Святой камень

Здесь все как в России…

Если по карте смотреть, рядом деревня, но добираться до нее дольше и  труднее, чем до Японии...

С приятелем, Николаем Тамби, мы целый день ехали на машине, и все равно на ночь застряли на берегу Плюссы — снесло мост.

— Какой мост?! — объясняли нам потом.— В этом годе и не ставили его.

И лодку не докричаться было...

Может, и слышали в деревне, да кто решится в такую темень плыть?

До утра сидели мы возле дороги, пропадающей в плещущей темноте, и переправились только на рассвете, когда проступила из сумерек вздувшаяся вода, когда потянулся со станции Добручи народ.

Машину Николай оставил  в кустах у большого валуна...

- Не украдут? – спросил я.

- Не должны… - ответил Николай. - Это святой камень. Здесь часто машину оставляю…

И главное ощущение, что осталось тогда от Ежовки,— очень целостный образ Родины… И раздувшаяся от непогоды Плюсса, и чернеющие на берегу баньки, и сквозящий щелями бескрыший колхозный сарай, и часовня с обломанным над макушкой крестом, и, конечно, наша избушка в ночь снегопада, словно бы превратившаяся в рождественскую открытку,— все это, хотя и видел я в первый раз, было родным, близким, любимым...

И щемило сердце от беспомощности здешней жизни, не защищена была она ни от трактора, размоловшего в непролазную топь проселок, выбегающий в заросшее елками поле, ни от лихого человека. Как раз перед нами приезжали сюда городские охотники и от скуки перестреляли аистов, уже собирающихся к отлету...

И не постигнуть было, как живет тут народ и отчего еще живет он здесь. Дороги нет, телефона нет, и, конечно, ни магазина, ни медпункта — живи, как знаешь...

Но ведь жили…

А — главное! — в этой беспомощности, униженности, забытости было какое-то величие и таинственная сила. И, ужасаясь здешнему быту, одновременно завидовал я живущим тут.

1.

Целый день тогда я наблюдал, как, приближаясь к Ежовке, простоватое становится лицо Коли, а в речи все чаще мелькают деревенские словечки...
И всю ночь, проведенную потом возле Святого камня, Николай рассказывал то о соме, поселившемся под обрывистым берегом Ежовки, то об Илье Пророке, бросающем в Ильин день льдинки в Плюссу, то о русалках, которые до сих пор, говорят, водятся в этих местах…

Он рассказывал о папоротнике, что распускается в купальскую ночь, и лицо его словно бы светилось из полутьмы, отвоеванной у глухой октябрьской ночи светом костра...

В темном небе не видно было, как сгущаются тучи, и только заморосивший холодный дождик загнал нас в машину…

Но и в тесном, вывезенном из городской сутолоки пространстве, не погасло воодушевление, не оборвалась таинственная связь с шорохом листьев, с плещущейся рядом темнотой...

Запомнился и вечер в избе у Колиных родственников, где мы ночевали первую ночь…

 Было тихо, только из-за цветастой занавески доносился шепот хозяйки, бабки Клаши, ругающейся на своего шестилетнего, не желающего засыпать внука.

— Не шуми! — грозилась она. — Не то тая старуха, что за стеной живет, услышит.

— А разве, баба, у нас есть соседка?

— Дак из лесу приходит ведь... — отвечала бабка Клаша, и такая убежденность звучала в ее словах, что сразу притих расшалившийся внук.

И вот — стало тихо, только ветер шумел на сарае, только, где-то вдалеке, жалобно поскрипывал журавель над колодцем...

2.

О бабке Клаше разговор особый. Почти как в сказке, начинается ее история.

Жили-были в Ежовке три брата. Василий, Егор и Петр…

Василий и Егор с войны все в орденах вернулись, а младший брат по возрасту на войну не попал, всю оккупацию в партизанах отирался…

Старший, Василий, вернувшись в деревню, не стал тянуть времени, сразу и женился на Клавдии. Младшие братья холостовали еще, а он степенно жить стал. Ходил и колол свиней в соседних селах.

И вот однажды — никто и не узнал, толком, почему так получилось! — вместе со свиньей заколол и хозяина. Судили, конечно, приговорили Василия к высшей мере... Клавдия Петровна два раза возила ему передачи, а на третий раз ей объявили: все, не надо вашему больше  передач, не возите...                                
              
Ну, и что тут будешь делать?

Прямой Василий был, говорят, и на фронте ходил не пригибаясь, со своей дороги не сворачивая…

Поплакала Клаша, уткнувшись в уже не нужный Василию узелок, и поехала назад в Ежовку. И так получилось, что, отгоревав     положенное, снова вышла замуж.

Вышла за Егора, за среднего брата.

С ним жила долго и счастливо, пока не помер он от болезней и старости, рассчитавшись со всеми долгами, исполнив все, что было задумано...

"Перед смертью-то горевал Егор Илларионыч мой, что грибники в часовне ночевать повадились.

 — Не бери ты в голову,— говорила ему. — Пускай спят, не убудет часовни той! Все равно без креста стоит.

 — Да ведь курят они! Спалят ее!

 Ну, а что тут сделаешь?

Спалят дак спалят, а у старика тоже не те годы, чтоб на кулаках драться... Только ему от таких рассуждений никакого утешения не было.

— Это,— скажет,— я и сам, старая, понимаю...

И замолчит надолго.

Отвернется к стенке и лежит, все о часовне своей думает.

Наверное, с этой мыслью и помер.

А чего? Больше-то вроде и нечего расстраиваться. Сын у нас выращен был, в городе тогда устроившись жил… Мне картошки накопано, дров привезено на зиму...  Все в порядке… Одна только часовня и осталась незащищенная...

И вот, как помер, положили мы Егора Илларионыча в часовню его, а дело-то как раз в сентябре было, ночью и залезли туда двое. Выпили, наверно, с устатка, закурили и тут и увидели старика моего.

Уж не знаю, чего с пьяных глаз почудилось, а только убежали оба, даже рюкзаки свои в часовне бросили.

Утром прихожу к нему, а там и рюкзаки, и корзины с грибами стоят...

С тех пор и не ночует никто в часовне...

Вот ведь какой справный старик у меня был, все сделает, что задумано, даже смерть его не остановила"...

Так вот, второй раз бабка Клаша осталась одна.

Но опять ненадолго.

До весны одна жила.

А весной, утром, только проснулась, посмотрела в окно — кто-то идет к дому...

"А это Петр Илларионович, деверь мой младший, партизан который…

Зашел в избу и заплакал.

— Померла, — говорит, — старуха моя. Никого, кроме тебя, не осталось...

Я, конечное дело, тоже заплакала.

Раз такое дело, то куда деваться?

— Чего же... — говорю. — Живи. Вместях и будем жить. Тем более и зовут тебя тоже Ларионычем..."

3.

Эту историю про то, как побывала она замужем за тремя братьями,— странную смесь сказки и нашей жутковатой действительности, бабка Клаша рассказала сама, пока мы сидели за столом, пытаясь отогреться после проведенной у Святого камня ночи. И, заслушавшись, я и про рюмку свою забыл, так и простояла она, нетронутая, на столе.

— Так и живем теперь... То здесь, в Ежовке, то у Петра Илларионыча на квартире, в городе... Устроившись, можно сказать, со всеми удобствами.

— Хорошо живем, хорошо, — закивал этим словам уже захмелевший Петр Илларионович. — Летом тут благодать у нас. Лес такой... Я в партизанах был, дак и жил в этом лесу… Сколько у меня тут барсуков да енотов поймано...

Обед закончился.

Николай отправился протопить избушку, хотя и решено было, что сегодня ночевать останемся у стариков. Петр Илларионович, прихватив своего "коня" — конем он называл палку, — тоже увязался с Колей, а меня, после ночи, проведенной у Святого камня, оставили отдыхать.

Ушли мужики и застряли, конечно...

Завязли...

Я сидел с записной книжкой у окна и смотрел, как играет на улице в снежки с кошкой бабки Клашин внук.

А старуха тем временем перемыла посуду, сложила в буфет, только моя, так и нетронутая рюмка сиротливо стояла на столе.

Бабка Клаша походила возле нее, потом вздохнула тяжело и сказала:

— У меня-то с дедом уговор есть... Если выпьет где, на стороне, дак и в избу не иди... И он держится, старый хрень. А сегодня, видно, нет, не получилось у него.... Я его, старого хреня, как и уговорено было, ночевать, конечно, не пущу, а, пожалуй, выпью пока эти полрюмки...

И выпила она мою рюмочку и, убрав со стола, села возле печи и запела вдруг:

В одном городе близ Саратова,
По прозванью тот город Петровок,
Там жила семья небогатая,
Мать была там бледна, словно воск.

Долго мучилась она, бедная,
И решила покинуть сей свет,
Двух детей она здесь оставила
И дала им священный завет:

"Ох, вы, детушки, мои бедные,
Трудно будет на свете вам жить.
Не оденут вас, не обуют,
Так и будете по свету бродить..."

— Да... — прерывая пение, вздохнула бабка Клаша. — Сиротам-то тяжело, конечное дело. Никому не нужны сироты-то. А и родителям без детей тоже не сладко в старости...

"А отец взял другую жену
С коварной душой.
И не раз, и не два говорила жена,
Что давай; уничтожим детей,
Печку вытопим, в печку бросим детей,
Сразу станет нам жить веселей"...

— Вот ведь какие мачехи-то коварные бывают... — Бабка Клаша осуждающе покачала головой. — Каково сироткам  бедным с ними?

"Так и сделал он по словам жены,
Мигом печку углем растопил,
Сына младшего накормил едой
Да и в печку его посадил...
— Милый папочка! — просит девочка,
— Завяжи мне от страха глаза...
Чтоб не видеть мне смерть ужасную...
Я с тобою прощусь навсегда"...

Песня оказалась неожиданно длинной.

Несколько раз бабка Клаша, прерываясь, чтобы поплакать о сиротках, и только потом продолжала пение…

"Ах, отцы, отцы бессердечные,
Все б губить вам да жарить детей"...

И так хорошо, так душевно прозвучала история, случившаяся в неведомом Петровске, что позабыла, конечное дело, бабка Клава, что надо пристрожить старика, пустила Петра Илларионовича в избу, когда, уже в теменках, явился он вместе с Николаем, заметно покачиваясь.

А как не пустишь? Куда же деваться старому?  Один и остался из братьев… Надо пустить… И кошку чужую бабка Клаша пустила, хотя и объяснила ей, что не обязана  пускать…

— Тебя, — бормотала она,  — эстонски дачники раскормили, дак думать надо было им, когда бросили тебя, когда уезжали...

Так бормотала она, и все ходила, ходила, все лазала в подпол, собирала Николаю в дорогу подарки. И картошки собрала, и брюквы, и сала, и меда достала баночку... Ну и грибов, грибов, конечно, поскольку хоть и приехали мы грибы собирать, но из-за снегопада и в лес не выбрались, не собирать же грибы под снегом.

— Мышей-то сей год... — пожаловалась она, вылезая из подпола. — Не убрать будет...
— Ага! — охотно закивал старик. — Верно говоришь. Барсук-то вкуснее енота. Барсука и собака ест, и кошка.

Он сидел возле печи, опираясь подбородком на своего "коня", сидел, как пришел, в шапке, в валенках, и все морщил лоб, пытаясь вспомнить, то ли в лес к партизанам  собрался, то ли из леса вернулся, чтобы на печку залезть.

Бабка Клаша ворчала на него, что совсем, видно, старый хрень, глухой стал, но и в самой появилась к вечеру какая-то бестолковость. Долго рылась в ящике буфета, разыскивая подходящую крышечку для банки, а нашла фотографию, присела к столу, поближе к свету, залюбовалась...

— Петя! — окликнула она старика. — Да неужто ты парнем-то был? Я уж думала, что приснилось мне это... Слушай, старый хрень, давай ее на стенку повесим?

— Чего? Ага-ага! Вкусное... Навроде свинины у барсука мясо. Да ведь ты-то уж пробовала...

— Правду, Петя, говоришь... — согласилась бабка Клаша, прикнопливая к стене пожелтевшую фотографию трех братьев. — Лютая зима будет... Мышей-то вон столько — не убрать...

4.

Утром, прихватив бабки Клашиного внука — Николай согласился завезти его к родителям в Эстонию,— мы уезжали.

Одни только пенсионеры да дачники и жили тогда в Ежовке. И бабка с дедом тоже жили, хоть была у них и своя квартира в Сланцах.

Мы уезжали...

Раскормленная эстонская кошка сидела в пожухшей траве и укоризненно смотрела на нас.
Косматые тучи низко висели над серой, неоглядно разлившейся Плюссой. Из воды торчали дубовые рощи, какие-то кустарники...

— Она всегда так разливается? — спросил я, разглядывая стоящие прямо в воде стожки.

— Каждый год... Иногда меньше, но больше не бывает. Только до Святого камня ее раздувает.

— Почему только до камня? Вроде там и взгорка нет...

— Не знаю... Так уж, видно, положено. Дойдет до Святого камня вода, а дальше — ни-ни...

Уже с середины реки я оглянулся.

Видно было лишь часовню на взгорке да стоящий возле нее крест.

Крест поставили в память не вернувшихся с войны мужиков. Бесконечные столбцы фамилий на нем... Крест сварен из металлических труб, и, когда стоишь возле него, такое ощущение, что эти трубы и высасывают из здешней земли ее силу...

Но с середины реки никаких труб уже не разглядеть, и кажется, что крест этот, словно бы с маковки часовни и опустился на братскую могилу. Легко возносится он ввысь, осеняя эту землю благословением всех погибших за нее...

5.

Этот очерк я написал в начале девяностых. Сразу после возвращения из Ежовки…

И вот снова отправились мы туда за грибами. Снова, очень долго, ехали на машине, обдумывая, у кого оставить ее на хранение, чтобы самим перебраться через Плюссу на лодке.
Но проехали Сланцы, и оказалось, что уже выстроен через Плюссу мост, проложен асфальт к дачному поселку, а дальше...

—  Плохая дорога, конечно, но ездят, проехать можно, — объяснили нам, и мы поехали, и въехали ведь в Ежовку на "Жигулях", выехали из леса прямо к новым, недавно срубленным домам на берегу Плюссы.

На новостройки я насмотрелся и по дороге. Один дачный поселок чего стоил! Его вполне можно было бы переименовать и в городок...

Но что эти дачные новостройки?

Там я раньше никогда не был, не видел недавнего запустения и поэтому не особенно-то и удивлялся.  Здесь же, я был,  и мне и в голову не приходило, что вот так переменится и закипит в Ежовке жизнь.

И надо было бы порадоваться чудесному возрождению деревни, но и горчинка примешивалась к радостному изумлению... Как-то разваливалась сейчас деревня. Новые дома не сходились с прежними избами, и такое ощущение возникало, словно две незнакомых друг с другом деревни сошлись тут и встали, не зная, что им теперь делать...

Зато и Клавдия Петровна, и Петр Илларионович совсем не изменились, только сдали еще сильнее за последние годы.

Впрочем, как тут не сдашь, если такие события произошли. Погиб в автомобильной катастрофе сын Клавдии Петровны. Внук остался с матерью в Эстонии, теперь уже за границей.

— Видите, кого я привез вам! — объявил Николай, проталкивая меня вперед...

— Это ктой же такой будет? — спросила бабка Клаша, глядя на меня. — Чегой-то не узнаю...

— Ну вот... Сама собиралась в Питер поехать, разыскать его, а я тебе писателя самолично привез, и ты и не узнала...

—А! — сказала бабка Клаша. — Дак это писатель той. Чего же, снова, значит, выдумливать про нас приехал?                        
         
Досадуя на Николая, что не предупредил меня заранее о возможных осложнениях, я спросил чуть обиженно:

— Что это я такого придумывал, бабушка?

— Дак ведь как не придумал-то?! — всплеснула руками Клавдия Петровна. — Откуль я меду могла достать в той год, если у нас ульи вымерзли?       
  
Я облегченно вздохнул.

Мне казалось, что возмутило бабку Клашу описание трех ее замужеств, что там я что-то напутал, а мед она доставала из  подполья или другое что — пустяки, тут и напутать нетрудно, откуда я знаю, что в тех баночках было.

— Дело в том... — пояснил приятель,— что следующим летом у соседей ульи обчистили. А тут в местной газете твой очерк перепечатали. Соседи и стали грешить на деда.

— Ну так вы бы и объяснили... События в моем очерке десять лет назад происходят. А ульи у вас, как я понимаю, только в наступающую зиму вымерзли...

— Ой, не выдумливай ты, не выдумливай! — перебила меня бабка Клаша. —Не давала я, говорю тебе, никакого меда Кольке. Садись за стол лучше...

Я пожал плечами, точно припоминая, что бабка Клаша все-таки доставала тогда Николаю мед, но спорить не стал.

Сел у окна.

Петр Илларионович сидел, опираясь на своего "коня", шагах в двух от стола, к столу не придвигался, но налитую рюмку взял дрожащей рукой.

— Вот Катерина Опенкина тоже ходит, выдумливает... — сказал он. — Придумала, будто я рамы зимние продал... Дак вот они — рамы-то! В этом окне рама, правда, не вставлена, но она в сарае стоит. А в том — и не было никогда рамы, досками забиваем на зиму... Тую раму, что в сарае, я могу показать...

Я посмотрел на него, не очень-то и понимая, какое нам дело — продал или нет дед рамы из своего дома. Но Петр Илларионович расценил мой взгляд иначе.

— Пошли! — сказал он и, опираясь на "коня", начал было подниматься. — Смотрите сами, если не верите!

— Да полно тебе, старый хрень... — заступилась за меня бабка Клаша. — Дай человеку поисть с дороги. Выдумливать он потом будет…

— Это точно… — сказал Николай, снова наполняя посуду. — Ты лучше, дед, еще рюмочку с нами выпей...

Как ни старался дед, но рука дрогнула, и часть водки плеснулась на грязный, давно не мытый пол.

— Эх...— огорченно сказал Петр Илларионович.— Это ведь она так выживает нас. А чего говорить не дело, если у нас договор, что мы до конца осени тут жить будем.

— Все-таки продали дом, значит? — огорченно спросил Николай.— Жалко. Только ведь оживать стала Ежовка.

— Мы-то не оживем уже...— вздохнула бабка Клаша.— Я себе, Миколя, срок назначила, год еще жить. И все... Прибираться буду.

— А я раньше, наверно, помру...— проговорил дед и потрогал дрожащей рукой свою рюмку.

— Нет! — возразила бабка Клаша. — Я тебе сроку еще не назначила. Тебе, старый хрень, меня похоронить нужно. На внука не велика теперь надежда. И годов мало еще, и за границей живет,  дак, чего понимает...

И она утерла уголком косынки слезу.

— Похороним, чего ты переживаешь... — сказал Николай. — Сюда приезжал, так и на могилку небось проведать приеду.

— А уж приедь, приедь... — закивала старушка. — Не чужие, чай, мы с твоей мамкой были. Приедь, Коленька. И две конфетки положи на могилку.

— Ладно... Все сделаю, как ты говоришь. Только чего это мы последние разговоры завели? Ты, баба Клаша, лучше веселое что расскажи.

— А немного веселого было, Колька... — вздохнула старуха, но выпила еще рюмочку и принялась за рассказ.