В путь за желанным финистом...

Опыт аксиологического подхода к интерпретации сказки

"Иное царство" и путь к нему. Железные башмаки. Лес.

"…– Не брани меня, батюшка, отпусти в путь-дорогу дальнюю. Жива буду – свидимся, умру – так, знать, на роду написано.
Жалко было отцу отпускать любимую дочку, но отпустил.
Заказала Марьюшка трое башмаков железных, трое посохов железных, трое колпаков железных и отправилась в путь-дорогу дальнюю, искать желанного Финиста – Ясна Сокола. Шла она чистым полем, шла темным лесом, высокими горами…"

В сказке о Финисте то царство, где можно отыскать Ясна-сокола, отделено от отцовского дома чистым полем, темным лесом, высокими горами, лесными полянами с таинственными сестрами – Ягами. Мотив преграды на пути к иному царству можно видеть во всех волшебных сказках.

Это царство может находиться под водой или под землей, где владычествует Морской царь или змей, или, напротив, на горе или в заоблачной выси, где обитает Краса Ненаглядная, или просто за условной границей – столбом, рекой, лесом.

Во всех случаях "Тридесятое царство" осмысляется как мир, который, несомненно, соседствует с миром героя или героини сказки, но путь, к которому не прост и полон испытаний.

В мифологической модели мира соседствуют меж собой разные уровни бытия. Земной мир людей противопоставляется небесному миру богов и духов, а также – миру загробному, преисподней. Перемещение из верхнего мира в нижний и наоборот составляют основу многочисленных мифологических сюжетов: при помощи волшебных животных (коней, птиц) боги (культурные герои) проникают на землю, спускаются по мировому древу – универсальному символу, объединяющему все сферы мироздания.

По трактовке неомифологов, сказочное представление о двух мирах – "этом" и "том" - сопоставимо с внутренним содержанием души. Первая, обычная, "своя" область сказочного мира, где живет сам герой и его семья, где пашут, сеют, ездят по торговым делам, женятся и пр. соответствует сознанию человека. Иная область – то царство, куда неизменно отправляются герои сказок, где существуют избушки на курьих ножках, где бродят говорящие звери и птицы, где обретаются волшебные предметы и совершаются чудесные превращения – соответствует бессознательному. Анализируя волшебные сказки с позиции юнгианской школы, известный немецкий психоаналитик Ханс Дикман пишет:

"Сознание и бессознательное – это две противоположные сферы, в которых разыгрывается сказка и между которыми она пытается установить связь".

Присматриваясь к "невиданному царству, небывалому государству", В. Я. Пропп обнаруживает, что оно имеет "какую-то связь с солнцем" и "все, сколько-нибудь связанное с тридесятым государством, может принимать золотую окраску". Это царство может находиться на небе, где солнце, быть связано с горизонтом ("едут-едут между небом и землей, пристали к неведомому острову"), на краю света, где красно солнышко из синя моря восходят; золотые дворцы и маковки, свинки – золотые щетинки, золоторогие олени, золотогривые кони, жар-птица в золотой клетке и прочие чудеса наполняют это царство солнечным, золотым сиянием. В сказке о Финисте Марьюшка обретает диковинные предметы, которые также отмечены особой "печатью" иного царства: серебряное донце – золотое веретенце, серебряное блюдечко с золотым яичком, серебряные пяльцы с золотой иголочкой.

В сказках образ "иного царства" является сложнейшей метафорой, символический смысл которой В. Я. Пропп пытался понять через особенности сюжета, сосредотачивая анализ, скорее на том, где оно есть, на чем к нему можно добраться, нежели на том, что оно есть.

Вот что пишет Е. Н. Трубецкой, символически осмысляя тайну "иного царства":

"Исследователи, разумеется, имеют основания находить в этом образе… остаток древнего солнечного мифа. Но нас интересует здесь не солнечное происхождение сказочных образов, а та непреходящая, человеческая их сущность, благодаря которой народная фантазия хранит и бережет их в течение многих веков после утраты веры в божественность солнца.

Есть одно неумирающее, всем векам и народам свойственное общее переживание мистического опыта, которое неизменно вызывается в нас закатом и восходом солнца.

Это появление и исчезновение дня на нашем горизонте представляет собой естественное напоминание о неумирающем дне за краем земли, за пределами видимого нами земного круга; в этой таинственной дали полнота света и полнота жизни сохраняется и тогда, когда все земное погружается во мрак ночной или окрашивается унылыми, беспросветно серыми тонами. Для сознания языческого страна, где ночует солнце, есть область подлинного бытия и подлинной жизни. А для сознания, поднявшегося над языческим боготворением солнечной стихии, те же величественные явления заката и восхода суть естественные символические напоминания о какой-то запредельной славе. Это вечные возбудители восторженного настроения, духовного и, в особенности, сказочного подъема".

В солнечной символике иного царства вновь просматриваются ведущие для мифологической модели мира оппозиции:
верх – низ,
свет – тьма,
восток – запад.

Отсюда берут начало и развиваются символические мотивы, впрямую связанные уже с этическими представлениями:
жизнь – смерть,
добро – зло,
правда – кривда.

Воплощением добра во многих культурах являлось мужское небесное божество, зло олицетворяла хтоническая хозяйка нижнего мира, преисподней. В мире, куда попадает Марьюшка в сказке о Финисте, хозяйничает некая царица, действия которой явно враждебны героям. В этом царстве Финист не летает, он как бы лишается способности к полету; а золотое сияние волшебных предметов, внесенных Марьюшкой, будит желание ими обладать – они диковинны, незнакомы этому царству. Таким образом, героиня, судя по всему, оказывается в мире преисподней, который, по сути, является клеткой, темницей для Финиста, там он пребывает в волшебном забытьи, там Марьюшке необходимо решить трудную задачу: открыть суженному "дверцу" между мирами. На теме забытья и пробуждения мы подробнее остановимся позже. А пока отметим, что подобное переплетение мифологических и аллегорических аспектов можно наблюдать и в мотиве железных башмаков, посохов и колпаков:

"Можно установить, что обувь, посох и хлеб были те предметы, которыми некогда снабжали умерших для странствий по пути в иной мир", - пишет В. Я. Пропп и в подтверждение приводит различные свидетельства из погребальных обычаев разных народов: в Калифорнии умершим туземцам-охотникам дают обувь – для долгого пути к месту вечной охоты, в Египте покойного снабжают крепким посохом и сандалиями, в Скандинавии мертвому кладут особый вид крепкой обуви – чтобы тот мог свободно пройти по каменистой и покрытой колючими растениями тропе на пути в загробный мир…"

Там же В. Я. Пропп признает, что "железными эти предметы стали позже, символизируя долготу пути".

Символический язык волшебной сказки вновь обращается к сильному образу. Трое железных башмаков, трое посохов железных, три железных колпака становятся в контексте сказочного повествования художественной метафорой, выражающей не просто долготу, продолжительность странствия, но степень напряжения человеческих сил на пути от страдания – к радости.

Отчего в сказках так много страдают? И выпадают страдания на долю добрых, кротких, любящих? Злые страдают разве что от зависти. Конечно, можно видеть здесь следы жестокого обряда инициации, а конечную радость объяснять желанным для юноши переходом в иной, "взрослый" социальный статус. Но странно помыслить, что здесь мы имеем дело лишь с памятью об архаическом обряде, будто бы народу, сложившему сказки, не ведом был духовный смысл страданий и их связь с блаженством, столь емко выраженный в евангельском тексте:

"… Блаженны плачущие,
ибо они утешатся…
Блаженны кроткие,
ибо они наследуют землю…
Блаженны алчущие и жаждущие правды,
ибо они насытятся…" (Мф. 5, 3-10)

В сказках так много страданий потому, что по-другому трудно открыть душу для со-страдания – человеку ли, птице, зверю. Лишь чуткое сердце способно отзываться на чужую боль, сочувствовать, сострадать, слезами смывать кровавые следы. Не страдают в сказках только бессердечные.

Замечательный русский философ Иван Ильин восклицает:

"Горе, горе бессердечному народу!
Если же сердце есть – страдаешь, и страдаешь тем сильнее, чем чувствительнее, шире и глубже восприятие сердца. Такое сердце участвует невольно в страданиях мира, видит все несправедливости и жестокости внутренним оком, из которого никогда не исчезает невидимая слеза… лишь зримая слеза омрачает взор на недолгое для нее время; невидимая слеза сердца, напротив, открывает человеку духовное зрение… Каждый плачущий – знает он это или нет – плачет от избытка мировой боли".

Примечательно, что сказочный мир, в свою очередь, не остается равнодушен к страждущему. Он также отзывается на чужую боль. Здесь мы встречаемся с мотивом солидарности природы с плачущим и жаждущим правды.

Путь Марьюшки к желанному суженному, характеризуется в сказке такой картиной:

"Птички веселыми песнями ей сердце радовали, ручейки лицо белое умывали, леса темные привечали. И никто не мог Марьюшку тронуть: волки серые, медведи, лисицы – все звери к ней сбегались. Износила она башмаки железные, посох железный изломала и колпак железный прорвала…"

Дальше, когда Марьюшка вступит в таинственный лес, ее помощниками вновь окажутся животные:

"Потемнел лес, страшно стало Марьюшке, боится и шагнуть, а навстречу кот. Прыгнул к Марьюшке и замурлыкал:
– Не бойся, Марьюшка, иди вперед. Будет еще страшнее, а ты иди и иди, не оглядывайся".

Кот, а затем собака и серый волк становятся чудесными проводниками в страшном и пугающем сказочном лесу.

Лес, с точки зрения психоаналитика и толкователя волшебных сказок Марии-Луизы фон Франц – "… это область пространства, где видимость ограничена, где легко потерять дорогу, где не исключена встреча с хищными зверями и непредвиденными опасностями… - это символ бессознательного".

Действительно, лес в сказке дремучий, темный, таинственный. В. Я. Пропп, исследуя исторические корни этого мотива, предполагает, что "… сказочный лес, с одной стороны, отражает воспоминание о лесе, как о месте, где производился обряд, с другой стороны – как о входе в царство мертвых. Оба представления тесно связаны друг с другом". Далее В. Я. Пропп вдруг честно признается, что "эта связь пока еще не доказана…"

Зато в аллегорическом осмыслении пространство леса, связано с представлением об опасности заблудиться, т.е. блуждать, сбившись с пути.

Не каждому дается возможность вернуться, пройти сквозь ловушку леса, но только тем, кто сил не жалеет для обретения верного пути.

"Дело пытаешь, аль от дела лытаешь?" - неизменно вопрошает Яга – страж границы между мирами – пришедшую. Черепа на кольях тына вокруг ее жилища ясно показывают, что Марьюшка не первая оказалась в гостях у хозяйки избушки – на курьих ножках. Ответ на заданный вопрос определяет судьбу.

Сказка знает и отмечает то, чем заканчивается опасное любопытство людей, не готовых вершить путь ради другого. Превратности пути выдерживает не каждый стремящийся в неведомое желанное царство, но только избранные.

Одних пропускать – другим запрещать – такова функция "стража" между мирами – Бабы-Яги. Но нет преград для натур ищущих, пламенных. Они три пары железных башмаков износят, три посоха железных изломают, три железных колпака изорвут на своем поприще, развернут избушку Бабы-Яги так, чтобы открылся вход, войдут, пройдут, не успокоятся, пока не найдут то, о чем страждет душа, и, преображенные, вернутся домой, внеся в свой мир обретенное достояние.

Итак, если в своих мифологических основах мотив путешествия в тридесятое царство связан с представлениями о посмертных странствиях человеческой души (или живого героя – медиатора) в "мире ином", то в сказке он трансформируется в аллегорию – указание единственно верного пути жизни: через несение страданий и тягот – к духовному преображению, славе и радости.

Для слушателя же, сопереживающего герою (героине) сказки, открывает народная мудрость и источник силы на пути через страшное, грозное, непреодолимое: это – сила любви всепобеждающей и стремления к возвышенному. Такое состояние духа прекрасно выражают бессмертные строки А. Блока:

"И невозможное – возможно,
Дорога дальняя легла…"
("Россия").

Сказочные дарители и звери помощники

С мифологической точки зрения перемещение к иному миру и движение в нем возможно только при помощи медиаторов – посредников, которым открыты "двери" между мирами. В волшебных сказках такого рода посредниками бывают антропоморфные и зооантропоморфные персонажи. К первым относятся разного рода "долгожители" (Баба – Яга, Кощей, странники, старцы, бабушки-задворенки, встречаемые героем на своем пути), а также мудрые девы, чудесные женихи и пр. В качестве вторых в сказках могут выступать конь, птица, серый волк, собака, кот, львица и другие животные.

В сказке о Финисте – Ясном Соколе помощниками героини выступают:
старец-даритель перышка,
три сестры – Бабы-Яги,
кот,
собака,
серый волк.

Функция дарителя в сказках заключается в передаче герою чудесного средства, предмета, слова, с помощью которого тот достигает желаемого.

Через многие сказки проходит тема чудесных старцев-помощников. Старики, старушки, бабушки-задворенки обладают способностью появляться "откуда-ни-возьмись" и исчезать "будто и не бывало". Примечательно, что возникают они обычно на пути героя или, точнее, тогда, когда он ищет или потерял путь – в прямом и переносном смысле.

Тщетно ищет в этом мире отец желанного для дочери перышка Финиста – Ясна Сокола.

"Ходил отец весь день, а перышка не нашел. Выехал из города, а навстречу старенький старичок.
- Здорово, дедушка!
- Здравствуй, милый! Куда путь-дорогу держишь?
- К себе, дедушка, в деревню. Да вот горе у меня: меньшая дочка наказывала купить перышко Финиста – Ясна Сокола, а я не нашел.
- Есть у меня такое перышко, да оно заветное; но для доброго человека, куда ни шло, отдам".

Эта, казалось бы, случайная встреча, определяет все дальнейшее развитие сюжета.

Примечательно, что обычно обращения героев к "встречным" старикам и старушкам подчеркнуто уважительно: "дедушка", "бабушка". Непочтительность закрывает перед героем возможность получения старческого наставления; только раскаявшийся в случайной грубости может получить прощение, а вслед и совет, дар, либо наставление старца. Можно предположить, что эти образы связаны с культом предков. Но вот что интересно: благообразный облик стариков и старушек, встречаемых на пути героями русских сказок, прямо противоположен образам других сказочных "долгожителей" - Кощея и Бабы – Яги. Будто бы являются те и другие посланцами и служителями разных сил, разных миров. Чудесного, светлого, покровительствующего герою и волшебного, темного враждебному ему.

Самым сложным и неоднозначным персонажем является Баба – яга. Яга может выступать в сказке и как "типичный вредитель", и как "типичный даритель".

В сказке о Финисте налицо вторая, дружественная героине, ипостась Яги.

"Зашла Марьюшка в избушку и видит: сидит там Баба-яга – костяная нога, ноги из угла в угол, губы на грядке, а нос к потолку прирос.
Увидела Баба-яга Марьюшку, зашумела:
- Тьфу, тьфу, русским духом пахнет! Красная девушка, дело пытаешь аль от дела лытаешь?
- Ищу, бабушка, Финиста – Ясна Сокола.
- О, красавица, долго тебе искать! Твой ясный сокол за тридевять земель, в тридевятом государстве. Опоила его зельем царица-волшебница и женила на себе. Но я тебе помогу. Вот тебе серебряное блюдечко и золотое яичко. Когда придешь в тридевятое царство, наймись работницей к царице. Покончишь работу – бери блюдечко, клади золотое яичко, само будет кататься. Станут покупать – не продавай. Просись Финиста – Ясна Сокола повидать.
Поблагодарила Марьюшка Бабу-Ягу и пошла".

По поводу традиционного ворчания и пофыркивания Яги относительно "русского духа" при встрече героя, В. Я Пропп в своем исследовании исторических корней волшебных сказок выдвигает следующее объяснение:

"Запах живых так же противен и страшен мертвецам, как запах мертвых страшен и противен живым". По Проппу, Баба-Яга – мертвец. Она лежит поперек своей избы "из угла в угол, нос в потолок врос". Изба тесна Яге, в ней она как в гробу. Что Яга – покойник, говорит и ее костеногость. Баба-яга – слепая: она не видит героя, а чует его по запаху. Культ предков по женской линии тесно соприкасался с тотемизмом и культом природы. Этим может объясняться особая власть старухи над живым миром природы, да и в ней самой много черт от животного. В некоторых сказках Ягу заменяет козел, медведь, сорока. Сама Яга обладает способностью превращаться в разных птиц и зверей.

Яга всегда обитает на краю таинственного леса, где начинается иной мир. Ее избушка – словно погранзастава, КПП между мирами.

Обойти избушку нельзя, вход в неведомый мир – только через нее. Чтобы туда попасть, нужно знать и произнести "пароль" - магическую формулу:

"Говорит Марьюшка:
- Избушка, избушка, встань к лесу задом, ко мне передом! Мне в тебя лезть, хлеба есть.
Повернулась избушка к лесу задом, к Марьюшке передом".

Избушка повернется, но Баба – Яга пойдет на уступки и станет помощником только такому герою, который имеет право войти. Яга будто бы охраняет тайну "того света" от любопытствующих. Не случайно спрашивает она:
"Красная девушка, дело пытаешь аль от дела лытаешь?"

Мифология разных народов знает таких сторожей, ограждающих вход в царство мертвых. У греков – это Харон, перевозчик мертвых в аде; у чаморро – Хайфи, уводящий души умерших с земли; у индонезийцев – Темпон-Телон и т.п.

Сюжет со стремлением героев из мира живых проникнуть в мир загробный также широко распространен. Так в скандинавской мифологии на чудесном коне бога Одина в царство мертвых скачет Хермод, чтобы вернуть оттуда своего брата, в греческом мифе Орфей спускается в Аид, чтобы вернуть любимую жену, Эвридику.

Герои волшебных сказок также неотвратимо стремятся в загробный мир, чтобы вызволить из мрака, из плена, вывести на "белый свет" томящихся там любимых суженых. Схождение во ад и вызволение оттуда тех, кто дорог сердцу, связан с темой мужества героя, жертвенности и долготерпения во имя любви.

Не случайно Е. Н. Трубецкой называет сказку предварением христианского откровения. По его мнению, в русской сказке просто и естественно "совершается превращение волшебного в чудесное в христианском значении слова".

А Иван Ильин отмечает: "… Сказка отвечает нам на самый важный вопрос – о смысле жизни, о судьбе человека, тяготах и опасностях, о мудрости земной, об истинности пути.

Но человек спрашивает сказку как существо в религиозном смысле беспомощное, Бога не постигшее, но уже коснувшееся Зла и страха в жизни…

Что же касается ответа, то он приходит не из религии, не из Писания или священного предания церкви... Ответ дается из дорелигиозной, магической глубины, где инстинкт, художество и опыт жизни скопили не последнюю, а предпоследнюю национально выраженную мудрость".

Мудрость сказки ведает о том таинственном пределе, подойти к которому могут лишь избранные, сумевшие преодолеть бесконечные расстояния и препятствия, но за которым одних человеческих сил отказывается недостаточно. Герою необходима подмога для достижения цели: и вот, чудесная птица Могол поднимает царевича в заоблачную высь, вещий конь несет Ивана в тридесятое царство, серый волк помогает герою проникнуть в сад за молодильными яблоками.

Мы уже отмечали, что и в сказке о Финисте на помощь Марьюшке, "откуда ни возьмись" приходят животные – проводники: кот, собака и серый волк. Каждый является в свой час, чтобы человеческим языком вымолвить слово поддержки и указать дальнейший путь в тот миг, когда становится особенно страшно, а затем вновь оставляет героиню на ее поприще. Кот и собака помогают Марьюшке преодолеть начальные этапы пути, серый волк переносит ее на своей спине, помогая одолеть последний, самый страшный отрезок.

Кот в ряде мифологических традиций выступает как воплощение божественных персонажей высшего уровня. Особенно основательно коты внедрились в мифологию египтян: в гимнах Солнцу это верховное божество воспевалось в образе "Великого Кота", его изображение помещалось над умершим на крышках каменных саркофагов. Коты ассоциировались у египтян и с женской стихией: в виде женщины с кошачьей головой или просто кошки изображалась богиня Бастет (Баст). Материнская функция богини воспевается в бронзовых статуэтках I тыс. н.э., запечатлевших процесс кормления котят.

Древние германцы, как и египтяне, тоже обожествляли кошку. В их мифологии она олицетворяла богиню любви и материнства Фрейю.

С другой стороны, в низшей мифологии кот может выступать как воплощение нечистой силы или помощник, член свиты злого духа. Впрочем, в Китае – наоборот, кошкам приписывается способность рассеивать духов тьмы.

Во всяком случае, в мифологии разных народов относительно мистической кошачьей природы общее одно – представление о сверхъестественных способностях кошек и их связи с "загробным" миром. Не случайно у кельтов, египтян, славян образ кота близок к погребальному символу, он же – помощник при переходе души с того света на этот и наоборот.

В русских колыбельных кот активно призывается к колыбели младенца:

"Приди, котик, ночевать,
Мою деточку качать".

В колыбельных, собственно, отражается представление о коте – проводнике душ: период новорожденности воспринимался как переходный из того мира в этот.

Пес, собака, волк также относятся к древним мифологическим образам, связанным с царством мертвых. В древнегреческой мифологии чудовищный трехглавый пес Кербер (Цербер) охраняет вход в подземное царство. Для того чтобы грозный Цербер пропустил тень умершего в потусторонний мир, покойнику вкладывали в руки медовую коврижку.

Серый волк – одно из наиболее мифологизированных животных у славян. Определяющим в символике Волка является признак "чужой". Так, волк непосредственно соотносится с "чужими" - предками, обитателями мира мертвых. В некоторых заговорах от волка говорится, что он бывает "на том свете", при встрече с волком на помощь призываются умершие.

Интересно, что признак "чужие" может соотносится с каждым из двух родув-участников свадьбы. В причитаниях невеста называет "волками серыми" братьев жениха, а в песнях родня жениха "волчицею" именует невесту. С волком, ищущим себе добычи, символически может соотноситься и сам жених, добывающий себе невесту.

Итак, коту, собаке, волку присущи функции посредников между "этим" и "тем" светом, между людьми и силами иного мира. Однако, для слушателя, незнакомого с мифологическими аспектами образов животных в сказке, чудесные помощники героини воспринимаются по иному. Здесь опять на смену мифологическому в восприятии приходит аллегорическое.

Кот и собака – известны культуре, как образы амбивалентных персонажей. "Злым псом" называют врага и предателя, но о друге говорят: "верный, как пес", "преданный, как собака". Котишка-плутишка известен в русском фольклоре, как любитель тайком посещать хозяйский погребок – "по сметанку, по творог". Но в тоже время распространены совершенно иные мотивы: ученый Кот, Кот – баюн, "кот-воркота", у которого колыбелечка мягка, братик Коток – серый коготок, верный друг, спасающий от хитрой лисы непослушного петушка.

В контексте сказочного повествования, рисующего картину страшного, зловещего, враждебного и чужого леса, кот и собака в сказке о Финисте как раз выступают, как часть своего, домашнего, теплого, родного, близкого человеку мира. Факт же того, что героине служат не только домашние животные, но серый волк, воспринимается как естественная ступенька в проявлении чудесной солидарности живых тварей с человеком, идущим по пути добра и любви. Эта дружественность, рисуемая сказкой – прямая антитеза обычному миру, где даже среди близких царит завить, и разлад, и предательство. Отношение же сказочных животных к человеку и человека к животным отмечаются сопереживанием и сочувствием. Е. Н. Трубецкой высоко оценивает это художественное откровение сказочной мудрости:

"Кровавая битва всех против всех в мире животном – зрелище для нас привычное, повседневно наблюдаемое, и человек обыденный мирится с ним, как с чет-то нормальным и должным. Наоборот, сознание сказочное от него отталкивается и выражает свое возмущение… И человек связывается с тварью прочною связью взаимного сострадания и сорадования…"

Таким образом, и в мифологических, и в художественно-дидактических аспектах сказочный мотив чудесных дарителей и помощников открывает слушателю сокровенное представление о том, что человек не одинок в мире. Он окружен разными силами: одни препятствуют ему, пытаются сбить с верного пути, устрашают и грозятся погубить, другие же протягивают руку помощи, подставляют спину, ограждают и наставляют, донесут, не оставят, домчат каждого, кто устремляет свой путь к иному царству в поисках того, без чего тоскует душа в царстве земном.

Причем, в русских сказках тема добродетельности, как путеводной силы, открывающей возможность контакта с тем светом, приходит на смену теме особого рождения или посвящения. И хотя сказка сохраняет представление о том, что герой "не такой как все", что он знает нечто, неведомое и странное для других, что ему необходимы чудесные помощник при странствиях в ином мире, очевидно, что основной акцент делается на самом герое. Не каждому подается чудесная помощь.

Т. А. Агапкина в исследовании мифопоэтических основ славянского народного календаря констатирует:

"Праведность как необходимое условие для контакта с умершими – мотив весьма популярный в восточнославянских мифологических повествованиях".

В сказке о Финисте особое устроение сердца Марьюшки открывается благодаря приему контраста с сестрами, их чаяниями. В варианте Корольковой это особенно подчеркивается через добродетели трудолюбия и красоту облика:

"…Стала дочка Марьюшка хозяйство вести. Все-то она умеет, все-то у нее ладится. Любил отец Марьюшку. Рад был, что такая умная да работящая дочка растет. Из себя-то Марьюшка красавица писаная. А сестры ее завидущие и жаднющие, из себя-то они некрасивые, а модницы-перемодницы – весь день сидят, да белятся, да румянятся, да в обновки наряжаются, платье им – не платье, сапожки – не сапожки, платок – не платок".

Судя по всему, эта характеристика является не исконной в сказке, более поздним вкраплением (в варианте Афанасьева, кстати, ничего подобного нет; слушатель сам определяет объекты своей симпатии и антипатии); однако, образ героини, переданный сказителем, отражает народное понимание взаимосвязи судьбы героя с этическим началом.

Тот свет открывается тем, что чист сердцем, чей взор не замутнен соблазнами мира сего, устремления которых томятся в тесном круге земных благ.

Страница 2 - 2 из 3
Начало | Пред. | 1 2 3 | След. | Конец | Все
© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru