ШЕСТНАДЦАТЬ ЧАСОВ ОЖИДАНИЯ
"Господи, если Тебе это нужно, сделай так, чтобы это, наконец, произошло. Тебе самому это не нужно, так я понимаю слова Твои о знамениях, которых ищут люди. Но они все равно жаждут знамений небесных. Потому что посреди лукавых дней захлебываются в потоках безбожной пошлости и ждут хоть какой-то пищи для ослабевшей веры. Все мы пришли сюда с пучками свечек, в каждом тридцать три , по числу Твоих земных лет. У кого пучок, у кого два, три, даже пять. Повезем домой, по свечечке раздадим родным, друзьям - "от Благодатного огня". Мы ждем уже почти шестнадцать часов. Но где ж он? Даже если Тебе самому это не нужно, сделай же, наконец, то, чего все так ждут. Потому что ждать больше невыносимо..."
Вот так я думаю, нет, почти воплю про себя, прислоняясь взопревшим лбом к пористому известняку храмового столпа. Мне кажется, что и все вокруг сейчас так про себя вопят или стонут. Впрочем, кроме тех, что ввалились утром, когда открыли храмовые двери. Они-то свеженькие, напористые, молодежь, в основном: западенцы с Украины, молдаване, румыны, - всё как на подбор арбайтеры, работают в наймах у богатых иерусалимских евреев.
Совсем нас оттиснули. Мы, догадываюсь, по их понятиям, придурки. Зачем было нам стоять тут всю ночь, когда все равно огонь будет уже днем? Прагматичные ребята! Обмениваются телефонами, адресами. Переговариваются между собой, в основном, о заработках, купленных в Израиле вещах, о прижимистых своих хозяевах. Сущие батраки, наймиты, наймички, - вот бы Тарас Григорьевич поплакал о такой недоле. Живут здесь без паспортов, все данные о них на компьютере, попробуй сбежать, не выполнив кабальных условий контракта! Навкалываешься!.. Только через два с лишним года разрешается поехать в отпуск...
Бедные отсевки бывшей державы и бывшего соцлагеря. Но всё-таки сюда пришли, отпросившись у хозяев на несколько часов. Вместо этого могли бы отсыпаться, грезя во сне о долларах, шекелях, гривнах. Тяжело вздыхают, помогают друг другу снять куртки. Усталость одолевает и их. И я вдруг думаю сокрушенно: да что ворчу на них? Это же всё родня моя - всесветные сиромахи, голь перекатная. Для таких Христос на землю приходил, не гнушаясь нашим ничтожеством. Уж как-нибудь достоим вместе - в душной качающейся тесноте.
Здесь, в тесном закуте между двумя темно-серыми столпами мы стоим уже почти шестнадцать часов. Уже несколько раз прокатывались под сводами гомон, громыхание арабских барабанов, кто-то вскрикивал истошно, свистел. Ну, казалось, сейчас-то, наконец, произойдет. Но огня всё нет. Ночью можно было сидеть посменно на полотняных стульчиках, которые нам уступали более запасливые. Или полежать, тоже посменно, четверть часа на одеяле. Но перевозбуждение таково, что забыться все равно не удается, да и холодные сквозняки ходят по полу.
Почему мы так держимся за это место? Отсюда все же видна часть Кувуклии и часть купола над нею. Даже телеоператоры, нависшие со своими камерами над входом в часовню, видны. Вечером, около десяти, как только вошли мы в храм, то облюбовали себе пристанище на каких-то мраморных лестничных ступенях, гораздо ближе к Кувуклии. Но только расселись, как были оттуда с позором изгнаны. Потому что ступени эти, оказывается, собственность часовни францисканцев. Тогда-то, ретировавшись, и приглядели этот закоулок. Но вскоре и здесь наше присутствие не понравилось, - теперь уже не отцам-францисканцам, а израильской полиции. Казалось бы, не на проходе стоим, никакому шествию мы не помеха. Но нет же, принялись кричать свои непонятные команды, особенно один молодец распалял себя так, что впору бы залюбоваться его ревностью к закону. Мы не уступали, упирались как могли.
Какой на земле самый старый наркотик? Власть над бесправными, которых в упоении своим всесилием уже и не считают за людей.
Побагровевший "закон" вдруг ухватил за рукав Ивана Лыкошина, пытается оттащить его от всех. Лыкошин-отец - никогда еще я не видел его в таком гневе - обхватив Ваню за плечи, кричит что-то полицейскому по-английски. Тот отступается, но через минуту к нам подходят две девушки, тоже в полицейской униформе, и почти дружелюбно советуют, кстати, на хорошем русском языке:
- Вам лучше не спорить и выполнить приказание. Иначе вас выведут отсюда навсегда.
Делать нечего, мы отходим метров на десять - за наскоро сооруженную металлическую загородку. А на старом месте остался один Куличкин. Хоть он и в гражданском, стражи, видимо, кожей почувствовали офицера, старшего их по званию.
Не проходит и получаса, как полиция совершенно теряет к нам интерес, и человек пятьдесят народу снова возвращается к брошенным стульчикам, одеялам и сумкам. Все недоумевают: и зачем дергали-то? Нет, видишь ли, надо им власть употребить. Надо и внутри храма показать, что они тут - почти полные хозяева, а понадобится, то станут и полными.
Но может быть, всё это: и полицейское своевольство, и тягостные часы ожидания, и утренний натиск вновь прибывших, и теснота, и духота, и тщета нетерпения, и внутренний ропот, - может быть, всё это и по заслугам, как суровый урок, испытание предельное, наконец, как подсказка таинственная: будьте благодарны, что дана вам возможность подсмотреть хоть краем глаза, как невыносимо тяжело было тогда. Духота, гомон, невыносимая стесненность, свирепые крики воинов, потные одежды, тяжесть, тяжесть, предчувствие смерти...
Страшно подумать, но что, если нам теперь еще и наперед урок дается? Потому что если представить себе час грядущего Суда, то ведь кто-то и туда привалит наводить порядок или поглазеть приплетется - с фотоаппаратами, телекамерами, или заявится, чтобы поухмыляться: что, мол, идиоты, рты разинули? ничего такого не будет, басни всё это, - и огонь, и суд.
"Господи, если Тебе даже в тягость это наше маловерие, это ожидание видимого и ощутимого знамения, снизойди еще раз к нашей слабости, дай нам огонь свой - не по заслугам, которых нет, а единственно по милости Твоей, по неисследимой Твоей благодати. Не по закону естества, а поверх всякого закона..."
Поднимаю глаза к куполу над Кувуклией и к другому куполу, что над алтарем собора, - и там, и там давно проливается сквозь окна теплый дневной свет. И все уже давно извлекли свои жгуты свеч из бумажных свертков, из пакетов.
То поднимают их выше голов, то перекладывают из руки в руку.
Мы ждем, хотя ждать уже и нет никакой мочи...
ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ!
С приближением сумерек торговые улочки Старого города, как мы заметили, быстро опустевают. Все хозяева, будто наперегонки, спешат затворить свои лавки. Звяк шекелей в один миг сменяется усердным грохотом металлических задвижек. Еще несколько минут, и установится настороженная тишина. Тогда уж невольно станешь озираешься на звук каблуков или на шелест велосипедных шин. И поплотнее прижмешься к стене, когда из-за ближнего поворота вдруг вспыхнут фары. Покорно ждешь, пока в полуметре от тебя прошлепает протекторами какой-то местный чудак, находящий удовольствие в том, чтобы передвигаться со скоростью черепахи. Всё будто брошено людьми и брошено давно. Хотя и не скажешь, что убегали в панике, потому что никакого мусора не видать. Даже там, где обычно стоят дородные зеленщицы, опрыскивая водой содержимое поддонов и корзин, чисто, сухо.
Но сегодня Старый Иерусалим явно изменяет скучному однообразию тысячелетних привычек. По улочкам целыми семействами, в праздничных нарядах неспешно прогуливаются участники предстоящего торжества - греки, армяне, копты, православные арабы. И те, кто зашли-заехали со стороны, ради снисходительного любопытства и "кайфа". Но и те и другие при параде: одеты с иголочки, даже со щегольством, - от осанистых родителей, юных парнишек и красоток-дочерей на выданье до прыткой, совсем уж сказочно обряженной детворы. А уж копты-то, копты! В который раз восхищают меня цветастостью своих восточных нарядов! "В доме Отца Моего обителей много". Какая всё же радость - в разности, в непохожести племен земных друг на друга.
И мы, конечно, постарались, как могли: у всех пятерых под пиджаками ослепительно белые рубашки. Напоследок, перед тем, как выходить из номера, Саша Сегень оглядел меня критически и укорил:
- А галстук? Дедушка остался бы тобою недоволен.
Да, Эдуард Володин, присутствия которого нам так не хватает здесь (то и дело вспоминаем "дедушку"), наверняка сделал бы замечание: "Ты опять без галстука?" И, ворча что-то про "масонскую удавку", все равно подчиняешься большинству.