Теория риторической аргументации. Образ ритора

Образ ритора складывается постепенно. Произведение риторической прозы содержит ряд образов, среди которых образ говорящего или пишущего – субъекта речи – занимает главное место. Но этот образ вступает в сложные отношения с другими образами риторического произведения и сам по себе предстает в определенном качестве – пропагандиста идеи, специалиста, объективного наблюдателя, житейски опытного человека и т.д. Вместе с тем изображение проблем, конкретных лиц, обстоятельств, общества или его частей – вступают в смысловые отношения с собственным образом субъекта речи, который оценивается в зависимости от того, как он представляет себя в этом окружении.

Поскольку тематический круг выступлений, как и круг речевых жанров, ограничен, в аудитории складывается впечатление о речевой, предметной, общекультурной компетентности определенного человека – публичного деятеля, которого можно назвать ритором[1], о его этических качествах, основательности и достоверности сообщаемой им информации и приемлемости аргументов, умственных способностях, значимости в той сфере публичной деятельности, где он подвизается. Предлагаемые им решения, его мировоззрение, которое выражается в речах и поступках, также подвергаются оценке. Дискуссия и полемика, в которые он неизбежно вступает, вызывают ответные реакции различных авторов и источников, не только их мнениями, но и общественным авторитетом, самим фактом дискуссии с этим лицом включающих его в определенный круг публичных деятелей. В результате складывается образ ритора. Начиная с некоторого момента изменить общественное мнение о риторе практически невозможно, тем более что сам он постепенно срастается со своим образом.

Но все эти оценки осуществляются в рамках конкретного общества с его культурой. В обществе всегда существует некий образ идеального ритора, даже если он не сознается отчетливо. Этот идеальный образ исторически изменчив, но определенные черты его сохраняются в культуре тысячелетиями.

Так, образ античного оратора определялся требованиями, предъявляемыми в основном к ораторской речи, которая играла основную роль не только в политической жизни античного общества, но и оставалась наряду с другими видами риторической прозы – философией, историей, эпистолярной прозой, отчасти поэзией – предметом чтения вплоть до появления романа и вообще литературы вымысла. Определяющая роль оратории снижается в первом веке по Р.Х., когда в творчестве Вергилия, Сенеки, Тацита, Петрония и других авторов складывается письменная риторическая проза и литература художественного вымысла, а общественная роль совещательной ораторской речи снижается, уступая главное место судебной и показательной речи. Наиболее влиятельной формой словесности становится письменная литература – развивается система образования на латинском языке, а «Энеида» Вергилия становится фактом государственной идеологии. Во второй риторике со множеством бродячих ораторов и с их речами о мухе или парасите, опоздавшем на обед, и т.п. в оратории образуется нечто подобное современным СМИ. Соответственно изменяется и характер требований к ритору, и риторический идеал расслаивается, принимает иные формы, сохраняя, однако, существенные черты, которые задавались культурной традицией.

После принятия христианства представление риторического идеала определяется новым видом устно-письменной речи, гомилетикой и христианской апологетической литературой, но при этом устойчиво проявляются основные черты литературного образа ритора, сформулированные еще Цицероном, о чем довольно явно свидетельствуют высказывания Отцов Церкви об ораторском искусстве[2]. Основные черты этого образа видоизменялись, но иногда и восстанавливались в виде, близком к первоначальному, как в Эпоху Возрождения, или в начале XX века, и сохраняются в наше время со всеми историческими наслоениями и превращениями, несмотря на стремление современного общества, тоже, впрочем, не новое, осмыслить себя как нечто совершенно оригинальное.

Образ ритора связан с культурной нормой, определяющей, в первую очередь, этическое право на публичную речь, и регулирует основные правила использования форм публичных высказываний – родов, видов и жанров словесности – и способов риторической аргументации, которые признаются приемлемыми для тех или иных видов публичной речи и обозначаются в риторике терминами этос, логос, пафос.[3] Этос, логос, пафос соответствуют основным функциям речи – экспрессивной, коммуникативной и оценочной.

Этос - совокупность норм, на основе которых аудитория оценивает ритора по речи. Этос проявляется в жанровом, функциональном и историческом стилях, в которых осуществляется речь, а также в требованиях к характеру аргументации и направлен от аудитории к создателю речи, который обязан учитывать принятые в обществе правила словесности и нормы построения аргументации – уместность высказывания. Поэтому этос является центральной категорией риторики.

Пафос проявляется в авторском замысле и индивидуальном стиле речи, он направлен от создателя высказывания к аудитории. Содержание пафоса – мысль-воление, направленная на принятие решения.

Логос – система целесообразных средств выражения замысла речи и его обоснования в форме, приемлемой и убедительной для аудитории. Логос представляет собой тот специфический язык, вторичную знаковую систему, модели которой обеспечивают понимание высказывания. Поскольку риторическая проза, по своему назначению, содержит спорные высказывания, а адресат публичного высказывания – аудитория – оценивает их и принимает решения в условиях судебного или политического дискурса, пропозиции риторических высказываний должны быть рационально обоснованы, логос риторической прозы предстает в виде аргументации, то есть системы средств в основном рационального убеждения аудитории, в которую, однако, входят и средства эмоционального характера, поскольку рационально-логическая и художественно-эмоциональная составляющие риторической прозы слиты в единое целое. Вся совокупность средств убеждения приобретает определенные формы организации – стиль риторической прозы. Логос поэтому оказывается общим для создателей и получателей высказывания в пределах данного общества.

Этос, логос и пафос и выражаются в речи ритора даже независимо от его намерения. Аудитория всегда оценивает общественного деятеля по тому, к чему он стремится в своих речах, каковы его умственные возможности и достаточны ли они для успешного решения задач, которые он ставит перед собой, насколько этичен ритор и следует ли доверять его заявлениям. Поэтому компетентный ритор трезво оценивает и контролирует свои цели, возможности и нравственное содержание высказываний.

При анализе проблемной ситуации и при разработке темы ритор принимает во внимание как свои возможности, так и те черты своего образа, которые могут проявиться в речи. Поэтому он выбирает такой предмет речи, строит такой тезис и отбирает такие аргументы и средства выражения, чтобы его индивидуальный образ в глазах аудитории максимально соответствовал ее представлениям об идеальном образе ритора. Следование этому риторическому идеалу является важнейшей предпосылкой приемлемости аргументации и влиятельности речи, поскольку от доверия и симпатии к ритору зависит доброжелательное или настороженное отношение аудитории к содержанию речи.

Индивидуальный образ ритора складывается в его практической деятельности и во многом зависит от культуры аудитории, к которой ритор обращается. Аудитории с высокой культурой формируют влиятельный образ ритора, аудитории с низкой культурой формируют образ ритора, сомнительный с точки зрения пафоса, логоса и этоса, поскольку ритору всегда приходится в большей или меньшей степени подстраиваться под аудиторию.

С другой стороны, и аудитория является продуктом речевых действий ритора: в ходе продолженной речи (например, духовной или учебной гомилетики) в аудитории происходят существенные изменения: одна часть ее меняется в ходе речи, другая – покидает ритора, третья постепенно прибывает и осваивается с аргументацией.

Это развитие аудитории срастается со становлением образа ритора. В результате ритор и аудитория в определенный момент развития аргументации обнаруживают, что оба отражающие друг друга образа – образ ритора и образ аудитории – в своих основных чертах сложились и их, оказывается, можно достаточно точно охарактеризовать. Это будет означать, что у ритора более широкая потенциальная аудитория: найдутся группы людей, которые по тем или иным причинам станут искать контакта с ним.

Этос

Главная этическая проблема

Главная этическая проблема риторики заключается в отношении риторического этоса к нормам нравственности.

Риторику небезосновательно обвиняли и обвиняют в том, что она обучает технике воздействия словом, которая, с одной стороны, позволяет некомпетентному и недобросовестному человеку говорить убедительно и тем самым добиваться успеха в обществе, а с дугой, – в том, что она создает безответственное общество, которое под воздействием эмоции готово принимать безнравственные и вредные для себя мнения. Любое общество, располагает оно риторикой как отдельной наукой и предметом образования или нет, предпочитает понимать «истину и справедливость» в соответствии со своими материальными и политическими интересами и склонно легкомысленно закрывать глаза на последствия решений, которые принимает, а потому любит демагогов. Сама по себе риторика не панацея от врожденных пороков человека; как говорит народная мудрость, «на зеркало неча пенять, коли рожа крива».

Но риторика весьма полезна как средство понимания публичного слова и как составная часть системы образования. Поскольку риторика всего лишь наука, она не претендует на роль нравственного учения – это дело религии и, в некоторой мере философии, как о том учил еще божественный Платон. Более того, преподавание риторики предполагает не только владение нормами литературного языка и начитанность в художественной литературе и ее понимание, но знание религиозной культуры, истории, географии, права, основ философии в виде гносеологии, этики, эстетики, политики и логики, но также математики и, хотя в меньшей мере, естественных наук. Но при всем этом запасе знаний, умений и навыков требуется еще правильное семейное воспитание, которое формирует страх Божий и любовь к ближнему, скромность, ответственность, добросовестность, на основе чего и возможны всяческие «философские добродетели». Что же касается риторики, в частности риторического этоса, то он предполагает знание всего вышеперечисленного, то есть правильного семейного и религиозного воспитания и владения основами культуры общества, необходимого для понимания тех требований, которые общество предъявляет ритору. Риторический этос в силу ограничения предмета риторики содержит учение о том, как нравственные установки должны проявляться в публичной речи.

С самого своего возникновения риторика ограничивает свой предмет спорными пропозициями, которые должны обсуждаться адресатом речи. Это значит, что автор риторической прозы должен строить публичные высказывания таким образом, чтобы ее адресат был в состоянии понять замысел высказывания, оценить его и вынести решение. При этом эмоциональная составляющая риторической прозы также может быть подвергнута рациональной рефлексии со стороны адресата. Риторика как учение о слове в одинаковой мере обращена к создателю и получателю высказывания, и все ее категории, например, фигуры речи, рассчитаны как на технику создания высказывания, так и на технику его анализа. Поэтому риторика начинается и заканчивается там, где начинаются и заканчиваются возможности свободной воли человека. Там же, где действие слова принудительно, какими бы мотивами и обстоятельствами эта принудительность ни объяснялась, проходит граница применения риторики. И в этом состоит этическая составляющая философии риторики.

В риторической этике можно выделить три аспекта: личное этическое самосознание ритора, профессиональную риторическую этику, национально-культурный идеал как требования общества ко всякому, кто обращается к нему с публичным словом и поэтому претендует управлять деятельностью этого общества. Естественно, нравственное самосознание человека остается основой для освоения им как профессиональной этики, так в особенности духовно-культурной стороны риторического этоса, но оно не является предметом риторики.

Профессиональная этика, так называемые ораторские нравы являются своего рода технической нормой, правилами ведения публичной речи, на которых строится необходимое доверие к публичному слову и его автору. Ораторские нравы в значительной мере представляют собой общие требования к стилю – культуру речи, знание того, что и каким образом можно высказать и, главное, о чем следует умолчать. Они проявляются в честности, скромности, доброжелательности и предусмотрительности. Эти важные категории относятся к искусству слова, в следовании им проявляются речевой такт и интуиция: даже имеющий лучшие намерения может выглядеть неэтичным в глазах публики. Ораторские нравы предполагают качества ритора, которые непосредственно выражаются в слове и замечаются аудиторией, а потому могут представляться и часто оказываются лишь видимостью.

Риторический идеал является продуктом развития духовной культуры общества, ожидающего в писателе или ораторе тех личных качеств, которые каждый хотел бы видеть если не в себе самом, то в человеке, обладающем высоким нравственным достоинством и авторитетом. Такой авторитет дает моральное право на власть – признание зависимости. Этот риторический идеал теснейшим образом связан с двумя другими аспектами риторического этоса, поскольку он рождается от личной нравственной культуры ритора и, как общественная норма, определяет конкретное содержание ораторских нравов.

Ораторские нравы

Честность

Честность – основное этическое качество ритора, связанное с принципом личной ответственности за содержание и форму высказывания.

В части содержания главная и самая сложная проблема честности, – истинность и достоверность высказываний. Если предмет публичной речи – факты, а сама речь обращена к прошлому, данные о фактах практически всегда оказываются неполными, а достоверность свидетельств – сомнительной. Изображая картину факта, автор почти неизбежно реконструирует ключевые элементы этой картины. Такое изображение факта основано на интуиции и личных оценках, степень правдоподобности которых зависит, с одной стороны, от опыта и языковой картины мира аудитории, а с другой, – от уровня компетентности автора.

Аудитория должна обладать достаточным опытом, чтобы воспроизвести в своем воображении ход и детали события таким образом, чтобы оценить его картину как правдоподобную. Поэтому степень правдоподобия сообщаемой информации в значительной мере определяется компетентностью аудитории. А это значит, что словесная ткань изображения должна создать чувственный образ, черты и особенно значимые детали которого будут совпадать с ее представлением. Это – стилистическая задача. Вместе с тем, рассказ человека, обладающего профессиональными знаниями о предмете речи и широким жизненным опытом, сам по себе будет восприниматься как достоверный, даже если он будет содержать неожиданные сведения. Но это тоже стилистическая задача – тактично представить в глазах аудитории собственный опыт как достоверный и объективный. И чем более интересным и захватывающим будет рассказ, тем более правдоподобным он окажется. Любое утверждение, не соответствующее фактам, известны они в данный момент аудитории или нет, разрушит доверие к рассказчику. Но поскольку часто сообщаются недостаточно достоверные обстоятельства, то они и должны получить соответствующую оценку и с уместной осторожностью включаться в ткань повествования.

Таким образом, компетентность как условие честности складывается из жизненного опыта ритора, его предметной компетентности, языковой компетентности, реальной достоверности сообщаемой информации.

Особое значение имеет логическая корректность аргументации. Риторические аргументы строятся как на основе форм, которые приводят лишь к правдоподобным выводам, так и на основе доказательных умозаключений. Логическая форма отдельного аргумента часто не осознается аудиторией или может иметь для нее второстепенное значение. Здесь также многое зависит от компетентности аудитории. Но если рассмотреть вопрос с точки зрения аргументации в целом, то в хорошей аргументации основные аргументы строятся как доказательные, то есть с соблюдением требований логики. Вспомогательные аргументы могут быть более слабыми в логико-семантическом смысле, но именно такие аргументы часто оказываются наиболее убедительными.

Судебный оратор доказывает несостоятельность улик и свидетельских показаний, алиби, несоответствие обвинения статье закона и т.п., но изображая личность подзащитного, он прибегает к топам типа «хороший человек не совершает дурных поступков». Подобные аргументы строятся на индуктивных посылках и часто в виде описания-портрета, которое убеждает своей изобразительностью. В таком случае логически сомнительный аргумент может оказаться особенно убедительным и уместным как завершение аргументации. Более того, он укажет и на отношение к проблеме самого автора, которого можно будет счесть человеком пускай несколько наивным, но заслуживающим доверия.

Логическая корректность как таковая существенна и в том отношении, что она создает влиятельность слова. Эффективно риторическое произведение, если оно вызывает непосредственную желательную автору реакцию конкретной аудитории. Но сама по себе эффективность речи не только не создает этический образ ритора, но даже может компрометировать его: в красноречии содержится известная доля краснобайства, которое оказывается особенно заметным при трезвой оценке высказывания. Логическая корректность, как определенность, последовательность и доказательность аргументации, создает образ, может быть, суховатого и педантичного, но надежного автора, который продумывает свои мысли, тщательно готовит публичные выступления и «слов не тратит по-пустому».

Логическая корректность аргументации есть одновременно проявление уважения к аудитории и указание на ответственность получателя речи за личную компетентную оценку ее содержания и формы. Если эмоция коллективна, то критическая оценка содержания индивидуальна: доказывая, обращаются не ко всем вместе, а к каждому в отдельности, и этот «каждый» будет относится к автору так же, как автор относится нему.

Личная ответственность за содержание и форму публичного высказывания – главный принцип профессиональной риторической этики.

Публичное высказывание представляется продуктом творческой деятельности личности, и в риторической прозе личность проявляется в наибольшей мере. В отличие от литературы художественного вымысла, где образ автора предстает как продукт художественного творчества, то есть вымышлен, как и другие художественные образы, образ автора риторической прозы максимально слит с реальным человеком, создающим высказывание, и соотнесен с этическими нормами общества. Поскольку высказывание является продуктом замысла конкретного автора, который выражает свою личную позицию в отношении проблемы, имеющей значение для общества, обосновывает решение проблемы и предлагает также конкретным людям присоединиться к его предложениям, понятно, что такой автор должен нести ответственность за то, что он предлагает, и за то, как он это делает. Наряду с аудиторией он несет ответственность и за последствия своих предложений.

Возможности ритора, безусловно, ограничены условиями публикации, правовыми и моральными нормами общества, состоянием дискуссии о проблемах, к которым он обращается, реальной доступностью средств публикации.

Авторы, выступающие в массовой информации, отбираются, а содержание их высказываний – контролируется в плане тех идеологических и политических представлений, которые свойственны органу массовой информации или контролирующим его силам; коллегиальность авторства и монтаж позволяют искажать содержание отдельных высказываний и в особенности образ ритора; на приемы такого рода массовая информация идет особенно охотно. Поэтому реально ответственным может быть только ритор, способный искусно использовать технику аргументации.

Скромность

Скромность – редкое слово в современном общественном обиходе. Между тем, качество скромности имеет существенное значение особенно для современного общества с его эгалитарными ценностями и устремлениями. В обществе, где доминирует иерархическая, например, сословная идеология, право на публичную речь зависит от принадлежности автора к говорящим (духовенство, дворянство, купечество), но не молчащим (крестьяне, мещане) сословиям. В обществе с демократической идеологией, где все имеют принципиально равное право на публичную речь, реальный доступ к публичной трибуне в виде ли массовой информации, книжных или журнальных публикаций, университетской кафедры, микрофона на деловом совещании определяется участием в корпорации публичных деятелей, рекрутирующих в свою среду новых членов на основе идеократического отбора, профессиональной или речевой компетенции, личных связей и имущественного положения. Для демократии существует Интернет, где кто угодно может высказываться о чем угодно. Однако Интернет в его демократической части эффективен, но не влиятелен – влиятельны только те ресурсы, которые основательно финансируются и отображают корпоративную идеологию.

В этой эгалитарно-демократической социальной ситуации непосредственное отношение автора к аудитории в виде признания последней права автора создавать влиятельные высказывания оказывается сложным. Дело в том, что та «культурная» среда, часть корпорации имеющих доступ к электронным фактурам речи, функция которой состоит в рекламе товаров и услуг: спортсмены, топ-модели, киноактеры, певцы и певицы, телеведущие и т.п. действует в основном невербальными средствами, а если и вербальными, то с очень существенными ограничениями по части содержания. Так что скромность здесь решительно неуместна.

Однако за пределами медийной среды остаются источники публичной речи, которые обладают реальной влиятельностью. И для ритора здесь открывается богатое поле применения его идей и способностей, хотя сам он не всегда заметен. Он действует в кругу других речедеятелей, в котором обнаруживается жесткая конкуренция за влиятельность в аудитории. Здесь-то скромность и оказывается инструментом профессиональной этики. Опыт риторической прозы последних полутора десятилетий показал замечательные результаты в сфере именно скромности.

Целый ряд политических партий и общественных движений, влиятельных в обществе в 90-х годах, постепенно снижаясь в общественных оценках, оказался в последние годы фактически на положении маргинальных групп, вызвав к себе аллергию общества. Можно назвать главные причины такой сокрушительной динамики влиятельности: (1) отрицание продуктивной ценности отечественного исторического опыта; (2) обращение к западным моделям устройства общества как к непререкаемому авторитету; (3) отрицание позитивного содержания в высказываниях политических оппонентов; (4) отсутствие единства и организации в конструктивных действиях. Эти группы объединяются в оппозиционных акциях различного рода, но их лидеры подвергают друг друга уничтожающей критике и не могут создать единый организационный центр и дисциплинированную среду сторонников. При обилии публичных высказываний, при тематической и стилистической неуместности выступлений, при эристической полемике и критике, при жанровой неопределенности речи складывается речевая ситуация, в которой чем больше объем публичной речи, тем сильнее самокомпрометация. Перечисленные причины (но имеются и иные) прямо относятся к скромности как проявлению риторического этоса.

Уважение к аудитории, внимание к высказываниям оппонентов, обоснованность и ограничение критики – проявления скромности как профессионального достоинства ритора.

1. Уважение к аудитории проявляется в первую очередь в использовании топики высоких уровней иерархии. Высшими уровнями иерархии топов были и остаются религия, наука и философия, искусство, национальный исторический опыт.

Обращение к авторитету и к аудитории как к источникам посылок само по себе свидетельствует о скромности – о признании инстанции, более значимой, чем мнение субъекта речи. Сведение аудитории с авторитетными инстанциями в еще большей мере придает ей значение, но и ставит перед ответственностью более высокого уровня.

Сам по себе факт обращения политического деятеля, судебного оратора, в особенности по уголовным делам, публициста к истинам религии как посылкам аргументов, то есть к положениям, которые он утверждает, даже для человека, не считающего себя верующим, даже для атеиста, свидетельствуют, во-первых, об определенном отношения автора к жизни, и, во-вторых, об уверенности автора в том, что и сама читающая или слушающая аудитория имеет высокие духовно-нравственные идеалы. Тем самым автор предстает как заслуживающий, по крайней мере, большего доверия, чем те, кто апеллирует к материальным или эгоистическим интересам, а аудитория, к которой он обращается, обретает в собственных глазах высокий моральный статус.

При этом существенное значение имеют и вероучительное содержание таких апелляций, и та культурно-религиозная традиция, которой принадлежит аудитория. Положения вероучения, определяющие отношение человека к Богу, к другим людям и к самому себе не одинаковы в религиях. Содержание таких положений имеет самостоятельное значение, определяемое их внутренним смыслом, который направляет и организует нравственное суждение. Поэтому существенное значение имеет, к топике какого именно религиозного учения обращаются. Обращение же к топике культурно-религиозной традиции, которой принадлежит аудитория, означает признание автора «своим».

Обращение к топике науки и философии имеет важное этическое значение, но при определенном отношении к научному и философскому знанию и при определенном отборе положений, которые используются в качестве топов. Это имеет отношение в первую очередь к гуманитарному и естественнонаучному знанию. Обращение к топике естественной науки и тех общественнонаучных теорий, которые ориентируются на естественнонаучные методы, как раз неблагоприятно для риторической этики.

Так, в первые годы перестройки государственные деятели – экономисты, сторонники рыночной экономики – в критике социализма и в обосновании необходимости перехода к рыночной экономике постоянно обращались к авторитету экономической науки с ее «объективными законами» и к нарушению этих законов при социалистическом волевом управлении производством и финансами. Предъявляя претензии на научную компетентность и способность «научно» управлять обществом, они скоро скомпрометировали и свои идеи либеральной экономики и самих себя, поскольку переход на указанные рельсы привел к параличу народного хозяйства.

Основа метода гуманитарной науки состоит в научном обобщении опыта искусства, например, искусства управления финансами и производством, военного искусства, художественного искусства. Поэтому надежность выводов и, особенно, прогнозов в любой гуманитарной сфере всегда определяется «человеческим фактором» – личной компетентностью, искусностью тех, кто эти выводы и прогнозы применяет в практике. Но всякое искусство исторично, оно проявляется в деятельности конкретного общества. Поэтому и прецеденты, которыми обосновываются предлагаемые решения, должны относиться к истории данного общества.

Обращение к национальному историческому опыту как прецеденту предлагаемых решений, означает признание ценности культуры самого общества, которому предлагают принять конкретное предложение. Общество, которое ценит собственную историю как совокупность накопленного государственного, правового, политического, научного опыта в прецедентах решений в сходных ситуациях, продуктивно и независимо. Обращение к зарубежному опыту как образцам решений, противопоставляемых национальной традиции, приводит к дезорганизации общества и к компрометации автора: «Но какое положение по отношению к европейскому шовинизму и космополитизму должны занять неромано-германцы, представители тех народов, которые не участвовали с самого начала в создании так называемой европейской цивилизации?

Эгоцентризм заслуживает осуждения не только с точки зрения одной европейской Романо-германской культуры, но и с точки зрения всякой культуры, ибо это есть начало антисоциальное, разрушающее всякое культурное общение между людьми. Поэтому если среди неромано-германского народа имеются шовинисты, проповедующие, что их народ – народ избранный, что его культуре все прочие народы должны подчиняться, то с такими шовинистами следует бороться всем их единоплеменникам. Но как быть, если в таком народе появятся люди, которые будут проповедовать господство в мире не своего народа, а какого-нибудь другого, иностранного народа, своим же соплеменникам будут предлагать во всем ассимилироваться с этим «мировым народом»? Ведь в такой проповеди никакого эгоцентризма не будет, – наоборот, будет эксцентризм. Следовательно, осудить ее совершенно так же, как осуждается шовинизм, невозможно. Но, с другой стороны, разве сущность учения не важнее личности проповедника? Если же господство народа А над народом В проповедовал представитель народа А, это было бы шовинизмом, проявлением эгоцентрической психологии, и такая проповедь должна была бы встречать законный отпор как среди В, так и среди А. Но неужели все дело совершенно изменится, лишь только к голосу представителя народа А присоединится представитель народа В? Конечно, нет; шовинизм останется шовинизмом. Главным действующим лицом во всем этом предполагаемом эпизоде является, конечно, представитель народа А. Его устами говорит воля к порабощению, истинный смысл шовинистических теорий. Наоборот, голос представителя народа В, может быть, и громче, но по существу менее значителен. Представитель В лишь поверил аргументу представителя А, уверовал в силу народа А. дал увлечь себя, а может быть, и просто был подкуплен. Представитель А ратует за себя, представитель В – за другого: устами В в сущности, говорит А, и поэтому мы всегда вправе рассматривать такую проповедь как тот же замаскированный шовинизм.

Все эти рассуждения, в общем, довольно бесцельны. Такие вещи не стоит долго и логически доказывать. Всякому ясно, как бы он отнесся к своему соплеменнику, если бы тот стал проповедовать, что его народу следует отречься от родной веры, языка, культуры и постараться ассимилироваться с соседним народом, скажем, с народом Х. Всякий, конечно, отнесся бы к такому человеку либо как к сумасшедшему, либо как к одураченному народом Х типу, утратившему всякое национальное самолюбие, наконец, как к эмиссару народа Х, присланному вести пропаганду за соответствующее вознаграждение (курсив мой – А.В.)»[4].

Итак, использование топов высоких уровней иерархии означает, что автор признает компетентность аудитории, которая является частью общества или обществом в целом, как и компетентность каждого своего читателя, в оценке его, автора, предложений и аргументов, и что автор не является аудитории как некий deus ex machina, обладающий правом поучать и наставлять ее.

2. Внимание к высказываниям оппонентов. Риторическая аргументация предполагает возможность множества решений проблемы, из которых аудитория принимает оптимальное для себя. Это значит, что речедеятели, за которыми признается право на публичную аргументацию, рассматриваются как заслуживающие внимания. Любой из авторов, участвующих в обсуждении, является частью аудитории. Поэтому отношение автора к альтернативным предложениям указывает на правомерность равного отношения к его аргументации.

3. Ограничение и обоснованность критики. Критические высказывания в явном или неявном виде являются частью риторического произведения, поскольку в его строе фигурирует образ оппонента. В соответствии с целями и типами риторической аргументации выделяются три разряд критики: дискуссия и полемика, разновидностью которой является эристика. Все три разновидности критики применяются в риторической прозе, но для современной аргументация особенно характерны две последних – полемическая и эристическая.

Различие между дискуссией, полемикой и эристикой критикой состоит в следующем: цель дискуссии – переубеждение оппонента, который в таком случае совпадает с аудиторией, поэтому для дискуссии характерна диалектическая аргументация; цель полемики и эристической критики – убеждение аудитории в несостоятельности оппонента, а цель эристики – его компрометация.

В техническом отношении все три вида критики сходны, однако, в полемической и эристической критике широко используются аргумент к человеку, аргумент к незнанию (ad ignorantiam: “сделайте лучше”), а также различные приемы компрометации оппонента, как лексические характеристики, прямые и скрытые сопоставления и т.п. Что касается различия полемической и эристической критики, оно состоит в использовании в последней различного рода приемов воздействия и манипуляции, например, явных и скрытых угроз, подмен тезиса, посылки, вывода, словесных характеристик, топических позиций – субъекта, объекта действия, обстоятельств, времени, места и т.д., которые, по существу дела представляют собой уже настоящие софизмы. Следует, однако, отметить, что большая часть такого рода приемов применяется во всех видах критики. По словам Лейбница, «аргумент ad ignorantiam хорош в случае презумпции, когда разумно придерживаться известного мнения, пока не будет доказано противное. Аргумент ad hominem (к человеку) имеет то значение, что он показывает, что одно из двух утверждений ложно и что противник так или иначе ошибся. Можно было бы привести еще другие аргументы, которыми пользуются, как, например, тот, который называют ad vertiginem (к головокружению), когда рассуждают следующим образом: если не принять этого довода, то мы не имеем никакого средства прийти к достоверности по рассматриваемому вопросу, это признается нелепым. Этот аргумент хорош в известных случаях, как, например, если бы кто-нибудь желал отрицать первоначальные и непосредственные истины вроде той, что ничто не может одновременно быть и не быть, или той, что мы сами существуем, так как если бы он был прав, то не было бы никакого способа знать что бы то ни было»[5].

Различие полемической и эристической аргументации находится не в сфере техники, а в сфере риторической этики: те приемы квазилогической аргументации, которые не могут быть осознаны и критически восприняты аудиторией, то есть используются как манипуляция, этически некорректны.

Полемическая и эристическая критика, как инструмент компрометации, направлена, в первую очередь, на этику оппонента. Опровержение строится в основном таким образом, что от аргументов, опровергающих пафос высказываний оппонента то есть экспрессию, выразительный строй его высказываний, переходят к аргументам, опровергающим его логос, то есть обоснование предлагаемых им тезисов, чтобы привести аудиторию к выводу о его неэтичности – нечестности, нескромности, недоброжелательности, непредусмотрительности и, следовательно, убедить аудиторию в том, что оппонент не заслуживает доверия, некомпетентен и имеет своекорыстные побуждения. Различие состоит в том, что полемика лишь указывает на такие особенности оппонента, а эристика обычно содержит оскорбления, клевету или недостаточно обоснованные обвинения в безнравственности.

Рассмотрим пример полемической критики.

[2.7.] «Очевидно, возражая против компетентности Льва Толстого в качестве моралиста представлять ту точку зрения, на которой он, Толстой, стоит, г-н Чичерин не обдумал своего возражения, а потому и впал в совершенно элементарную ошибку. Какой грозной филиппикой пришлось бы мне по этому поводу разразиться, если бы несомненные логические промахи моих критиков вызывали бы во мне такое же негодование, какое возбуждают в г-не Чичерине мнимые или сомнительные ошибки критикуемых им авторов! Но я полагаю, что негодовать в литературной и философской области следует не на ошибки и заблуждения, а только на сознательную Ии намеренную ложь, и так как с этой стороны Б.Н. Чичерин выше всякого подозрения, то многие странности в его мнимой критике моей нравственной философии, – странности гораздо более значительные, нежели вышеуказанная, пробуждают во мне хотя и прискорбное, но тихое чувство»[6].

Это пример полемической критики, хотя и на грани эристики. Если Б.Н. Чичерин в своей критике В.С. Соловьева точно указывает, какие и где тот допустил логические ошибки и подстановки понятий, то В.С. Соловьев с «тихим, но прискорбным чувством» лишь голословно обвиняет своего оппонента в логических ошибках, якобы гораздо более тяжелых, чем его собственные, – явно эристическая форма аргумента ad ignorantiam (высказывания в смысле «сам дурак»). Но поскольку В.С. Соловьев лишь намекает на сознательную ложь оппонента, по ходу статьи все более и более прозрачно, прямых обвинений оппонента во лжи он не допускает.

[2.8.] «Хорошо известно, что R-ая дума никогда не делает ничего, что не было бы одобрено N. Значит, это N обвиняет президента в преступной безответственности, в попустительстве террористам»[7].

Это пример эристической (софистической) критики: умозаключение представляет собой софизм, поскольку большая посылка содержит оценочное суждение (суждение о суждении: «хорошо известно, что…»), а вывод – аподиктическое. Из приведенного контекста очевидно, что как посылка, так и вывод соответствуют намерению автора, во-первых, скомпрометировать R-кую думу, а во-вторых, приписать N действия, которые могут повлечь за собой негативные для него последствия.

Критика компрометирует критикующего. В особенности – полемическая и эристическая, как это видно из примера [2.7.]. Критикующий утверждает свою правоту (ср. «прискорбные, но тихие чувства» В.С. Соловьева), чем неизбежно ставит себя в более высокую позицию по отношению к объекту критики и к аудитории. Поскольку полемическая критика адресована аудитории, выходит, что критик поучает читателей или слушателей, которые, очевидно, были склонны присоединиться к его оппоненту. Поскольку аудитория сопротивляется любой риторической аргументации, сомнительными в ее глазах оказываются и этические основания критики. Вот почему руководства по риторике всегда рекомендовали по возможности избегать критики или строить ее в неявном виде – с точки зрения риторической этики утверждение своих идей более выгодно, чем отрицание чужих.

Доброжелательность

Цель произведения риторической прозы – благо людей, к которым оно обращено. Благо может пониматься автором и аудиторией различным образом, и то, что считает благом автор, далеко не всегда совпадает с тем, что считает благом аудитория. В таких случаях возможен конфликт между автором и аудиторией. Однако само по себе стремление к благу аудитории остается важнейшим и неотъемлемым проявлением риторического этоса в слове. Если в тексте риторического произведения не проявляется доброжелательность, этическая компрометация автора неизбежна. Этическая компрометация автора влечет за собой прекращение общения: он исчезает вместе со своими произведениями. В культуре не только сохраняются, но даже становятся определяющими ее дальнейшую жизнь произведения, приведшие к конфликту понимания блага, в особенности если прав оказывается автор, а аудитория неправа. Но лишь при условии, что сама этическая интенция произведения выражена ясно и отчетливо.

Доброжелательность проявляется в уместности проблемы, в актуальности содержания, в конструктивных предложениях.

Риторическое произведение может быть полезным только там, где оно уместно: какая польза читателям философского трактата от того, что автор имеет «прискорбные, но тихие чувства»?

Уместность речи проявляется различным образом: существует стилистическая уместность, существует содержательная уместность. Стилистическая уместность может пониматься как использование надлежащего речевого приема и как использование ожидаемых аудиторией выразительных средств. Содержательная уместность проявляется в своевременной постановке и приемлемом решении значимой, по крайней мере для аудитории, проблемы. Содержательная и стилистическая стороны уместности тесно связаны: практически во всех приведенных выше примерах ошибок проявляется именно неуместность, стилистическая и, как следствие, содержательная, так как неосознанное и поэтому неточное использование речевого инструментария влечет за собой зависимость содержания от речевой привычки.

Когда автор сживается с определенным строем речи, например, научной или обиходно-разговорной, этот привычный строй становится самодостаточным и определяет содержание речи и речевые реакции: научным слогом невозможно выразить философское содержание, а разговорным – государственную мысль.

Античная риторика замечательна тем, что она избавляла автора-профессионала от этой стилистической зависимости. Она делала это двумя способами: тренировкой использования различных стилей в одном ораторском жанре и методикой построения речи, в соответствии с которой сначала задается предмет речи, затем находятся тезис и аргументы, далее строится композиция высказывания, а в соответствии с содержанием и композицией отбираются целесообразные выразительные средства, после чего речь выучивается наизусть и репетируется, чтобы, наконец, быть разыгранной на кафедре проповедника, на трибуне политического оратора или в судебном процессе. Обученный таким образом оратор-профессионал умел использовать по своему усмотрению уместный стиль речи.

Доброжелательный ритор знает, что, кому, когда, где, как сказать, но также знает и то, что говорить не следует, и умеет применить это знание в практике своей публичной деятельности. Но кроме того, он учитывает ограниченность своих способностей и возможностей.

Актуальность содержания. Риторика имеет дело главным образом с произведениями деловой прозы. Если художественное произведение в замысле своего создателя рассчитано на вечную жизнь, если «annorum series et fuga temporum» (Hor. III, 30) разрушить его не в силах, то претензии риторической прозы куда скромнее – она не мыслит себя памятником выше пирамид и создается, чтобы быть использованной непосредственно, в данном месте и в данных обстоятельствах. Эстетика риторической прозы поэтому равно принадлежит художественному вкусу автора и аудитории, но именно актуальность содержания делает риторическое произведение достоянием культуры. Содержание проблем, которые приходится решать, повторяется, и воплощенный в слове прецедент делает влиятельным стиль. Так, черты стиля Цицерона в течение тысячелетий воспроизводятся в разных языках и в разных жанрах.

Актуальность содержания не есть конъюнктурное проявление риторического этоса, поскольку актуально не решение проблемы, которое кому-то выгодно при конфликте частных интересов, но возможность успешного решения, исходящего из принципов духовной нравственности. Цицерона даже принято считать хорошим оратором и плохим политиком, однако ему удалось создать ряд прецедентов решений, которые сохраняют свою актуальность, поэтому политическое влияние Цицерона простирается гораздо дальше не только его жизни, но и жизни государства, в котором эти решения были приняты впервые. Одной из таких актуальных проблем остается право власти нарушить закон в уникальных и критических для общества обстоятельствах, как и право власти отказаться впоследствии от преследования тех, кто этот закон нарушил.

[2.9.] «Итак, если честный консул, видя, что расшатываются и уничтожаются все устои государства, должен оказать помощь отчизне, защитить всеобщее благо и достояние, воззвать к честности граждан, а своему личному благу предпочесть всеобщее, то честные и стойкие граждане, какими вы показали себя во все опасные для государства времена, также должны преградить пути к мятежам, создать оплот для государства, признать, что высший империй принадлежит консулам, что высшая мудрость сосредоточена в сенате и что человек, следовавший этим правилам, достоин хвалы и почестей, а не наказания и казни. Итак. Весь труд по защите Гая Рабирия я беру на себя, но усердное желание спасти его должно быть у нас с вами общим.

Вы твердо должны знать, квириты, что с незапамятных времен среди всех дел, которые народный трибун возбуждал, в которых консул брал на себя защиту, которые выносились на суд римского народа, не было еще боле важного, более опасного дела, которое потребовало бы большей осмотрительности от вас всех. Ведь это дело, квириты, преследует лишь одну цель – чтобы впредь в государстве не существовало ни государственного совета, ни согласия между честными людьми, направленного против преступного неистовства дурных граждан, ни – в случаях крайней опасности для государства – убежища и защиты для всеобщей неприкосновенности При таком положении дел я прежде всего, как это и необходимо, когда столь велика угроза для жизни, доброго имени и достояния всех граждан, молю Юпитера Всеблагого и Величайшего и других бессмертных богов и богинь, чья помощь и поддержка в гораздо большей степени, чем разум и мудрость людей, правят нам государством, ниспослать нам мир и милость. Я умоляю их о том, чтобы свет этого дня принес Гаю Рабирию спасение, а наше государство укрепил. Далее я умоляю и заклинаю вас, квириты, чья власть уступает только всемогуществу бессмертных богов: так как в одно и то же время в ваших руках находится и от вашего голосования зависят и жизнь Гая Рабирия, глубоко несчастного и ни в чем не повинного человека, и благополучие нашего государства, то, решая вопрос об участии человека, проявите свойственное вам сострадание; решая вопрос о неприкосновенности государства, – обычную для вас мудрость»[8].

В примере видно, что актуальность и значимость проблемы Цицерон связывает не только непосредственно с предстоящим решением, но рассматривает предлагаемое решение как прецедент будущих действий и оценок исторических событий. Дело было сложным. Гай Рабирий, приговоренный к смерти особым судом «двоих» за то, что он был виновником смерти участника гражданской смуты претора Гая Сервилия Главция, которому была гарантирована неприкосновенность, обратился к суду народа – центуриатских комиций. Оправдание было весьма проблематичным. В случае обвинительного приговора не только Гай Рабирий был бы подвергнут бичеванию и распят на кресте, но фактически оказывалось под запретом пресечение любого мятежа, если он возглавлялся официальными лицами. Судебное заседание было прервано и суд не вынес приговор. Но само дело послужило прецедентом для ликвидации заговора Катилины. Однако через несколько лет Юлий Цезарь (который, будучи членом суда «двоих», как раз и вынес смертный приговор Рабирию) пришел к власти путем такого мятежа.

Цицерон в обосновании актуальности проблемы обращается к богам и к нравственным ценностям аудитории как инстанции аргументов, далее он использует аргументы к принципу справедливости, поскольку осуждение Рубирия могло бы повлечь за собой привлечение к суду многих государственных лиц, участвовавших в подавлении мятежей, что безусловно, вызвало бы гражданскую войну. Обращение к духовной морали как основанию гражданского согласия, к положению о том, что месть за совершенные властью насилия приводит к гражданским конфликтам, оказались в данном случае убедительными. И то обстоятельство, что Цицерону в конечном счете не удалось предотвратить гражданскую войну, одной из жертв которой он пал, особенно значительно – актуальность поставленной им проблемы состоит в том, что только в обществе, где принципы духовной морали являются реальным основанием принимаемых решений, возможно устойчивое гражданское согласие.

Конструктивные предложения. Конструктивной является аргументация, которая позволяет развивать созидательную деятельность общества.

Созидательная деятельность возможна только на основе опыта культуры. Поэтому этическая ответственность автора риторической прозы определяется не только его стремлением «сделать, как лучше», но и пониманием культуры, в рамках которой конструктивными оказываются не всякие добрые намерения, но лишь совместимые со строением и уровнем развития культуры общества: «Эпоха Петра Великого представила особенно наглядный пример несознания основного нашего принципа государственности. Самодержавный инстинкт Петра поистине велик, но повсюду, где требуется самодержавное сознание, он совершает иногда поразительные порывы своего собственного принципа. Инстинкт редко обманывает Петра в чисто личном вопросе: как он должен поступить, как монарх? Но когда ему приходилось намечать действие монарха вообще, то есть в виде постоянных учредительных мер, Петр почти всегда умел решить вопрос только посредством увековечения своей временной частной меры… Принцип есть отвлечение от общего, что объединяет частные меры и что, следовательно, приложимо ко всем разнообразным случаям практики. Этого-то принципа у Петра и не видно. Он гениальным монархическим чутьем знал, что должен сделать он, и оказывается беспомощен в определении того, что должно делать вообще. Поэтому-то он своим личным примером укрепил у нас монархическую идеею, как, может быть, никто, и в то же время своими действиями, носившими принципиальный характер, подрывал ее беспощадно»[9].

Эта характеристика Л.А. Тихомирова применима ко всем российским реформаторам. Одна из странных особенностей нашей культуры – пренебрежение к культуре.

Культура как система сохраняемых и воспроизводимых моделей деятельности общества включает три компонента: систему образцов – парадигм, инструментарий воспроизведения – систему образования и творчество во всех сферах жизнедеятельности общества. Границы культуры определяются границами общества, которое является носителем культуры. Поскольку физическая, духовная и материальная составляющие культуры находятся в теснейшей связи, любая культурная революция производит разрушение человеческого состава общества и, следовательно, резкое падение способности общества воспроизводить культурные модели деятельности, что и приводит к его разрушению.

История общества представляет собой непрерывную деятельность, в ходе которой в культуру откладывается значимый опыт в виде знаний, создаваемой материальной среды – цивилизации, качеств человека, позволяющих ему решать новые жизненные задачи. Большинство произведений, создаваемых в ходе жизнедеятельности общества, потребляется или исчезает и лишь относительно незначительный их состав включается в культуру, описывается, воспроизводится и хранится. Объем фактов культуры тем не менее нарастает, поэтому содержание культуры постоянно подвергается переописанию и обобщению.

Жизнедеятельность любой культурной общности протекает во взаимодействии с другими культурными общностями и общество постоянно заимствует идеи и продукты, которые осваиваются и наряду с собственными новациями частично включаются в состав культуры.

Особенности реформ Петра Великого, на которые указывает Л.А. Тихомиров, были связаны с неразвитостью образовательной системы в России того времени. Сам Петр Великий не получил систематического образования и был вынужден создавать систему образования на основе западных образцов. Ее становление завершилось лишь в начале XIX века. И драматическая история не укорененных в национальной культуре идей и общественных движений, безусловно, восходит к Петру Великому. Л.А. Тихомиров, очевидно, как никто другой лично пережил и осознал пагубность культурного авантюризма, столь характерного для русских демократов-революционеров всех времен.

Система образования – принципиально значимое звено культуры. Система образования является инструментом воспроизведения парадигм культуры, поскольку включает новые поколения в непрерывную традицию деятельности общества. Из этого не следует, что система образования должна быть обращена только в прошлое, обучать только тем знаниям и умениям, которые уже включены в культуру, и жестко ограничивать воспитание нового поколения рамками традиции. Но культурное достояние остается основой образовательной системы. Организация системы образования является прогнозом развития общества, который исходит из условий, задаваемых парадигмой культуры. Если образовательная система неполно отражает состав и строение культуры общества, если она обращается к иной культуре как источнику, если она противопоставляет новое поколение культурной традиции общества и т.д., в обществе развивается деструктивная деятельность и возникают ситуации, подобные революции 1917 года.

Знаменательно, что только культурная реакция, начавшаяся в середине 30-х годов, усилившаяся в годы Великой Отечественной войны в связи с поражениями на фронте и достигшая апогея в первое послевоенное десятилетие, дала толчок обобщению послеоктябрьских новаций с культурной традицией и закономерно привела к мощному развитию культуры в 50-е – 70-е годы.

Исторический опыт показывает, что конструктивными оказываются консервативные совещательные пропозиции, которые основаны на совместимости новации с культурной традицией. Так, быстрый культурный и экономический рост Китая, начиная с 80-х годов XX века, связан с положительной оценкой исторического опыта общества и включением максимального объема культуры в принятие решений.

Но консервативные пропозиции реальны лишь постольку, поскольку они поддерживаются системой образования, если она создает культурную компетентность нового поколения, достаточную чтобы реализовать эти пропозиции.

Предусмотрительность.

Предусмотрительность – нравственное отношение к последствиям речи.

Публичная аргументация проблемна и спорна, предложения ритора влекут за собой не только положительные и отрицательные последствия, но и конфликт в аудитории, поэтому ритор обязан, прежде чем высказаться, взвесить возможные последствия своих предложений и оценить способность аудитории решить проблемы, которые ставит перед ней аргументация.

Аргументация неизбежно создает конфликтные ситуации, поскольку аудитория состоит из людей, у которых есть интересы, собственные представления о проблемах, отношение к приводимым доводам и склонность объединяться в группировки: не существует однородных аудиторий, а согласие и присоединение всегда неполны. Но конфликт должен быть разрешен силами самой аудитории, и этическая обязанность ритора – ставить перед аудиторией только такие проблемы, которые она в состоянии разрешить, и строить аргументацию таким образом, чтобы аудитория смогла найти путь решения проблемы. Если аргументация ставит аудиторию в тупик, внутреннее столкновение в ней становится неизбежным, и в конечном счете ритор будет справедливо обвинен в непредусмотрительности.

Условия предусмотрительности: убедительность, постановка разрешимых проблем, повышающая аргументация.

Убедительность. В произведениях риторической прозы в различных формах, но постоянно просвечивает образ аудитории, как ее видит или намерен представить автор. Аудитория может быть универсальной и частной. Универсальная аудитория – человек вообще, «всечеловек», как этого «всечеловека» понимает автор, – по существу, сам автор в ипостаси слушателя или читателя. Картезианская риторика учит видеть лишь универсальную и отрицает частную аудиторию. Частная аудитория представляет собой образ конкретного сообщества с присущими ему культурой, мировоззрением, интересами, правами, обязанностями и целями.

Убедить реальную аудиторию можно, представляя ее как частной, так и универсальной, но обращение к универсальной аудитории свидетельствует о непредусмотрительности, которая может привести к конфликту реальной аудитории с автором. Аудитория, которой путем создания словесного образа навязывается универсальность, на деле остается частной, и если она убеждена как универсальная, то такая навязанная убежденность вступает в противоречие с ее реальными представлениями, побуждениями, интересами.

Среди русских риторов-классиков главным универсалистом был Ф. М. Достоевский, отчего, видимо, его творчество так пришлось по вкусу на Западе, где Ф.М. Достоевского до сих пор принимают за русского вообще даже на высоком официальном уровне.

[2.10.] «В самом деле, что такое для нас петровская реформа, и не в будущем только, а даже в том, что уже было, произошло, что уже явилось воочию? Что означала для нас петровская реформа? Ведь не была же она только для нас усвоением европейских костюмов, обычаев, изобретений и европейской науки. Вникнем, как дело было, поглядим пристальнее. Да, очень может быть, что Петр первоначально, только в этом смысле и начал производить ее, то есть в смысле, ближайшее утилитарном, но впоследствии, в дальнейшем развитии своей идеи, Петр несомненно повиновался некоторому затаенному чутью, которое влекло его, в его деле, к целям будущим, несомненно огромнейшим, чем один только ближайший утилитаризм. Так точно и русский народ не из одного только утилитаризма принял реформу, а несомненно уже ощутив своим предчувствием почти тотчас же некоторую дальнейшую, несравненно более высшую цель, чем ближайший утилитаризм, – ощутив эту цель опять-таки, конечно, повторяю это, бессознательно, но, однако же, и непосредственно и вполне жизненно. Ведь мы разом устремились тогда к самому жизненному воссоединению, к единому всечеловеческому! Мы не враждебно (как, казалось, должно бы было случиться), а дружественно, с полною любовию приняли в душу нашу гении чужих наций, всех вместе, не делая преимущественных племенных различий, умея инстинктом, почти с самого первого шагу различать, снимать противоречия, извинять и примирять различия, и тем уже выказали готовность и наклонность нашу. Нам самим только что объявившуюся и сказавшуюся, ко всеобщему общечеловеческому воссоединению со всеми племенами великого арийского рода. Да, назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское и всемирное. Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только (в конце концов, это подчеркните) стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите»[10].

Реакция последовала незамедлительно. Дело в том, что при всей нашей исторической любви к византийским шапкам и французским галстукам, для русского человека желание изобразить себя в виде кого-нибудь иного – всего лишь национальная форма игровой самоидентификации. Даже будучи рассеянными в инокультурной и иноязычной среде, русские довольно долго сохраняют свою идентичность. Способность же приспосабливаться к обстоятельствам и доброжелательное отношение к другим народам – результат длительного исторического опыта. Что же касается проникновенности изображения Пушкиным итальянцев, немцев или англичан, отмеченной Достоевским, то еще вопрос: не слишком ли итальянцами и немцами кажутся русскому Достоевскому пушкинские Анджело, Моцарт, Сальери, Скупой рыцарь?

Утверждение «всечеловечности», своего рода универсальности мировоззрения русского человека, как специфически русского, вызвало резкую отрицательную реакцию аудитории. При этом следует отметить, что, скажем, для французской аудитории не только XVII-XVIII веков, но и более позднего времени характерна вполне положительная реакция на подобного рода утверждения: универсальное понимается как естественное, естественное как разумное, а разумное – как свое, французское.

Это значит, что русская публика достаточно последовательно признает себя частной аудиторией и воспринимает идеи универсальности и мессианства, привлекательные для западноевропейцев, как некий соблазн, тем более, что в наше время уже имеет в этом отношении отрицательный исторический опыт. Универсальные идеи общечеловеческих ценностей, общечеловеческой культуры, мирового сообщества, светлого будущего всего человечества и т.п. подозрительны для русской аудитории.

Убедительность для частной аудитории этична и неконфликтна, потому что она логически подразумевает, что для другой частной аудитории столь же законно быть убежденной в других вещах. Каждое общество имеет право на собственные ценности. Это не означает, что любые ценности и интересы равнозначны и что не существует общего критерия хорошего и дурного. Поэтому столкновение различных систем ценностей ограничивает возможности этичной аргументации для частной аудитории

Таким образом, и частная и универсальная аудитории взаимно дополняют одна другую.

Разрешимость проблемы и провокация конфликта. Аудитория принимает решение о пропозиции и поэтому всегда остается главным действующим лицом в риторической коммуникации Рано или поздно, но эта ее главенствующая роль обязательно проявится, поэтому непредусмотрителен ритор, если он полагает, будто может до бесконечности управлять аудиторией по своему усмотрению. Эта ошибка весьма характерна для политической власти, которая в один прекрасный день неожиданно для себя обнаруживает, что общество стало неуправляемым.

Поэтому принцип профессиональной риторической этики состоит в том, что этична постановка только таких проблем, которые аудитория способна решить своими силами.

В риторической прозе рассмотренные выше образы ритора и аудитории дополняются образами оппонента и предмета – проблемы и пропозиции. Но оппонент не должен представляться как враг, если в этом нет реальной необходимости.

Не решаемая проблема, если она навязана аудитории, приводит к конфликту как внутри самой аудитории, так и в ее отношении к поставившему и предложившему решение автору. Такой конфликт разрушает доверие в ритору, и он оказывается отвергнутым обществом.

Аналогичным образом обстоит дело и с провоцированием конфликтов в составе аудитории, то есть с созданием образа врага. Собственно, эти две стратегические ошибки, наряду с представлением частной аудитории как универсальной, и составляют главную причину провала советской социалистической риторики.

[2.11.] «Военное ведомство – очень большое дело, проверяться его работа будет не сейчас, а несколько позже и проверяться будет очень крепко… Если у нас во всех отраслях хозяйства есть вредители, можем ли мы себе представить, что только там нет вредителей? Это было бы нелепо, это было бы благодушием… У нас было в начале предположение по военному ведомству здесь общий доклад заслушать, потом мы отказались от этого. Мы имели в виду важность дела»[11].

Посылка: «вредители повсюду», проблема: «найти вредителей в военном ведомстве». Поскольку проблема не решаема, создается ее известное искусственное решение. Поскольку посылка понимается на уровне топа об усилении классовой борьбы, в обществе создается массовый конфликт, приводящий к массовым человеческим жертвам. Всю советскую риторику можно назвать по имени этого софизма – «предрешение основания», ибо он красной нитью через весь советский период Российской истории.

Стиль как проявление риторического этоса

С этическим образом ритора тесно связан стиль его публичной речи. Содержание качеств риторического стиля существенно отличается от обычных для стилистики представлений о стиле. Всякий стиль предполагает соответствие формы содержанию, но в особенности этот принцип значим для риторического стиля, поскольку содержание риторической прозы можно определить конкретно. Способ выражения мысли играет определяющую роль в строении риторического этоса, поскольку от выбора слов, состава словосочетаний, строения предложений, композиции высказывания, семантического единства лексики зависит оценка аудиторией высказываний и самого субъекта речи. Индивидуальный стиль не только делает автора узнаваемым – если он привлекателен для читателя или слушателя, то обеспечивает доверие к содержанию высказывания.

1. Требование полноты означает, что предлагаемый тезис должен быть обоснован исчерпывающим образом. Риторическое произведение представляет собой семантическую конструкцию, в основании которой лежит содержание тезиса – пропозиция (предложение). Все остальное в высказывании является обоснованием этого тезиса, то есть побуждением аудитории принять его в качестве руководства к умственному или реальному действию. Обоснование тезиса может строиться двояким образом: путем ассоциативного нахождения аргументов или путем систематической проработки возможных ходов мысли, вытекающих из содержания тезиса.

Первый вариант характерен для рационалистической картезианской логики и риторики, начиная с XVII в., так как опирается на принцип Декарта о ясном и отчетливом представлении идеи как основе метода познания. Критикуя с позиции картезианского рационализма теорию топов или общих мест, А.Арно и П.Николь отмечали: «То, что риторики и логики называют общими местами, loci argumentorum, суть некие основные положения, под которые можно подвести все доводы, какими пользуются при рассмотрении различных вопросов; и в том разделе логики, который посвящен изобретению, они наставляют читателей именно в отношении этих общих мест.

Рамус спорит по этому поводу с Аристотелем и схоластиками, рассматривающими общие места после изложения правил доказательства. Об общих местах и о том, что касается изобретения, утверждает он, нужно говорить прежде, чем об этих правилах.

Довод Рамуса таков: надо прежде найти материю, а потом уже думать, как ее расположить.

А излагая общие места, как раз и учат находить материю; правила же доказательств могут научить лишь расположению уже найденного.

Но это очень слабый довод, потому что хотя и необходимо найти материю для того, чтобы ее расположить, однако же нет необходимости учить находить материю прежде, чем научат ее располагать. Ибо, чтобы научить располагать материю, достаточно иметь кое-какие общие материи, которые можно было бы использовать в качестве примеров, но ум и здравый смысл всегда предоставляют их сколько угодно, так что нет нужды заимствовать их из какого-либо искусства или из какого-либо метода. Следовательно, справедливо, что нужно иметь материю, чтобы применить к ней правила доказательств, но неверно, что, отыскивая эту материю, необходимо прибегать к методу общих мест.

Наоборот, мы могли бы сказать, что, коль скоро в разделе общих мест, как утверждают, преподается искусство получать доказательства и силлогизмы, надо прежде знать. Что такое доказательство и силлогизм. Но на это нам, в свою очередь, могли бы возразить, что мы от природы имеем общее представление о том, что такое умозаключение, и этого достаточно, чтобы понимать то, что о нем говорят, когда ведут речь об общих местах.

Итак, не стоит задаваться вопросом, когда следует рассматривать общие места: это не важно. Быть может, полезнее разобраться, не лучше было бы не рассматривать их вовсе. <…>

Верно, что все доказательства, какие строят относительно любого предмета, могут быть поставлены в зависимость от тех основных положений и общих терминов, которые называют общими местами, однако находят доказательства вовсе не этим методом. К ним подводит людей сама природа, а искусство затем относит их к определенным родам. Так что об общих местах справедливо будет сказать то, что святой Августин говорит о предписаниях риторики вообще. Мы обнаруживаем, говорит он, что в рассуждениях красноречивых людей соблюдаются правила красноречия, хотя, когда они говорят, они не думают об этих правилах, независимо от того, знают они их или нет. Они применяют эти правила, потому что они красноречивы, а не пользуются ими для того, чтобы быть красноречивыми. Implent quippe illa quia sunt eloquentes, non adhibent ut sint eloquentes[12]. Люди ходят естественным образом, замечает этот же отец в другом месте, и при ходьбе производят определенные размеренные телодвижения. Но никому не помогло бы научиться ходить, если бы ему сказали, что надо посылать животные духи в определенные нервы, приводить в движение определенные мышцы, совершать определенные движения в суставах, ставить одну ногу вперед другой и опираться на одну ногу, занося другую. Конечно, наблюдая то, что нас заставляет делать сама природа, можно вывести некоторые правила, но никогда эти действия не производятся с помощью этих правил. Точно так же в обычной речи обращаются с общими местами. Под них можно подвести все, что мы говорим, но мысли появляются у нас не потому, что мы размышляем над тем, откуда их взять, ибо такое размышление может только охладить пыл ума и помешать ему найти убедительные и естественные доводы, являющиеся истинным украшением речи любого рода»[13].

По всей видимости, Адеодата, внебрачного сына бл. Августина, учила ходить мать или бабушка св. Моника. Бл. Августин обучал Адеодата основам семиотики, что и изобразил в диалоге «Об учителе». Адеодат вскоре умер. Человека учат ходить, говорить и думать, и чем больше воспитатель знает о построении движений, о языке и мышлении, тем более успешны воспитание и обучение.

Когда мы изучаем какой-нибудь предмет, например, иностранный язык, нам часто приходится долго и с трудом усваивать его грамматику, скажем, употребление артикля в английском или французском языке; сходным образом мы усваиваем и нормы родного языка. Но когда мы освоили до автоматизма употребление французского артикля или правописание русских частиц «не» и «ни», нам уже не нужно каждый раз помнить о том или ином правиле или термине – мы часто забываем их, и нам даже начинает казаться, будто «естественно» употреблять французский неопределенный артикль в сравнительных конструкциях.

Что касается отношения материи и формы аргумента, то есть содержания и строения посылок и логической схемы, то оно значительно сложнее, чем предполагали авторы «Искусства мыслить». Дело в том, что логически правильный аргумент: «Если Бог существует, то Его надо любить; Бог существует; следовательно, Его надо любить»[14] для христианина тривиален, поскольку истина, содержащаяся в выводе и в посылке, прямо высказана в Евангелии (Матф. 22. 34-40) и не нуждается ни в каких силлогизмах.

Но за пределами христианства условная посылка может показаться странной: какой смысл, например, любить бога Платона, бога Вольтера или бога Л. Толстого, если первый представляет собой нечто вроде закона всемирного тяготения, второй никоим образом не соотносится с нашей жизнью, а третий существует лишь внутри нас, то есть является нашим нравственным представлением? Вот почему, если мы стремимся создать нетривиальный или убедительный аргумент, мы должны саму посылку представить иным образом в отношении содержания и, следовательно, формы, поскольку должно быть объяснено и обосновано не только само понятие «Бог», но и внутренняя потребность в любви к Богу того человека, к которому аргумент обращен. Но в таком случае изменится и схема аргумента: Пьер де ла Раме, пожалуй, был прав, когда предлагал сначала изучать топику, а потом уже формальную логику.

Взгляды картезианцев интересны в том отношении, что обращение к так называемой «природе» человека предполагает универсальность аргументации как в отношении формы аргументов, так и в отношении их материи. Если автор отказывает себе в труде размышлять, откуда берутся посылки тех доводов, которые он приводит в защиту своих положений, то он приводит те посылки, которые убедили бы его самого, а не те, что убедительны для тех, к кому обращена его аргументация.

Не только рационалистические риторика и логика, но все мировоззрение рационализма построено на этой идее универсальности метода, самого содержания мышления и стиля. Те идеи, которые представлялись Декарту или Арно ясными и отчетливыми и тем самым очевидными, не обязательно истинны: психологическая и математическая очевидность – принципиально различные вещи.

Когда мы строим аргументы, мы должны иметь критерий того, что аргументы, которые представляются хорошими и убедительными нам, убедительны для тех, к кому мы их обращаем. В противном случае нам останется только удивляться, почему наши аргументы не действуют на глупцов, которые отвергают их по невежеству или зловредности, и пытаться, как то и советует Б. Лами в своей картезианской риторике, принудить их силой или обманом принять нашу точку зрения. Проблема эта особенно актуальна в наше время.

Второй вариант – систематическая проработка тезиса по топам – характерен для античной и средневековой традиции риторики, которая была продолжена в классических риториках, в частности, М.В. Ломоносовым. Она основана на трех принципах: (1) характер аргументации в каждом риторическом произведении определяется статусом проблемы, то есть ответом на основной вопрос, который возникает при столкновении точек зрения; (2) посылки каждого аргумента независимы от посылок других аргументов; (3) каждый аргумент занимает определенное место в системе обоснования тезиса, которое обусловлено его силой, то есть убедительностью для частной аудитории –кругом лиц, принимающих положительное или отрицательное решение.

Поскольку внутренние (логические) топы представляют собой своего рода алфавит, определяющий и ограничивающий возможности изобретающей мысли, для тезиса, сформулированного определенным образом в рамках статуса и характера проблемы, возможен определенный набор ходов мысли, которые и прорабатываются в ходе изобретения. Те составляющие проблемы (вопросы-топы, например, «когда было совершено действие?»), которые оказываются значимыми для решения проблемы, оказываются глубинными отношениями, на основе которых строятся аргументы.

Например: как можно было проникнуть в дом? – через дверь или через окно; когда можно было незаметно проникнуть в дом? – в такой-то промежуток времени. Но на двери нет следов взлома, а лестницу, по которой можно было проникнуть в окно, никто не видел. Вопросы где? и когда? должны быть поставлены в составе всех остальных возможных вопросов. Но именно они дают основание для построения аргументов первого ряда, поскольку возможные при имеющемся составе данных ответы на них, в свою очередь, требуют обоснования. Например, возражение: если лестницу никто не видел, то это не значит, что ее не было; ответ: то, что не установлено судебным следствием, не может быть основанием для решения суда.

Таким образом, проблема с ходами мысли, обосновывающими ее решение, может быть представлена в виде графа, узлами которого являются внутренние топы. В конкретной структуре аргументации некоторые узлы окажутся значимыми, а некоторые – будут пробегаться как не вызывающие столкновения позиций. Значимые узлы и дадут специфическую для данного высказывания конструкцию аргументации. Но чтобы понять, какие узлы значимы, а какие незначимы в данной ситуации, хорошо «ясно и отчетливо» представить себе все возможные узлы и оценить применимость каждого. Понятно, что ответ на последнее возражение будет необходимо убедительным для состава суда, но вовсе не обязательно убедит, например, журналиста, который пишет очерк о судебном деле.

Систематическая проработка ходов мысли по топам имеет этическое значение, которое определяется диалектическим, или диалогическим характером построения аргументации. Диалогизм (в отличие от диалога как способа организации акта речи) представляет собой изображение в монологическом высказывании ролевых отношений, свойственных диалогу – вопросов, ответов, возражений, сообщений, уточнений, побуждений, обращений как видов реплик, выраженных посылками аргументов. Это представление ролевых отношений включает в ход высказывания частную аудиторию с ее реальными позициями, мнениями, интерпретациями и т.д. Собственно честность здесь означает верное изображение этих ролевых диалогических отношений, что и проявляется в полноте как стилистической характеристике речемыслительного акта.

2. Содержательность стиля состоит в строгом следовании теме и в использовании выразительных средств, соответствующих теме высказывания. Рассмотрим два примера – отрицательный и положительный.

[2.12.] «Достоверность удостоверяет меня, что Истина, если она достигнута мною, действительно есть то самое, что я искал. Но что же я искал? Что разумел я под словом «Истина»? – Во всяком случае – нечто такое полное, что оно все содержит в себе и, следовательно, только условно, частично, символически выражается своим наименованием. Истина есть «сущее всеединое», определяет философ. Но тогда слово «истина» не покрывает собственного своего содержания, и чтобы, хотя приблизительно, ради предварительного осознания собственных исканий, раскрыть смысл слова «истина», необходимо посмотреть, какие стороны этого понятия имелись в виду разными языками, какие стороны этого понятия были подчеркнуты и закреплены посредством этимологических оболочек его у разных народов»[15].

[2.13.] «Итак, мысль о церковной системе, стремление доказать догматы, возникло из условий католицизма и принадлежит ему исключительно. Схоластика есть явление исключительно западное. Наша церковь его не знала. Наука не могла иметь в ней того значения, какое она получила в церкви западной. Церковь православная носит глубокое сознание, что извне она (истина – А.В.) достигнута, определена и доказана быть не может. Только тот сможет постигнуть ее, кто в ней живет, кто связан с церковью единством жизни. Одна Божественная сила открывает истину и каждому лицу дает способность принять ее, усвоить себе. Одним словом – «верою» мы называем и объект, содержание, и субъективную способность, форму. В единстве благодатной жизни исчезает разрыв познаваемого с познающим»[16].

Стиль этих фрагментов двух богословских текстов сходного содержания разительно контрастирует.

Автор примера [2.12.] стремится внушить читателю свое виденье предмета, навязывая ему свою манеру выражения, – читатель вынужден следить за извивами мысли автора, отвлекаясь от предмета: достаточно первого плеоназма «достоверность удостоверяет меня…». За этим погружением в пучину авторской мысли следует ход аргументации, отвлекающий читателя от предмета речи: какое отношение к истинам веры имеет то обстоятельство, что в греческом, латинском и русском языках слово, обозначающее истину, имеет различную внутреннюю форму? – То, что этимология русского слова «истина» (кстати, сомнительная) отвечает мысли автора, еще не означает, что он обосновал свое понимание истины. Подобные отвлечения от прямого хода мысли, значимые уклонения от темы, и нарушают содержательность стиля. Намеренные уклонения от темы речи, словесные петли, с помощью которых создается видимость обоснования, можно понимать как стилистическую софистику.

Второй пример [2.13.] показывает иной тип стиля: во фрагменте нет ни одного лишнего слова. Автор ориентирован на читателя, стремится сделать содержание высказывания максимально понятным; он рассчитывает на определенный уровень знания предмета читателем, исходя из которого и строит изложение.

3. Достоверность. Частная аудитория как субъект, принимающий решение, имеет моральное право отвергнуть информацию, которая представляется ей недостоверной. Достоверность данных ограничивается рамками представлений аудитории о правдоподобности, то есть о достаточном подтверждении истинности сообщений, которые используются как посылки аргументов.

[2.14.] «Духовник. Что ты разумеешь под словом «доказательства»?

Неизвестный. Под этим я разумею факты, или логические рассуждения, обязательные для человеческого разума.

Духовник. Хорошо. Применительно к вопросу о бессмертии, какие доказательства тебя удовлетворили бы?

Неизвестный. Прежде всего, конечно, факты. Если бы с «того света» были даны какие-либо свидетельства о жизни человеческой души, продолжающейся после смерти тела, я считал бы вопрос решенным. Этого нет. Остается другое – логика. Логика, конечно, менее убедительна, чем факты, но до некоторой степени она может заменить их.

Духовник. Свидетельств, о которых ты говоришь, множество. Но таково свойство неверия. Оно всегда требует фактов и всегда их отрицает. Трудно что-нибудь доказать фактами, когда требуют, чтобы сами факты, в свою очередь, доказывались.

Неизвестный. Но как же быть, нельзя же достоверными фактами считать рассказы из житий святых?

Духовник. Можно, конечно, но я понимаю, что тебе сейчас такими фактами ничего не докажешь, потому что эти факты для тебя нуждаются в доказательствах не менее, чем бессмертие души.

Неизвестный. Совершенно верно»[17].

Неизвестный не отвергает возможность «каких-либо свидетельств с того света» как таковую, но отвергает источник свидетельств, которые квалифицирует как «рассказы из житий святых». Это значит, что он считает сомнительными источник и способ представления данных. Замечание Духовника значимо: сообщение о факте, сколь бы правдоподобным оно не представлялось само по себе, полностью находится под произволом получателя речи. Сообщение должно быть удостоверено авторитетным источником и формой представления. Если характер удостоверяющего источника будет иметь общее значение как авторитет, то форма представления значима лишь для данного субъекта. Если бы Духовник тут же явил Неизвестному чудо, то оно, может быть, убедило бы данного Неизвестного, но для другого Неизвестного само по себе сообщение о чуде, как и о любом, даже вполне обычном событии, без авторитетного удостоверения сомнительно. Но отвечает за достоверность для получателя сообщений отправитель – автор, который представляет его как реалистическое изображение действительности в форме, доступной данной частной аудитории, и подтверждаемое источником, значимость которого обращает аудиторию к ее референтной группе[18].

Способ представления данных и удостоверяющего источника проявляется в отборе лексики, которая находится на границе активного лексического фонда получателя и престижной для него лексики, и в построении описаний и повествований, в которых план и перспектива постоянно смещаются от точки зрения получателя к точке зрения автора, интерпретирующих авторитетов и обратно, создавая между ними постоянные отношения частичной тождественности и тем самым как бы отстраненную, объективную картину сообщения и стоящего за ним факта.

4. Выразительность (экспрессия) проявляется в изображении автором непосредственного переживания и оценки сообщаемого содержания. Это оценка оказывается и оценкой получателя сообщения, поскольку оно выражено средствами языка. Экспрессия противостоит стандарту выражения, следовательно, экспрессия обнаруживает и оформляет высказывание как проявление языковой личности и тем самым связана с ответственностью за речь как проявлением этоса автора.

Репертуар экспрессивных средств задается и ограничивается стандартом выражения, характерным для того или иного вида словесности, как значимые отклонения от «нулевой ступени письма». Поэтому репертуар экспрессивных средств судебной ораторской прозы должен отличаться от репертуара экспрессивных средств политической оратории, а тем более – от значимых приемов экспрессии в публицистике или философской прозе. Но уместность экспрессии зависит от конкретной ситуации речи и от отношения автора к предмету. Поэтому отношение стандарта и экспрессии в речи зависит, с одной стороны, от аудитории и интуиции автора, с другой стороны, определяется видом словесности.

Это этическое требование экспрессии особенным образом проявляется в современной политической оратории. Тексты ораторских речей обычно составляются спичрайтерами, но политическому деятелю, который их «озвучивает», приходится иметь дело с реальной аудиторией, воспринимающей его как автора-создателя речи. Для установления непосредственного контакта с аудиторией он часто отступает от написанного текста и с большим или меньшим успехом прибегает к экспрессивным, часто просторечным или вульгарным выражениям.

Размывание частных и общих стилистических норм современной риторической прозы в вертикальном членении высокого, среднего и обычного стиля и в горизонтальном членении политической, судебной, показательной, публицистической прозы, приводит к общему снижению авторитетности публичной речи. Это происходит потому, что при ослаблении норм стандарта утрачивается осмысление экспрессивности как значимого отклонения от стандарта. Тем самым снижается индивидуальность стиля риторической прозы, что и приводит к утрате авторитетности каждого автора в отдельности и всей среды общественных деятелей в целом.

5. Краткость – оптимальная экономия выразительных средств, которые используются для полного раскрытия темы высказывания. Требование полноты содержания означает, что каждая тема для своего раскрытия требует затраты определенных словесных средств и определенного времени. Нельзя за пять минут прочесть, например, лекцию на сложную научную тему. Более того, лекция как риторический жанр требует повторов содержания, амплификаций, иногда отступлений от темы в виде комментариев или просто с целью снять напряжение, возникающее у слушателей от продолжительного следования рассуждениям лектора. Более свободные риторические формы, как доклад, политическая или судебная речь, очерк, трактат, если и не регулируются регламентом, должны быть максимально краткими по этическим соображениям. Автор понимает, что аудитория или читатель, во-первых, делают ему известное одолжение, добровольно соглашаясь выслушать или прочесть его сообщение, во-вторых, обладают ограниченными возможностями памяти и внимания, за пределами которых продолжение речи будет восприниматься как проявление недопустимого самомнения. Только самодовольный человек полагает, будто своей речью он кому-то делает одолжение и что его готовы слушать или читать до бесконечности.

Говорить и писать кратко гораздо труднее, чем пространно. Краткость речи достигается тщательным отбором выразительных средств, продуманной композицией предложений и целесообразным расположением компонентов высказывания.

Отбор выразительных средств состоит в использовании наиболее точного слова из синонимического ряда, в замене по мере возможности длинных слов более краткими, в устранении неудобных для восприятия сочетаний звуков и стечений ударений. Продуманная композиция предложений означает ограничение синтаксической сложности – необязательных по смыслу вставных конструкций и придаточных предложений; использование порядка слов и предложений, наиболее точно отражающих строение мысли. Целесообразное расположение высказывания достигается построением компонентов – вступления, изложения материала, исследования, обоснования, опровержения, выводов – и гармонизацией объема каждого компонента в соответствии с объемом всего высказывания, но также уместной с точки зрения ясности мысли и убедительности последовательностью компонентов.

6. В ясности риторического стиля проявляется уважение к аудитории. Коммуникация основана на принципе неравенства опыта отправителя и получателя сообщения, в соответствии с которым отправитель сообщает неизвестную получателю и существенную для него информацию, а получатель обладает достаточной компетентностью, чтобы эту информацию усвоить и использовать. Отсюда следует стилистическое условие ясности: сообщение не должно содержать как выражений, затруднительных для получателя, так и выражений, банальных для него.

При сопоставлении примеров [2.11.], с одной стороны, и [2.12], [2.13.], – с другой, видно, что первый пример не отвечает условию ясности. Значение ключевых слов примера 2.11.] неопределенно, фигура тавтологии, разводящая значения слова «достоверность» как «Бог» и слова «удостоверять» как «придавать веру», неочевидна. Сообщение о том, что автор разумел под словом «Истина» (с заглавной буквы – тоже, видимо, наименование Бога) представляет собой объяснение неопределенного через неопределенное «сущее всеединое». А почему «необходимо посмотреть», как оно выражается «посредством этимологических оболочек» разных народов и почему именно народов, а не языков, и вовсе загадочно. Между тем, авторы двух других примеров толкуют о предметах, не менее сложных, но при этом обходятся общеизвестными словами в общеизвестных значениях и строят обозримые предложения с естественным порядком слов.

7. Уместность в стилистическом смысле – использование выразительных средств, соответствующих ожиданиям аудитории, характеру темы, жанровой форме высказывания, ситуации и социальному статусу автора.

8. Чистота слога – использование выразительных средств, однородных в функционально-стилистическом отношении. Современный развитый литературный язык представляет собой систему так называемых функциональных стилей, или функциональных разновидностей языка. Под функцией понимается зависимость между типом коммуникативной задачи, стоящей перед автором высказывания, и формированием системы выразительных средств, которые позволяют решить такую задачу.

Например, если перед автором стоит задача научного изложения, он стремится установить устойчивые терминологические значения слов и словосочетаний, используя ресурсы разных языков, строить предложения и текст в целом, руководствуясь правилами логики и соотнося грамматическое членение предложений с логическим, ограничивает выражения личных оценок и использует постоянный ограниченный набор средств, выражающих объективные модальности («разумеется», «таким образом», «менее очевидно, что» и пр.). Поскольку задачи аргументации сходны, складываются модели и нормы наиболее эффективного решения типовых задач выражения мысли. Установившаяся таким образом система ресурсов языка приобретает качество стиля, поскольку в каждой области общественно-языковой практики складываются нормы оценок качества текста, научного, художественного, риторической прозы и т.д. Так складываются функциональные стили – разговорно-обиходный, научно-технический, документально-деловой, публицистический, художественно-литературный. Четких границ между функциональными стилями не существует, и каждый из них складывается на основе критериев, присущих именно данному типу коммуникативных задач. Поэтому каждый функциональный стиль характеризуется своим составом выразительных средств. Функциональные стили одного языка обычно не сопоставляются между собой – они взаимно дополнительны в смысле состава языковых ресурсов: в одном наблюдается широкое использование образных выражений и тропов, в другом – специфический синтаксис. Четких границ функциональных стилей не существует, но нормы функциональных стилей, сложившись, сохраняются в культуре языка, и всегда можно отличить, например, научную речь от публицистической или обиходно-разговорной.

Чистота слога имеет этическое значение. Автор, например, журналист, пишущий очерк о вулканах на Камчатке, обращает свое произведение к определенной аудитории – читателям популярного журнала, которые ожидают прочитать занимательный рассказ с любопытными фотографиями. Но они не ожидают ни ученого трактата по геологии Камчатки, ни гневного обличения местных властей, ни философского эссе о российской истории, ни художественной исповеди автора о его личных отношениях с кем бы то ни было. Если бы им было нужно что-нибудь в этом роде, они обратились бы к другим источникам информации. Если журналист в своем очерке станет употреблять научную лексику и специфические научные обороты речи, обиходно-разговорный слог, уместный в частной беседе или что-либо подобное, не соответствующее его достаточно скромной задаче, он тем самым будет выставлять себя в позиции, несоответствующей его коммуникативной роли автора занимательного рассказа. И даже если среди его читателей найдутся геологи, философы, историки или просто интересующиеся личной жизнью журналистов, то и они будут обмануты в своих ожиданиях.

Таким образом, в чистоте слога проявляется отношение коммуникативной роли автора к его позиции, то есть к образу автора с точки зрения стилистических ожиданий получателей данного типа текста. При этом аудитория выносит суждение о скромности автора, который высказывается либо о предмете, либо о собственной персоне.

9. Художественность риторического стиля не равнозначна его украшенности. Речь может изобиловать образными выражениями, риторическими фигурами, причудливыми сочетаниями, которые свидетельствуют лишь об «азианизме» литературного вкуса автора, но витиеватая речь не становится художественной.

Художественность риторической прозы проявляется в плавности речи, в органичном и умеренном использовании выразительных средств, в изобразительности, в соответствии строя изложения замыслу автора и ожиданиям аудитории.

[2.14.] «Весь мир полон символов, и каждое явление имеет двойной смысл. Зима символизирует собою время, предшествующее крещению Христа; весна – это время крещения, обновляющего человека на пороге его жизни; кроме того, весна символизирует воскресение Христа. Лето – символ вечной жизни. Осень – символ последнего суда; это время жатвы, которую соберет Христос в последние дни мира, когда человек пожнет то, что он посеял. В целом четыре времени года соответствуют четырем евангелистам, а двенадцать месяцев – двенадцати апостолам и т.д. Видимое осмысляется невидимым, а невидимое – видимым. Мир видимый и мир невидимый объединены символическими отношениями, раскрываемыми через писание. В раскрытии этих символических отношений и заключается главная цель средневековой «науки» и средневекового искусства»[19].

Пример содержит три фрагмента: первое предложение – утверждение символики средневекового мышления – развертывается примером времен года и апостолов; затем следует толкование символических отношений как объединяющих видимый и духовный мир, и общее утверждение о цели средневекового знания. Первый и третий фрагменты – динамические, поскольку в них развертывается мысль автора, а второй – статический: он останавливает внимание на содержании предшествующего общего положения. Второй фрагмент организован ритмически, что придает ему внешнюю динамичность и ритмическими повторами создает образ движения по кругу, хронотопа, что и достигается ритмом речи. Ритм прозы проявляется фонетических контрастах на границах слов, в чередовании равноударных элементов периодов. Так, начальная часть периодов, тема или так называемый протасис, содержит четыре ударных (точнее, так называемых иктовых[20]) слога: «весь мир полон символов», «зима символизирует собою время», «весна – это время крещения» и т.д.; завершающая часть периодов, тема или аподосис, может быть трех- или четырех ударным (иктовым), «предшествующее крещению Христа», «что он посеял» «обновляющего человека на пороге его жизни», «весна символизирует воскресение Христа», но может содержать и иное число ударений. Повторяющиеся определения времен года содержат по четыре икта, а начальный и завершающий смысловую конструкцию аподосис – «предшествующее крещению Христа» и «что он посеял» – по три. Таким образом, семантический ритмы объединяются и чередуются с фонетико-просодическими, что и создает единый фонетико-семантический образ.

Риторический идеал

Аргументация изменяет взгляды и ценностные ориентации общества. Этичный ритор выдвигает предложения и доводы, которые вытекают из предшествующего развития аудитории и повышают ее духовный уровень. Он стремится выдвигать такие предложения, согласие с которыми приведет аудиторию к более высокому уровню организации и самосознания, а присоединение – к продуктивной совместной деятельности, за что и несет ответственность. Если ритор ведет понижающую аргументацию, соблазняя общество предложениями, недостойными высоких идеалов, моральный уровень аудитории понизится, а ее единство нарушится и возникнет уже внутренний конфликт между характером принятых решений и культурой общества. Общество всегда возвращается к своим историческим ценностям и отвергает предложения и аргументацию, которые оказываются несовместимыми с ними, и ритора, который внес такие предложения.

Присоединение к аргументации означает решение, которое принимается аудиторией, а не ритором. Присоединение невозможно без риторических эмоций. Но особенность риторической эмоции в том, что она всегда результат более или менее сознательного выбора аудитории. Читающий или слушающий обычно достаточно хорошо сознает, что именно ему предлагается в качестве эмоции Но вместе с тем аудитория пластична и легко поддается на отрицательные и недостойные риторические эмоции, как страх, зависть, гнев, высокомерие, эгоизм. Эмоции быстро проходят, а память о них остается. Поэтому ритор, который создает эмоции, несовместимые с нравственными нормами общества, может, конечно, иметь успех, но успех этот будет обманчивым: аудитория, которую удается соблазнить мотивами зависти, соревновательности или взаимной враждебности, рано или поздно обратит свой гнев против самого ритора, безопасность которого не будет гарантирована ничем.

Таким образом, предусмотрительный ритор понимает, во-первых, что возможности управлять аудиторией ограничены не только ее способностью к критическому анализу аргументации, но и последствиями решений; во-вторых, что аудитория состоит из людей, обладающих свободой воли и потому не является средством его самоутверждения; в-третьих, что аргументация должна быть совместимой с историей общества, в рамках которого она осуществляется, и состав реальных предложений ограничен культурой данного общества; в-четвертых, что последствия непредусмотрительности не наступают немедленно, но оказываются неизбежными, причем не только для аудитории, но и для ритора.

В культуре общества содержится представление о том, каким должен быть достойный ритор. Поэтому действия ритора должны соответствовать представлению общества о том, каким следует быть, по выражению древних, “достойному мужу, готовому к речи”.

Владимир Мономах пишет своему двоюродному брату Олегу Святославичу, после того как в сражении с дружиной Олега был убит сын Мономаха Изяслав, а сам Олег Святославович, в свою очередь, потерпел страшное поражение от сыновей Мономаха Мстислава и Вячеслава и находился в критическом положении, письмо с великодушным предложением мира: «Я тебе пишу не по нужде: нет мне никакой беды; пишу тебе для Бога, потому что мне своя душа дороже целого света»[21].

Даниил Заточник пишет из ссылки князю Ярославу Всеволодовичу: «Аще есми на рати не велми хоробр, но в словесех крепок; тем збираи храбрыя и совокупляи смысленыя. [...} Может ли разум глаголати сладко? Сука не может родити жеребяти; аще бы родила, кому на нем ездити? Ино ти есть лодия, а ин ти есть корабль, а иное есть конь, а иное лошак; ин ти есть умен, а ин безумен. Безумных бо ни куют, ни льют, но сами ся ражают. Или речеши, княже: солгал еси аки пес. То добра пса князи и бояре любят»[22].

Царь Иван Грозный пишет в ответном послании изменнику Андрею Курбскому: [2.15.] «Если же ты праведен и благочестив, почему не пожелал от меня, строптивого владыки, пострадать и заслужить венец вечной жизни? [...] Как же ты не стыдишься раба своего Васьки Шибанова? Он ведь сохранил свое благочестие, пред царем и перед народом стоя, у порога смерти не отрекся от крестного целования тебе, прославляя тебя всячески и вызываясь за тебя умереть. [...] Почему же ты взялся быть наставником моей душе и моему телу? Кто тебя поставил судьей или властелином надо мной? Или ты дашь ответ за мою душу в день Страшного суда? Апостол Павел говорит: «Как веруют без проповедующего и как проповедуют, если не будут на то посланы?»[23]. Так было в пришествие Христово; ты же кем послан? И кто тебя сделал архиереем и позволил принять на себя учительский сан?»[24].

Митрополит Московский Платон (Левшин) в торжественной речи, обращенной к императору Александру I в день его коронации в присутствии двора и указывая своими словами на вполне корректные поступки вполне конкретных лиц, сказал:

[2.16.] «Отважится окрест престола твоего пресмыкатися и ласкательство, и клевета, и пронырство со всем своим злым порождением, и дерзнут подумать, что, якобы, под видом раболепности можно возобладать Твоею прозорливостью. Откроет безобразную голову мздоимство и лицеприятие, стремясь превратить весы правосудия. Появится бесстыдство и роскошь со всеми видами нечистоты, к нарушению святости супружеств и к пожертвованию всего единой плоти и крови, в праздности и суете. При таковом злых полчищ окружении, обымут Тя истина и правда и будут, охраняя державу Твою, вкупе с Тобою желать и молить: «Да воскреснет в Тебе Бог и расточатся враги Твои»[25].

А.И. Герцен, следующим образом характеризует своего идейного и политического противника, «не нашего», по его собственному выражению, русского философа и богослова А.И. Хомякова.

[2.17.] «Хомяков был, действительно, опасный противник; закалившийся старый бретер диалектики, он пользовался малейшим рессеянием, малейшей уступкой. Необыкновенно даровитый человек, обладавший страшной эрудицией, он, как средневековые рыцари, караулившие Богородицу, спал вооруженный. Во всякое время дня и ночи он был готов на запутаннейший спор и употреблял для торжества своего славянского воззрения все на свете, от казуистики византийских богословов до тонкостей изворотливого легиста. Возражения его, часто мнимые, всегда ослепляли и сбивали с толку»[26].

К.П. Победоносцев, напутствуя своего ученика великого князя Сергея Александровича, писал.

[2.18.] «Истинное богатство взрослого человека вот в чем состоит. Он должен сознавать в себе внутреннюю силу – разумения, умения и воли. Он должен всегда знать чего хочет и что делает. Он должен уметь: кто умеет и делает, тот спасен на этом свете. Он должен стоять на своих ногах и держаться крепко своей силой, чтобы на него можно было опереться, а не он опирался на других, и не искал бы, как слепец, вождя. Он должен чувствовать. что нужен и недаром живет на свете в кругу своем. <...> Учитесь жить своим умом и своим умением. В Вашем положении можно представить себе, что своего умения не нужно: потому что отовсюду станут предлагать Вам чужой ум и чужое умение, с тем чтобы выдать и то и другое за Ваше собственное. Берегитесь поддаваться этой склонности, а лень и нега будут подталкивать на нее. Вы услышите такие слова: «Вам стоит приказать, и мы все сделаем, все приготовим». И затем, отдавшись такому влечению, мало-помалу Вы можете вообразить, что на самом деле все это делаете. Приказать нетрудно; но хорошо приказывать, когда даешь себе отчет в том, что приказываешь, когда сам разумеешь дело и можешь рассудить, так ли исполнено. А противном случае тот, кто приказывает, становится на самом деле в зависимость от того, кто делает, и только себя обольщает. Для того чтобы приказывать, надобно знать; для того чтобы знать, надобно потрудиться. <...> Есть качества, которые Вам надо приобресть во что бы то ни стало, как, например, артисту, художнику необходимо во что бы то ни стало овладеть механикой своего искусства, так Вам необходимо овладеть механикою мысли и слова. Необходимо, чтобы Вы умели говорить и писать отчетливо, хорошо, не затрудняясь в приискании слов и выражений, чтобы всякий раз, когда придется, это не казалось Вам тяжким трудом, который хочется сложить на другого. Необходимо, чтобы Вы умели рассуждать о предмете, изучив его, без затруднения, не думая о тяжком бремени. Кто к этому не привык, тот убегает от труда, соединенного с изучением предмета и с рассуждением, на выводах основанным, а вместо того, облегчая себя, судит по впечатлению, которое дается без труда и является случайно»[27].

В.И. Ленин указывал.

[2.19.] «Беспартийность в буржуазном обществе есть лишь лицемерное, прикрытое, пассивное выражение принадлежности к партии сытых, к партии господствующих, к партии эксплуататоров»[28].

В этих по большей части критических суждениях влиятельных риторов, кто бы и как бы к ним ни относился, выражаются сложившиеся в культуре представления о качествах и обязанностях ритора. Основания, на которых опровергается аргументация и компрометируется полемический противник, позволяют судить о том, какими чертами должен обладать идеальный русский ритор.

Нормативный образ ритора предстает в различных вариантах: одно дело образ проповедника и духовного наставника; иное дело образ главы государства; иное дело образ ученого. Различаясь характером деятельности, общественным положением, содержанием произведений, все эти деятели обладают, однако, общими чертами, которые делают их выразителями общественного идеала ритора, свойственного русской культуре. История русской риторической словесности показывает, что наиболее влиятельным риторам с XII по XX век были свойственны следующие черты.

1. Последовательное и продуманное мировоззрение, которое лежит в основании высказываний и предложений ритора.

2. Осознанная цельность личности: русский ритор последовательно придерживается того, во что он верит, и от веры своей не отступает даже в том, что можно бы счесть и несущественным.

3. Готовность к самопожертвованию во имя мировоззрения, которое отстаивает ритор. Уважение в русском обществе вызывает только такое мировоззрение, за которое сторонники его готовы отдать жизнь и любые материальные блага.

4. Бескорыстие и праведность личной жизни. У ритора нет личной корысти в том, что он предлагает аудитории, но его интересует в первую очередь духовно-нравственное благосостояние общества и как следствие правды в устройстве общества - его могущество и материальное процветание.

5. Соответствие задач и содержания речи общественному положению ритора: всякое самозванство оценивается крайне негативно как проявление корысти, невежества и лицемерия.

6. Самостоятельность суждений, предметная и речевая компетентность: аудитория не уважает человека, который говорит чужими словами.

7. Понимание уместности речи: что, кому, когда, как, при каких обстоятельствах и с какой целью сказать и о чем следует умолчать. Мудрость проявляется в сдержанности и гибкости.

8. Сознание необходимости отстаивать свои убеждения и идеи как нравственную обязанность и вытекающую из этого готовность к личной ответственности за слово как поступок.

9. Дельность и весомость речи, ее положительное содержание: ритор высказывается скупо и только по существенным вопросам, но предлагает реальные решения.

10. Уважение к личности человека: неосуждение человека при решительной оценке его слов и поступков.

11. Народность речи, ее простота и доступность.

12. Полемичность речи, смысл и назначение которой понимается как необходимая борьба за правду. Поэтому полемика – исполнение нравственного долга, а не самоутверждение.

Эти качества ритора делают его влиятельным в российской аудитории: в истории русской риторической словесности высказывалось множество идей, защищалось и опровергалось множество мировоззрений, но все действительно влиятельные риторы от св. Феодосия Печерского до преп. Максима Грека, от протопопа Аввакума до А.С. Хомякова, А.И. Герцена, С. И. и В.С. Соловьевых, К.Н. Леонтьева, Б.Н. Чичерина, К.П. Победоносцева, П.А. Столыпина, В.И. Ленина, И.В. Сталина - обладали всеми или, по крайней мере, большинством перечисленных качеств. Следует также отметить, что подавляющее большинство русских риторов были страстными полемистами: достаточно бросить взгляд на приведенный список, чтобы в этом убедиться. Развитие российского общества всегда, за исключением отдельных кратких периодов, которые и называются застоем, было очень динамичным: полемика была и остается инструментом развития общества.

Пафос

Пафос может рассматриваться различным образом. С точки зрения эмоционального отношения ритора к аудитории и проблеме пафос может быть героико-романтическим, сентиментальным, реалистическим и пр. С точки зрения общих целей и задач речи посредством пафоса ритор создает мысль-воление аудитории, благодаря которой становится возможным решение и целесообразное действие. Такая мысль-воление может быть направлена на определенные тип, цели и результаты решения.

По классификации Аристотеля, риторическая речь подразделяется на совещательную, судебную и показательную (эпидейктическую) в зависимости от (1) времени: содержание речи следует за моментом речи, содержание речи предшествует моменту речи, содержание речи одновременно с моментом речи; (2) основного замысла: побудить к решению или отклонить от него, обвинить или оправдать, хвалить или порицать; (3) отношения к аудитории: польза или вред, справедливость или несправедливость, прекрасное или постыдное. Совещательная речь относится к будущему, ее замысел состоит в принятии решения, а предмет – польза или вред аудитории. Судительная речь относится к прошлому, ее замысел состоит в обвинении или оправдании, то есть установлении истины и оценки факта, а предмет – справедливая оценка факта. Эпидейктическая речь относится к вневременным, «вечным» ценностям и истинам, ее замысел – похвала или порицание, а предмет – утверждение принципов и ценностей.

В условиях современной культуры эпидейктическая речь приобретает особое значение и затрагивает более важные вопросы, чем во времена Аристотеля или Квинтилиана: к предметам, которые существуют или мыслятся безотносительно к моменту создания высказывания о них, относится большая часть богословского, философского, в том числе этического, научного материала мысли, причем предметы эти обсуждаются в самой широкой аудитории, естественно, в риторической технике. Мировоззрение мифологично[29] и является предметом не просто обсуждения, но нападения и защиты. Эпидейктическая речь вырабатывает мировоззрение, на основе которого только и могут оцениваться факты и приниматься решения: сама философия предстает в эпидейктической речи.

Судебная, точнее судительная, речь также изменила свое содержание и задачи: к речи о прошлом относится не только собственно судебная риторика, но в история в широком смысле слова. Как показала еще поздняя античная риторика, судительная речь предстает в проблемах (теоретических и практических) и статусах: от установления и доказательства фактической исторической истины она переходит к историческому обобщению и оценкам, которые лежат в основе речи совещательной.

Содержание совещательной речи также не ограничивается политической дискуссией: решения обсуждаются в администрации, в деловой деятельности, в военном деле, в законодательстве - во всех сферах управления. Но кроме того существуют различные формы агитации и собственно управляющего диалога. Агитация представляет собой речь, направленную непосредственно на действие и создающую соответствующий пафос, а управляющий диалог - речь, сопровождающая и организующая ход деятельности. Принятие решений основано на прогнозе, и существует особая форма прогностической логики и прогностической речи. И порядок статусов в совещательной речи движется от обсуждения возможного к обсуждению предпочтений и средств достижения цели.

Совещательная, судительная и показательная речь образуют цепь, в которой показательная речь выступает в качестве ключевого звена: если нет согласия о ценностях и нормах, становятся невозможными оценки прошлого и решения о будущем. Из этого не следует, что всякое высказывание будет либо показательным, либо судительным, либо совещательным: в зависимости от состояния проблемы, уровня однородности аудитории, степени ее предметной подготовки эти три вида аргументации могут в различных пропорциях соотноситься между собой в любом высказывании. Вместе с тем, очевидно, что речь в суде или речь историка будет судительной, речь проповедника или философа – показательной, речь политика или руководителя предприятия – совещательной.

Эпидейктический пафос состоит в образовании аудитории, в котором выделяются воспитание внимания, формирование знаний и навыков. Судительный пафос состоит в стремлении к истине и справедливости, поэтому оратор формирует в аудитории знания (знать можно истину), внимание, эмоцию и намерение. Совещательный пафос состоит в стремлении к благу и пользе, поэтому совещательный оратор формирует в аудитории пафос эмоции, внимания, намерения, действия.

Риторический пафос может быть повышающим и понижающим. Повышающим является пафос, который развивает нравственные качества и творческие способности личности и общества и организует созидательную деятельность аудитории; понижающим является пафос, который снижает соответствующие качества и способности. Понятно, что повышающий пафос стремится предложить решение проблемы и обосновать его с позиций духовной нравственности, а понижающий – с позиций эгоистического интереса.

Создать повышающий пафос значительно труднее, чем понижающий. Во-первых, собственная выгода более популярна, чем общее благо, а практический интерес привлекательнее, чем нравственный долг (исполнение которого сопряжено со многими неприятностями). Во-вторых, ритор, который создает повышающий пафос, предлагает идеи, осуществимость и реальная польза которых далеко не очевидны аудитории, в то время как своя рубашка ближе к телу. Но конечные ценности и интересы и личности, и общества требуют повышающего пафоса речи.

Логос

Логос – система средств выражения, объединяющая ритора с аудиторией и обеспечивающая коммуникацию с точки зрения адекватности понимания аудиторией замысла и содержания высказывания. Риторический логос существует в форме аргументации.

Риторическая аргументация представляет собой рациональные процедуры убеждающего обоснования приемлемости пропозиций.

Это определение нуждается в объяснении терминов.

Под пропозицией понимается содержание тезиса высказывания. Греческое слово “θέσισ” означает “установление”, “положение”, “утверждение”, “условие”. Латинское слово “propositio” означает “представление”, “предложение”, то есть то, что предлагается, но также “намерение, цель, замысел”. Оба слова являются традиционными терминами риторики и логики и обозначают выраженную в слове главную мысль высказывания, которая обосновывается доводами, но семантика греческого и латинского слов различна. Тезис, скорее, утверждение в его словесной формулировке, пропозиция – то, что предлагается в тезисе, содержание, связанное с целью высказывания и замыслом автора. Риторический дискурс представляет собой обсуждение выдвигаемых пропозиций.

Приемлемость пропозиции – общий термин для различных критериев оценки риторической аргументации. Не всякая пропозиция состоит в утверждении истинности или ложности чего-либо – некоторые пропозиции представляют собой побуждения принять определенное решение или действовать определенным образом. Поэтому риторические аргументы не всегда можно рассматривать с точки зрения истинности или ложности их положений, но как правильные или неправильные, уместные или неуместные, исполнимые или неисполнимые и т.д.

Поцедура – воспроизводящаяся последовательность действий со словом, представляющая собой опознаваемую модель, которая может сопоставляться с другими подобными моделями и разлагаться на определенные составляющие.

Обоснование – система доводов в пользу пропозиции. Доводы представляют собой выраженные различным образом посылки, которые, в свою очередь, могут быть выводами умозаключений. При этом соотношение и словесное выражение системы посылок может быть достаточно сложным, а приемлемость отдельного довода во многом зависит от его места в ряду других доводов. Часто обосновывается не пропозиция, но именно приемлемость пропозиции для частной аудитории.

Убеждение представляет собой такой вид обоснования, при котором аудитория в состоянии критически осмыслить и оценить предлагаемые ей доводы с позиции собственных ценностей, целей и интересов, принять или отвергнуть пропозицию по своему усмотрению. Аргументация может быть принудительной и факультативной. Принудительность означает необходимость принятия пропозиции при условии корректности умозаключения. Принудительны противоположные процедуры обоснования пропозиций: с одной стороны, строгое доказательство, а с другой, – словесное насилие или манипуляция: угрозы, шантаж, обман. Между этими полюсами и лежит область собственно риторической убеждающей аргументации.

Процедура обоснования тезиса в различной степени осознается как получателем, так и отправителем высказывания. Процедура обоснования, например, – система аксиом и основанных на них теорем, гомерическая последовательность аргументов, прямая или искусственная хрия и т.д. Но, очевидно, многие реально существующие процедуры обоснования не описаны в научной литературе. Тем не менее автор риторического произведения по каким-то соображениям отбирает, строит и располагает в последовательность аргументы. Процедура обоснования становится рациональной по мере того, как осознается автором и аудиторией в качестве средства реализации определенно замысла. Риторика занимается целесообразными высказываниями, телеологический принцип создания речи является для нее определяющим. Поэтому интуитивное, вне рационального осмысления, построение аргументации выпадает из сферы ее интереса.

Антиномии риторической аргументации.

Построить классификацию видов аргументации на едином логическом основании, очевидно, невозможно, поскольку аспекты аргументации взаимно соотносятся различным образом. Между тем, определение особенностей риторической аргументации означает осмысление предмета и границ риторики. Можно думать, что картина специфически риторической аргументации предстает в более отчетливом виде, если устанавливаются антиномии аргументации.

Положительная и отрицательная аргументация.

Пропозиция может утверждать или отрицать нечто как факт отношение, намерение. Так, в совещательной речи либо побуждают принять определенной решение, либо отклоняют от данного решения. В первом случае аргументация будет положительной, а во втором – отрицательной. Положительной или отрицательной может быть любая аргументация в любой предметной области.

Цель положительной аргументации – обоснование пропозиции, выраженной в форме утвердительного суждения.

Цель отрицательно аргументации – обоснование пропозиции, выраженной в форме отрицательного суждения.

Поскольку всякая риторическая пропозиция спорна по определению и не существует единственно возможных решений, решение, в особенности в совещательной речи, может рассматриваться как наилучшее из предлагаемых, а аргументация представляет его как максимальной полезное при сложившихся обстоятельствах. Иное дело научная аргументация. В научном дискурсе пропозиции и процедуры аргументации преследуют цель обнаружить истинное, следовательно, единственно правильное решение. Сходным образом дело обстоит при софистической или эристической аргументации в различных формах пропаганды, где, например, утверждается «единственно правильная политика», а любое иное решение отвергается как несоответствующее принципам единственной правильности.

2. Конвенциональная и неконвенциональная аргументация.

Если (1) выработаны правила отбора и построения аргументов, (2) установлены значения терминов аргументов, (4) определены речевые фактуры, в которых осуществляется аргументация (ораторская речь, письменная, печатная речь и т.д.), (5) выработаны нормы принятия решений и (6) сформирована корпорация лиц, имеющих право на публичную речь в ограниченной предметно-тематической области, то аргументация является конвенциональной. Аргументация остается неконвенциональной, если пункты (1), (2), (5), (6) не выполнены, поскольку основа конвенции – в нормах профессиональной этики вытекающих из них правилах построения высказываний, в так называемых внутренних правилах словесности[30].

Цель конвенциональной аргументации – убеждение в приемлемости пропозиции в пределах принятых и согласованных норм обоснования.

Цель неконвенциональной аргументации – обоснование приемлемости пропозиции средствами, которые представляются убедительными для адресата высказывания.

Конвенциональной является научная, деловая, техническая, юридическая аргументация. Значительно ослаблены условия конвенции в философской и богословской аргументации, но здесь они существуют, поскольку существует корпорация философов или богословов. В политической практике и в массовой коммуникации, несмотря на наличие профессиональных корпораций, аргументативных конвенций не существует или они ничтожны. И хотя попытки установить в политике и журналистике профессиональные конвенции неоднократно предпринимались и, несомненно, еще будут предприниматься, сам по себе принцип права публично высказывать личное мнение делает эффективную аргументативную конвенцию в этих сферах публичной речи неосуществимой.

3. Логическая и квазилогическая аргументация.

Логическая аргументация, по крайней мере, в основном составе своих умозаключений, следует правилам формальной логики и оперирует определенными терминами. Поэтому критика логической аргументации с позиций логического анализа аргументов действенна. Так, судебная аргументация в принципе является логической, и уличение оппонента в логической ошибке влечет за собой опровержение его пропозиции, поэтому судебная аргументация претендует на доказательность. Но поскольку далеко не все пропозиции судебной аргументации реально доказуемы, например, факт деяния по косвенным уликам, совокупность улик как определенный признак совершения деяния данным лицом, законность получения следственной информации и т.д., то существует возможность вердиктов, основанных на правдоподобных выводах, обладающих достаточно высокой степенью вероятности. Логическая аргументация обязательна в научном, техническом, деловом, управленческом, юридическом дискурсе, но не обязательна в дискурсе политическом, художественно-критическом, но также в философском: художественная проза, например, Н.В. Гоголя, Ф.И. Достоевского, Ф. Ницше, В. В Розанова, Д.С. Мережковского часто рассматривается как составная часть философского дискурса [31], но, очевидно, не как часть научного.

Цель логической аргументации – доказательство истинности или ложности пропозиций.

Квазилогическая аргументация характеризуется необязательностью логических норм, неопределенностью терминов, которые обычно используются в лексическом значении, и правдоподобностью выводов для частной аудитории. В квазилогической аргументации систематически используются различного рода сравнительные аргументы, неполная индукция в виде примеров, средства художественной выразительности – тропы, фигуры, образные описания и характеристики, аргументы к человеку, к аудитории, к авторитету, хотя последние не обязательно являются квазилогическими. Поэтому критика квазилогической аргументации с позиции логической корректности аргументов часто оказывается неэффективной. Более того, квазилогическая аргументация этим своим свойством провоцирует эристическую критику, так как эристические аргументы являются и квазилогическими.

Цель квазилогической аргументации – убедительное обоснование правдоподобных пропозиций.

Квазилогическая аргументация имеет весьма широкий спектр применения, включая научный дискурс.

Софистической является аргументация, имитирующая логическую, но содержащая намеренно скрытые паралогизмы (подмены схем аргументов и значений термов) например: «Только демократия имеет право на существование; выборы в Лемурии признаны не демократическими; следовательно, Лемурия не имеет права на существование»; «известно, что решения N-ской думы диктуются мэром N-ска, следовательно, критика президента депутатами думы инспирирована мэром N-ска» и т.п.

Цель софистической аргументации – введение в заблуждение посредством подмены логически и правильных форм аргументов и семантически правильной материи аргументов, логически и семантически неправильными формами и материей.

Софистическая аргументация обычно является также формой эристической полемики, поскольку она вводит в заблуждение не оппонента, а общество, к которому обращена.

Однако софистическая аргументация, в последнее время особенно интенсивно, проникает в научный дискурс. Это достигается посредством так называемого «прыжка кенгуру»: в массовой коммуникации какая-нибудь нелепая выдумка представляется в виде сообщения о научном открытии, появляется сайт в Интернете с изложением фантастической концепции, иллюстрированным фотоснимками чего-то, что может быть истолковано неспециалистом как фактическое подтверждение такой концепции. Само же изложение концепции строится с частичной имитацией языка научной прозы, однако, так, чтобы оно было понятным широкой публике и могло быть признано человеком, имеющим соответствующее высшее образование, но недостаточную научную подготовку. Затем формируется общественная поддержка рекламируемой концепции и начинается шантаж специалистов, которые далеко не всегда обладают мужеством и честностью, достаточными для сопротивления натиску. Тем самым концепция насильственно вводится в научный обиход. Такого рода операции распространены не только в гуманитарных науках, но также в естественных и технических, особенно на стыке гуманитарной и естественнонаучной проблематики, где много естественников-энтузиастов и мало подготовленных специалистов. Цель подобных предприятий – или получение грантов и субсидий, или влияние на политические решения, или то и другое вместе.

4. Диалектическая и догматическая и аргументация.

Греческое слово δόγμα, означает не только “мнение”, но главным образом “учение”, “положение”, а прилагательное, соответствующее русскому “догматический”, – “утверждающий возможность теоретического познания”, “излагающий учение”.

Цель догматической аргументации – последовательное и доказательное систематическое изложение теории или учения.

Догматическая аргументация характеризуется ограниченным определенной смысловой областью составом посылок. Частным случаем догматической аргументации является аргументация аксиоматическая, при которой состав посылок теоретического построения сводится к ограниченному составу положений-аксиом, например, к так называемым законам логики – тождества, противоречия, исключенного третьего, достаточного основания. Доказательство любой теоремы классической формальной логики в конечном счете сводится к этим аксиомам. Но существуют системы логики, которые обходятся без аксиомы противоречия, потому что для них достаточна аксиома исключенного третьего.

Исходные положения не всегда формулируются как аксиомы, а часто и вовсе не формулируются, что не мешает их использованию как “естественных”, “общечеловеческих” принципов. Догматическая аргументация поэтому представляет собой цепь умозаключений, посылки которых могут быть представлены как узлы графа типа дерева. Таковы многие классические философские, богословские, юридические доктрины, например, «диалектические» построения Гегеля.

Цель диалектической аргументации – нахождение убедительного и логически корректного обоснование решения проблемы.

Диалектическая аргументация характеризуется произвольным выбором посылок аргументов: выбирается посылка, которая в данных обстоятельствах убедительна для тех, кому адресован аргумент. При этом аргумент может основываться на параллельных рядах разнородных посылок, например, «не следует красть, потому что кража – тяжкий грех, потому что кража компрометирует вора в глазах общества и потому что закон карает кражу». Посылки диалектической аргументации обычно являются топами, то есть положениями, признаваемыми всеми, определенной частью общества или специалистами в данном предмете. Так, аргументация классического западноевропейского схоластического богословия – диалектическая, а аргументация философии и публицистики XVII-XVIII веков в основном догматическая.

5. Первичная и критическая аргументация.

Цель первичной аргументации – обоснование предметного содержания пропозиции.

Цель критической аргументации – обоснование суждения о суждении: такое-то высказывание истинно/ложно, приемлемо/ неприемлемо.

Соотношение первичной и критической аргументации определяется характером предмета речи.

Первичная аргументация может быть положительной, если автор склоняет аудиторию к решению, и отрицательной, если автор отклоняет от решения, например, речь Лисия «О том, что не должно уничтожать унаследованный от отцов государственный строй в Афинах», в которой нет прямой критики аргументов в пользу изменения государственного строя, но приводятся аргументы о гибельных последствиях изменения демократического строя[32].

Так, в филологии изучение произведений слова как объекта будет первичной аргументацией, но литературная критика или научная дискуссия, в которых с позиции критика оценивается состоятельность авторского замысла, будет критической аргументацией. В этом смысле, например, термин “библейская критика” как особое направление исследования библейского текста означает не только использование так называемого критического метода анализа текста, но и оценку вероятного авторства, достоверности и риторико-поэтических особенностей текста с позиции критика-библеиста.

Критическая аргументация не обязательно отрицательная, но может быть положительной и даже апологетической, если критик поддерживает идеи критикуемого автора и положительно оценивает его произведение.

Критическая аргументация может быть дискуссионной и полемической.

Дискуссия (лат. discussio – “исследование”, “рассмотрение”) означает обсуждение, в котором аргументация рассматривается объективно и в критические суждения не включаются данные об авторах (например, «вы это предлагаете, потому что лично заинтересованы в результатах обсуждения, или «если вас не устраивает мое предложение, найдите лучшее решение»).

Цель дискуссии – установление истины или нахождение наилучшего решения в спорном вопросе.

Полемика означает обсуждение-спор, цель которого состоит в убеждении не оппонента, а аудитории, поэтому полемическая критика допускает аргументы к человеку и к аудитории («вы видите, что мой оппонент стремится ущемить ваши интересы»).

Разновидностью полемической является эристическая аргументация.

Цель эристической аргументации – победа в споре.

Эристическая аргументация может быть обращена и к оппоненту, но главная ее цель как разновидности полемической аргументации заключается в убеждении аудитории любыми доступными средствами. Приемы эристической аргументации представляются этически недопустимыми, например, шантаж: «если вы примете/не примете такое-то решение, мировое сообщество будет вынуждено применить такие-то санкции». Эристическая аргументация особенно широко используется во внешней политике, и часто приемы, которые справедливо признаются безнравственными внутри общества, рассматриваются этим обществом как вполне допустимые в отношении к другому государству или народу.



[1] Слово «ритор» греческого происхождения и означает то же, что слово «оратор» латинского происхождения; каждое из этих слов имеет в русском языке дополнительные значения: слово «оратор» связывается в основном с устной публичной речью, а слово «ритор» имеет значение человека, склонного к утомительным наставлениям и поучениям, пустослова: «Тут ритор мой, дав волю слов теченьям, не оставлял кота нравоученьем» (И.А. Крылов). Очевидно, для обозначения авторского «я» отправителя устного или письменного высказывания удобно использовать выражение «субъект речи», а для обозначения общественного деятеля, который систематически высказывается публично, – слово «ритор», Если имеется в виду отдельный человек. Если же имеется в виду субъект речи – отдельное лицо или группа лиц, организация, как редакция газеты или учреждение, наиболее приемлемым представляется выражение «речедеятель».

[2] См., например, Св. Иоанн Златоуст. Речи о священстве. – Творения св. Отца нашего Иоанна Златоуста, Архиепископа Константинопольского. Т.1, кн.2. М., изд-во Православная книга, 1991. С. 423-446.

[3] Рождественский Ю.В. Теория риторики. М., Добросвет, 1999. С. 69-70.

[4] Трубецкой Н.С. Европа и человечество. – История. Культура. Язык. М., «Прогресс-Универс», 1995. С. 62-63.

[5] Лейбниц. Новые опыты о человеческом разуме. М., «Мысль», 1983. С.507.

[6] Соловьев В.С. Мнимая критика. – Чичерин Б.Н. Избранные труды. – С-Пб., Изд-во Санкт-Петербургского университета, 1998. С. 517.

[7] Цена слова. – М., Изд-во «Галерия», 2001. С.87.

[8] Цицерон. В защиту Гая Рабирия. – Речи. Т.I. М., Изд-во Академии наук СССР, 1962. С.281-282.

[9] Тихомиров Л.А. Монархическая государственность. Алир, ГУП Облиздат, 1998. С. 282.

[10] Достоевский Ф. М. Пушкин. Собр. соч. Том десятый. М., Изд-во художественной литературы. 1958. С.457.

[11] Выступление В.М. Молотова на февральско-мартовском Пленуме ЦК ВКП(б) 1937г. – Военные архивы России. Вып1. М., 1993. С. 32.

[12] Выполняют (правила), конечно, поскольку красноречивы, но не используют, чтобы быть красноречивыми – А.В.

[13] Арно А., НикольП. Логика, или искусство мыслить (1661). М., «Наука», 1991. С. 235-238.

[14] Арно А., Николь П. Цит. соч. С.219.

[15] Флоренский П.А. Столп и утверждение истины (1). Т.1., М., Изд-во «Правда»,1990. С.15.

[16] Самарин Ю.Ф.Речь, произнесенная перед защищением диссертации… – Избранные произведения. М., «Российская политическая энциклопедия», 1996. С. 403-404.

[17] Протоиерей Валентин Свенцицкий. Диалоги. Саратов, 1999. С. 19.

[18] Так, английский богослов Ричард Суинберн в первых главах своей чрезвычайно интересной с точки зрения теории аргументации книги «Воскресение Бога Воплощенного» (М., Библейско-богословский институт Св. апостола Андрея, 2008) тщательно объясняет своей читательской аудитории, какие аргументы и какие свидетельства должны быть убедительными для ее референтной группы.

[19] Лихачев Д.С. Поэтика древнерусской литературы. М., «Наука»,1979. С.162.

[20] Икт – повышение голоса, которое возникает при отбивании размера стиха: «Когда не в шутку занемог…/ И лучше выдумать не мог»

[21] Цит. по: Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Кн.1. М., «Мысль», 1988. С. 371.

[22] Древняя русская литература. Хрестоматия. Сост. Н.И. Прокофьев. М., «Просвещение», 1980. С. 96-101.

[23] Рим. X, 14-15.

[24] Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. М., «Наука», 1993. С.126-129.

[25] Платон (Левшин), митрополит Московский. «Из глубины воззвах к Тебе, Господи...» — М., Паломник; Русский двор, 1996. С. 291-292.

[26] Герцен А.И. Былое и думы. Избр. произв. Минск, Учебно-педагогическое изд-во БССР, 1954. С.364-365.

[27] Тайный правитель России: К.П. Победоносцев и его корреспонденты. Письма и записки. 1866 – 1895. Статьи. Очерки. Воспоминания. Сост. Т.Ф. Прокопов.– М.: Русская книга. 2001. С.360-362.

[28] Ленин В.И. Соч., 4 изд., т.10, с.61.

[29] В понимании А.Ф. Лосева: Диалектика мифа. М., «Мысль», 2001. С. 171.

[30] Рождественский Ю.В. Общая филология. М., 1996. С.13-14.

[31] См., например Зеньковский В.В. История русской философии. Т. 1,ч. 2. Ленинград, «Эго», 1991. С. 184-278.

[32] Лисий. Речи. М., Ладомир, 1994. С.286-288.


© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру