Слово 5. Второе обличительное на царя Юлиана

Воспроизводится по изданию "Творения иже во святых отца нашего Григория Богослова, архиепископа Константинопольского" Изд.3. М., 1889 г.


Итак, словом моим совершен и окончен первый подвиг. Ибо довольно показал я злонравие человека, изобразив, что он нам сделал и что мог еще сделать, непрестанно выдумывая что-нибудь более тягостное, нежели настоящее. Теперь предназначу уже другую цель слову, которую едва ли и предназначал кто себе, цель священнейшую пред Богом, приятнейшую для нас, полезнейшую для потомков, — присовокупить к сказанному и то, как правдивы весы Божии и какие воздаяния находит для себя нечестие, то немедленно, то в скором последствии времени, как это угодно бывает (полагаю я) Художнику — Слову и Распорядителю дел наших, Который знает, когда загладить бедствие милостью и когда вразумить дерзость посрамлением и казнями, употребив известные Ему меры исправления. Но кто вполне изобразит болезни, по суду Божию постигающие нечестивых, терзания, не остающиеся втайне, другие различные поражения и казни, соразмерные преступлениям, необыкновенные случаи смерти, сознание вины среди самых страданий, бесполезное раскаяние, вразумления в сонных мечтаниях и свыше посылаемые видения? Или те ясные и очевидные доказательства гнева Божия, которые видели на себе дерзновенные, осквернившие Божии храмы, или поругавшиеся над священными трапезами, или оказавшие свое неистовство на таинственных сосудах, ненаказанно пожиравшие нашу плоть и отважившиеся на все прочее? Но я с намерением умолчу о сем, не потому, чтобы не верил виденному и рассказываемому или приписывал событие одному стечению обстоятельств или случаю, как представляют себе некоторые безрассудно, но дабы не подумали, что останавливаюсь на маловажном, опустив более важное и особенно замечательное. Начну же речь с известного всем чуда, которому верят самые безбожники.

Как волны воздвигая на волны, с каждым днем больше неистовствовал против нас вознеистовствовавший сперва на самого себя , поправший святыню и Духа благодати укоривый (Евр. 10:29), сей (приличнее сказать) Иеровоам, или Ахаав израильтянин (беззаконнейшие из людей), или фараон египтянин, или Навуходоносор ассириянин, или, все сии имена соединив вместе, назовем его одного. Ибо кажется, что он совместил в себе пороки всех: отступничество Иеровоамово, непотребное убийство Ахаавово, ожесточение фараоново, святотатство Навуходоносорово и нечестие всех вообще. Испытав над нами все прочее и презрев другие роды мучительства, как нечто малое и незначительное (ибо не было существа, способнее его изобретать и выдумывать зло), он, наконец, возбудил на нас иудейский народ, употребив в орудие своего коварства давнее легкомыслие его и издавна в нем таящуюся ненависть к нам. Скрывая свои замыслы под видом благоволения к иудеям, он доказывал из их книг и таинств, что теперь настало предопределенное время вступить им в свою землю, воcсоздать храм и воcстановить силу отеческих обычаев. Когда же выдумал сие и их убедил в этом (ибо все приятное легко вовлекает в обман), иудеи, как бы воспрянув, замыслили о храме, деятельно и ревностно стали трудиться над делом. Некоторые с удивлением рассказывают, что и жены их не только, снявши с себя все украшения, охотно жертвовали ими в пользу дела и трудящихся, но и сами на руках своих носили землю, не щадя ни дорогой одежды, ни нежных членов, признавали труды свои делом благочестия, а все прочее ставили ниже своего предприятия. Когда же, устрашенные внезапно сильным вихрем и землетрясением, устремились к одному из ближних храмов, одни для молитвы, другие, как обыкновенно бывает в подобных случаях, ища спасения, где пришлось, иные же увлечены были общим смятением, вмешавшись в толпу бегущих, — тогда, по словам некоторых, храм их не принял. Идя к отворенным вратам, нашли, что они затворены какой-то невидимой силой, которая чудодействует подобным образом, чтобы привести нечестивых в ужас, а благочестивых в безопасность. Но все уже говорят и удостоверены, что, когда усиливались войти, из храма вышел огонь и одних пожег и потребил (так что с ними случилось нечто подобное постигшему содомлян или чуду, совершившемуся с Надавом и Авиудом, которые воскурили чуждый огнь и погибли необычайно), а других, изувечив, оставил живым памятником Божия гнева и мщения на грешников. Так сие было, и всякий должен верить сему, равно как и другим Божиим чудесам. Еще же удивительнее и очевиднее для всех был свет на небе, изображавший крест. Сие начертание и имя, которое прежде презираемо было на земле безбожными, делается ныне для всех равно видимым на небе и служит знамением Божией победы над нечестивыми, предпочтительно перед всяким другим победным знамением.

Что скажут на сие мудрецы века сего, которые у нас хвалят свое, носят длинные бороды и влачат по земле нарядные плащи свои? Рассказывай вместо сего свое и ты, пишущий длинные речи, составляющий невероятные истории, устремляющий взор к горнему, перетолковывающий небесные знамения и по движению звезд заключающий о рождениях и других происшествиях! Говори мне о своих звездах, о венце Ариаднином, о власах Вероникиных, о похотливом лебеде, о наглом тельце и, если хочешь, о твоем змиедержце , о козероге, о льве и о всех других, которых ты, зная по злодеяниям, сделал или богами, или звездами. Где найдешь такой круг в своей математике? Где найдешь звезду, которая бы шла впереди с востока к Вифлеему путеводительницей и покровительницей твоих волхвов? Я могу сказать нечто о небесных знамениях: та звезда открыла пришествие Христово, а сия  была венцом Христовой победы.
Вот что скажу о небесном и горнем, которое, по великому согласию и сродству всего, участвует в наших делах; прочее же восполнит у меня псалом: и грады разрушил ecu (Пс. 9:7). Подобно оным древним городам, разоренным за подобное нечестие, они в самое время беззаконных действий с нами или поглощены морем, или разрушены землетрясением, так что могу почти досказать и остальное: погибе память их с шумом, погибла громко. Таково было их падение и разрушение, что много потребно времени на восстановление их, если бы кто и отважился на сие из соседей, даже наиболее утешающихся благочестием. Таковы были явления на земле и на небе! Но и в самом воздухе не положено ли было в то время знамений, и он не освятился ли тогда знамениями страдания (Христова)? Зрители и таинники оного чуда да покажут и ныне одежды, запечатленные тогда знамениями Креста. Как скоро кто из наших или из посторонних рассказывал о сем или слушал рассказывающих, тотчас видел чудо или на себе, или на ближнем: сам был в звездах или видел звезды на одеждах другого, испещренных лучше всякой мастерской ткани или искусной живописи. Что же произошло из сего? Зрителей так это поразило, что все почти, как бы по одному мановенью и в один голос, начали призывать христианского Бога и умилостивлять Его славословиями и молитвами. Многие, нимало не отлагая, в то же время, как случилось сие, притекли к нашим священникам и по усильной просьбе сделались членами Церкви, наставлены в таинствах веры, очищены Божественным крещением и таким образом через страх избавились от страха. Но о сем довольно.

Юлиан, более и более подстрекаемый и движимый бешенством, наконец восходит на самый верх своих бедствий. Поелику он думал, что дела христиан идут по его желанию; поелику сделанное им уже обнадеживало его, что все покорится ему, если он только захочет; к тому же восхитил он победу над западными варварами, — то и предпринимает сие единое намерение, весьма благоразумное и человеколюбивое. Взяв отсюда два войска, и воинов и демонов, им управлявших (на которых более и надеялся), выступает он в поход против персов, полагаясь более на свою безрассудную дерзость, нежели на крепость сил. И сей мудрец не мог понять и того, что смелость (θάρσος) и дерзость (θράσος) хотя близки по имени, однако же всего более различны между собой по действиям, — я разумею мужество и трусость. Быть смелым в делах, требующих отважности, есть знак мужества; тогда как ослабевать есть знак боязливости. Но идти и бросаться туда, где больше опасности, а не удерживаться, есть знак дерзости; тогда как уклоняться есть знак осторожности. Нельзя полагать, чтобы одно и то же значило сохранять, что имеешь, и приобретать, чего не было. Первое особенно и преимущественно достойно уважения людей благоразумных, за последнее, если оно удобно, надобно приниматься; в противном же случае оно достойно презрения. Кто в надежде приобрести что-нибудь подвергает себя опасности лишиться всего, что имеет, тот весьма неблагоразумен. Такой человек кажется мне подобным худому бойцу, который начинает бороться прежде, нежели станет в твердое положение, или тому кормчему, который топит и старается потопить неприятельский корабль, когда свой корабль расснащен и неспособен к плаванию.
Юлиан, кажется, не думал о сем нимало; он без осмотрительности приступает к исполнению своего предприятия; думает о приобретении чужой области, когда дела римлян были им расстроены и находились в худом положении, особенно вследствие гонения. Будучи Салмонеем, который производил гром кожей, он простирал взоры к тем Траянам и Адрианам, в которых осторожность была удивительна не менее мужества, и не помыслил ни о Каре, ни о Валериане, которые за безрассудную стремительность (говорю не в укоризну злой судьбе, как выражается  трагик) понесли наказание, в пределах Персии претерпев поражение, когда находились на вершине счастья. Но он решился на сие и предался своей стремительности, собрав воедино все, что выходило из меры в прорицаниях и волшебствах, слыханных и неслыханных жертвах, дабы все вдруг рушилось. И какой великий, чрезвычайный обет изрек он, о Христе мой и Слове! И страдания Бесстрастного, и таинство целого мира, — весь род христианский предать демонам, если успеет в предпринятом.

Начало же сего похода, столь отважного и выхваляемого многими из его единомышленников, было таково: захватив и опустошив ту часть Ассирии, которую рассекает Евфрат и в которой протекает мимо Персии до соединения своего с Тигром, Юлиан разорил некоторые крепости, в чем почти никто ему не препятствовал, потому ли, что он обманул персов быстротой нападения, или потому, что сам был обманываем персами и завлекаем понемногу вперед (говорят то и другое). Так шел он далее, между тем как подвигалось войско, а рекой на кораблях везли хлеб и снаряды; и в скором времени останавливается станом у Ктезифона, приближение к которому, по желанию овладеть сим городом, казалось уже ему частью победы. С сего времени дела его пошли назад, как будто песок подсыпали под ноги или буря встретила корабль. Ктезифон — твердая крепость, которую трудно взять; она ограждена кирпичной стеной, глубоким рвом и болотистой рекой. Еще более твердой делает ее другая крепость, называемая Кохе и огражденная природой и искусством. Обе крепости так соединены, что представляются одним городом, и разделены только рекой. Поелику нельзя было ни взять их приступом, ни покорить осадой, ни пройти между ними, особенно на кораблях (была опасность, что сверху с обеих сторон забросают стрелами и преградят путь), то Юлиан обходит крепости, и поступает таким образом: отведя немалую часть Евфрата, величайшей из рек, и в один ров, которого древний след, как говорят, был виден, пустив столько воды, сколько нужно было для плавания кораблей, повыше Ктезифона соединяет его с Тигром; а через сие спасает корабли, безопасно переведенные из одной реки в другую, и избегает опасности, угрожавшей из крепости.

Между тем как Юлиан идет вперед, появляется персидское войско и непрестанно возрастает в числе, но не считает нужным стать лицом к лицу и подвергаться опасности без крайней необходимости, имея возможность одолеть с малым усилием; напротив того, с высоких мест и из теснин, где представится случай, поражает копьями и стрелами, занимает наперед удобные проходы и тем преграждает путь Юлиану. Тогда приходит уже он в большое затруднение и, не зная куда обратиться, находит худой конец своего замысла. Один перс, не низкого происхождения, подражая Зопиру, бывшему у Кира при осаде Вавилона, под видом, что важным проступком навлек на себя великий гнев персидского царя и через сие сделался весьма нерасположенным к нему, питает же расположение к римлянам, притворством своим приобретает доверие Юлиана и говорит ему: "Что это значит, государь? Почему такие легкие меры в таком деле? Для чего у тебя этот хлеб на кораблях, — это излишнее бремя, внушающее только малодушие? Ничто так не побуждает противиться начальству и упорствовать, как сытое чрево и мысль, что под руками спасение. Но ежели послушаешь меня, то бросишь сии корабли и тем освободишь от малодушия свое храброе войско. Сам же ты другим удобнейшим и безопаснейшим путем, по которому я твой проводник (и могу сказать, что едва ли кто другой лучше меня знает Персию), вторгнешься в неприятельскую землю и возвратишься с желаемым успехом. Тогда окажешь благодеяние и мне, когда изведаешь на деле мое благорасположение и мой совет". Как скоро он сказал сие и Юлиан поверил словам его (ибо легкомыслие легковерно, особенно при Божием попущении), вдруг настали все бедствия. Корабли взял огонь; хлеба не стало; последовал смех; ибо это было почти вольное самоубийство; все надежды исчезли; путеводитель скрылся со своими обещаниями. Кругом враги; война разгоралась; удобного прохода не было; пища добывалась с трудом; войско пришло в уныние и негодовало на царя; нисколько не оставалось благой надежды. Одно представлялось средство к спасению в настоящих обстоятельствах — избавиться от худого царствования и военачальства.

Так все происходило доселе, а что последовало за сим, рассказывают неодинаково: бывшие, равно как и не бывшие на войне, соглашаются один на то, другой на другое. Одни говорят, что Юлиана застрелили персы, когда он, в одно из беспорядочных нападений, вне себя бросался туда и сюда, и что с ним случилось нечто подобное участи Кира, сына Парисатова, который с десятью тысячами войска напал на брата своего Артаксеркса и, сражаясь отважно, утратил победу по своей запальчивости. Другие рассказывают о нем следующее: Юлиан взошел на один высокий холм, чтобы с него, как с башни, обозреть все войско и узнать, сколько осталось в сражении. Когда же войско, сверх чаяния, показалось ему весьма многочисленным, — как человек, завидующий спасенью своих воинов, сказал он: "Как будет досадно, если всех их поведем в римскую землю!" Один из воинов, раздраженный такими словами, не удержал досады и поразил его в чрево, не заботясь о сохранении своей жизни. А некоторые говорят, что на сие отважился один из тех иноземных шутов, которые следуют за войском для разогнания скуки и для потехи на пирах. Иные же отдают сию честь одному сарацину. Как бы то ни было, Юлиан получает действительно благовременный удар и спасительный для целого мира; одним сечением меча наказывается он за сечение многих утроб, которым нечестиво веровал. И дивлюсь, как этот суетный человек, думавший, что может все знать посредством рассекаемых утроб, не предузнал сего одного, то есть удара в собственную свою утробу. Неприлично умалчивать и о сем поступке его, который, кроме многого другого, неоспоримо доказывает его неистовство. Юлиан лежал на берегу реки и страдал от раны. Поелику же знал, что многие из прославившихся прежде него, чтобы почли их чем-то выше человека, посредством некоторых хитростей исчезали из среды людей и за то признаны богами, то и он, плененный желанием подобной славы, притом стыдясь самого рода смерти, бесславно постигающей его за собственное безрассудство, — что замышляет, что делает? Его нечестие не прекращается и с жизнью! Он покушается броситься в реку и для сего употребляет помощниками людей, верных ему и участников в его тайнах. И если бы один из царских евнухов, догадавшийся в чем дело и объяснивший другим, из отвращения к злодеянию не воспрепятствовал намерению, то, может быть, из бедствующего Юлиана явился бы еще новый бог для людей неразумных. Но он так царствовал, так предводил войском, так оканчивает и жизнь!

Вскоре после него принявший царский сан и провозглашенный царем среди воинского стана, в самом пылу опасностей, необходимо требовавших предводителя, был муж знаменитый и по другим достоинствам, и по благочестию, и по наружности, истинно достойной властителя. И хотя не имел он недостатка ни в мужестве, ни в ревности, однако же не мог ни сразиться с персами, ни идти вперед, потому что войско ослабело в силах и надеждах. Сделавшись наследником не царства, а поражения, он заботится о возвращении в отечество и ищет средств, как совершить сие безопасно. Если бы персы по своей умеренности в победе (ибо у них был закон — в счастье соблюдать умеренность) или по опасению каких-либо слухов не обратились к мирным предложениям, сколько неожиданным, столько же и человеколюбивым, то не было бы средств, как говорят, и огненосцу остаться в войске . Так римлян стеснили персы, сражавшиеся в своей земле и воодушевленные предшествовавшими событиями; ибо довольно приобрести сколько-нибудь успеха, чтобы иметь надежду на будущее.

Но преемник Юлианов, как сказал я, теперь заботился об одном — спасти войско, сохранить силу римлян. Ибо сии воины действительно составляли силу римлян и если действовали неудачно, то более по безрассудству военачальника, нежели по недостатку собственного мужества. С персами заключен был договор (скажу кратко) постыдный и недостойный воинства римского. Но если бы кто, оставив в стороне Юлиана, стал порицать за сие преемника, то, по моему мнению, он был бы худым судьей тогдашних происшествий. Ибо колос принадлежит не жнецу, а сеятелю; в пожаре виновен не тот, кто не мог погасить, но кто зажег.

Здесь кстати привести сказанное Геродотом о самосских тиранах: эту обувь сшил Истией, а носил Аристагор, продолжавший начатое предшественником.
После сего что оставалось делать, как не возвратить римлянам тело нечестивца, хотя так он кончил жизнь? Но как и у нас есть усопший, прежде него оставивший жизнь , то посмотрим, какое и здесь различие между сими обоими царями (если и сие сколько-нибудь служит к счастью или злосчастью отшедших). Один сопровождается всенародными благословениями, торжествами, шествиями и нашими священными обрядами, всенощными песнопениями, возжением светильников, чем мы, христиане, чтим благочестивое преставление; и вынос тела его становится радостным торжеством, растворяемым печалью. Если верить молве, которая достигла слуха многих, то, когда тело Констанция несли через Тавр в отечественный его город, ему соименный и знаменитый, на вершине гор некоторыми слышан был голос как бы поющих и сопровождающих, и думаю, что это был голос сил ангельских, — награда ему за благочестие и надгробное воздаяние. Если он, по-видимому, и поколебал правое учение, то в сем виновны невежество и зловерие его вельмож, которые, уловив душу простую, не утвердившуюся в благочестии и не предвидевшую бездны, влекли ее куда хотели и под видом попечительности возбуждали ревность ко злу. Но мы, помышляя о том, что более касается всех, то есть об отце его, который положил основание царской власти в христианстве и веры, и о наследии учения, перешедшем от отца к нему, почтили должным образом земную храмину того, кто жил достойно царя, окончил жизнь смертью праведника и оставил нам могущество. Нужно ли говорить о сопровождении целого воинства, когда тело приблизилось к великому царствующему граду, и о рядах вооруженного войска, предстоявших царю, как живому, или о том, как весь город потек на встречу, которая блистательнее всех, когда-либо бывших и будущих? Да и сей дерзкий и отважный, облеченный в новую порфиру и потому, как вероятно, высоко о себе думающий, сам составляет часть торжественного шествия, воздает и приемлет почесть — одно, как говорят, несколько принужденно, другое охотно. Ибо все войско хотя покорилось настоящей власти, однако оказывало более уважения умершему; и (как обыкновенно бываем благорасположеннее, когда потеря еще в свежей памяти) скорбя и сожалея о любимом царе, воины не потерпели, чтобы он был лишен царских почестей, но убеждают и сего отступника принять в них участие, даже принуждают встретить умершего в приличном виде, то есть, сняв с главы диадему и воздав царю должное поклонение, идти вместе с несущими в гробницу — в знаменитый храм Апостолов, которые приняли к себе и сохраняют сей священный род, удостоившийся почти равной чести. Так погребен наш император!


Страница 1 - 1 из 2
Начало | Пред. | 1 2 | След. | КонецВсе

© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру