Пушкин и салонная культура его времени: заметки к теме

Предложенный нами беглый – и, вероятно, неполный обзор ряда основных поведенческих амплуа, характерных для светских людей александровской эпохи, показал, что при всех более или менее очевидных связях поведения Пушкина с ролями денди, маргинала, салонного поэта, шута, законодателя и др. оно тем не менее не может быть прочитано с помощью какой-то одной роли или с помощью простой комбинации элементов нескольких амплуа.

Дело в том, что в целом поведение Пушкина все же тяготеет к норме, именно средней норме. Эпатажем отмечен, пожалуй, лишь конец десятых – начало двадцатых годов, причем эпатаж только подчеркивает значимость нормы. Эта норма в свою очередь нуждается в описании.

Честный человек, honnete homme.

Честный человек – это на языке пушкинской эпохи не просто оценочная характеристика, это определенное мироощущение, определенный стиль поведения, определенная культура. И в этой культуре существенны как внутренние ее особенности, так и внешние. Поэтому мы касаемся здесь трех, казалось бы, очень разных, но на самом деле связанных между собой сфер: одежда, разговор, правила поведения в обществе.

Поведенческий кодекс

Он изложен в письме Пушкина к брату Льву Сергеевичу от сентября - октября 1822 г.; фрагменты этого письма приводим в переводе с французского.

Прежде всего, Пушкин, выступая в роли «наставника», фиксирует внимание брата на проблеме выбора модели поведения в обществе: «Твое поведение надолго определит твою репутацию и, быть может, твое благополучие». Итак, светский человек – это человек «внешний», а не «внутренний»; его судьба зависит от того, как он выстраивает общение.

При этом наиболее достойное поведение в свете – то, в основе которого лежит демонстрация независимости, которая должна находить опору в чувстве презрения: «Тебе придется иметь дело с людьми, которых ты еще не знаешь. С самого начала думай о них все самое плохое, что только можно вообразить: ты не слишком сильно ошибешься. <…> презирай их самым вежливым образом. <…> Будь холоден со всеми; фамильярность всегда вредит; особенно же остерегайся допускать ее в обращении с начальниками, как бы они ни были любезны с тобой».

Независимое поведение несовместимо с «услужливостью»: «Не проявляй услужливости и обуздывай сердечное расположение, если оно будет тобой овладевать: люди этого не понимают и охотно принимают за угодливость, ибо всегда рады судить о других по себе».

Наконец, столь же неприемлемы услуги («одолжения») со стороны окружающих и, тем более, их «покровительство»: «Никогда не принимай одолжений. Одолжение чаще всего – предательство. – Избегай покровительства, потому что это порабощает и унижает».

Принцип независимости распространяется также на сферу материального положения: «Если средства или обстоятельства не позволяют тебе блистать, не старайся скрывать лишений; скорее избери другую крайность: цинизм своей резкостью импонирует суетному мнению света, между тем как мелочные ухищрения тщеславия делают человека смешным и достойным презрения». Итак, либо способность или возможность «блистать», либо вынужденное «циническое» пренебрежение: имитация соответствия некой «норме» объявляется неприемлемой.

Советы, которые Пушкин дает брату, не имеют ничего общего с «игровым», «легким» стилем салонного общения. Все выражено просто, резко, прагматично. Конечно, этот прагматизм не случаен: Пушкину важно показать, что в этом «легком» мире света нет незначительных деталей; что в нем нет места «непреднамеренности», случайности, что он требует продуманной программы действий, основанной на точном знании.

Одежда

Значимым в системе норм салонного поведения признается, во-первых, умение правильно одеваться. Выше мы уже цитировали письмо Вяземского к П.И.Бартеневу, в котором Вяземский воспоминал о своей первой встрече с Батюшковым, который тогда не был склонен строго придерживаться «туалетного уложения»; Вяземский не преминул отметить это в разговоре с Жуковским и немедленно получил отповедь за мелочность. Здесь столкнулись две противоположные установки: «светская» Вяземского, который, «замечая» Жуковскому о гардеробных промахах Батюшкова, выступал с позиций «хранителя» нормы светского уложения, и «домашняя» Жуковского, не придававшего вообще особенного значения светскому этикету и тяготевшего к роли частного человека.

Между тем важно было не только умение правильно одеться к какому-то случаю, но и избегать нарочитых эффектов, изысков. А.И.Подолинский в своих возражениях на статью В.П.Бурнашева «Мое знакомство с Воейковым в 1830 году», в частности, замечал: «Не понимаю, как ухитрился Г.<осподин> В.Б.<урнашев> видеть на мне редкие камеи из Геркуланума, дорогие перстни, широкополую шляпу и вообще все то, чем он меня украшает и чего никто никогда на мне не видывал. Я одевался просто, как все прилично одетые люди, не отличаясь никакою, бросающеюся в глаза, изысканностию и расчетом на эффект, совершенно мне несвойственным».

«Небрежность» в одежде в принципе могла рассматриваться как особый вид франтовства. М.П.Погодин так описывает первую встречу с Пушкиным: «Ожидаемый нами величавый жрец высокого искусства – это был среднего роста, почти низенький человечек, с длинными, несколько курчавыми по концам волосами, без всяких притязаний, с живыми быстрыми глазами, вертлявый, с порывистыми ужимками, с приятным голосом, в черном сюртуке, в темном жилете, застегнутом наглухо, в небрежно завязанном галстуке».

Погодин, видимо, недостаточно знакомый с обычаями высшего света, говорит о некоторой «небрежности» в одежде Пушкина (не так завязан галстук). А.Н.Вульф, конечно, более точен, когда говорит именно о намеренной «небрежности», которая означала лишь высшую степень щегольства: «Одевался Пушкин хотя, по-видимому, и небрежно, подражая и в этом, как во многом другом, прототипу своему – Байрону, но эта небрежность была кажущаяся: Пушкин относительно туалета был весьма щепетилен. Например, мне кто-то говорил или я где-то читал, будто Пушкин, живя в деревне, ходил все в русском платье. Совершеннейший вздор: Пушкин не изменял обыкновенному светскому костюму. Всего только раз, заметьте себе - раз, во все пребывание в деревне, и именно в девятую пятницу после пасхи, Пушкин вышел на святогорскую ярмарку в русской красной рубахе, подпоясанный ремнем, с палкой и в корневой шляпе, привезенной им еще из Одессы. Весь новоржевский beau monde, съезжавшийся на эту ярмарку (она бывает весной) закупать чай, сахар, вино, увидя Пушкина в таком костюме, весьма был этим скандализован». Внимание Пушкина к своему туалету Вульф отмечает и в дневнике: «По шаткому крыльцу взошел я в ветхую хижину первенствующего поэта русского. В молдаванской красной шапочке и халате увидел я его за рабочим столом, на коем были разбросаны все принадлежности уборного столика поклонника моды <...>» (запись от 16 сентября 1827 г.).

Итак, в восприятии Вульфа облики Пушкина – «первенствующего поэта» и Пушкина – светского человека, «поклонника моды» как бы слиты воедино. Подчеркнем еще, что «небрежение» некоторыми общими обычаями в одежде, обусловленное ориентацией на амплуа «денди», очевидным образом соотносилось современниками с определенными литературными образцами. В своих «Воспоминаниях» В.А.Соллогуб весьма забавно объяснял эту пушкинскую «небрежность» стремлением поэта так своеобразно ответить обществу за его пренебрежение к статусу «сочинителя», но вместе с тем с полным основанием усматривал в ней своеобразный светский байронизм: «Наше общество так еще устроено, что величайший художник без чина становится в официальном мире ниже последнего писаря. Когда при разъездах кричали: “Карету Пушкина!” – “Какого Пушкина?” – “Сочинителя!” – Пушкин обижался, конечно, не за название, а за то пренебрежение, которое оказывалось к названию. За это и он оказывал наружное будто бы пренебрежение к некоторым светским условиям: не следовал моде и ездил на балы в черном галстуке, в двубортном жилете, с откидными, ненакрахмаленными воротниками, подражая, быть может, невольно байроновскому джентльменству; прочим же условиям он подчинялся».

Итак, в том, что касается одежды, нет мелочей; Соллогуб, как видим, отмечает не только наличие черного галстука или воротника, но и  считает нужным сообщить, что последний не был накрахмален. Манера одеваться, таким образом, оказывается своего рода языком, владеть которым светский человек обязан хотя бы потому, что этот язык самым непосредственным образом отражает его культурную ориентацию; показательно, что упоминаний о пушкинских воротниках, жилетах и галстуках для Соллогуба вполне достаточно, чтобы перейти к теме пушкинского «байронизма». Костюм воспринимается как некий текст, который может быть «прочитан» любым членом общества. И всякая «опечатка» в этом тексте становится предметом самого живого обсуждения.