Историософия и публицистика Тютчева

Именно на стыке христианской метафизики, антропологии и историософии появляется понятие "христианской империи" как одно из центральных в тютчевской мысли (а не вообще империи или секулярного государства, как утверждают многие исследователи). По его убеждению, истинная жизнеспособность подлинной христианской державы заключается не в сугубой державности и материальной силе, а в чистоте и последовательности ее христианства, дающего духовно и нравственно соответствующих ей служителей. Основной пункт историософии Тютчева определен в словах Иисуса Христа, обращенных к Понтию Пилату: "Царство Мое не от мира сего" (Иоанн 18, 36). Он всецело разделяет противоположное всяким "гуманизирующим" и "адаптирующим" представлениям антиутопическое понимание христианства, которое уточнено в Нагорной проповеди и предполагает собирание сокровищ на небе, а не на земле. С его точки зрения, перенесение внимания с "сокровищ на небе" на "сокровища на земле" склоняет историю на путь гибельного антропоцентризма с его разнообразными иллюзиями и злоупотреблениями. Богоотступничество, самоначалие и самочиние сами в себе несут наказание, рано или поздно, всем ходом истории и внутренней логикой событий "свершается заслуженная кара за тяжкий грех, тысячелетний грех…"

По заключению Тютчева, "самовластие человеческого я" изнутри подрывало само христианское начало в католицизме, который разорвал с преданием Вселенской Церкви и проглотил ее в "римском я", отождествившем собственные интересы с задачами самого христианства и устраивавшем "Царство Христово как царство мира сего", способствовавшем образованию "незаконных империй" и закреплению "темных начал нашей природы". В его историософской логике искажение христианского принципа в "римском устройстве", отрицание "Божественного" в Церкви во имя "слишком человеческого" в жизни и проложило дорогу через взаимосвязь католицизма, протестантизма и атеизма безысходной драме и внутренней тупиковости современной истории, ибо духовная борьба в ней разворачивается уже не между добром и злом, а между различными модификациями зло, между "развращенным христианством" и "антихристианским рационализмом", между мнимо христианскими обществами и революционными атеистическими принципами.

Подобно Ф.М. Достоевскому, противопоставлявшему основным этапам европейского развития православно-славянские основы иной цивилизации, Тютчев также и ранее его искал спасительного выхода из овладевавшей Россией западной духовно-исторической традиции в неповрежденных корнях восточного христианства, сосредоточенного на духовном делании и преодолении внутреннего несовершенства человека, сохраняющего в полноте и чистоте принципы вселенского предания и переносящего их на идеалы социально-государственного устройства. Подлинная христианская империя, наследницу которой Тютчев видел в России, вместе с объединенным ею славянством, тем и привлекала его, что само ее идеальное начало (искажавшееся в реальной действительности) предполагает неукоснительное следование Высшей Воле, соотнесение всякой государственной деятельности с религиозно-этическим началом, духовно-нравственную наполненность "учреждений", что гораздо важнее для скрепляющего единства и истинного процветания державы, нежели внешняя сила и материальное могущество. Именно люди, обладающие не только обширными познаниями и отменными профессиональными качествами, но и - главное - не отклоняющиеся от христианских принципов идеального самодержавия, и составляют основное богатство страны. Царь же как Помазанник Божий и надсословная сила должен руководствоваться не интересами политических партий и конкурирующих придворных групп, а исходить из любви к добру и правде, опираться на Закон Божий, что его реально и объединяет со всем народом.

Для Тютчева именно в рамках подлинной самодержавной монархии, через связывающие человека с Богом ее традиции и понятия открываются широкие возможности для творческого почина и личностной самодеятельности народа. "Самодержавие же признавалось им тою национальною формой правления, - отмечал И.С. Аксаков, - вне которой Россия покуда не может измыслить никакой другой, не сойдя с национальной исторической формы, без окончательного, гибельного разрыва общества с народом" (Аксаков И.С. Биография Федора Ивановича Тютчева. М., 1886. С. 56 - 57). В понимании поэта единство веры, государства и народа в монархическом правлении предполагало в идеале развитие всех сторон социальной, экономической и политической жизни, при котором разные слои общества не утрачивали бы ее духовного измерения, добровольно умеряли бы эгоистические страсти и корыстные расчеты в свете совестного правосознания и свободного устремления к общему благу, органически сохраняли бы живые формулы человеческого достоинства: "быть, а не казаться", "служить, а не прислуживаться", "честь, а не почести", "в правоте моя победа". Он полагал, что через свободное и добровольное движение "вперед", осознанную солидарность и активность граждан, сочетание элементов внешнего прогресса с лучшими традициями и человеческими качествами цементируют монархию как высшую форму государственного правления, которой отдавали дань и другие выдающиеся представители русской культуры (А.С. Пушкин, В.А. Жуковский, Н.В. Гоголь, Ф.М. Достоевский и др.).

Основой такой монархии для Тютчева служит "истинное христианство" в православии, противопоставляемое им, как и впоследствии Ф.М. Достоевским, "искаженному христианству" в католицизме. Последний писал о торгашестве, личных выгодах, обоготворенных пороках на Западе, существующих "под видом официального христианства, которому на деле никто, кроме черни, не верит" (Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1981. Т. 23. С. 50). Напротив, Россия "несет внутри себя драгоценность, которой нет нигде больше, - православие", она - "хранительница Христовой истины, но уже истинной истины, настоящего Христова образа, затемнившегося во всех других верах и во всех других народах" (Там же. С. 43). В подобных противопоставлениях Ф.М. Достоевский повторяет ход мысли Тютчева, не раз подчеркивавшего двусмысленную роль и понижающую функцию "ложного", "испорченного", "развращенного" христианства.

Вместе с тем в монархическом устройстве современной ему России поэт обнаруживает ослабление первенствующей роли православного начала и соответственно проявление на свой лад "самовластия человеческого я", падение духовно-нравственного состояния служителей христианской империи, усиление самочиния бюрократического государства. В результате монархия таит в себе опасности властного произвола, чрезмерной опеки чиновничества над народом, погашения личностной самодеятельности и творческого почина, необходимых для преодоления вечно подстерегающего застоя и расцвета плодотворной жизнедеятельности. Подобные опасности, разрушавшие духовно-нравственный фундамент и идеальные принципы христианской державы индивидуальным несовершенством ее официальных представителей, вызывали самое пристальное внимание Тютчева. "Русское самодержавие как принцип, - подчеркивал он в письме от 2/14 января 1865 г. к А.И. Георгиевскому, - принадлежит, бесспорно, нам, только в нашей почве оно может корениться, вне русской почвы оно просто немыслимо… Но за принципом есть еще и личность. Вот чего ни на минуту мы не должны терять из виду" (Литературное наследство. М., 1988. Т. 97. Кн. 1. С. 388).

Но именно качество "личности" того или иного государственного лица или важного правительственного чиновника нередко терялось из виду и приводило поэта к самым отчаянным вопрошаниям: "Почему эти жалкие посредственности, самые худшие, самые отсталые из всего класса ученики, эти люди, стоящие настолько ниже нашего собственного, кстати очень невысокого уровня, эти выродки находятся и удерживаются во главе страны, а обстоятельства таковы, что нет у нас достаточно сил, чтобы их прогнать?" (Там же. С. 334). Среди самых разных "обстоятельств" его особенно поражает "одно несомненное обстоятельство", свидетельствующее о том, что "паразитические элементы органически присущи святой Руси": "Это нечто такое в организме, что существует за его счет, но при этом живет своей собственной жизнью, логической, последовательной и, так сказать, нормальной в своем пагубно разрушительном действии. И это происходит не только вследствие недоразумения, невежества, глупости, неправильного понимания или суждения. Корень этого явления глубже и еще неизвестно, докуда он доходит" (Там же).

С точки зрения Тютчева одна из главных задач и заключается в том, чтобы обнаружить истинную почву и корень "этого явления" и преодолеть бессознательность и невменяемость по отношению к нему. В его представлении умудренная власть должна по возможности изолироваться от "паразитических элементов" и обходиться без посредничества самодовлеющих бюрократов, осознать свою безнародность и отказаться от "медиатизации русской народности" (т.е. низведения ее на уровень объекта приложения разных сил и идей): "чем народнее самодержавие, тем самодержавнее народ" (Там же. С. 272). По его мнению, таков "закон нашей возможной конституции". Без реального же и полноправного представительства народа в земстве "всякое представительство будет ложь, колоссальный пуф", инструмент для удовлетворения партийно-корыстных интересов. Потому-то поэт и выступал принципиальным оппонентом тех, кто ратовал за "конституционные затеи", за скороспелое перенесение на русскую почву европейских институтов и парламентских учреждений, что они не только не соответствуют историческому опыту России, но и заключат в себе скрытую ложь, "невидимое" препятствие для подлинно свободного и творческого развития. "Как убедить народ Русский, чтобы он согласился дать себя опутать, в лице своего единственно законного представителя, царя, - этою ухищренною паутиною, так сказать, обрек себя на умышленную неподвижность, чтобы при каждом живом действии невольно и нечаянно не порвать на себе всей этой ухищренности?" (Там же).

Описанная логика составляет основу историософии и публицистики Тютчева, проступает в его политических статьях и придает им истинный масштаб и непреходящее значение. Она также расставляет по своим местам и в надлежащей иерархии такие важнейшие для его мысли понятия, как Христианство, Церковь, Империя, Православие, Католицизм, Протестантизм, Революция, Славянство, Россия, Запад, Человек, Свобода, Разум, Любовь, которые определяют ход Истории. Поэт признавался, что связывать прошлое и настоящее на, так сказать, больших расстояниях, совмещать время и вечность, уяснять возможные судьбы человеческого рода есть настоятельная потребность его существа. "Ближайший исход так же невозможно предугадать, - писал он об историческом процессе, - как нельзя предугадать, какая будет погода через неделю, но что касается окончательного результата, то это совсем иное: он может быть вычислен, как вычисляют затмение, которое произойдет через пятьсот лет" (Литературное наследство. М., 1935. Т. 31 - 32. С. 758).

Отличительные особенности личности и методологии Тютчева отметил после беседы с ним летом 1842 г. К.А. Фарнгаген фон Энзе: он "имеет дар всеобъемлющего взгляда на вещи при одновременном чувствовании всего своеобразного" (Литературное наследство. М., 1989. Т. 97. Кн. 2. С. 459). Годом позже в дневниковой записи он вновь подчеркивает: "С необычайным проникновением Т.<ютчев> говорит о своеобразии русских и славян вообще, о языках, нравах, формах правления; обнаруживает широкий исторический взгляд на древний спор и национальную борьбу греческой и латинской церквей" (Там же. С. 460). Уже в первой половине 30-х гг. всеобъемлющий взгляд поэта проявлялся в его разговорах с А.И. Тургеневым "о религиях, о католицизме, о Лютере и Риме", с Ф.В. Шеллингом о фундаментальном выборе между "Безумием креста" и тотальным отрицанием или в стихах "Как дочь родную на закланье…" (1831), где говорится о "звезде в незримой высоте" и "высшем сознаньи" народа, о "подвиге просвещенья" и целостности державы, об "общей свободе" и единстве "родных поколений" славян.

Когда речь заходит о западных источниках, влиявших на формирование мировоззрения и всеобъемлющего взгляда Тютчева, приходится сталкиваться с известным парадоксом: однозначность тех или иных оценок нередко не подкрепляется их содержательным наполнением, а отдельные факты биографии толкуются весьма расширительно. Например, по словам К. Пфеффеля, поэт испытывал серьезное воздействие теократических идей Ж. де Местра и "на всю жизнь сохранил их отпечаток" (Там же. С. 33). И.С. Гагарин утверждал, что в петербургских салонах Тютчев исполнял "роль православного графа де Местра" (Там же. С. 45). С последним сравнивал русского поэта и французский публицист Э. Форкад. За подобными выводами следуют многие позднейшие исследователи.

Действительно, можно говорить о чисто внешнем сходстве Тютчева и Ж. де Местра в их понимании божественного происхождения монархической власти, легитимизма или антихристианской сущности революции как восстания человеческого Я против Высшей Воли. Однако в более принципиальном и содержательном плане трудно представить менее сопоставимых мыслителей. Если для Ж. де Местра Католицизм является главным проводником религиозно-исторического единства и сопротивления разрушительным революционным тенденциям, то у Тютчева он, напротив, и порождает (через искажение христианства корыстной политикой) Протестантизм, Атеизм и Революцию, истинным противовесом которой выступает у него абсолютно неприемлемое для французского мыслителя Православие. По мнению католического публициста П. Лоранси, историософские построения Тютчева представляют собой "блестящую противоположность теориям христианского единства, изложенным г-ном де Местром" (Литературное наследство. М., 1988. Т. 97. Кн. 1. С. 238). К.В. Пигарев хотя и полагает вслед за П.Н. Сакулиным решающим воздействие представителей французского католического консерватизма и роялизма (Ж. де Местр, Ф.Р. Шатобриан, Л.Г. Бональд) на перенесение поэтом политических вопросов в религиозную сферу, тем не менее характеризует тютчевскую "систему великого славянского единства" как "систему Жозефа де Местра наизнанку" (Пигарев К.В. Жизнь и творчество Тютчева. М., 1962. С. 127).

Такое отталкивание и движение "от противного" становилось своеобразной чертой тютчевской мысли, которая, несмотря на свои личностные особенности, входила также в резонанс с ближайшим культурно-идеологическим контекстом в России, в частности, со спором А.С. Пушкина с П.Я. Чаадаевым. Тютчев на свой лад выражал общую для эпохи тягу сознания к историзму, к всеобъемлющему пониманию протекших и грядущих веков. Так, в начале 30-х годов Н.В. Гоголь, по свидетельству В.В. Григорьева, был убежден, что он создан историком и призван к преподаванию судеб человечества. Сам Н.В. Гоголь, осуждая узкую фактографическую методологию, словно в тютчевском духе обращался к современному историку: "Вооружился взглядом современной близорукости и думаешь, что верно судишь о событиях! Выводы твои - гниль; они сделаны без Бога. Что ссылаешься ты на историю? История для тебя мертва, - и только закрытая книга. Без Бога не выведешь из нее великих выводов; выведешь одни только мелкие и ничтожные" (Гоголь Н.В. Собр. соч.: В 9 т. М., 1994. Т. 6. С. 127). По-своему констатировал стремление ко всеобъемлющему взгляду на судьбы человечества в начале 40-х гг. и А.И. Герцен: "История поглотила внимание всего человечества, и тем сильнее развивается жадное пытание прошедшего, чем яснее видят, что былое пророчествует, что, устремляя взгляд назад, - мы, как Янус, смотрим вперед" (Московские ведомости. 1843. №142).

С таинственным смыслом истории в целом, с ролью России и Европы в судьбах всего человечества связаны и основные идеи П.Я. Чаадаева. По его мнению, европейские успехи в области материального благополучия, бытового комфорта, научных открытий, юридических отношений стали возможны лишь благодаря существованию активного преемственного развития общественно-политических сторон западного христианства. В современной России он не находил элементов "земного царства", причину чего видел в схизматическом отделении православия от католичества. В результате православие, сохраняя высоту и чистоту евангельского учения, сосредоточилось в храме, усилило в русском народе духовный аскетизм и самоотречение и оставило в тени разнообразное культурное строительство западного типа, а, следовательно, и расширительно-деятельное движение к установлению совершенного строя на земле.

Качества А.С. Пушкина как художника-историка предопределили его отношение не только к утопическим чаяниям, но и к конкретным выводам философических писем П.Я. Чаадаева. Так, еще в 1831 г. он прочитал два из них и, возражая автору, подчеркивал, что единство христианства заключается не в католицизме, а в Богочеловеке, Иисусе Христе. Вполне соглашаясь с философом, поэт пишет, что "величайший духовный и политический переворот нашей планеты есть христианство. В сей-то священной стихии исчез и обновился мир. История древняя есть история Египта, Персии, Греции, Рима. История новейшая есть история христианства" (Пушкин А.С. Собр. соч.: В 10 т. М., 1962. Т. 6. С. 323). Однако он решительно отвергает утверждение П.Я. Чаадаева, что "мы черпали христианство" из нечистого (т.е. византийского) источника и что "Византия была достойна презрения". А.С. Пушкин защищает перед ним "Греческое Вероисповедание", которое "отдельное от всех прочих, дает нам особенный национальный характер", и приходит к прямо противоположному выводу: "В России влияние Духовенства столь же было благотворно, сколько пагубно в землях Римско-католических. Там оно, признавая главою своею Папу, составляло особое общество, независимое от Гражданских законов, и вечно полагало суеверные преграды просвещению. У нас, напротив того, завися, как и все прочие состояния, от единой Власти, но огражденное святыней Религии, оно всегда было посредником между Народом и Государем как между человеком и Божеством. Мы обязаны монахам нашей Историею, следственно и просвещением" (Цит. по: Юрьева И.Ю. Пушкин и христианство. М., 1999. С. 71). И традиции такого просвещения нельзя растворять в подражании западной цивилизации. По убеждению А.С. Пушкина, "Россия никогда ничего не имела общего с остальною Европою <…> История ее требует другой Мысли, другой формулы…" (Там же. С. 72).

В споре А.С. Пушкина с П.Я. Чаадаевым (как и в его стихотворении "Клеветникам России") намечены важные темы, которые в историософских размышлениях Тютчева примут относительно развернутый и более сосредоточенный характер. Эти размышления различными своими сегментами, в разных культурно-исторических контекстах, под тем или иным углом зрения пересекаются и перекликаются с дискуссиями славянофилов и западников, почвенников и либералов или евразийцев и европеистов. Их внутренняя логика претворена (как типологически, так отчасти и генетически) в идеях русских писателей и мыслителей самого первого ряда и остается важным уроком для настоящего и будущего.

По большому счету, христианское мышление Тютчева и соответствующая ему методология, по-своему утверждающая воплощение Бога в мире, позволяющая обнаруживать подводные течения и соразмерно оценивать видимый ход "ужасной реальности жизни", дающая незыблемую точку опоры для воли и действия среди "праха земных интересов" и призрачной зыби явлений, оказываются необходимыми для осознания энтропийных закономерностей уже "нашего века", о которых размышляет, например, выдающийся социолог П.А. Сорокин. Последний показывает и доказывает, что все духовное, идеальное, бескорыстное, святое, благородное постепенно сводится к заблуждению, невежеству, идиотизму, лицемерию, скрывающим "низкое происхождение" основных поведенческих мотивов. Истинные нравственные понятия воспринимаются в лучшем случае лишь как "идеологии" и "красивые речевые реакции", маскирующие стяжательские мотивы и плутократические интересы индивидов и групп. В подобной антропосфере юридические нормы в силу своей условной и релятивистской природы неизбежно деградируют, становятся все более необязательными и относительными, все чаще начинают выполнять роль своеобразной пудры и дымовой завесы для насыщения эгоистических и гедонистических потребностей, открывая через демагогию путь "праву сильного". Главный принцип нашего времени, подытоживает П.А. Сорокин, может звучать так: "Допустимо все, что выгодно" (Сорокин Питирим. Человек. Цивилизация. Общество. М., 1992. С. 503). По его заключению, когда общество освобождается от Бога и отрицает все связующие его нравственные императивы, то единственной действительной силой остается сама физическая сила, от примитивного использования которой не может предохранить никакая лукавая пропаганда общечеловеческих ценностей. Здесь же, как показывала Тютчеву судьба всех языческих империй, сокрыто начало деградации, распада, конца. И утопическому прагматизму силы поэт противопоставляет реалистическую надежду любви:

"Единство, - возвестил оракул наших дней, -
Быть может спаяно железом лишь и кровью…"
Но мы попробуем спаять его любовью -
А там увидим, что прочней…
("Два единства", 1870)

По "окончательному" выводу Тютчева, лишь мера успеха такой попытки, которой материальное могущество в своей служебной роли никак не может помешать, становится залогом подлинной и несокрушимой жизни, а все остальное - миф, иллюзия и утопия.