«Жизнь происходит от слова…»

Из моей филологической библиотечки

1. Чиста молитва твоя

Поучение и послания древнерусским князьям киевского митрополита Никифора

(Издание подготовила Г. С. Баранкова. — М.: Ихтиос, 2005)

Обращение к истокам святоотеческой письменности и изучению потаенного наследия церковной культуры прошлого стало очевидной приметой нашего времени. Но есть в его древних страницах такие эпизоды, которые до сих пор не нашли достойного освещения и анализа. Один из них касается деятельности первых русских митрополитов-греков на Киевской земле, которые способствовали становлению богословской, а значит, и культурно-исторической мысли в эпоху домонгольской Руси.

Киевский митрополит Никифор (1104–1121) был главой Церкви при двух киевских князьях — Святополке Изяславиче (1050–1113) и Владимире Мономахе (1053–1125). О его жизни сохранились отрывочные сведения, но и они показательны. Г. С. Баранкова, подготовившая это издание к печати, пишет: «Не подлежит сомнению, что уже начало великокняжеской деятельности Владимира встретило одобрение Никифора. Летопись приводит данные о том, что при вступлении в Киев Владимира «усретоша же и митрополитъ Никифоръ съ епископы и со всими кияне с честью великою» (с. 10).

При митрополите Никифоре произошли знаменательные события в истории Киевской Руси: он был участником церемонии перенесения рак с телами первых русских святых Бориса и Глеба; по его инициативе были прославлены святые Земли Русской. Кроме прочего, он был и радетельным хозяином паствы: грамотно проводил духовное управление, искал возможные компромиссы в княжеских спорах, он стал и духовным наставником Владимира Мономаха. «Можно думать, — обоснованно пишет Г. С. Баранкова, — что в течение длительного 17-летнего пребывания на Руси Никифор все более проникался идеями и нуждами страны, в которой жил. Об этом в первую очередь свидетельствуют дошедшие до наших дней его произведения, в которых можно видеть не просто пастырские наставления, но и отклик митрополита на конкретно-исторические события и реалии того времени» (с. 12).

В предлагаемом сборнике, выпущенном в известной серии «Памятники церковной письменности», впервые в таком контексте осуществлено издание произведений митрополита Никифора: двух посланий князю Владимиру Мономаху о посте и воздержании чувств (1) и о вере латинской (2), а также «Поучения в неделю сыропустную» и «Послания Ярославу Святополчичу о ересях латинских» в трех редакциях. Издание текстов осуществлено в соответствие с нормами публикации исторических памятников и сопровождается переводом и указателями слов и форм; даются также палеографический и филологический комментарии текстов; в ряде случаев указывается на разночтения в списках источников. В «Приложении» опубликовано «Стязание с латиною» киевского митрополита Георгия. Ценным дополнением считаем фотографическое воспроизведение рукописей. В целом перед нами тщательно выполненное лингвистическое издание текстов, которое позволит их использовать в научной работе, богословской и исторической практике, а также, безусловно, иллюстрировать ими этапы становления и развития церковнославянского языка в процессе обучения в вузе.

Следует заметить, что тематически сочинения распадаются на два блока: «великопостные» и антилатинские. Первые приурочены к Великому посту и решают проблемы покаяния и очищения грехов, а также жизненные вопросы государственной политики (природа княжеской власти, власть духовная и светская и др.), вторые традиционно связаны с обличением латинства и полемикой с латинянами. «Исследователями установлено, что при характеристике княжеской власти Никифор отошел от византийского стереотипа и приблизился к древнерусской традиции, что дало возможность сравнить его позицию с взглядами первого русского митрополита Илариона» (с. 13). Что касается представления «латинских вин», то их изложение и обличение содержалось уже в Повести временных лет и в сочинениях Феодосия Печерского. Здесь эта проблематика была продолжена и в «Послании о ересях латинских».

В научной точки зрения большой интерес представляет не только грамотная публикация текстов посланий и их списков, но и исследования Г. С. Баранковой о языке и стиле этих произведений. Здесь дискуссионным остается вопрос о том, на каком языке писал Никифор. Дело в том, что в тот период (XI–XIII вв.) греческий язык «постепенно выходил из употребления в княжеской и духовной среде» (с. 75). Связанно это было отчасти и с тем, что назревал разрыв между высшим духовенством и рядовыми священниками, между духовной властью и светской, между паствой и ее окормителями. По свидетельству Г. С. Баранковой, митрополит сам обратил внимание на эту проблему. В то же время он прожил на Руси 17 лет — это достаточный срок для овладения основами славянской речи. Но, как полагает, составитель, «вероятнее все же, что… перевод он поручал своим помощникам» (с. 76). Значит, еще в первые века христианства при митрополичьей кафедре в Киеве могла быть собственная переводческая школа (с. 78). Другой вопрос, возникающий в этом отношении, связан с признанием «права использования национального славянского языка (курсив наш. — О. Н.) в литургии», о чем сказано в Послании к князю Ярославу Святополчичу (с. 79). Г. С. Баранкова приходит к такому заключению: «… можно констатировать, что в своих языковых представлениях Никифор отходит от позиции, существовавшей в Византии, и приспосабливает свои взгляды к новым конкретно-историческим и социальным условиям Древней Руси» (там же).

В книге содержится также анализ лексических особенностей произведений Никифора, среди которых Г. С. Баранкова выделяет, в частности, наличие окказионализмов. В их числе, например, прилагательное прогрЪховьныи, лексемы огнити, подавание, рековати, споминатель и др. Ученый полагает, что сохранившиеся в текстах сочинений восточнославянизмы свидетельствуют о древности перевода (с. 87): бобровина, скотьница, сиротинъ и др. В целом язык произведений Никифора (в переводных вариантах) не статичен и содержит разные данные, по которым можно проследить и другие особенности древних текстов: византийские и греческие заимствования, наличие тематических групп и др. По мнению автора аналитических статей, «в настоящее время древнерусские переводы сочинений киевского митрополита практические не привлекались для лингвистического — курсив наш. — О. Н.).

Указанные источники имеют не только большую богословскую ценность и позволяют судить об уровне церковного учительного красноречия того времени. Это — исключительно ценные книжные памятники, говорящие о литературных достоинствах самого автора, его словесных и художественных предпочтениях. И хотя изданные произведения принадлежали перу митрополита-грека, недостаточно владевшего витиеватостью славянского слога и признававшегося по этой причине в своей вынужденной «немоте», Г. С. Баранкова заявляет: «Но нет, не «безгласен» стоял перед своей паствой киевский митрополит: его произведения вызывают восхищение и сейчас, а «Послание Владимиру Мономаху о посте и воздержании чувств» еще в XIX в. было признано нашими учеными и богословами одним из лучших произведений древнерусской словесности» (с. 8). Есть еще одно свойство сочинений митрополита Никифора, подмеченное составителем этой книги: хотя вероятнее всего иерарх писал свои послания по-гречески, они были переведены в его время на церковнославянский язык. «Высокое качество этих переводов, — пишет далее Г. С. Баранкова, — свидетельство культурного (курсив наш. — О. Н.) расцвета древнерусского общества домонгольского периода» (там же).

Мы знаем, как ценны собираемые по крупицам произведения первых веков русской книжности, как интересные и важные языковые и исторические факты они несут в себе. Данная книга — научное издание сочинений митрополита Никифора — еще раз подтверждает мысль о необходимости воскрешения забытого и во многом неизвестного наследия Киевской Руси. Составитель, редактор и комментатор этого издания проделал огромную текстологическую работу, благодаря чему мы имеем возможность увидеть подлинный лик творений Никифора и ту безыскусную правду, которой питались первые русские книжники в поисках духовных и культурных ценностей. В этом смысле сказанные самим митрополитом слова «Труды рождают славу, дела приносят венцы» есть признание заслуг всех знаменитых и безызвестных книжников, творивших в эпоху первых веков христианства Киевской Руси.

2. В. Д. Бондалетов. В. И. Даль и тайные языки в России

(М.: Наука: Флинта, 2004)

История изучения народного «тайноречия» занимает в России уже несколько веков: от первых опытов систематизации «офенского» и других тайных языков в Словаре П. С. Палласа XVIII в. до обстоятельных научных исследований XX столетия. К этой проблематике обращались такие выдающиеся филологи-просветители, как И. И. Срезневский, В. Н. Добровольский, А. О. Подвысоцкий и, конечно же, В. И. Даль.

Нет такого человека в нашей стране, который не знал бы имени великого соотечественника — автора самого полного в XIX в. «Толкового словаря живого великорусского языка». Будучи страстным любителем обиходной речи, собирателем говоров, В. И. Даль не мог не обратить внимания на такую особенность простонародной словесности: в одних районах окают, в других — акают. Но встречались и такие «путники»: торговцы, ремесленники (портные, шерстобиты, коновалы), нищие, — которые владели своим особым языком, не похожим на естественную народную речь. На первый взгляд, это какая-то «тарабарщина», не имеющая никакого смысла. Вот один такой фрагмент, воспроизводимый по записям В. И. Даля: «Ховряк, подвандай масу бухарничек гомыры, почунаюсь перед басвою». Этот «офенский разговор» переводится так: «Барин, поднеси рюмку водки, поклонюсь перед тобою». Но здесь есть другой смысл: по возможности скрыть истинное значение слова и намерение его интерпретатора, завуалировать его набором непонятных сочетаний. Спрашивается: а для чего это было необходимо делать? Тайноречие — это искусственно созданный профессиональный язык, позволявший своим отличать чужого, засекретить нужную информацию, предназначавшуюся только для представителей одного «клана». Но и здесь, как видно даже из этого небольшого отрывка, не все слова нерусские, например, фигурирует предлог перед с тем же значением, с которым он употребляется и в литературной речи.

Итак, «офенское наречие» использовалось прежде всего с целью конспирации. В. И. Даль, конечно же, обратил внимание на эту уникальную особенность человеческого общежития, диктовавшего создание другого языка. В течение долгой жизни он собирал такие словечки, обрабатывал их, определял ареалы распространения народной словесности, получившей в науке название арго. Этой деятельностью в XIX в. заинтересовались и официальные власти, подозревавшие раскольников в их противоправных действия. Эти «апостолы старообрядцества» якобы тоже имели своя язык, установить который было еще одним поводом повышенного интереса к данной проблематике.

Обо всем этом, но не только повествует недавно вышедшая в издательствах «Флинта» и «Наука» книга крупнейшего отечественного ученого-социолингвиста профессора В. Д. Бондалетова, который без малого 50 лет посвятил изучению русских народных говоров и поискам «странных языков». Очевидным достоинством книги является глубокий историко-культурный комментарий, освящающий этапы изучения арго в русской традиции, отношения к нему ученых прошлого и настоящего, введение в структуру книги фрагментов писем и литературных сочинений писателей.

Но самое ценное в книге — публикация уникальных рукописных лексиконов В. И. Даля, отразивших своеобразную ипостась его творчества, Именно ее и приоткрыл В. Д. Бондалетов, обнародовав источники исключительной культурной и научной ценности: «Словарь офенского языка», «Русско-офенский словарь», «Словарь тайных слов шерстобитов», «Словарь петербургских мазуриков». Насколько содержательны эти лексиконы, можно судить хотя бы по одному из них — «Русско-офенскому словарю», насчитывающему более пяти тысяч слов. Публикатор намеренно ушел от «популярного» упрощения графики и дает словник в том виде, в каком его оформил сам В. И. Даль. Причем В. Д. Бондалетов предпослал публикации объемное введение, разросшееся более чем на половину книги и хорошо объясняющее суть вопроса. Вот некоторые из тех тайных словечек:

Распустить — Разчустить

Распутный — Навренникъ

Растащить — расхаимать

Растопить — разщолпить (с. 417).

Непосвященному читателю может показаться, на первый взгляд, что арго и жаргон — одно и то же. Так зачем же снова поднимать этот злободневный вопрос в печати, набивший оскомину поборникам родной словесности? Ведь засилье нелитературной речи, хлынувшее в средства массовой информации, итак поглотило бóльшую часть молодежи, а всевозможные словари жаргонов теперь уверенно лидируют в рейтингах популярности и порой стоят на одной полке с книгами Пушкина, классической литературой, даже учебниками (!). Однако книга проф. В. Д. Бондалетова — не реклама антикультурной речи и не пропаганда жаргона, а глубокое и осмысленное исследование истории бытования тайных языков в России. К слову сказать, даже писатели XIX в. находили возможным использовать народный словесный опыт в своих произведениях. Так, о существовании торговцев-коробейников многие знают лишь по поэме Н. А. Некрасова «Коробейники». Одним словом, книга В. Д. Бондалетова — это памятник русской традиционной культуре, необычной, яркой, особенной, но исключительно колоритной и в основе своей имеющей социальные мотивы.

В. Д. Бондалетов как бы перекликается с Далем, а главное титаническими усилиями смог воскресить забытое, «потаенное» наследие великого лексикографа и писателя, который под пером современного ученого зазвучал в новых красках, раскрылся с другой стороны.

Эта книга — не только новый научный эксперимент. Мы можем назвать ее энциклопедией «тайноречия». С другой стороны, живость изложения, искренняя любовь автора к своему предмету и желание посвятить в его тайны вдумчивых читателей позволяет окунуться в особый мир шерстобитов и «челночников» прошлого, понять их быт и культуру, языковые традиции.

Таким образом, что в копилку отечественного «далеведения» внесен еще один оригинальный и, вне сомнения, исключительно ценный труд.

3. В. В. Колесов «Жизнь происходит от слова…»

(СПб., 1999)

Многомерность ощущения «лингвистического времени» – характерная примета наших дней. Все чаще и чаще появляются книги, в основу которых положено не «орудийное» осмысление языка, а временное, историческое, духовное. И в этом отношении работа В.В.Колесова, выпущенная издательством «Златоуст» (СПб., 1999), весьма симптоматична. Ее автор приоткрывает иные горизонты «цивилизационного пространства», а история русского литературного языка рассматривается им в русле традиционной русской духовности и культуры. К слову сказать, серия «Язык и время», в которой издана рецензируемая книга, заполняет почти пустующую лакуну той философски-филологической грани бытия, что издавна присутствовала в характере и быте русского человека, с его особым мироощущением, ценностями, богатым, подчас неподдающимся строгому анализу, внутренним миром и своей «философией жизни». Следует отметить, что это вторая книга в данной серии (первая вышла в свет несколькими месяцами ранее и хорошо известна читателям – это монография В.Г.Костомарова «Языковой вкус эпохи»). Судя по замыслу издательства, эта серия и в дальнейшем намерена пополняться «размышлениями» (как кажется, наиболее удачный жанр научной полемики) о русском языке и культуре на пороге нового тысячелетия ведущих специалистов - русистов, культурологов и известных педагогов – преподавателей высшей школы. Так, готовятся к изданию работы С.Г.Тер-Минасовой, Ю.Н.Караулова, А.М.Панченко.

Книга же В.В.Колесова для нас существенна еще и потому, что ее автор – крупный ученый, знаток русской и славянской акцентологии, историк русского языка - обратился к другой стороне «филологического мироздания», выраженной им в четырех тезисах, составляющих одноименные разделы книги: Язык – Ментальность – Культура – Ситуация. Характерно и высказывание М.Пришвина, помещенное автором в заглавие своей книги. Оно как бы напоминает нашим современникам, что в основе всех форм творческой жизнедеятельности человека лежат не опустошенные и безликие слова, а содержательное, мудрое, звучащее Слово, которое невозможно воспринять и осмыслить только в одном поуровневом пространстве. У него есть еще иная, особая ипостась – Логос, обеспечивающая непрерывное созидание и воспроизведение мысли, предохраняющая ее от воздействия чужеродных влияний и ультрамодных наслоений, сохраняя таким образом «лингвобаланс» в системе нашей культуры. И здесь как раз временнóе – едва ли не единственный критерий. Во вступительной части В.В.Колесов об этом пишет: «Человечество в своем развитии долго было озабочено материальным интересом, и время для него стало средством накопления известной суммы «добра» – вещей. Так возникла цивилизация. Затем, озаботясь проблемой истинности, человечество много размышляло над тем, что оно в конце концов сотворяло, и это стало способом собирания мыслей. Так создавалась культура. Сегодня мы увидели, что кроме вещей и идей есть еще и слово, язык, в который вмещается все: и идеи, и вещи. Наступило время языка – в философии, в культуре, в ментальности» (с. 3).

Представляя свои «тезисы о русском языке», В.В.Колесов полагает, что «в каждой развитой и богатой культурной среде существуют в неслиянном единстве как бы сразу «три языка»:

- русский язык как система – категория этническая, следовательно, представленная психологически;

- русский литературный язык как норма – категория социальная, представленная логически;

- язык русской литературы как стиль – категория культурная по преимуществу, а потому оправданно эстетическая» (с. 7).

Каждый из них ориентирован на «разные содержательные формы словесного знака», который не является статичным и изменяется «в зависимости от культурных переживаний использующего его народа» (с. 8). С течением времени происходит трансформация не только языкового фонда, но и всей социокультурной системы, в которой бытует слово. Заданность развития языка, предопределенная его древними формами, на современном этапе сменилась новыми установками, «образцовыми» текстами, которые подчас не имеют ничего общего с языковой и культурной традицией народа, а потому разрушительно влияют на языковое сознание народа. Эта, в известной мере, прерванность в «языковом течении» вызвала и основной парадокс русского языка конца XX века. По мнению В.В.Колесова, он заключается в том, «что завершили свое развитие основные тенденции, заданные еще старорусским языком эпохи позднего Средневековья» (с. 9). Из них наиболее существенными, по мысли автора книги, являются такие:

1) завершенность формирования языковых парадигм;

2) предельная степень развития категориальных компонентов языка;

3) наивысшее развитие получили содержательные формы слова;

4) «обозначилось четкое противостояние между системой и нормой», между текстом и языком (с. 9-10) и др.

Иначе говоря, системность языковой структуры «оказалась наивысшей за всю историю русского языка» (с. 9). Все эти факторы, а также определенные затруднения, которые испытывает лингвистика на современном этапе в своем продвижении вглубь предмета исследования языка, свидетельствую о том, что нет четкой программы восприятия действительности средствами языка, все по-прежнему зиждется на старых, утвердившихся критериях оценки и постулатах. В связи с этим В.В.Колесов справедливо замечает: «…следует определить смысл происходящих в языке изменений, чтобы составить эквивалентную реальности и объективную программу дальнейших исследований. В этом долг языковеда перед будущим» (с. 11).

Для определения стратегии важно уяснение такого центрального положения, как функция и норма в литературном языке. Здесь вновь возникает противостояние между различными школами, каждая из которых в поисках «главенства» трактует литературный язык по-своему. В.В.Колесов хорошо это понимает и отстаивает, на наш взгляд, наиболее приемлемую линию, подкрепленную живой традицией многовекового развития языка. «Теоретическое языкознание, - полагает он, - создает свои мифы на логических основаниях и потому совершает логические ошибки. Проблема «литературного языка», несомненно, историческая проблема, поскольку и категория «литературный язык» – конкретная историческая категория. Литературного языка, - пишет далее В.В.Колесов, - как такового когда-то (и притом сравнительно недавно) не было – и литературного языка в скором времени также не будет, поскольку в принципе не станет других форм коллективного общения на родном языке. Это ли не доказательство его исторической предельности?» (с. 18). Интересные размышления содержатся в кратком историческом обзоре тенденция литературного языка в прошлые века. Так, в среднерусский период, - считает ученый. – в разное время вариативность наличных языковых средств определялась зависимостью от ж а н р а, с XVIII века – зависимостью от с т и л я, в наше время она определяется зависимостью от ф у н к ц и и» (с. 22). Вывод, к которому приходит В.В.Колесов в этой части, подтверждает иерархичность и последовательность развития и смены содержательно-ориентированных показателей языка. Он пишет: «…литературный язык – функция национального языка, и его совершенствование определяется развитием нации. Функция же на каждом историческом отрезке развития литературного языка определяется нормой, т.е. «нормальным», в нашем случае – общерусским в проявлениях языковой структуры на данном отрезке его развития. Норма как динамический процесс есть выбор инварианта из многих вариантов, выработанных системой в ее развитии…» (с. 24). Весьма существенным признаком обстоятельством является объективное, социально и культурно значимое определение состояния литературного языка и критериев установления самой нормы. В.В.Колесов обоснованно полагает, что «нормативность литературного языка не бесконечна, но она всегда определяется объективной установкой системы (курсив наш. – О.Н.) и правилом выбора среднего стиля, который всегда и есть норма; личный вкус и симпатии нормализатора здесь не имеют цены» (с. 25).

Весьма интересны и другие главы первого раздела книги: «Социолингвистические аспекты изменения современного русского языка», «Устная речь на письме», «Слово и Дело Александра Пушкина».

Вторая часть «Ментальность» обращает на себя внимание прежде всего постановкой проблемы русской ментальности и уточнением той «неразберихи», которая творится уже несколько лет не только в обиходе и публицистике, но даже и на страницах научных изданий, где очень вольно и некорректно трактуют это понятие. В.В.Колесов его определяет так: «Ментальность есть миросозерцание в категориях и формах родного языка, соединяющее в процессе познания интеллектуальные, духовные и волевые качества национального характера в типичных его проявлениях» (с. 81). Далее автор поясняет: «Язык воплощает и национальный характер, и национальную идею, и национальные идеалы, которые в законченном их виде могут быть представлены в традиционных символах данной культуры» (там же). В.В.Колесов приводит любопытный пример искаженного понимания модных слов и пропаганды стоящих за ними понятий: «Например, московский мэр Лужков (1998) говорит о «российской национальной идее», что сразу же свидетельствует об эклектизме всех его суждений, связанных с темой. Идеи, - продолжает далее В.В.Колесов, - могут быть «русскими» (о «русской идее» говорил уже Достоевский), но не существует «Российской идеи», как нет и «российской нации» или «российского языка»…» (с. 82). По мнению ученого, «ошибочным было бы сводить ментальность только к совокупности устойчивых символов данной культуры. Словесный знак скрывает в себе самые различные оттенки выражения мысли (в значении mens, mentis), и не только символы, но также образы, понятия, мифы и пр.» (с. 81). Размышления В.В.Колесова в какой-то мере созвучны разработкам Д.С.Лихачева, Н.И.Толстого, Ю.С.Степанова в области выделения «единицы ментальности» – концепта культуры. Однако в его суждениях есть и полемические тезисы, вызванные собственным пониманием «предмета – действия – признака» эпохи, в ментальности которой уживаются когда-то преданные забвению христианские истины (а для русской ментальности они особенно значимы и проявляются как раз в слове). В.В.Колесова отличает здесь, как и во всех его работах, ответственное отношение к изображаемому событию, к тексту и его носителю, который и является выразителем концептов данной культуры и ее ментального строя. Раскрывает это понятие ученый в небольших очерках, емко и пронзительно сообщающих нам о трагической взаимосвязи происходящих в современном обществе процессов интеллектуального разложения с катаклизмами иного порядка – экономикой, политикой и т.д. Заслуживают внимательного прочтения и осмысления главы этого раздела: «Богословие – философия – наука», «Философия и лингвистика», «Университетская филология и проблемы христианской культуры на Руси», «Отражение русской ментальности в слове», «Русская ментальность и развитие русского языка», «Покушение на русскую ментальность, «Ментальные характеристики русского слова в языке и в философской интуиции (честь и совесть)», «Душа и личность».

«Тезисами о русской культуре» открывается третья часть книги, имеющая подзаголовок «Культура». В.В.Колесов полагает, что «культура триедина как традиция, как система ценностей и как модели поведения» (с. 180). Культура противопоставлена цивилизации «по признакам «внутреннее – внешнее», «религиозно-духовное – материальное», «логос – рацио», «символизм – прагматизм», «индивидуальное – социальное» …и т.д.» (с. 181). Естественно, что язык нельзя рассматривать вне рамок национальной культуры. «В оценке любого языка, - пишет В.В.Колесов, - следует принимать во внимание и социальную значимость словесного знака, и его нормативный ранг, и даже его роль как факта и фактора культуры» (с. 182). Ученый приводит такой пример изменения социальной изменчивости термина, а за ним, как следствие, и внутреннего образа слова: «Если жалованье обозначает форму пожалования сверху, то слово получка отражает уже отношение к расчету со стороны зарабатывающего: он находится в центре операции; к тому же на руки он именно получает часть заработанного, не все» (с. 183).

В.В.Колесов останавливается и на такой проблеме, как семантическое и национально-культурное поле термина. Он справедливо считает: «Интеллектуализирующие тенденции современного общества проявляют себя и в языке, но было бы опасно в толковании слова и текста пойти только за логикой смысла в пользу научного термина и отказаться от национальных компонентов словесного знака. Именно на них, - полагает автор книги, – основаны образцовые тексты, соединяющие нас с культурой предков, именно на них держится весь массив художественной литературы, которая может стать непонятной без образной силы коренного русского слова» (с. 205). И далее: «Нельзя допустить, чтобы наше время в погоне за точностью и однозначностью термина лишило потомков символической глубины русского слова. Если угодно, - заключает В.В.Колесов, - это также проблема экологии, экологии национальной культуры» (с. 205).

Мы обратили внимание также на главу «Язык и культура современной интеллигенции». И здесь автор пытается разобраться в причинах духовной деградации, казалось бы, самого «культурного» класса. «Исчезает иерархия ценностей, - пишет В.В.Колесов, - на которых крепится культура. Потому что уплощение (так у В.В.Колесова. – О.Н.) всех и всего до уровня «понятия» ведет к разрушению смысла – происходит то, что физики называют тепловой смертью. Культура перегрелась» (с. 208). Изменилось и само отношение к интеллигенции, ее, так сказать, удельный вес. «…интеллигенция вовсе не «прослойка», потому что прослойка так же вещна и даже телесна, как всякий прочий «класс». Интеллигенция – связь, отношение, это крепи духовного, культурного, во многом идеального единства» (с. 209). «Собирая» и оценивая признаки современной интеллигенции, В.В.Колесов приходит к выводу, что в ее составе не осталось «ни одного интеллигента, способного соответствовать высоким критериям уже давно сложившегося идеала хорошего человека – доброго человека русских летописей. Но странное дело: интеллигентов нет – интеллигенция, понятая как идея, остается» (с. 210). Язык – культура – интеллигенция, по мнению ученого, - соотносительные, тесно связанные друг с другом явления. «Семантический треугольник, - пишет он, - предполагает связь слова одновременно с идеей вещи (значением слова) и с вещью, которая составляет смысл слова. Слово языка – идея культуры – феномен интеллигенции» (с. 213). Рассуждая о проблемах взаимодействия этих компонентов, автор приходит к выводу о том, что «действие в слове и есть культура. Творчество в слове и есть интеллигенция» (с. 227). «Язык, - заключет В.В.Колесов. – единственная сила, которая еще осталась у нас как возможность развития культуры. Не «государственный» и даже не «литературный» (в других странах он откровенно называется стандартным языком), а – русский язык как система концептуальных ценностей, накопленных предками. Это та интеллектуальная сила, которая собиралась ими в течение веков в зоне, как теперь говорят, ноосферы – общего мыслительного пространства, овеществляемого в категориях и формах родного языка» (с. 226).

Завершается глава показательным для состояния современной языковой культуры явлением, названным В.В.Колесовым так: «Синтаксис превербов как формула новой ментальности». «Поразительно много появилось слов с превербами типа авиа-, авто-, видео-, кино- и пр.» (с. 237). «Что такое, - недоумевает далее автор, - кинобалет, видеобалет, телебалет, кинобоевик, видеобоевик, телебоевик…, одиноково видео- /теле-/ кино- -герой, -драма, -жанр, -индустрия, -клуб, -новелла, -поэма, -портрет и десятки иных?.. Высокий стиль речений только подчеркивает пустоту содержания…» с. 258).

Заключительная глава книги «Ситуация» решает проблемы этики научных исследований и преемственности традиций. Автор обсуждает теоретические проблемы прикладной русистики, говорит о дисциплинах исторического цикла в университетских курсах. Эта часть наиболее полемическая, так как наряду с идеями в филологической области В.В.Колесов обнажает безыдейность ее наиболее «ярких» представителей, решающих «по-новому», делающих «открытия», по сути дела пренебрегая истоками и историей русского языкознания. Но то отдельная дискуссия.

В заключение необходимо отметить образцовое, гармоничное оформление серии «Язык и время», в которой вышла книга В.В.Колесова и, конечно же, просветительское назначение самой книги, имеющей не натянуто академический, а научно-популярный жанр, значит, ее автор, размышляя о языке, призывает и нас, читателей, остановиться, подумать о самой сокровенной национальной ценности – родном языке.

4. В. В. Колесов «Философия русского слова»

(СПб., 2002)

Новая книга профессора Санкт-Петербургского государственного университета Владимира Колесова посвящена осмыслению русского слова в национальной философской и духовной традиции, но не только. Исследование идет в трехсторонней плоскости: слово — идея — вещь, и опирается на ставшую популярной в последние годы в России идею концептуального описания слова, понимание его как образа, символа, ментального знака. Все это, разумеется, идет в русле и европейской традиции, как христианско-философской, так и сугубо лингвистической. Достаточно назвать таких деятелей древнего и нового времени, как Аристотель, св. Иоанн Дамаскин и Ф. И. Буслаев, А. А. Потебня, А. Ф. Лосев и многих других, — станет понятно, что проблемная сторона вопроса имеет тысячелетнюю далеко не простую историю и едва ли может оцениваться с только с одной позиции.

Автора прежде всего интересует историческое развитие концепта, которое представлено им в такой триаде: Знание: теория слова (conceptio) — часть I; Со-знание: развитие conceptum’a — часть II; О-со-знание: история концепта — часть III. Сообразно этому плану, в первой части книги “излагается знание о концепте, достигнутое современной наукой, вторая посвящена “рассмотрению исторических предпосылок ментализации, начавшейся с принятием христианства” (с. 5), а третья изучает “историю рефлексии над словом-образом, о-со-знание его триипостасной сущности…” (с. 6).

Итак, изучение философии русского слова должно быть обращено, по мнению В. В. Колесова, в сторону определенных культурологических установок. На внешнем уровне языка он выделяет коммуникацию, трансляцию и трансмутацию. Последнее понятие, как менее используемое нами, требует пояснения. Это “есть проявление нового знания в творчестве познания, оно устремлено от настоящего в будущее; основная фигура этой формы деятельности с языковыми знаками — ученый-новатор” (с. 11). В социологическом смысле В. В. Колесов выделяет три типа языка, которые как бы отражают его внешнюю сторону и, с другой стороны, высвечивают, так сказать, энергитические возможности самого слова. К ним он относит профанный тип (=естественный, необработанный язык, народная речь), профессиональный, или терминологический, язык, который “обслуживает определенные сферы деятельности” (с. 11), и сакральный, по мысли ученого, “замкнутый”, но в отличие от двух предыдущих типов он “в первую очередь определяется установкой на норму как образец высокого достоинства и авторитета” (с. 11—12).

Далее, по логике В. В. Колесова, это “триединство типов” дает и “триединство стиля”, и “триединство состояний языка” (с. 12). Главными, или как он пишет, “сущностными категориями, определяющими все проявления речи, являются система, стиль, язык” (с. 14). Как В. В. Виноградов, Б. А. Ларин и другие языковеды, ученый считает, что “именно стиль порождает смысл (создает текст)” (там же).

Обо всех этих пунктах он рассуждает в начальных главах первой части книги, вводя читателя в философию его (В. В. Колесова) понимания предмета, сообщая исходные термины и определения, на которых зиждется авторское осмысление обсуждаемой проблемы. Последние две главы этой части ‘Слово и знак’, ‘Слово и понятие’ нам показались более “концептуальными”, потому что именно их содержание и дает понять в какой-то мере онтологические основы философии языка, раскрываемой путем довольно оригинального и непростого инструментария ученого, вызывающего порой и дискуссионные вопросы.

Здесь автор продолжает свои рассуждения с неожиданной цитаты-воспоминания Ю. В. Рождественского, показывающей всю сложность и неоднозначность языкового преломления философских идей: “Когда-то на задорное: “Сознайтесь, слово-то знак!” — сказанное молодым коллегой, В. В. Виноградов вполне серьезно ответил: “Нет, слово — это символ” (с. 15). По мнению В. В. Колесова, положение слова в системе языка и языка в философии коммуникации не следует упрощать. Он вводит понятия иконический знак — “объект во всей его схожести с идеей “иконы”, замещая этот объект по сумме его значений”; индекс — “знак, указывающий на свой объект не сходством, как иконический знак, и не подобием, как символ, а согласно намеченным сущностным признакам, которые конвенционально определяются в процессе коммуникации” (с. 16), и говорит о том, что “по-видимому, невозможно обнаружить каждый тип знака в его чистом виде” (там же). Каково же положение словесного знака в системе символов языка? Ученый дает такой ответ: “В зависимости от семантической наполненности, ситуации употребления, происхождения и т. п. слово может выступать и как знак иконический (например, в отношении к этимону — “внутренней форме” слова), может выступать как индекс (например, междометие). Следовательно, — заключает он, — в историческом развертывании словесного знака возможны преобразования также и в уровнях знаковости, т. е. допустимы взаимные превращения форм в интересах семантики” (с. 17).

Еще один ракурс этой триады слово — символ — знак связан с другим вопросом. В. В. Колесов формулирует его следующим образом: “Важно различать оба родовых термина (гиперонима): слово языка и знак семиотики”. Как думает ученый, “знак имеет значение”, а слово составляет его (знака) часть; “многозначен знак, а не слово; говоря о многозначности слова, мы смешиваем слово и знак, часть и целое” (с. 18—19). Таким образом, слово в формулировке В. В. Колесова представляет собой “знак с его значением” и является “универсальной формой естественного языка, содержащей в себе множественную иерархию функций” (с. 20). Их обозначения, или реальное воплощение слова, выражено у автора рецензируемой книги следующими уровнями:

“Философский уровень осмысления слова есть logos,

идеологический уровень есть idea,

грамматический уровень семантики есть kategoria,

лексикологический уровень представления есть pragma,

лексикографический уровень его же есть lexis,

Прагматически обыденное употребление слова есть praxis” (там же).

Можно заметить, что эти идеи перекликаются и с суждениями современных ученых — языковедов Ю. Д. Апресяна, З. Н. Котеловой, Ю. С. Степанова, психолога А. Р. Лурия и др., полагающих, что форма выражения слова определяется способом воплощения его функций в конкретных ситуациях.

Но что же в этой связи мы можем отнести к отечественной традиции? Что является для нас важным здесь? По мнению В. В. Колесова, это “разграничение значения — у знака, и лексического значения — у слова” (с. 21). Он выделяет восемь основных путей экспликации лексического значения и “толкования” смысла знака. Первый осуществляется на основе “внутренней формы слова”. “…этот показатель, — пишет ученый, — помогает выявить и описать историческое развитие семантической доминанты слова, например, в сочетании *dvor- / *dvьr(ь) или *dom- / *dem(os)”. Второй действует при определении “семантических признаков калькированных слов”, например, терминов христианской этики типа милосердие, благодать, совесть. Третий реализуется при определении “исходной семантики производных слов”, например, домовой от значений ‘кров’, домовой и домовитый от значения ‘хозяйство’ и т. п. Четвертый путь установления значения словесного знака — “на основе сочетаемости слов в определенных контекстах, учета образной семантической валентности слова”. Здесь особое значение имеют системные отношения слова, его связь с другими словами в определенном контексте. В. В. Колесов приводит древнерусские параллели: домъ великий, въ кый домъ внидеть, где слово дом получает значение ‘здание’; въ домъ свои, в дому его, отчий домъ, где оно означает ‘(родной) кров’, и т. д. Пятый возможен “на основе системного соотношения семантики слов внутри лексико-семантической группы лексики (позволяет установить значимость каждого данного слова в парадигматическом ряду соответствий)”. Так, как полагает автор книги, группа “дом” — “двор” имела общее родовое значение ‘жилое помещение’, но различалась стилистически: “…слово дворъ использовалось в оригинальных древнерусских, а слово домъ в переводных и церковных текстах…”. Шестой происходит тогда, когда сталкиваются языковые механизмы “разнообразных стилистически ограниченных и экспрессивно выразительных коннотаций, которые своим наличием ограничивают пределы действия инвариантного значения слова…”. Седьмой предполагает наличие “системных отношений между омонимами (общая форма при различии значений) и синонимами (общее или близкое значение при различии формы), в приватных оппозициях, позволяющих попарно выявлять самые общие семантические признаки...”. Тот же домъ, как считает В. В. Колесов, был представлен различным следованием сем: ‘жилище’ — ‘здание’ — ‘семейное имущество’ — ‘хозяйство’ — ‘собственность’, но “в свободном употреблении вне устойчивых формул текста слово встречалось только со значением ‘хозяйство-собственность’, что и определяло его основное значение с XIII до XVII в (в древнерусском языке основным значением было ‘родной кров, жилье вообще’)”. И, наконец, последний, восьмой путь устанавливает значение слова при “категориальной укрупненности первоначальных лексических значений в связи с их выходом на грамматический уровень абстрактности…” (с. 23—25). Так представляются В. В. Колесову способы определения словесного знака (ср. также небезынтересные суждения о тексте как знаковом комплексе, высказанные Бахтиным (1997)).

Полезные для развития лингвистических идей мысли находим и в разделе ‘Слово и понятие’, особенно в части различия значения и понятия, которые при их внешнем сходстве имеют ряд существенных структурных оппозиций (подробнее см. с. 32—34). Промежуточный вывод, к которому приходит ученый, сформулирован в заключении: “…словесный знак, обозначая предмет, выражает понятие указанием на этот предмет. Тем самым понятие одной стороной соотносится с предметом номинации…, т. е. указывает на вещь, а другой — со знаком…, т. е. понятие выражено знаком” (с. 34). Здесь уместно приведена цитата из А. Ф. Лосева (1990, 41): “В слове и вообще нет ничего, в сущности, кроме фиксируемой в нем предметной сущности…”.

Последующие главы этой части книги обсуждают также смежные проблемы философии языка в концептуальном освещении. Здесь ученый прежде всего ищет ответ на вопрос: что такое слово? При этом автор стремится выйти за границу традиционности и замкнутости при объяснении указанного термина, разрабатывает свои подходы к объяснению данного явления и, подобно своим коллегам (напр., Н. Ю. Шведовой) выстраивает рассуждения вокруг “семантического развития” слова. В круг ученых, чьи идеи В. В. Колесов анализирует, вошли и крупные философы (Гегель, П. А. Флоренский, Г. Шпет, Н. А. Бердяев, М. Хайдеггер и др.), и лингвисты разных школ и поколений (К. Бюлер, H. R. Walpole, В. В. Виноградов, С. И. Карцевский, Ю. С. Степанов и др.). При определении слова, по мнению В. В. Колесова, “необходимо выйти за пределы самого слова, найти особую форму толкования, имеющую признаки рода в отношении к слову” (с. 47). Такой формой он считает предложение. Здесь же рассматриваются и другие составляющие концептосферы: значение образное и символическое, движение смысла, связь понятия и концепта и др. Вот, например, что он пишет об одном из явлений: “Концепт потому и становится действительностью речемысли, образно данной в слове, что существует реально, так же, как существует язык, фонема, морфема и прочие, уже выявленные наукой “ноумены” плана содержания, для всякой культуры жизненно необходимые. Концепт есть то, что не подлежит изменениям в семантике словесного знака, что, напротив, направляет мысль говорящих на данном языке, определяя их выбор и создавая потенциальные возможности языка-речи” (с. 64). Автор книги не случайно так много цитирует русских философов, особенно конца XIX — первой половины XX в. Именно им принадлежит открытие русской ментальности, формулировка и объяснение специфически русских проявлений характера. Поэтому такие слова-концепты, как свобода, счастье, судьба, жизнь для нас имеют особый лингво-культурный смысл (ср. в этом отношении статьи из Словаря русской культуры (Степанов 1997). В этой части даются и другие, математические и даже мистические постулаты семантики слова в оригинальной интерпретации В. В. Колесова (от прозы Д. Андреева до исследований Б. Раушенбаха).

Далее в главах 3—5 этой части автор продолжает исследовать семантическую и концептуальную природу слова. Приведем здесь только заголовки разделов: ‘Круги концептуального квадрата: определение десигната’, ‘Развитие десигната: цветной мир’, ‘Совмещение квадратов: энергия движения’ (гл. 3); ‘Предназначение слова’, ‘Предназначение концепта’, ‘Значение смысла’, ‘Значение стиля’ (гл. 4); ‘Семантический синкретизм’, ‘Имя — знамя — знак’, ‘Образное значение и метафорический перенос’ (гл. 5). Для нас показались весьма интересными не только философские рассуждения ученого, но и проведенная им цепочка “логического движения смысла лингвистических категорий”, показанные различия между уровнями смысла и значения, рассуждения о специфике модальности в древнерусском языке. Кстати, примечательны, по-моему, по лаконичности его тезисные выделения вроде: “особенности гиперонима: он нейтрален стилистически и является отвлеченно-общим по смыслу” или “чистой “семантики” в слове нет — она всегда стилистически окрашена” (с. 136); “смысл есть реализованный в содержательных формах слова концепт, данный в его отношении к предмету” (с. 137); “знак — вещен (так у В. В. Колесова. — О. Н.), слово — предметно, концепт — объективен в том смысле, что он является объектом (воссоздания) самого себя и для себя же — в форме предметно обусловленного слова и вещно представляемого знака” (140); “в каждой культуре всегда существует список действующих семантических синкрет, которые и составляют концептуальное ядро данной культуры” (с. 148); “изменялось не значение слова, т. е. не отношение знака к понятию, изменялся социальный и культурный контекст”; “образ во-ображ-ают, поскольку образ — это прежде всего пред-ставление”, и др.

Во второй части книги обсуждается развитие концепта. Ученый выделяет три этапа в формировании восточнославянской ментальности. Каждый из них, как полагает В. В. Колесов, имеет свои культурные парадигмы, свою символику, определяющую содержание концепта. Первый он связывает с принятием христианства и соответственно с перемаркиовкой социальных норм (“древнерусская культурная парадигма”); его символом стал Феодосий Печерский (с. 189). Второй этап “определяется перемаркировкой этических норм духовности с конца XIV в. — это формирование сознания, рождение идеала (духовный символ — Сергий Радонежский, эмблема — святая Троица, носитель этой парадигмы — Московская Русь)” (там же). И третий этап начинается с конца XVII в., с изменением социальных, духовных и языковых норм — “…в связи с новым отношением к проблемам познания; рождение идейности становится направляющим все потенции общества и государства движением мысли в новой культурной парадигме (ее духовный смысл многолик, ее эмблема неопределенна и многоименна, носителем ее является не государство, а общественная среда, часто находящаяся в оппозиции к власти)” (с. 190). Оценивая “концептуальную” ситуацию наших дней, В. В. Колесов с долей пессимизма говорит об остро ощущаемом распаде русской языковой ментальности, о некоем космополитизме, присущем глобальному обществу. Вот как он пишет об этом: “Многоуровневый характер современного литературного языка позволяет до времени скрывать многое, что можно было бы эксплицировать при первом же предъявлении. Высокий символизм словесного знака помогает “говорить молча” и “молчать громко” — с одинаковой безнадежностью что-либо понять. В высшей степени проявляется это сегодня, когда, пожалуй, весь мир живет в режиме “риторического мышления” (там же).

Какова же специфически русская концептуальная организация словесного знака? Могут ли существовать вполне определенные этапы в развитии мысли в слове, например, в древнерусский период? В. В. Колесов считает, что их необходимо выделять, принимая во внимание “накопление элементов (разрядка наша. — О. Н.) новой парадигмы”. Этот первый “накопительный” этап доходит до XVI в., когда складывается законченная система языка. “В эпоху раннего Средневековья с XV в., — продолжает он, — происходит накопление вариантов (разрядка наша. — О. Н.), которые в конце XVII в. стали основанием для организации нормы языка, т. е. предстали как осознанная система языка” (с. 192). Другой особенностью средневекового языка является, по В. В. Колесову, специфическая работа над словом и текстом (на уровне грамматики). “Какие бы преобразования грамматической системы мы ни взяли в рассмотрение, — все они оказываются совершенными на метонимических основаниях” (с. 193), — заключает он.

Другие главы этой части во многом по-своему объясняют культурную символику и ее языковое оформление. Так, ученый полемизирует с Ю. С. Степановым и его философской традицией понимания концепта. “Ряды” Ю. С. Степанова, — говорит он, — не развиваются исторически в границах одной культуры, например славянской, а представляют собою типологические схемы семантически близких знаков. Отсюда желание найти какую-то более определенную единицу смысла, именуемую константой” (с. 195—196). В. В. Колесов пишет здесь о наложении греческой ментальности на славянское сознание древнейшей эпохи и в целом о роли заимствования культурных символов, выводя суть общих законов ментализации: это “наложение национального образа на христианский символ” (с. 200). Вызывают интерес наблюдения автора над семантическими признаками слов и формул, его рассуждения о процессе “раздвоения форм” типа головаглава как ‘жизнь’, крестперекресток и др. (подробнее см. с. 228 и далее). Заслуживают внимания и обсуждения и ряд высказываний В. В. Колесова о славянской ментальности в эпоху средневековья (гл. 4). Само понятие, так часто теперь используемое в российской печати (нередко без понимания того, что и о чем пишут), трактуется им с филологической точки зрения: “Ментальность есть мировосприятие в категориях и формах родного языка, соединяющее интеллектуальные, волевые и духовные качества национального характера в типичных его свойствах. В русской традиции, — продолжает он, — соответствующая категория именуется духовностью” (с. 260). Свойства этой ментальности таковы, что они, по В. В. Колесову, определялись в значительной мере православным догматом, а тот, в свою очередь, давал установку на “метонимическое мышление” (с. 269). Эта часть, как, впрочем, и предыдущие, богато иллюстрирована примерами из области ветхозаветной истории и философии древнего и нового времени и более акцентирована на символическое понимание лингвистических (но не только) категорий, их пространственно-временное расположение и развитие. Здесь, как нам показалось, собственно философские воззрения ученого идут впереди его филологических идей, как бы забегают в иную плоскость мыслительной организации, ищут иные ментальные ходы, другое, онтологическое прочтение символа, порой связывая математические алгоритмы с образным догматом языковых моделей Средневековья. Все это, бесспорно, стоит обсуждения, может быть, даже на страницах специализированного философского журнала.

В заключительной части книги, рассказывающей об истории концепта, выражено более традиционное представление о генеалогии обсуждаемых проблем. Но и здесь В. В. Колесову удалось выделить те опорные моменты в развитии концепта, которые не всегда находят одинаковое толкование у современников и еще и поэтому интересны как части непознанной философии языка. Главы этой части дают достаточно широкое и объективное представление об истории языковой символики, о том, как развивалась идея слова, какое философское значение она приобретала в те или иные периоды истории. Автор обращается к разбору таких монументальных произведений, как “Шестоднев” Иоанна, экзарха Болгарского, который, как пишет ученый, в Древней Руси “служил образцом философствования и терминотворчества” (с. 276), учения Дионисия Ареопагита, труды митрополита Илариона, философские трактаты Г. Сковороды и др. На основе изучения традиции концепта В. В. Колесов с философских позиций выделяет три периода, три философии, оказавших влияние на развитие русской ментальности. Первое южнославянское влияние, связанное с принятием христианства — это “аристотелизм Иоанна Экзарха и его русских истолкователей” (с. 393); второе южнославянское влияние — это “неоплатонизм Ареопагитик и его русских продолжателей” (с. 393—394); третье, исходившее с русского Юго-Запада, — это “концептуализм Григория Сковороды, представший как воплощение философских тенденций того времени” (с. 394).

В рецензируемой книге есть и другие проблемные тезисы — как в области терминологии философской лингвистики и ее трактовки автором данного труда, так и в смысле описания ряда концептуальных явлений. Пожалуй, и в этой части специалистам многое покажется дискуссионным.

В. В. Колесов как своеобразный философ языка, активно занимающийся сейчас данной проблематикой, несомненно, имеет свой взгляд, но его историческое преломление в данной книге несколько осложнено обилием многочисленных цитат и “столкновением мнений”. Есть и некоторые суждения, выраженные, быть может, в силу индивидуальных особенностей писательской манеры автора, излишне философично и терминологично. Так, на стр. 64 он пишет: “Апофатический способ объяснения абстрактно мыслимого (традиционно — объяснения бытия Божия), при котором определение дается через серию отрицательных утверждений, есть не что иное, как способ свести распространенные в средневековом сознании градуальные оппозиции к привативным путем последовательного предъявления признаков различения (дифференциальных признаков), причем чем выше ранг “мыслимого”, тем больше таких признаков и тем чаще оно определяется отрицательными признаками, т. е. последовательно предстает как немаркированный член многомерной оппозиции…”. В целом книга построена на большом общетеоретическом материале, сложившемся из отраслей разных наук, и уже само чтение этого труда создает прецедент изучения философии сквозь призму концептосферы лингвистики с ее пересечениями смыслов и языковой фантазией, ориентированной во многом на русское языковое сознание. Многие черты этих “миров” были удачно совмещены, прослежены и описаны В. В. Колесовым. За пределами философского исследования осталась в значительной степени этнолингвистическая составляющая и традиция “культурного субстрата” школы Н. И. Толстого, обозначенная им в книгах и словарях (Толстой 1995; 1997 и др.). Полагаем, что в определении русской ментальности и ее основ, выраженных в слове и тексте, обращение к таким работам (и шире — к такому пониманию философии словесного творчества) могло бы обогатить рассуждения В. В. Колесова качественным и разнообразным иллюстративным материалом1.

Все же нам показалось, что в работах философического цикла В. В. Колесов несколько отходит от традиционного, присущего особенно санкт-петербургской школе, историзма. Наверное, это происходит из-за того, что его этапы были давно уже пройдены ученым, и он ищет другое применение научному анализу языковых явлений. Мы бы желали видеть в книге больше примеров, иллюстрирующих именно философию русского слова, не дублирующих друг друга и дополняющих, а новых. У В. В. Колесова даются часто отсылки на его предыдущие работы, где практическая, сугубо историко-лингвистическая часть представлена ярче и интереснее, но об этом помнят не все читатели. Введение оригинальных примеров из области древнерусского языка, думается, могло бы придать работе более совершенный и убедительный ракурс.

В. В. Колесов (и это хорошо видно из прочитанного) — увлекающийся философ, обладающий незаурядным кругозором и интуицией, но все его пристрастия так или иначе лежат в плоскости полиглоттального пространства, где сложно прийти к одному полюсу, минуя другой, особенно занимаясь такой непростой проблемой с вековой историей изучения. Однако этим своим «лингвистическим вдохновением» он не пытается изрекать только одну единственную истину, утверждать только ее верховенство и, главное, как нам показалось, не пренебрегает опытом прошлого. В его труде, естественно, гораздо больше идей, чем то, о чем сказали мы. Их можно принимать или же отвергать, но знакомиться с ними и обсуждать, находя живую мысль и подпитывая ею свой собственный языковой механизм сознания, — отчасти еще и эту задачу мы ставили перед собой.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Ср. высказывание Н. И. Толстого (1997, 312): “…этнолингвистика способна выделить ряд культурно-языковых явлений, понятий и структурных констант, которые по-разному манифистируются в языке и культуре, но обладают в принципе одной сущностью (смыслом)”.

ЛИТЕРАТУРА

Бахтин, М. М.: 1997, ‘Проблема текста в лингвистике, филологии и других гуманитарных науках. Опыт философского анализа’, Русская словесность. От теории словесности к структуре текста. Антология, Москва, 227—244.

Лосев, А. Ф.: 1990, Из ранних произведений, Москва.

Степанов, Ю. С.: 1997, Константы. Словарь русской культуры. Опыт исследования, Москва.

Толстой, Н. И. (отв. ред.): 1995, Славянские древности: Этнолингвистический словарь в 5-ти т. Т. 1, Москва.

Толстой, Н. И.: 1997, ‘Этнолингвистика в кругу гуманитарных дисциплин’, Русская словесность. От теории словесности к структуре текста. Антология, Москва, 306—315.

5. В. В. Колесов «История русского языкознания: Очерки и этюды»

(СПб, 2003)

История русского языкознания — одна из самых интересных и глубинных отраслей отечественной филологии, в которой до сих пор совершаются подлинные открытия. Вместе с тем в ней немало спорных, противоречивых тенденций: ведь каждый исследователь пропускает через себя панораму развития словесного искусства, отдавая предпочтение тому или другому деятелю, направлению, концепции. В последние годы наблюдается повышенный интерес к указанной сфере: выявляются новые источники, упорядочивается аппарат современной науки, мы все более начинаем оценивать лингвистику не только как специальную дисциплину, а проводить широкие философские параллели.

В этом русле весьма заметным событием в науке и учебной практике стал выход в 2003 г. книги проф. С.-Петербургского государственного университета В. В. Колесова, снова обращающей внимание читателей на многие еще пока никем не решенные проблемы «парадигмовых» исследований. Примечательно, что одна из целей, которую преследовал ученый, звучит так: «В широком контексте общемировоззренческих проблем, в исторической перспективе показать и результаты восточнославянской рефлексии о языке и слове, и органическую связь национальных языковедческих школ с культурными переживаниями народа» (Указ. соч. С. 3). И эта книга в основном состоит из ранее написанных автором работ, разбросанных порой в малодоступных изданиях, но теперь обработанных и удачно собранных в единый замысел, она, бесспорно, проливает свет на историю русского языкознания как культурную традицию и оригинальна как по своему замыслу, так и по содержанию. Симптоматично также, что данная работа не выглядит только лишь как научный труд. Это (и так почти всего у В. В. Колесова) — книга-дискуссия, одновременно и собеседник, и самоучитель. Поэтому строгие лингвистические постулаты здесь излагаются в доступной форме, где не ощущается присутствие весомой фигуры автора, довлеющей над читателем, а скорее — наставника и сомыслителя, отдавшего добрую половину жизни изучению родной словесности.

Обсуждаемый труд состоит из трех частей, в хронологической последовательности излагающих этапы формирования и движения лингвистической мысли: «Развитие идеи» (ч. 1) – «Открытие слова» (ч. 2) – «Осмысление дела» (ч. 3).

В первом разделе автор удачно совместил «герменевтические подступы» к Слову с осознанием необходимости изучать его не только как знаковую систему, но и как «понятие в чувстве» (с. 6). Такое образное введение в предмет несколько интригует, но не отдаляет читателя от лингвистики, позволяет самому искать и находить необычные и даже парадоксальные ракурсы казалось бы обычных вещей. Тем самым В. В. Колесов как бы расширяет потенциальное видение филологии как науки парадоксов, из которых и рождалась очевидная потомкам истина. Говоря о прошлом лингвистики, он, в частности, резюмирует: «Морфология и синтаксис настолько разорваны, что и в голову не приходит объединить их в общую науку — грамматику; да и грамматика (курсив автора. — О. Н.) понимается вполне в соответствии со смыслом этого греческого слова: как учение о буквах. И только в 1619 г., когда Мелетий Смотрицкий нашел между ними то общее, что имя — оно же и подлежащее, а глагол — он же и сказуемое, «правилное синтагма», стало ясно, что, совместив понятие о слове и понятие о предложении, получили возможность (которая с этих пор и вела за собою развитие языкознания как науки) — возможность конфликтов, споров и бросания из крайности в крайность» (с. 9).

В. В. Колесов обоснованно концентрирует наше внимание на таких «сюжетах» филологии, которые в разное время определяли ход ее исторического развития, выдвигали и решали концептуальные задачи целого поколения ученых и нередко заглядывали далеко вперед. Так, «морфологизм» XIX в. открыл сравнительно-исторический метод и создал научную русскую грамматику; «синтаксизм» XX в. открыл функциональный (и прочие) метод, обратив внимание на анализ текста» (с. 9). Все это вопросы, отнюдь не находящиеся на периферии научных знаний и проходящие в тех или иных формах через всю парадигму филологической мысли, остающиеся и по сей день актуальными «движителями» системы нашей оценки и ощущения языка.

Не впервые здесь ставится проблема периодизации истории русского языкознания. Автор обоснованно считает, что «принципы познания изменяются с течением времени» (с. 11) — отсюда и возникают критерии, определяющие первичность или же второстепенность того или направления. Но везде, в любой (и российской, и зарубежной) системе координат наука, по мнению В. В. Колесова, проходит три этапа: «романтический — позитивистский — и последний, отмеченный чертами упадка, декаданса» (там же). В обозначении периодов развития отечественной лингвистики автор придерживается «классового» подхода, но вносит в известную схему более конкретную хронологическую струю/ Итак, он распределяют нашу историю на восемь этапов:

«I. Донациональный период (XI–XVI вв.).

II. Преднациональный период (конец XVI–XVII вв.).

III. Национальный период (XVIII – первая четверть XIX в.).

IV. Дворянский период развития науки (первая четверть XIX в. – 70-е годы XIX в.).

V. Капиталистический период развития науки (после 70-х годов XIX в. и до 20-х годов XX в.).

VI. Послереволюционный период развития отечественной науки (до 50-х годов XX в).

VII. Послевоенный период развития науки (до 70-х годов XX в.).

VIII. Современный этап развития науки (после 70-х годов XX в.; тут свои подэтапы)» (с. 13–14).

В. В. Колесов признает, что в данной классификации «принцип терминологической номинации не соблюден» (с. 14), а выделение самих периодов — «вопрос сложный». И действительно, мы сейчас можем предложить этапы, основанные на иных принципах, но и там может ощущаться некоторая недостаточность и ущербность: одно всегда будет выглядеть более рельефно, а другое находиться в тени. Неизменным остается лишь Слово как объект лингвистического изучения. В этом отношении характерно высказывания ученого: «Предмет филологии — духовная культура в человеческом слове…» (там же).

Представляют интерес и другие параграфы этой части книги. Наиболее строгим и систематическим по изложению можно назвать «Развитие лингвистических идей у восточных славян эпохи Средневековья», где прослеживается эволюция взглядов на данный предмет, преемственность традиций, расширение самого смысла лингвистики в период возникновения научных познаний. В. В. Колесов обсуждает здесь такие ключевые эпизоды нашей истории, как «риторика и поэтика текста»; «эмансипация слова»; «обобщающие грамматики» Средневековья; «развитие грамматических категорий и понятий»; «переосмысление объекта в границах естественного языка» и др. Эта часть содержит богато иллюстрированную примерами и воссозданную на основе редких рукописных находок историю лингвистической мысли Средневековья, которая доводится автором до XVIII в. — своеобразной границы старого и нового. Он заключает: «Собирая воедино все рассмотренные здесь особенности развития русской грамматической традиции.., мы можем сделать вывод, что к началу XVIII в. сложились все условия для создания синтетического труда по русской грамматике: возникли также предпосылки для развития общелингвистических идей — в их противопоставлении к традиционным общефилологическим» (с. 98). Ученый констатирует также одно важное свидетельство: «Основные линии развития грамматической мысли в России XIII – начала XVII в. полностью соответствуют аналогичному развитию грамматических представлений того же времени на Западе. В отличие от последних те грамматические идеи, которые опережали свое время, на Руси энергичнее подавлялись официальной наукой и религией… Тем не менее к концу XVII в. уже сложилось полное представление о языке, его функциях и категориях и были выработаны самые первые, пока еще чисто терминологические понятия и определения» (с. 98–99).

Указанные автором этапы и проблемы, на наш взгляд, важны еще и потому, что позволяют понять, как формировались языковедческие навыки у наших предков, как они ощущали присутствие словесной материи, как выражали ее дух и определяли внешние и внутренние рамки нормы. Обозначение последней как системного показателя и есть уже признак зарождающихся концептуальных взглядов и направлений, в дальнейшем развившихся в школы.

Несколько сжато, полагаем, выглядит XVIII век, ограниченный анализом взаимоотношения стиля и нормы в учениях того периода. Именно это время в научном отношении представляется наиболее интересным и в то же время понятным нам по своему ментальному ощущению. Хрестоматийные имена филологов при всей их известности и потому некоторой «затертости» все же явили собой уникальные образцы русско-европейской науки нового времени, принципиально отличавшейся от московского периода (до начала XVIII в.). Их открытия необходимо освятить с современных позиций. Кроме того, от данного этапа остались и более объемные архивы, содержащие еще немало белых пятен, например, в лексикографической и грамматической практике, по персоналиям забытых лингвистов и т. п. проблемам, которые следовало бы представить в систематическом курсе. Но мы не вправе выдвигать такие задачи перед В. В. Колесовым, тем более что его книга не имеет цели излагать все интересующие нас проблемы.

Вторая часть исследования как бы проецирует обозначенные постулаты и идеи на примеры конкретной филологической работы, показывая на примерах жизни и деятельности лучших представителей отечественной словесности, как возникала смена одних концепций другими, на чем основывались ученые при выборе лингвистического метода, как, наконец, происходила внутренняя работа каждого из них над словом и текстом. В этой части В. В. Колесов также проявил себя как тонкий наблюдатель, внимательный и деликатный ученый, способный разбираться и в перипетиях человеческих судеб, и в общей стратегии научных знаний.

Под пером ученого проходят легендарные имена А. Х. Востокова, И. И. Срезневского, А. А. Потебни, Я. К. Грота, А. И. Соболевского, А. А. Шахматова, И. А. Бодуэна де Куртенэ, Б. А. Ларина, В. В. Виноградова, М. М. Бахтина и др. При всем различии эпох, в которые творили эти люди, методов их научной деятельности и личных интересов, есть одна плоскость, сближающая столетия русской лингвистической мысли и определяющая основы ее традиции. Это — отношение к Слову: одни занимались его поисками, другие озвучивали его философский смысл, третьи обобщали значения, четвертые находили в нем концептуальные образы. Так или иначе все они исходили из одного интуитивного пристрастия: через Слово в пространство текста. И здесь у В. В. Колесова снова свое видение личности ученого. Он начинает эту часть не случайно с имени академика А. Х. Востокова, «отрабатывавшего», по мысли автора книги, сравнительно-исторический метод в исследовании языковых явлений на материале славянских языков (с. 162). Именно открытие этого метода и его научное становление и происходило при А. Х. Востокове и получило сильнейший импульс в своем развитии на национальной почве. Последователь академика, впоследствии маститый лексикограф И. И. Срезневский «несет на себе несомненные черты эпического характера» (с. 214). Еще и поэтому у В. В. Колесова в связи с историей лингвистики такой интерес к мировоззренческой стороне личности, его окружению и эпохе. Он справедливо называет знаменитое детище ученого «Материалы для словаря древнерусского языка» «памятником русской лексикографической традиции» (с. 236). Развитие сравнительно-исторического метода прослеживается далее на обзоре деятельности А. А. Потебни, которого В. В. Колесов оценивает прежде всего как звуковеда, разумно полагая, что «во второй половине XIX в. историческая фонетика стала как бы «полигоном» для проверки всех новых лингвистических идей и методик» (с. 237). Одна из заслуг А. А. Потебни в этой части исследований заключается, по мнению В. В. Колесова, что он «демонстрировал возможности многофункционального подхода к реконструкции праязыка» (с. 241). Здесь рассматриваются и лексико-семантические опыты ученого, стремившего привести языковые факты в систему (это слово употребляет сам А. А. Потебня).

Во многом познавательны и поучительны очерки о Я. К. Гроте, А. И. Соболевском и А. А. Шахматове, хотя двух последних ученых мы бы развели по разные стороны научного и человеческого «строительства». Общеизвестен вклад академика Я. К. Грота в словарное дело. Достаточно сказать, что при нем началась работа и издание первого наиболее полного словаря русского литературного языка (Словаря II Отделения Императорской Академии наук). Но В. В. Колесов подчеркивает и другую, не менее важную заслугу ученого в оформлении современных форм бытования языка: «Всесторонне осознав принцип нормативности (курсив наш. — О. Н.) и признав его социальную важность, он проделал большую работу для того, чтобы сделать это открытие достоянием нации» (с. 262). Неоднозначная фигура А. И. Соболевского оценивается автором книги с разных позиций. В. В. Колесов отмечает влияние младограмматических идей на его научное мировоззрение, говорит об исторических исследованиях, делает очень точные наблюдения в целом о нем, например: «А. И. Соболевский остался филологом старого типа. В конкретных своих исследованиях он поднимался выше своих современников, в теоретическом отношении он оставался позади Бодуэна де Куртенэ, А. А. Шахматова, Ф. Ф. Фортунатова» (с. 266). Личность академика А. А. Шахматова, его научного дара и ряда значительных открытий в науке воспринимается В. В. Колесовым также в русле нашей традиции. Он очень гармонично и тактично описывает творческую лабораторию легендарной «голубицы» (выражение акад. Корша), считая, что его работы сложены из борьбы двух стихий — интуиции и фактов. Добавим: подчас гениальной интуиции. Возможно, отсюда «его неустанный поиск нового». «За сорок лет своей исследовательской деятельности, — пишет В. В. Колесов, — он прошел путь от Фортунатова до Бодуэна, т. е. от традиционной компаративистики до исходных плацдармов современной лингвистики» (с. 274). Акад. Шахматов, по мнению автора книги, «соединяет воедино историческое изучение сравнительных данных» (с. 270) и тем самым отличается и от своего учителя Ф. Ф. Фортунатова, и от своего оппонента А. И. Соболевского. Здесь же достаточно подробно разбираются акцентологические открытия А. А. Шахматова, обращается внимание на преемственность современных исследований в этой области от фонологических работ академика.

В нашей рецензии мы оставляем без комментариев другие очерки В. В. Колесова, так как их обзор (даже краткий) может вылиться в отдельную дискуссию — настолько живо, рельефно и грамотно они построены, как современно звучат выдвигаемые ученым проблемы и четко обозначены приоритеты исследований, словно фигуры прошлого оживают и снова своим опытом и знаниями наставляют нас на путь истинной науки.

Но коснемся в заключение третьей части книги, освещающей отдельные стороны современной нам научной жизни (тем более что аналитических обзоров по данному поводу проводится крайне мало). Этот эпилог, рисуемый В. В. Колесовым, с одной стороны, подводит итог традиции отечественной лингвистики, а с другой — выдвигает и прогнозы на будущее. Каковы же они? Отчасти мы разделяем пессимистический взгляд ученого. Он пишет: «Ложно понятые потребности времени, аляповато сформулированные как «практическое применение», «достоинство научной школы», «оригинальное направление и проч., дезориентировали научную молодежь, уводя ее от плодотворных традиций отечественной лингвистики» (с. 379). Так что данную книгу можно воспринимать в какой-то мере и как возвращение к подлинным истокам, учиться у которых никогда не поздно, и как вызов некоторым современным тенденциям и «модным» течениям, игнорирующим остов родной филологии. В. В. Колесов говорит здесь и о таких почти забытых теперь (в том, классическом понимании) понятиях, как «научная школа и школа науки», которые формируют личность ученого, определяют его кредо, заставляют учиться мыслить. Особое значение он придает санкт-петербургской школе. Этот «уклон», если так можно выразиться, обоснован. Ученый замечает: «Именно [она] еще в XVIII в. возвела слово в ранг основной единицы языка и речи. В соответствии с традициями этого века слово в контексте воспринимали здесь как структурное соединение всех языковых единиц и их функций, проявляемых в тексте. Слово, а не предложение, понималось и понимается здесь как исходный элемент живого языка, подлежащий изучению» (с. 405).

В целом обсуждаемая книга, конечно же, выходит за рамки узкой предметной специализации с ее протокольными правилами. Но она и не может быть статичной. Все, о чем пишет В. В. Колесов, находится на пересечении разных миров, но подчинено единой задаче — воссоздать целостную картину становления русской ментальности в ее отношении к языку и слову как основной культурной ценности. И в этом отношении работа только начинается (ср. наблюдения, высказанные ученым в книге «Философия русского слова». СПб., 2002). В. В. Колесов, подобно далеким и близким учителям, идет своей нелегкой дорогой лингвистических «переживаний» и на этом поприще никогда не останавливался на достигнутом, всегда выбиваясь из ряда «стандартных» исследователей. Оттого наши оценки, несколько более осторожные, чем позволительно их делать, скорее попытка понять мастерство ученого и донести это качество до читателей.

В книге перед нами предстает не просто филологическая панорама, а в чем-то и философская, онтологическая, позволяющая рассматривать лингвистику как совокупность научных приемов и в то же время как строгую и осмысленную отрасль гуманитарного знания со своим инвентарем «технических» средств и их историей.

Мы считаем также, что рецензируемый труд В. В. Колесова станет удачным и во многом новаторским пособием для преподавания университетских дисциплин «История лингвистических учений» и «Общее языкознание», которые особенно сейчас нуждаются в переоценке ориентиров и свежем взгляде на традицию отечественной филологии.

6. Троицкий В.Ю. Словесность в школе:

Книга для преподавателей русской филологии. –

М.: Гуманит. изд. центр ВЛАДОС, 2000. (Б-ка учителя-словесника).

Современная филологическая мысль статична и консервативна. Проблемы «духовного ренессанса» если и посещают авторов книг, то часто по одной причине: плыть по течению этого времени, подчиняясь новой моде, идти в ногу с утверждающимися положениями концепции образования в России. Но филолог-практик во все времена у нас отличался своеобычностью мышления, живостью и неповторимостью идей, во многом почерпнутых из богатого гуманистического наследия наших предков. Оттого, наверное, появление книги, написанной понятным русским языком, не искаженным обилием научной терминологии, и выражающей внутреннее вдохновенное отношение автора к своему предмету, воспринимается нами не просто как «знамение времени» (и если так, то, пожалуй, не нашего, а того, далекого XIX века, где коренятся основы филологического образования нации), а скорее — исход, итог, в котором важно выделить самое главное, значимое, то, без чего невозможно жить и ощущать себя русским человеком. И этот остов, держащий своими могучими корнями национальную культуру, опирается, по мнению В.Ю.Троицкого, на ф и л о л о г и ю, на любовь к словесности, к родному языку, звуку, гармонии мысли.

Во вступлении автор пишет, что «книга эта обращена к коллегам-словесникам, и прежде всего к тем, кто ищет новые пути к преподаванию литературы, осознает необходимость значительных перемен в самих целях и направлении образования» (с. 7). Поэтому для В.Ю.Троицкого важна не только сама постановка проблемы литературы в средней школе и весь тот теоретический багаж, который следует донести до ученика, а ее решение. Именно в практической направленности учебного пособия и заключается его ценность. Причем автор старается поведать читателю самое сокровенное – то, что лежало мертвым грузом многие десятилетия и без чего едва ли возможно понять глубину отечественной словесности. Он обращается к духовной ипостаси литературного процесса, его внутренним мотивам, истокам рождения и жизни того или иного образа, произведения. «Творчество писателей, — пишет В.Ю.Троицкий, — рассматривается в книге не только традиционно, со стороны социально-исторической, но еще более — со стороны духовного содержания, философских и нравственных проблем, с учетом значения художественных произведений в формировании национально-государственного самосознания и нравственного самосознания личности» (с. 8).

Во Введении автор поднимает сложный вопрос соотношения личности, государства и образования. Основными тезисами этой части книги являются следующие положения:

- «…успех народного просвещения возможен лишь тогда, когда мы обучаем и воспитываем одновременно; вполне добиться цели может тот, кто воистину понимает (курсив наш. — О.Н.) свой предмет и знает своих учеников; кто представляет себе умственный и нравственный идеал воспитания, действует заодно со всем коллективом учителей, наконец, верно оценивает окружающие условия: нравственную умственную и общественную атмосферу современности, и отдает себе отчет, как влияет все это на учеников» (с. 12-13; раздел «Об основах отечественной школы»);

- «Избавившись от невежества в области религии, излечившись от нигилизма, мы сможем глубоко вникать в произведения классиков, проникнутые высокой духовностью, и полноценно воспринимать искусство» (с. 24; раздел «О человеке, о личности и духовности»);

- «Нигилизм – всегда умствование и действие, направленное на разрушение лада и гармонии в осмыслении и восприятии действительности и произвольное вмешательство в «лад» и уклад жизни и вызов ему; это всегда отрицание полноты триединого восприятия мира за счет притязаний ума на то, чтобы быть единственным критерием в оценке окружающего» (с. 26; раздел «О нигилизме в литературе»);

- «…в устроении школьного образования система приоритетов заменяется системой гармонизации» (с. 36); «истинное образование соприродно православной культуре…» (с. 37; раздел «Образование и культура»);

- «Извращение и осквернение слова национализм непременно должно было повлечь за собою осквернение связанного с ним понятия — нации. С помощью же этого можно было подорвать национальное самосознание иных народов, внушая людям, любящим свой народ, смущение перед этой любовью, а может быть, и большее – какой-то стыд перед чувством, которым можно только гордиться» (с. 41); «важнейшая задача нашего образования – содействовать всеми силами национальному семейному воспитанию, восстановлению традиций русской семьи. Именно этому открыто противостоят сегодня средства массовой информации, внедряющие торгашеский, продажный, расхристанный стиль даже во внешние формы личных человеческих и семейных отношений» (с. 53; раздел «О национальном самосознании, отечественной словесности и национальной школе»).

В содержательном отношении книга построена очень разумно, концептуальная линия отражает и многолетние раздумья автора над проблемами русской школы, и сугубо профессиональные литературоведческие интересы, которые, заметим, не идут в разрез с школьной программой, а как бы помогают учителю выделить из обилия имен и сюжетов русской литературы те опорные, значимые главы, которые нуждаются в современном прочтении и переосмыслении.

Так, первая глава – размышления автора над проблемой культура и образование. В.Ю.Троицкий пишет: «Филологическое невежество содействует тем «неточностям смысла», вследствие которых истинные духовные ценности подменяются в сознании учащихся … потоком массовой псевдокультуры» (с. 67). И далее: «Родное слово нельзя постичь не любя (курсив наш. — О.Н.). А полюбить можно, только познавая все многообразие скрытых в нем смыслов, полноту обозначенной им внутренней живой симфонии чувств и душевных движений» (с. 67-68). Здесь автор ставит важную задачу перед учителями: преподавание не есть преподнесение знаний, не словотворчество, а сознательное, выраженное действие. Первая задача педагога, по мнению В.Ю.Троицкого состоит в необходимости одухотворенного осмысления речи (с. 69). Как этого достичь? Ученый приводит, казалось бы, совсем простой пример. Но часто ли мы задумываемся над такими «простыми» словечками? «Мы говорим: спасибо. Осознание слова подсказывает: Спас – избавитель от бед. Бо – Бог. Итак, в ответ на доброе дело мы платим сторицей: добрым словом, поддержанным сверху… Можем ли мы сказать, что основополагающие слова нашей речи осваиваются и переживаются учащимися со стороны их духовной (курсив наш. — О.Н.) этимологии? Нет» (с. 69).

Во второй главе «содружество муз» и «слово вдохновляющее» рассматриваются автором с точки зрения художественно-эстетического взгляда на мир. «Произведение — художественный мир — художественный образ» — в этой триаде выражены «контуры и краски, скрытые от нас в реальной жизни» (с. 114). «Художественный (поэтический) мир, — пишет В.Ю.Троицкий, — это образная реальность, предначертанная автором произведения, воссозданная воображением читателя на основе его же жизненного опыта, им осмысленная и прочувствованная» (там же). Как современно, Пожалуй, даже более актуально, чем еще несколько лет тому назад звучат слова Ф.И.Буслаева? «Слово – не условный знак для выражения мысли, но художественный образ, вызванный живейшим ощущением, которое природа и жизнь в человеке возбудила»[i].

Далее, обращаясь к непосредственному разбору русской классики, автор снова и снова, как бы проповедуя, подчеркивает главное: духовные традиции отечественной литературы, как бы не разнились при поверхностном прочтении сюжеты и герои, проходят красной нитью через все наследие русской словесности. В этой главе, смеем заметить, иное, глубинное прочтение «хрестоматийных» авторов. Знаменитую сатиру А.Н.Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву» В.Ю.Троицкий называет книгой человеческого (курсив наш. — О.Н.) достоинства; В.А.Жуковский в своей романтической лире и «поэзии сердца» остался «рыцарем духа»; басни И.А.Крылова, по выражению автора книги, — это «поэзия народной мудрости»; о Пушкине сказано кратко и точно: «Вечный гений». В этой главе есть и другие портреты знакомых нам с детства знаменитых соотечественников, но раскрываемые В.Ю.Троицким по-иному: «Неоцененный Белинский», «Духовный и художественный мир А.Н.Майкова», «В поисках пути праведного (Н.С.Лесков) и др. — вот только некоторые заголовки разделов, помещенных в эту главу, полагаем, что самую захватывающую и действительно новаторскую.

Заключительные главы книги: «На путях к духовным источникам» и «Мудрый проводник или назойливый попутчик» автор делится собственными воспоминаниями о годах былой юности, о своих «литературных мечтаниях», невольно приближая к себе читателя, как бы обращаясь к нему, советуясь с ним. «Студентом, пишет он, — я наивно мечтал написать книгу о том, как воспитать счастливого человека. Мне хотелось рассказать об отечественной литературе и объяснить, что делать, чтобы ее любили. Мне казалось: тогда откроются пути к высокому и светлому в жизни, потому что о них так много удивительно верного сказано русскими писателями» (с. 382).

Книга В.Ю.Троицкого — не обычный учебник, какой мы привыкли видеть на прилавках магазинов, изобилующих, как теперь говорят, «лицензионной» продукцией. В потоке разноречивой информации, «авторских» курсов, многочисленных методических рекомендаций и пособий труд В.Ю.Троицкого выделяется продуманностью источниковедческой базы, широтой и глубиной охвата русской словесности, сжатостью, но достаточностью изложения, богатым фактическим материалом и особым художественным видением эпохи, события и имени, что составляет непременное alter ego любого значимого исследования.

Казалось бы, хрестоматийный подбор писателей и поэтов обязывает автора к соответствующему школьному «нормативному» уровню: описание биографии, основных литературных дат, соотнесение вех жизни с общественно-политической обстановкой и т. д. К такой схеме мы давно уже привыкли и в таком хрестоматийном (данное слово для нас не выступает с излишне отрицательной смысловой нагрузкой, мы только хотим подчеркнуть стандартизацию мысли, выраженную в типовом школьном учебнике, некий эталон, который стараются навязать ученику) понимании исчезает индивидуальность художника эпохи, а его портрет невольно превращается в агитку, в идеологическое знамя. Таких примеров немало: вспомним революционеров В.Г.Белинского и Н.Г.Чернышевского, охранителя царского режима и «лжепатриота» Н.С.Лескова, духовную, историческую прозу писателей Русского Зарубежья, почти не изучавшуюся в вузовской практике и запрещенную для преподавания в школе, символистов…

В книге В.Ю.Троицкого индивидуальное авторское осмысление Человека эпохи не довлеет над читателем, а дает возможность вместе сопереживать события и «проходить» через них самостоятельно. В этом отчасти кроется и стратегия авторского замысла и, если угодно, его методико-педагогическая основа. Удачно выбран и сформулирован, на наш взгляд, жанр учебника — книга-размышление, не книга-поучение или назидание с вопросами, заданиями, всевозможными ориентирами и текстовыми формулами. Читатель для автора — равноправный и равнозначимый коллега: будь то школьник, учитель или студент, знающий подчас больше и способный своим художественным наитием чувствовать глубже, чем порой авторы неоднократно издаваемых учебников. И В.Ю.Троицкий как опытный ученый и зрелый педагог понимает это. Отсюда — и философия книги находится не в плоскости методико-педагогических систем и догм, а жизненно ориентированна и прежде всего — человечна.

Принято считать почему-то, что учебник как классификационная таблица, где все упорядочено, расставлено по своим местам, расшифровано, доведено «до ума». С такими книгами мы встречаемся очень часто — они не заставляют думать, не влекут к себе, не просвещают. В.Ю.Троицкий, напротив, — особый автор: вдохновенный и страдающий за судьбу отечественного образования. Взволнованная интонация его книги не дань эстетическому восприятию мира, а «горение души». Во вступительной статье к учебнику (именно так мы можем назвать эту книгу) знаменитый русский писатель и публицист В.Н.Крупин справедливо подметил одну из центральных «апологем» автора — «мысль о необходимости духовного формирования человека в школе родной культуры, в которой достойное место занимает русская литература, средоточие наших духовных святынь, нашей Памяти и Совести, наших идеалов» (с. 6). Этому благочестивому намерению, раскрываемому на просветительской ниве отечественной словесности, и следует книга В.Ю.Троицкого.

Как и всякое оригинальное пособие, действительно имеющее рельефную авторскую линию, учебник В.Ю.Троицкого во многом дискуссионен … и поучителен. Мы не будем сейчас обсуждать его pro et contra — они вызваны естественной потребностью дополнить, уточнить, выделить тот или иной раздел, что, наверное, сделать нетрудно. А вот создать цельный образ (книга и должна воплотить в себе определенное значимое обобщение=мысль), сделать его доступным для «разноуровневых» и «разнопрофильных» читателей, переварив могучее наследие русской культуры, и при этом сказать свое веское слово — вот задача, которую по силам выполнить только мастеру, думающему и радеющему за народное просвещение, неравнодушному.

В заключение надобно сказать, что, пожалуй, самым сокровенным желанием для каждого автора является переиздание книги, увеличение ее тиража и, следовательно, расширение круга читателей. Но в данном случае сугубо личный мотив едва ли соизмерим с той массой литературно-нигилистических опусов «образовательного» характера, которые лежат на прилавках магазинов и уже для кого-то стали ориентирами «творческой» мысли. Учебное пособие В.Ю.Троицкого (при очень небольшом тираже 7000 экз.), несомненно, нуждается в более широком распространении в регионах России, на периферии, где будет достойным путеводителем в мир отечественной словесности. Полагаем также, что весьма целесообразно включить книгу в общероссийскую издательскую программу гуманитарного просвещения.

7. Кунарев А. А. Комедия А. С. Грибоедова «Горе от ума»: Комментарий.

Книга для учителя и ученика. —

(М.: Издательско-торговый дом «Русская редакция», 2004)

Изучение историко-художественных произведений в школе на современном этапе переживает немало трудностей, связанных с тем, что отсутствует квалифицированный разбор и анализ не только текстов, но и шире — всей атмосферы, мы бы даже сказали, концептосферы литературного сюжета: от связи биографии автора с действующими персонажами до многочисленных и едва уловимых сопоставлений с историей и культурным пространством времени. Именно последнее часто упускается из виду, и анализ произведения сводится просто к принятому «моделированию» ситуации и пересказу содержания.

Книга А. А. Кунарева — редкое исключение из потока учебной литературы, так как несет в своем замысле не только поучение, но и познание, которое невозможно без проникновения в стихию родной культуры. Не случайно поэтому автор комментария избрал, на первый взгляд, известное, хрестоматийное произведение — комедию А. С. Грибоедова «Горе от ума», которая уже имеет проверенную «репутацию» в методической прессе и не раз подвергалась анализу с разных точек зрения (см., например, работы С. А. Фомичева, Н. К. Пиксанова, В. Г. Костомарова и Н. Д. Бурвиковой и др.). В таком случае возникает естественный вопрос, чтó нового может внести автор в лепту грибоедоведения, и чем это новое будет полезно учащимся и исследователям творчества великого русского миротворца-писателя XIX в.

Прежде всего отметим, что «Комментарий» А. А. Кунарева написан в русле традиционно-академической традиции отечественного литературоведения, рассматривающей текст в семиотическом пространстве времени. Слово не есть лишь механизм сознания писателя, оно выражает дыхание эпохи, ее движение, звук и ритм. В то же время он во многом разнится с методическими пособиями для учителя, выдающими схоластический текст для зазубривания, но не для чтения и осмысления. Поэтому «текст Кунарева» — для вдумчивого, неравнодушного читателя, имеющего желание видеть большее за страницами известного произведения. А это значит, во-первых, понимать историко-культурный быт эпохи вплоть до таких мелких, но в данном случае чрезвычайно показательных подробностей, как одежда, жесты, прическа и т. п. детали; во-вторых, научиться разбираться в художественной структуре комедии и ее элементах, формирующих индивидуальный стиль А. С. Грибоедова; в-третьих, чувствовать слово создателя текста в возможно более широком культурном поле (в данном случае мы имеем в виду повышенное внимание А. А. Кунарева к изучению и толкованию антропонимических обозначений комедии). Вот, на наш взгляд, те опорные моменты, на которых базируется обсуждаемый комментарий, выходящий собственно за рамки «стандартного» методического пособия и выполняющий иную, более весомую роль: обучать литературе сквозь призму русской жизни, не отделять художественную фантазию от ее реальных прототипов и видеть в ней не только комедию, а живое дыхание слова, вобравшего в себя высокий грибоедовский смысл.

А. А. Кунареву как комментатору свойственно не только внимание к живым, то есть говорящим персонажам, но и к таким действующим лицам, которые занимают, на первый взгляд, второстепенное место в комедии, Например, в образе Петрушки — «асоциального типа эпохи», — как сказали бы в иное время, — заключается философское обобщение быта и страстей того времени. Автор комментария очень подробно толкуется данное слово, давая понять читателю, что бессловесный лакей — не случайный персонаж, не просто молчаливый истукан. Характерны приводимые смысловые ряды этого понятия (именно так!): «нечто странное нелепое, смешное»; «неразбериха, суматоха» (с. 152).

Другая особенность комментария А. А. Кунарева состоит в том, что он не отделяет комедию от ее местодействия, осторожно перенося географию реального мира в поток художественной речи. Но и это не случайно: сюжет произведения тесно связан со многими переплетениями в политической, культурной, салонной жизни Москвы начала XIX в. Поэтому задумка автора комментария провести последовательный, местами исчерпывающий обзор исторических событий и соотнести их с литературным временем оказалась, на наш взгляд, очень удачной. Таким образом, художественное полотно воспринимается не просто как «текст», а становится реальным механизмом в цепи достоверных интерпретаций писательских раздумий и превращений, позволяющих как бы войти в тот мир, окунуться в атмосферу домашнего быта Москвы, занимающего далеко не последнее место в «Горе от ума». Таковы, например, урбанистические иллюстрации уличной жизни: А все Кузнецкий мост и вечные французы, оттуда моды к нам… И книжных и бисквитных лавок!..» (с. 167–168), и их корректный историографический комментарий, обстоятельное пояснение рассказа Чацкого о дороге в Москву (с. 219–226) и др. Во всех подобных эпизодах для раскрытия сюжета А. А. Кунарев привлекает значительный корпус исторической и мемуарной литературы, служащей связующей нитью между веком минувшим и художественной стихией. И такое «излишество» лишь говорит о глубокой любви ученого к предмету своего исследования, к личности автора и родной столице Российского государства, изучать которую можно и нужно и таким образом.

Мы уже отмечали особенность обсуждаемого комментария — внимание к деталям быта. Но следует подчеркнуть, что автор этого исследования более пристально рассматривает «чиновничий аппарат» комедии, являвшийся выразителем иерархии государственного управления, так метко высмеянной А. С. Грибоедовым. Здесь историко-культурные зарисовки А. А. Кунарева приобретают свойства очерковости, эссе и одновременно очень фактологичны. Так, например, при объяснении фразы Дал чин асессора… автор комментария использует и фрагмент из «Записки о народном образовании» А. С. Пушкина, и приводит факты из Конституции Н. Муравьева, и сообщает весьма полезные сведения о прежних литературно-сатирических опытах русских писателей, обращавших свой взор на эту небезопасную проблему (Фонвизин). В общем комментарии такой небольшой в словесном сплетении фрагмент занимает у А. А. Кунарева около 10 страниц (с. 181–190). И так почти всегда, когда он касается пояснения исторических реалий.

Не менее важны реалии филологические, словесные. Именно их комментарий и само отношение автора данной книги к тексту как носителю элементов культуры той эпохи вызывают у нас горячее понимание. И речь даже не идет о толковании забытых понятий и явлений (что естественно для комментатора учебного издания). Мы имеем в виду неоднократные акценты А. А. Кунарева на общеупотребительных фактах языка, которые, возможно, у другого исследователя не вызвали бы какого-либо «подозрения». Так, анализируя фразу Хоть есть охотники поподличать везде…, он замечает, что «в тексте комедии слова с корнем -подл- встречаются несколько раз…» (с. 336) и выражают, по мнению комментатора, иной, не современный смысл. При этом А. А. Кунарев привлекает такие редкие, но чрезвычайно важные для данного концепта источники, как «Опыт российского сословника» Д. Н. Фонвизина, «Живописец» Н. И. Новикова, то есть опирается на материал, созвучный изучаемой эпохе. И это мы хотим особо подчеркнуть: понять, а тем более объяснить текст начала XIX в. можно только в том случае, когда комментатор видит его глазами современников А. С. Грибоедова и чувствует так же, как и они. Следовательно, грамотное и эстетически воспитанное восприятие текста — это еще одна задача, которая решается на страницах рецензируемой книги. А. А. Кунарев очень деликатно рассуждает на данную тему (по поводу нашего примера, приведенного выше): «…мы имеем дело с интересным историко-культурным фактом: слово подлый, в середине XVIII столетия обозначавшее по преимуществу социальную принадлежность, к началу XIX века уже «перекочевало» в тот пласт лексики, которая служит для выражения этических категорий (с. 337).

Быть может, кому-то снова это покажется излишним. Достаточно привести краткое толкование забытого слова, как обычно поступают комментаторы школьных произведений, и поставить точку. Но будет ли такое «произведение» интересно читателям? Способно ли оно сформировать культуру чтения классики? Полагаем, что нет. Только кропотливая изыскательская работа, обширные познания в разных областях гуманитарных наук (и прежде всего — историографии литературного творчества) и умение донести столь солидный багаж знаний до ученика позволят сконцентрировать его внимание не на зазубривании текста и его пересказе, а на гносеологическом древе словесности, имеющем иные корни. В этом исследовательском пути А. А. Кунарев идет очень уверенно и грамотно, дозируя нужную информацию блоками, но не перегружая ими комментарий, а как бы способствуя раскрытию подлинного грибоедовского смысла — истоков стихии литературного произведения.

Необходимо отметить и тот факт, что в комментариях А. А. Кунарева статичный (общеизвестный, хрестоматийный) текст комедии превращается в динамичное словесное полотно. Автор анализирует не только принятый в окончательной редакции текст комедии, но и ее ранние версии, наброски. Таким образом, он показывает и формирование «текстологического» мышления А. С. Грибоедова, его приоритеты как писателя, приоткрывает потаенные страницы творческой лаборатории гения (см., например, комментарий к такому эпизоду: Строжайше б запретил я этим господам На выстрел подъезжать к столицам (с. 352)).

С точки зрения композиционного построения всей книги считаем, что верно распределены функциональные «обязанности» обоих текстов — А. С. Грибоедова и А. А. Кунарева. По прочтении даже кажется, что последний является естественным продолжением писательского творения.

Конечно, каждый исследователь по-своему подходит к анализу литературного произведения, и определять изъяны одного и преимущества другого в данном случае не совсем корректно. Мы укажем лишь на те моменты, которые при дальнейшем издании книги помогут ее читателям лучше ориентироваться в нюансах столь обширного комментария. Во-первых, думается, что все, проанализированные эпизоды, вынесенные А. А. Кунаревым на обсуждение, следует сгруппировать в отдельный индекс и поместить в конце текста в хронологическом порядке (как и в самом комментарии). Во-вторых, было бы удобнее читателю, если бы весь корпус литературы находился дополнительно в конце книги (в алфавитном порядке). Тогда стало бы ясно, на какие источники опирается комментатор. В приложении к такому классическому произведению, как комедия А. С. Грибоедова «Горе от ума», необходимо дать краткий словарь устаревших слов (тоже в виде индекса). Но это лишь «технические» детали, не влияющие в целом на хорошо продуманную и — главное — осуществленную концепцию такого ответственного издания.

Несмотря на то, что, казалось бы, в «грибоедоведении» уже «все сказано», комментарий А. А. Кунарева убеждает нас в обратном и воодушевляет к очередному поиску как, надеемся, и благодарных читателей этой книги. В дополнение лишь скажем, что небезынтересно будет ознакомиться и с новым исследованием, где значительное место уделяется словесности А. С. Грибоедова и писателей первой половины XIX века, — книгой Т. И. Радомской «Обретение Отечества» (М., 2004).

Складывается впечатление, что А. А. Кунарев поставил перед собой сверхзадачу — прокомментировать каждый эпизод комедии, охарактеризовать с возможной полнотой любую малозаметную деталь, найти и привести к месту необходимые параллели, — словом, оживить мир действующих лиц и показать этим, что творчество великого А. С. Грибоедова актуально и сейчас — оно вечно!

Можно считать, что в копилку отечественной историко-литературной и методико-педагогической науки вошло еще одно ценное издание, говорящее нам о том, насколько глубок и прекрасен мир русской классики. Полагаем, что эта книга — не только для учения, но и для чтения — станет незаменимым пособием в преподавательской практике в школе и вузе и по-новому откроет для многих непознанный мир грибоедовских страстей, характеров и судеб, на которых лежит художественный отпечаток реальной жизни России начала XIX в.


[i]Буслаев Ф.И. Исторические очерки русской народной словесности и искусства. Т. 1 СПб., 1861. С. 71-72.


© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру