создать на русском языке и применительно к формировавшейся системе национального образования комплекс наук тривиума[109]. Тривиум (грамматика, риторика, диалектика) дает полную, основанную на единых методологических принципах систематическую картину норм литературного языка, оформляющих основные виды речевой деятельности: (1) представленные грамматикой общие нормы литературной речи, высшим образцом которых в эстетическом плане является художественная речь; (2) нормы научной речи и аргументации, задаваемые диалектикой; (3) нормы деловой речи, связанные с решением общественных задач и управлением, задаваемые риторикой.

Сложившаяся в поздней античности, система «семи свободных искусств»[110] пронизывает всю историю европейской культуры – мы видим новые разработки этой фундаментальной идеи не только в «Опыте о человеческом разуме» Д. Локка[111], но и у основателя современной американской философской семиотики Чарльза Пирса, который обосновывает идею тривиума из самой идеи знака[112]; сходным образом эта идея развивается и Ч. Моррисом [113].

В XVIII веке риторика была центром общей дидактики языка, а грамматика, поэтика и диалектика строились применительно к общим задачам риторики: «Тончайшие философские воображения и рассуждения, – указывает Ломоносов в предисловии к «Российской грамматике», – многоразличные естественные свойства и перемены, бывающие в сем видимом строении мира и в человеческих обращениях, имеют у нас пристойные и вещь выражающие речи. И ежели чего точно изобразить не можем, не языку нашему, но недовольному своему в нем искусству приписать долженствуем (курсив мой – А.В.). Кто отчасу далее в нем углубляется, употребляя предводителем общее философское понятие о человеческом слове, тот увидит безмерно широкое поле или, лучше сказать, едва пределы имеющее море» [114].

Освоение и осмысление системы языка исходит из задач словесного творчества, которое требует для себя норм построения речи, основанных в свою очередь на умении строить замысел и разрабатывать содержание высказывания. Риторика М.В. Ломоносова является конструктивным учением о слове: она раскрывает метод создания целесообразных высказываний и осмысливает индивидуальный стиль. Другие дисциплины тривиума выстраиваются применительно к тем задачам, которые решает риторика.

Поскольку риторика формирует норму языковой личности (образ ритора) в категориях этоса, логоса и пафоса и предлагает метод словесного воплощения замысла высказывания в виде изобретения, выражения, расположения и словесного действия, она требует для себя четкой проработки антропологической, гносеологической, этической и эстетической сторон мировоззрения, что и позволяет через учебный предмет прогнозировать развитие культуры и определять основные направления деятельности общества. Все это было вполне ясно М. В. Ломоносову, получившему основательное схоластическое образование в Московских духовных школах.

Подобно авторам предшествующих руководств по риторике М. В. Ломоносов строит теорию изобретения – определяющий раздел риторики – на основе понятия предложения, представляющего собой оформленную в виде грамматически завершенной фразы мысль, из которой по определенным правилам говорящий развертывает высказывание, например, ораторскую речь. Обыкновенно в руководствах по риторике в качестве основы изобретения рассматривается предложение в целом. Так, по классическому, восходящему еще к византийским логическим и риторическим руководствам учению о хрии, основные типы аргументов: причина, аргумент от противного, сравнение, индукция (пример), аргумент к авторитету последовательно выводятся из суждения, содержащегося в предложении, и образуют единую конструкцию, задаваемую правилом расположения аргументов.

Ломоносов поступает иначе. Он предлагает последовательно применять аналитическую и синтетическую техники разработки предложения[115]. Предложение, например «Неусыпный труд все препятствия преодолевает», разделяется на термины-концепты неусыпность, труд, препятствия, преодоление. Для каждого из терминов исходя из задачи речи и ее конкретного содержания по внутренним топам (время, место, действие, претерпевание, причина, противное и др.) ритор находит семантически соотносимые производные термины, например:

труд Þ (предыдущее- последующее): начало, середина, конец;

труд Þ (признак): пот;

труд Þ (противное): упокоение;

труд Þ (пример): пчелы.

Термины второго уровня, в свою очередь (пчелы Þ (свойство) летание по цветам), дают третий уровень и т.д.. В результате содержание высказывания, выраженное словами-концептами приобретает вид графа-дерева, ветви которого соответствуют смысловым отношениям (топам), а вершины – концептам. Но ход генерации мыслится не как формальное исчисление (в отличие от замысла «Универсальной характеристики» Лейбница), но как творческий процесс развития конкретного замысла, в котором каждый отдельный ход изобретения соотнесен с другими (если пчелы «летают по цветам», то и препятствия, которые преодолеваются, будут соответствовать этому образу).

Правила образования терминов неформальны: открытие каждого термина предполагает уместность и соотнесенность с содержанием предложения и замыслом. Каждая пара терминов, соединенная топом, рассматривается как предмет содержательного анализа, и если производный термин примышлен случайно или неправильно, он отвергается. Соединение терминов в смысловую цепочку видоизменяет их значения: производные термины образуют парадигматические классы, а ветви дерева – синтагматические классы. В результате содержание высказывания, представленное в виде организованной системы слов-концептов, образует сложную семантическую сеть в смысле близком к тому, который в XX веке был обозначен термином поле аргументации [116].

Синтез в хрию осуществляется на основе полученных терминов и их отношений путем построения периодов, структура которых соответствует, с одной стороны, правилам формальной логики, а с другой – нормам хорошего стиля (правильность, ясность, выразительность, благозвучие и пр.).

Эта новация Ломоносова вряд ли восходит к Лейбницу или Готшеду, поскольку Лейбниц стремится соединить мотивированную форму знака с правилами логического синтаксиса[117], чего нет у Ломоносова, но обнаруживает связь со святоотеческой традицией и византийской риторикой и диалектикой. У св. Василия Великого в «Опровержении на защитительную речь злочестивого Евномия» читаем: «Примышлением <...> называется подробнейшее и точнейшее обдумывание представленного, которое следует за первым чувственным представлением; почему в общем употреблении называется оно размышлением, хотя и не собственно. Например, у всякого есть простое представление о хлебном зерне, по которому узнаем видимое нами. Но при тщательном исследовании сего зерна входит в рассмотрение многое, и даются зерну различные именования, обозначающие представляемое. Ибо одно и то же зерно называем то плодом, то семенем, то еще пищею – плодом как цель предшествующего земледелия, семенем – как начало будущего, пищею как нечто пригодное к приращению тела у вкушающего. Каждое из двух сказуемых и по примышлению умопредставляется, и не исчезает вместе с гортанным звуком (т. е. звуком голоса: слово не есть только звук - А.В.), но представления сии укореняются в душе помыслившего. Одним словом, обо всем, что познается чувством и в подлежащем кажется чем-то простым, но по умозрению принимает различные понятия, говорится, что оно умопредставляемо по примышлению» [118].

Тот же принцип построения мы видим и в грамматике Ломоносова, восходящей в конечном счете к Присциану: если имена выражают простые идеи и суть «изображения вещей», глаголы «изображают деяния», имена глагольные, местоимения и наречия – «сложенные идеи», а предлоги и союзы – отношения, то «сложенные по логически идеи называются рассуждениями, а когда словесно или письменно сообщаются, тогда их предложениями называют»[119]. Таким образом, на уровне плана содержания риторика изоморфна грамматике: одни и те же фундаментальные топические (семантические) отношения организуют парадигматические связи классов слов в системе, порождение предложения, отношения термов в замысле высказывания и порождение текста.

Смысл всей этой теоретической конструкции состоит, очевидно, в следующем: язык, по Ломоносову, – основа общества и условие организации общества в систему. Развитие общества предполагает продуктивное научное, художественное и иное творчество, то есть способность к созданию новых идей. Поэтому учение о языке, нормы грамматики, диалектики и риторики должны стимулировать методически дисциплинированное творческое мышление, основа которого – изобретение, не формальное исчисление, как у Лейбница, но процесс открытия и конструирования нового знания.

Если учение о языке М.В. Ломоносова ориентируется на творческий аспект языка и мышления, то развитие русской филологии в XIX веке по необходимости ориентировано на культуру – освоение достигнутого и сохраняемого обществом в виде образцов и моделей[120].

Среди русских филологов-теоретиков словесности этого времени в первую очередь следует назвать профессора Московского университета (кафедра красноречия и поэзии с 1804 по 1830 год) А. Ф. Мерзлякова, которому, по-видимому, и принадлежит идея теории словесности, Н. Ф. Кошанского, выпускника Московского университета, преподававшего классические языки в университетской гимназии и риторику в Московском университетском пансионе, а с 1811 года в Царскосельском лицее[121] и И. И. Давыдова, филолога и философа, читавшего первый систематический курс философии в Московском университете и с 1831 по 1847 год занимавшего кафедру русской словесности.

Речь в теории словесности представляет собой не просто процесс говорения и слушания, но систему форм произведений слова, отложившихся в ходе развития культуры, в первую очередь эстетической: поэзию и красноречие. Поэзия и красноречие в ходе развития вырабатывают более дробные формы произведений, «эпос и историю, лиру и философию, драму и ораторскую речь, или витийство». Эти формы, представленные классическими образцами, характеризуются дифференциацией собственно языковых средств выражения (лексикой, синтаксисом), содержанием, композицией, коммуникативным заданием. Развитие форм родов и видов словесности связано с развитием духовной культуры от античности до настоящего времени, поэтому в истории словесности наблюдается преемственность.

Среди руководств по риторике особое место занимают учебники Н.Ф. Кошанского (1781-1931), филолога-классика, переводчика, преподавателя словесности в Царскосельском лицее. Н.Ф. Кошанскому принадлежат две замечательные работы: “Общая риторика” (1829) и “Частная риторика” (1832).

Руководства Н.Ф. Кошанского были ориентированы на классические образцы изящной словесности и давали весьма солидное образование. Изучая риторику, ученик русской гимназии осваивал навыки понимания классических произведений и самостоятельного литературного творчества. Картина родов и видов словесности в “Частной риторике” Н.Ф. Кошанского, связывая русскую словесность с классической и церковнославянской, раскрывала широкую перспективу культуры слова. Учебники словесности Н. Ф. Кошанского, А.Ф. Мерзлякова, А.И. Галича, И.И. Давыдова и других авторов сформировали несколько поколений талантливых и образованных русских людей, которым мы обязаны расцветом национальной культуры в XIX веке[122].

Так, в частной риторике Н. Ф. Кошанского[123] выделяются разделы: (1) история словесности в целом как развитие способов выражения мысли, которые первоначально складываются в классических языках, а затем осваиваются и далее развиваются на новых литературных языках; (2) письма по предметам общежития, деловые и литературные; (3) диалоги в различных формах; (4) повествовательная литература в формах исторических, географических и др. сочинений; (5) ораторская проза в ораторике и гомилетике; (6) научная литература, в которую включены (7) периодические издания, критика (т.е. журналистика). Поэзия (т. е. художественная литература) Н. Ф. Кошанским специально не рассматривается[124]. Таким образом, язык и речь понимаются как две системы, относительно самостоятельные, но взаимосвязанные.

В первой половине XIX века ряд литературных критиков во главе с В. Г. Белинским развязывают пропагандистскую кампанию против риторики. В представлении секулярного общества того времени художественная литература и литературная критика были единственным видом словесного творчества. В результате во второй половине XIX века риторика была исключена из системы образования, а ее место заняло обязательное изучение художественных сочинений и мнений литературных критиков по различным вопросам общественной жизни[125].



[1] Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов (VIII, 57). М. «Мысль», 1986. С. 322.

[2] Диоген Лаэртский. Там же. С.325.

[3] Диоген Лаэртский. Там жеVIII58.

[4] Магаффи Дж. История классического периода греческой литературы. Т.2. М., 1883. С. 73-74.

[5] Платон. Горгий 452,d-e. Соч. Т.1. М, «Мысль», 1968. С. 264-265.

[6] Платон. Федр 260d. Соч. Т.2. С.198.

[7] Платон. Горгий 459с. Соч. Т.1. С.273.

[8] Платон. Горгий 458d, 519d. Соч. Т.1 С.273-274, 355.

[9] Там же. С.348.

[10] Там же. С.352-353.

[11] Платон. Федр 278с. Соч.Т.2. С. 221.

[12] Платон. Софист. 256е. Соч. т.2. С.381.

[13] Аристотель. «Топика» 101b. Соч. в 4-х томах. Т.2., М., «Мысль»,1978. С.351.

[14] Аристотель. Риторика 13555b, 25. Античные риторики. Под ред. А.А. Тахо-Годи. М., 1978. С. 19.

[15] Аристотель. Риторика. 1355а, 5-10. С. 17.

[16] Аристотель. Риторика. 1355а. С17.

[17] Этот политологический аспект риторики и связь риторики с политическим учением Аристотеля рассматривается в работе: Рождественский Ю.В. Теория риторики. Добросвет. М., 1999. С.11-20.

[18] Аристотель. Риторика 1356а, 25-34. С.20.

[19] Аристотель. Поэтика.1457а 28-30. Соч. Т.4. С.668.

[20] Аристотель. Поэтика. 1456а, 35-1456b, 2. Соч. «Мысль». М., 1984. С. 666.

[21] Аристотель. Топика 101a 18-20. Соч.. Т.2. С.349.

[22] Аристотель. Там же 101b . С.351.

[23] Аристотель. О софистических опровержениях /165а 38 - 165b 10/. Соч. Т.2. С.537.

[24] Аристотель . Риторика. 1356b. С. 21.

[25] Аристотель. Риторика 1357а 1357в 20. С.22-23.

[26] Аристотель. Риторика. 1358а1-35. С.23-24.

[27] Ошибка считать «Риторику» Аристотеля первым руководством по риторике, а самого Аристотеля ее основоположником, к сожалению, весьма распространена среди авторов, пользующихся при рассмотрении вопросов риторики вторичными источниками. Ср., например, фактически неверное и содержательно искаженное изображение предмета и истории риторики в статье: М.Т. Баранов. От риторики к развитию речи в школе России. – «Русский язык в школе». 1998. №4. С. 50-55.

[28] Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. М.: «Мысль»,1986. С.259-272.

[29] Цит. по: Античные теории языка и стиля. Под ред. О.М. Фрейденберг. М.-Л. ОГИЗ, 1936. С.106.

[30] Там же. С. 106.

[31] Диоген Лаэртский. Там же. С.260.

[32] Диоген Лаэртский. Там же. С. 260.

[33] Квинтилиан указывает обычный общепринятый порядок частей риторики: «Omnibus autem orandi ratio, ut pluribi maximique auctores tradiderunt, quinque partibus constant: inventione, dispositione, elocutione, memoria, pronuntione sive actione». Oeuvres complètes de Quintilien. T.1. P., Garnier. p. 218.

[34] См. Адо И. Свободные искусства и философия в античной мысли. М., «Греко-латинский кабинет» Ю.А. Шичалина, 2002.

[35] Например, «Риторика к Гереннию» - анонимное сочинение, одно время приписывавшееся Цицерону, но написанное в начале I века до Р.Х.

[36] Аверинцев С.С. Античный риторический идеал и культура Возрождения. В кн.: Античное наследие в культуре Возрождения. «Наука», М. 1984. С. 145-147.

[37] Об ораторе. Цицерон. Эстетика: Трактаты. Речи. Письма. – М.: Искусство, 1994. С. 343-344.

[38] Цицерон. Там же. С. 241.

[39] Цицерон. Там же. С. 169.

[40] Цицерон. Там же. С. 176

[41] Цицерон. Там же. С. 190.

[42] Цицерон. Там же. С. 191.

[43] Цицерон. Там же. С. 176.

[44] Цицерон. Там же. С.194.

[45] Цицерон. Там же., С. 212

[46] Цицерон. Там же. С. 212.

[47] Цицерон. Там же. С.206..

[48] Цицерон. Там же. С. 263.

[49] Аверинцев С. С. Античный риторический идеал и культура Возрождения. – Античное наследие в культуре Возрождения. М.: «Наука», 1984. С. 151

[50] Цицерон. Там же. С.181.

[51] Буассье Г. Цицерон и его друзья (Очерк римского общества времен Цезаря). М., 1880. С. 32.

[52] Quint. Ibid. p. XII.

[53] Quint. Ibid. P. 119.

[54] Подробный разбор системы риторических категорий Квинтилиана см.:Гаспаров М. Л. Античная риторика как система. - Античная поэтика. М., «Наука», 1991. С.27-59.

[55] Quint. Ibid. P. 218.

[56] Quint. Ibid. P. 226.

[57] Этот термин, «предмет», мы будем использовать в дальнейшем, в частности, при изложении топики.

[58] Белнап Н., Стил Т. Логика вопросов и ответов. пер. М.: Прогресс. 1981ю С. 13.

[59] Гаспаров М.Л. Там же. С. 30.

[60] Самодурова З.Г. Школы и образование. Культура Византии. Вторая половина VII-XII в. М., «Наука», 1989. С. 366- 400.

[61] Св. Василий Великий. Беседы на Шестоднев. Творения иже во святых отца нашего Василия Великого, архиепископа Кесарии Каппадокийския. Часть 1. М., 1845. С. 3-20.

[62] См., например: Бонавентура. Путеводмитель души к Богу. М., Греко-латинский кабинет Ю.А. Шичалина, 1993. С.59-67; но также: преп. Анастасий Синаит. Три слова об устроении человека по образу и подобию Божиему. Пер. А.И. Сидорова. Альфа и Омега. №№ 18-20, 1998-1999.

[63] Св. Василий Великий. Там же. с. 3.

[64] См. перевод произведений Михаила Пселла: Античность и Византия. М., «Наука», 1975. С.156-175; а также: Безобразов П.В., Любарский Я.Н. Две книги о Михаиле Пселле. С.-Пб., «Алетейя», 2001.

[65] Дионисий Галикарнасский. О соединении слов. ΧΧ,135-137. – Античные риторики. М. МГУ, 1978. С.200-201.

[66] Миллер Т.А. Михаил Пселл и Дионисий Галикарнасский. – Античность и Византия. М., «Наука», 1975. С. 146.

[67] Античность и Византия. С.156-157.

[68] Ипертима Пселла слово, составленное для вестарха Пофоса, попросившего написать о бгословском стиле. Пер. Т.А. Миллер. – Античность и Византия. С.162.

[69] Там же, с.163.

[70] Там же, с. 164.

[71] Там же, с. 164.

[72] Там же, с.165.

[73] Там же, с.165.

[74] Там же, с.166.

[75] Там же, с. 166.

[76]См. Аверинцев С. С. На перекрестке литературных традиций. – Другой Рим. С-Пб., «Амфора», 2005. С.17-58.

[77] Миллер Т.А. Михаил Пселл и Дионисий Галикарнасский. Античность и Византия. С. 150-151.

[78] Сиринга – флейта, составленная из нескольких трубок различной длины.

[79] Миллер Т.А. Там же, с.161-162.

[80] На перекрестке литературных традиций. – Другой Рим. С-Пб., «Амфора», 2005. С.20-21.

[81] Аннушкин В.А. Первая русская риторика. М., 1999. С.95-207.

[82] См. Гадамер Г. Г. Риторика и логика. В кн.: Актуальность прекрасного. М., 1991. С. 194 -197.

[83] Безменова Н.А. Очерки по теории и истории риторики. М., 1991.

[84] Достаточно сказать, что крупнейший американский теоретик языка второй половины XX века Наум Хомский (Noam Chomsky) прямо называет свою теорию «картезианской лингвистикой» и опирается на философию языка Р. Декарта и его школы, строя теорию языка как дедуктивную аксиоматическую конструкцию: «Картезианцы старались показать, что, когда теория человеческого тела как материального объекта будет уточнена, прояснена и доведена до своего логического завершения, она все равно не сможет объяснить факты, которые очевидны при интроспекции и которые подтверждаются также путем наблюдений над действиями других индивидов. В частности, она не может объяснить нормальное использование человеческого языка, точно так же как она не может дать объяснения основным свойствам мысли. Следовательно, возникает необходимость обратиться к некоторому совершенно новому принципу, – в картезианских терминах, постулировать, наряду с телом, некоторую вторую субстанцию, сущность которой есть мысль с ее неотъемлемыми свойствами: обладанием протяженностью и движением. Этот новый принцип имеет «творческий аспект», который яснее всего наблюдается в том, что может быть названо «творческим аспектом использования языка», т.е. специфическая человеческая способность выражать новые мысли и понимать совершенно новые выражения мысли на основе «установленного языка», языка, который является продуктом культуры и подчиняется законам и принципам, частью характерным именно для него, а частью являющимся отражением общих свойств мышления». Хомский Н. Язык и мышление. (Language and Mind, 1968). Пер. Б.Ю. Городецкого. М., МГУ, 1972. С. 17.

[85] См., например, Боэций Дакийский. Сочинения. М., УРСС, 2001. С. 13.

[86] Арно А., Николь П. Логика, или искусство мыслить. М., «Наука», 1991. С. 235-245.

[87] Арно А., Николь П. Там же. С.328-333.

[88] Ипполит Жюль Пиле де ла Менардьер (1610-1663). Рассуждение. (Из кн. La Poétique. 1640). – Литературные манифесты западноевропейских классицистов. М., МГУ, 1980. С.316. Эта поэтика была, очевидно, написана по прямому заказу кардинала Ришелье и использовалась как инструмент пропаганды французской культуры как «универсальной» или «общечеловеческой», пропаганды, выдвигавшей «bon goût français» в качестве основы политического влияния Франции и продвижения на рынки Европы французских товаров и услуг.

[89] Бернар Лами. Риторика или Искусство речи. Пер. Е.Л. Пастернак. В кн.: Пастернак Е.Л. «Риторика» Лами в истории французской филологии. М., Языки славянской культуры, 2002.

[90] Лами Б. Там же. С. 59-61.

[91] Лами Б. Там же. С. 62-72.

[92] Лами Б. Там же. С. 73-87

[93] Лами Б. Там же. С. 92.

[94] Лами Б. Там же. С. 102-104.

[95] Лами Б. Там же: главы третья – четырнадцатая второй книги, с. 122-159.

[96] Лами Б. Там же. С. 163-172.

[97] Там же. с. 225-242.

[98] Лами Б. Там же. с. 252

[99] Лами Б. Там же. с. 256.

[100] Лами Б. Там же. с 257-269.

[101] Лами б. Там же. с. 261.

[102] Лами Б. там же .с. 262.

[103] Лами Б. Там же. С. 269.

[104] Лами Б. Там же, с.

[105] Лами Б. Там же.с. 286-290.

[106] Лукасевич Я. Аристотелевская силлогистика с точки зрения современной формальной логики. М., Изд-во иностранной литературы, 1959. С. 48.

[107] Аннушкин В.А. Первая русская риторика. М., 1999.

[108] Исторически комплекс наук тривиума и квадривиума формируется именно в такой последовательности: сначала диалектика, поэтика и риторика, а затем грамматика.

[109] Гаврюшин Н.К. “Риторика” М.В. Ломоносова и “Логика” Макария Петровича. Памятники науки и техники. М., 1986, с.131-154.

[110] Адо И. Свободные искусства и философия в античной мысли. Пер. Е.Ф. Шичалиной. М., Греко-латинский кабинет Ю.А. Шичалина, 2002. С.117-161.

[111] Локк Д. Опыт о человеческом разуме. Избр. философские произведения. Пер. А.Н. Савина. М., Изд-во социально-экономической литературы, 1960. С.694-696.

[112] Пирс Ч. Логические основания теории знаков. Пер. В.В. Кирющенко и М.В. Колопотина. С-Пб. «Алетейа», 2000. с. 48-49

[113] Моррис Ч. Основания теории знаков. Пер. В.П. Мурат. - Семиотика. М., «Радуга», 1983. с.39-66

[114] Ломоносов М.В. Российская грамматика. Полн. собр. соч. М.-Л. Изд-во АН СССР, 1952, с.292

[115] Ломоносов М.В. Краткое руководство к красноречию. Полн. собр. соч. М.-Л. Изд-во АН СССР, 1952, с.114-115

[116] Pérélman Ch., Olbrechts-Tytéca L. Traité de l` argumentation. T. 1 P., 1958.p.175-176, p. 175-176.

[117] Лейбниц Г. Основы исчисления рассуждений. Соч. Т.3. М., «Мысль», 1984, с. 501-505.

[118] Св. Василий Великий. Творения. Часть III. Репринт. М., 1993, с.23.

[119] Ломоносов М.В. Собр соч. Т.8, М.-Л. «Наука», 1953. С. 394.

[120] Рождественский Ю.В. Введение в культуроведение. М., 1996. с.11-14

[121] См. Аннушкин В.И. История русской риторики. М., «Наука», 2002, с.298-319

[122] Подробное изложение истории русской риторики см. в Книге: Аннушкин В. И. Русская риторика: исторический аспект М., «Высшая школа 2003.

[123]Н. Кошанский. Частная риторика. Издание седьмое. С-Пб., В типографи Императорской Академии Наук, 1849.

[124] Кошанский Н.Ф. Частная реторика. Изд. 7-е. С.-Пб., 1849.с.1.

[125] См., например, Айхенвальд Ю. Белинский. Силуэты русских писателей. Т. 2. М., 1998. С.199-207.


© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру