Тема лишнего человека в русской классике

"Лишний человек" - явление кризиса в обществе; опять-таки мудро заметил Гончаров, что каждая эпоха в период кризиса вызывает тень Чацкого: героя терзает одновременно отвращение к обществу и теснейшая с ним связь. Говоря словами экзаменационной темы, Чацкий - вполне "представитель фамусовского общества", основа его характера - фамусовская, но это одно из первых, легких звеньев его распада. Более того, пороки века будут в нем более вопиющими, чем в других. Так, он обличает крепостничество, но идет горячий спор, сколькими душами владел он сам - 300 или 400? - Фраза "управляет оплошно имением" отнюдь не значит, что он, скажем, отпустил крестьян, как это делали задолго до времени действия комедии. В литературе любопытный пример - толстовский герой кн. Андрей Болконский, отпустивший крестьян еще до 1812 года; Толстой подчеркнет, что это был один из первых примеров в России, и для этого были реальные прототипы. Обращение Чацкого к своим слугам ничуть не отличается по тону от фамусовского или хлестовского ("пошел, ищи, не ночевать же тут", "выталкивает его (слугу) вон", 5, 120); Чацкий высмеивает московские сплетни, но сам весь пропитан ими, не зря София сразу это заметит: "Вас с тетушкою свесть. чтоб всех знакомых перечесть" (5, 44) и так же не зря беспокоится Фамусов: "Что будет говорить княгиня Марья Алексевна", ведь Чацкий грозит сплетнями его дому: "Дни целые пожертвую молве" (5, 77), "на дочь и на отца ... излить всю желчь и всю досаду" (5, 128).

Влюбленный восторг Чацкого вполне соседствует с глупым цинизмом: "Чтоб иметь детей, кому ума недоставало"(5, 78), это совершенная нечувствительность к отцовству в духе фонвизинского Митрофанушки (тогда чего стоят все речи Чацкого о культуре, образованности?), и опять-таки толстовский роман показывает, насколько глубоко воспринималась идея брака и отцовства современниками Чацкого. Об отношении к женщине надо судить не только по любви Чацкого к Софии: пошлый и неумный тон Чацкого задевает Наталью Дмитриевну так, что она одернет нашего героя: "Я замужем" (5, 8З). Словом, Чацкий не дает себе труда разобраться в себе самом, прийти к цельности мировоззрения и характера.

Главной чертой "лишнего человека" становится именно непонимание самого себя и своих ближних, все заслоняет напыщенное "Я" и обличения, обращенные к другому. Возьмем и такой пример: "Молчалины блаженствуют на свете," - с легкостью говорит Чацкий, себе же оставляет пресловутый "мильон терзаний", но Молчалины, по "Горю от ума", не блаженствуют, а уязвлены куда больше Чацких. Не те же ли черты мы видим и в тургеневском Чулкатурине: постоянное непонимание и позднее прозрение? Чацкий не приходит в комедии к мысли о самоубийстве, хотя в лихорадке почти бредит этим ("Мне в петлю лезть", 5, 73; "Желал бы убиться" , 5, 66; "Велите ж мне в огонь", 5, 46), но, разоблачая других и разоблачаясь сам, он вытесняет себя из жизни. Одна из первых попыток создать образ "лишнего человека" несет отпечаток болезненного сопротивления своей судьбе, однако сопоставления слабого и бесполезного, пока тема не вызрела до тусклого "уничтожаясь, перестаю быть лишним", до желания смерти. Теперь кажется понятным данное комедии название, особенно с учетом первоначального варианта "Горе уму": не всякий ум, а ум Чацкого несет горе. И смысл, и само звучание названия вполне в духе христианского мироощущения. Оно очевидно перекликается с многократным библейским "Горе вам" (напр., "Горе тебе, опустошитель", "Горе тебе, Вавилон", "Горе непокорным сынам", многие Христовы восклицания; существенно: именно горе от ума в ряде библейских стихов: "Горе тем, которые мудры в глазах своих и разумны пред собою", Ис, 5, 21). Нельзя не напомнить, что одновременно с работой над комедией Грибоедов глубоко изучает Библию, создает переложения из нее. Чтобы оценить ум Чацкого, достаточно сопоставить премудрость Соломона в притчах с нашим героем: поистине Молчалин покажется "мудрее".

Итак, сделаем предварительное обобщение. Чацкий - один из первых ярких героев темы "лишнего человека". В этом образе сочетаются как неприятие его ближними и его собственное противопоставление себя миру, так и внутренняя опустошенность, хотя и прикрытая броским жестом. Сочетание этих условий и делает Чацкого лишним, уходящим от Фамусова в какое-то небытие. Одного первого условия явно недостаточно для грибоедовского героя: в конце концов тогда и самого Христа, отвергнутого в своем отечестве, можно было бы назвать "лишним", как и показано в иудейском сознании. В конфликт с миром, с обществом закономерно вступает и глубоко содержательный герой. "Лишним" же героя делает собственная неустроенность, незрелость и столь логичное тогда категоричное требование своего авторитета среди ближних. "Лишний человек" нетерпелив, всегда резко и порой неожиданно устремляется к развязке, к уходу. "Уход" - это единственный содержательный акт "лишнего человека". Таков первый, и самый распространенный тип в ряду наших героев, которые не повторяют друг друга, а развивают тематическую линию. Надо оговориться и по поводу некоторой оценочности самого выражения "лишний человек": для литературной темы это вовсе не обвинение, хотя и вовсе не добродетель, это лишь явление, которое мы вольны оценивать как угодно. Не быть лишним - тоже не великое достижение и не похвала герою (иначе бы Загорецкий стоял выше Чацкого), речь идет только о характере судеб, а не о житейских оценках. Более того, без определенной привлекательности (чаще всего, правда, или ложно понятой, или являющейся "маской") не существует образ "ЛЧ". Потому и в Чацком - на поверхности полнота жизни, по существу - пустота, одиночество, предвкушение ухода. "Карету мне, карету!" И, кажется, комедийность такого, внешне трагического характера может быть понята только в христианском ключе: "смешно" быть лишним в Христовом мире.

Как ни привычно видеть в ряду "лишних людей" Евгения Онегина, в нашу тему войдет совсем другой герой пушкинского романа. Нельзя в Онегине душевное состояние тоски, скуки, разочарования, тяготящие героя ряд жизненных заблуждений и ошибок, отвращение к свету, к общению воспринимать как судьбу "лишнего человека". Еще Белинский показывал глубокое наполнение этого характера и даже его общественную роль: "Как хорошо сделал Пушкин, взяв светского человека в герои своего романа"(1, 6, 379),

"Онегин - добрый малой, но при этом недюжинный человек(там же, 385), "русский поэт может себя показать истинно национальным поэтом, только изображая в своих произведениях жизнь образованных сословий" (там же, 369) и др. Разлад героя с обществом - еще не повод для нашей темы, тем более такой аристократический разлад, как у Онегина.

Уже само отсутствие в Онегине решительного протеста говорит о том, что он принял этот мир; далее, то, что он принимает этот мир в облике достаточно мрачном, а не ярком, не "теплом", говорит только о том, насколько Онегин смиряется с бытием, принимает его со своим собственным разочарованием, неудовлетворением. Пушкин подчеркнет:"0н застрелиться, слава Богу, попробовать не захотел" (7, 19), и это не случайные слова. Цепь духовных испытаний Онегина, после затянувшегося "сплина", воспринимается им почти стоически; это вечное преследование тени Ленского - гораздо сильнее влюбленности Чацкого, если сравнить их путешествия; но в Онегине преобладает зрелое молчание, а не обида на судьбу.

Достаточно единственного в его судьбе насыщенного жизнью эпизода - образ покорившей его Татьяны, - чтобы Онегин почувствовал и необычайную энергию, причем энергию мудрую, содержательную. Символично: герой в конце романа возвращен, а не уносится в пустоту, как Чацкий. В этот момент возвращения к жизни Пушкин оставляет своего героя ("в минуту, злую для него"), но оставляет, повторим, именно вернув к жизни. Так что в Онегине можно найти только отдельные тематические черты "лишнего человека", хотя суть образа, его смысл развертывается в противоположную сторону. Не обвинение судьбе, не требование неясных перемен, а одинокое философствование, готовность к непростому, напряженному возрождению души - это далеко не судьба "лишнего человека".

Нетрудно догадаться, что мы хотим "лишним человеком" представить Владимира Ленского. Даже не привлекая этого героя к нашей теме, критика уже постаралась сделать его таким. Начиная с текста самого романа, кончая Белинским, мы видим, что Ленский рождал большую неприязнь, чем этот "эгоист" Онегин. Едва ли кто сомневался, что Ленского ждал финал не поэта-романтика, а именно пустого обывателя: "Поэта обыкновенный ждал удел... Расстался б с музами, женился, в деревне счастлив и рогат, носил бы стеганый халат" (7, 105), но ведь Пушкин и этого не показал: нам надо признать смерть Ленского как завершение его судьбы. Белинский много обличает несостоявшуюся судьбу Ленского ("Люди, подобные Ленскому, при всех их неоспоримых достоинствах, нехороши тем" и т.д. – 1, 398-399), мы бы остановились на остроумной реплике критика: "В нем было много хорошего, но лучше всего то, что он был молод и вовремя для своей репутации умер"(1, 398).
И здесь мы видим действительную противоположность Онегину: внешнее кипение жизни и внутренняя незрелость в Ленском - внутреннее развитие и видимый упадок в Онегине. Но почему-то в Ленском внешность заслоняет суть. Внешне он поэт! Но Пушкин так покажет его поэзию, что это будет большей пустотой, чем неумение Онегина отличить ямб от хорея: "Он пел разлуку и печаль, и нечто и туманну даль"(7, 30), "он пел поблеклый жизни цвет без малого в осьмнадцать лет". Стих Ленского раздражает Пушкина, поэтому происходит пародийное совпадение: "И запищит она (Бог мой!): Приди в чертог ко мне златой" (7, 31) и стихи Ленского, "полные любовной чепухи" (7, 98): "Сердечный друг, желанный друг. Приди, приди, я твой супруг!.."(7, 99). Пушкин назовет Ленского философом, поклонником Канта, но совершенное непонимание бытия раскрывает в нем такого же философа, как поэта в месье Трике. Это "ум, еще в сужденьях зыбкий" (7, 32), но уже упрямый и нединамичный; "вечно толкуя о жизни, он никогда не знал ее" (Белинский, 1, 397). Так, это проявляется в "выборе" Ольги, что также показано Пушкиным не без раздражения: "Я сам его любил, но надоел он мне безмерно" (7, 35), - говорится об этом поэтическом идеале, который, однако, заставит Ленского позабыть свою "неохоту узы брака несть".

В отличие от Чацкого, Ленскому было свойственно задумываться не ради пяти-шести мыслей здравых: "Цель жизни нашей для него была заманчивой загадкой", но далее идут явно снижающие строки: "Над ней он голову ломал И чудеса подозревал" (7, 29). Ни один герой не видит в Ленском того, что он сам о себе воображает. Для Онегина он неискушенный юнец, для соседей - не более чем богатый и хороший собою жених; пушкинское определение "полурусский сосед" насквозь иронично и делает из родовитого дворянина некое "смешение французского (немецкого) с нижегородским". Кажется, только А.И.Герцен прочел Ленского в духе стихов самого юного поэта: "Эти отроки - искупительные жертвы - юные, бледные, с печатью рока на челе, проходят как упрек, как угрызение совести, печальная ночь, в которой они существовали, становится еще чернее" (2,8, 171). Ленский был бы в восторге от такой незаслуженной репутации. По ходу романа укрепляется именно "соседское" восприятие Ленского - жениха с перспективой халата и рогов. Фигурально и в дуэли Ленский требует брака с Ольгой: или брак, или не жить вовсе. Но и его возможная супруга вовсе не глубоко понимает поэта, вернее суть его не столь глубока, чтобы запечатлеться всерьез: "Не долго плакала она.. Улан умел ее пленить. Улан любим ее душою" (7, 111). Ср. грезы Ленского: "Он верил, что душа родная Соединиться с ним должна, Что, безотрадно изнывая, Его вседневно ждет она" (7, 29).

В Ленском Пушкин показал непонимание бытия, глухоту к жизненному опыту и напыщенную требовательность, а не герценовскую жертву "печальной ночи" царизма. Не чуждо Ленскому и непременное для "лишнего человека" чувство ненависти ("Я модный свет ваш ненавижу" - 7, 42). Принять пошлость за романтику, настаивать на своей исключительности и уже поэтому не понимать себя, туман учености посчитать духовным зрением - словом, выдавать пустое за значимое и есть характерный путь "лишнего человека".

Раздраженная бесконечными разладами психика неизбежно обостряет грядущее столкновение: или мир таков, каким я его вижу, или что-то должно быть уничтожено, что-то "лишнее". Только уход из жизни делает образ Ленского содержательным, только его смерть навсегда закрепляет его и в сознании Онегина, и в душе Татьяны (которой, кстати, всегда интуитивно открыта истина, а не химера: смерть Ленского в ее сне (до дуэли); потому так и важна ее вечная любовь к Онегину, и в нем это тоже признак "не - лишнего" человека). И здесь вновь мотив "уничтожаясь, переставать быть лишним": в жизни, в памяти, в любви; веяние смерти делает фигуру "лишнего человека" наполненной, поэтому-то он так и стремится к гибели. Не понимая сам себя, идет Ленский к дуэли, сочиняет накануне очередной пошлый стих. Дуэль - достаточно частый сюжет в развитии нашей темы: герой настаивает на своем капризном требовании, не желая принять мир не таким, как в его представлениях, т.е. видя смысл только в самом себе - незрелом, запутавшемся человеке. Вновь в отличие от Чацкого (от которого, кстати, тоже ждут "дуэли" – 5; 69, 104: "Затеет драться он..."), Ленский не оказывается глух к природе, видимо и к идее Бога, однако повсюду ждет романтической картинки, в то время как Онегин готов принять жизнь во всех ее качествах, не ожидая в себе непременного восторга: та же природа может быть и прекрасной, и тусклой ("Как эта глупая луна", 7, 44), добавим: и жестокой, и уродливой, какой угодно, ведь жизнь не всегда повернута к нам праздничной стороной (Ср. о Ленском: "Теперь ревнивцу то-то праздник" (7, 96)). Этого и не приемлет "лишний человек", не понимая, что вечно в ожидании "праздника" он лжет перед собой и перед Богом, забывая, что страдания – суть христианской судьбы, а не досадная ошибка или наказание. Не нужно и бояться для нехристианской, но "прямо геттингенской", души пушкинского героя дать определение "лишнего человека".
Итак, Ленский у Пушкина отчасти сыграл роль Чацкого - без общественного лишь пафоса; однако эта роль усилена и доведена до смыслового завершения - скорой смерти героя: "обличение" Онегина стало роковым выпадом против жизни. Он даже решительнее Чацкого, ведь тот пока не звал к барьеру никого из своих противников. Пушкин изобразил героя, погруженного в мир химер, за что ему приходится расплачиваться не поэтически, а житейски, едва лишь одна из этих химер потребовала воплощения. Как личность Ленский не оставляет следа: "несчастной жертвой Ленский пал", но и это более содержательный ореол, нежели возможная судьба поэта. Смерть преображает "лишнего человека", но это уже не его личная, а высшая воля: "Недвижим он лежал, и странен Был томный мир его чела... Теперь, как в доме опустелом, Все в нем и тихо, и темно" (7, 103). Сильная поэтическая деталь: "Почуя мертвого, храпят И бьются кони..." (7, 104): это "странной", высшей силой повеяло от преображенного смертью "лишнего человека".

У Лермонтова же "лишним человеком" будет не Печорин, а Грушницкий, В Печорине, как и в Онегине, не будет ничего "лишнего", кроме его ухода от общественного поприща - на поприще личных духовных испытаний, которые он принимает или даже сам устраивает. Печорин вновь открывает мрачный, но истинный облик человека, вечно пытаясь понять смысл бытия, то обращаясь к самому себе, то к миру природы, то к Богу. Среди героев русской классики ему в высшей степени свойственно преклонение перед космосом, вечное ожидание открытия, потрясенность природным величием: "Воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка; солнце ярко, небо сине - чего бы, кажется, больше? зачем тут страсти, желания, сожаления?" (6, 66). Постоянный вопрос "зачем?" - признак "не- лишнего человека" в этом мире. В каждом шаге человека Печорин видит загадку и значение (ср.: споткнулся Грушницкий перед дуэлью - дурной знак, нет иконы в доме – тоже, всякая черта внешности – и та полна выразительности): "Я часто спрашиваю себя, зачем..." (6, 98); "какую цель имела на это судьба?" (6, 106); "для какой цели я родился?.. А, верно, она существовала" (6, 126). У Печорина удивительно стойкая привязанность к жизни, несмотря на его видение смерти: "После этого стоит ли труда жить? А все живешь - из любопытства: ожидаешь чего-то нового" (6, 126), "Я думал умереть, это невозможно: я еще не осушил чаши страданий и теперь чувствую, что мне еще долго жить" (6, 127).

В сущности, Печорин принимает жизнь, мир, лежащий во зле, и себя как носителя зла, т.е., принимает мир таким, каким он открылся Христу, потому и повтор Христовой фразы о "чаше" страдания: "Отче Мой! если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем не как Я хочу, но как Ты" (Мф., 26, 39). И Печорин не сделает ничего, что могло бы этот мир изменить: это и невозможно, и он сам не грядущий Христос (ср. опять с Чацким: "Но вас я воскресил"; 5, 68). Принять и стараться пройти свой путь осознанно и чутко - единственное неколебимое убеждение Печорина, и именно оно никогда не сделает его подлинно "лишним": "только в этом высшем состоянии самопознания человек может оценить правосудие Божие" (6 , 99).

Грушницкий поначалу показан героем, которого мир принял, он тесно вписан в житейские события, весь жаждет "новых чувствований", говоря не самым лучшим лермонтовским же стихом. Но внутренняя пустота будет сразу очевидна и в нем; в отличие от Чацкого, она не замаскирована, а, наоборот - назойливо обнажена автором "записок", Печориным: "Я его понял, и он за это меня не любит; он не знает людей и их слабых струн, потому что занимался целую жизнь одним собою" (6, 68-69). Возможно, это некоторая "натяжка", слишком грубое разоблачение, но таким и может быть герой в условиях жанра: "дневник" позволяет Печорину полностью подчинить другого своей, уже авторской воле. Таким и надо принять Грушницкого, ведь "иного не дано" в тексте: это персонаж, смоделированный Печориным, и именно как тип "лишнего человека". На страницах дневника Печорин заставляет Грушницкого всегда и подчас неуклюже обнаруживать свое ничтожество: от обыгрывания его солдатской шинели, скрывающей пустоту, до "полустклянки" духов, вылитых Грушницким себе на грудь, опять же, чтобы таким обилием закрыть свои "пустоты".
Грушницкий не обладает постоянной категоричностью своих требований, как Чацкий; всякую перемену, случившуюся в его жизни, он будет одинаково поворачивать в свою пользу (всячески использует свою солдатскую шинель - в восторге от производства из юнкеров в офицеры; якобы страстно любит Мери - с безразличием говорит о ней, когда не остается никаких надежд и т.д.): кажется он более гибок, чем Чацкий и Ленский, однако это гибкость маньяка, который все обращает исключительно в свою пользу и выгоду. Единственное категорическое его требование к другому оказывается едва ли не вынужденным и - смертельным: мы говорим о его дуэли. Грушницкого буквально ведут к поединку и его "друзья", и Печорин, но, вступив на путь рокового решения, Грушницкий проходит его именно со словами "лишнего человека": "Стреляйте! я себя презираю, а вас ненавижу. Если вы меня не убьете, я вас зарежу ночью из-за угла. Нам на земле вдвоем нет места" (6, 135). Как ни непривычно, но ведь позиция Печорина будет совершенно иная: для него на земле есть место для всех, так же, как для всех есть и смерть, потому что все это заложено в замысле человеческой жизни. Поэтому Печорин, с одной стороны, будет готов в любую минуту отказаться от дуэли, он не категоричен, а с другой - не отступит перед грехом убийства, если сама жизнь к этому ведет, если этого требует и его противник.

Мы отчетливо видим, как Печорин "моделирует" и дуэль, и поведение Грушницкого, как запутывает мотивы поединка (только простоватый муж Веры мог решить, что так Печорин заступился за честь княжны Мери: наоборот, Печорин одной фразой драгунскому капитану подтверждает, что был ночью у княжны, стало быть противники его должны чувствовать свою правоту, а также непременно предадут это всеобщей огласке и репутацию Мери погубят, несмотря ни на какую дуэль!). Но здесь громадное отличие от, например, простодушной готовности стать убийцей со стороны поэта Ленского. В контексте лермонтовского романа смерть вовсе не наполняет "лишнего человека" ("Поделом же тебе! Околевай себе, как муха", 6, 135); жизнь и смерть приравнены друг другу, в жизни не более смысла, чем в смерти (ср. позицию Вернера в главе об образе врача). Потому и к своей собственной смерти Печорин будет относиться все более равнодушно ("Удастся ли еще встретиться - Бог знает" , 6, 51; "авось где-нибудь умру на дороге" , 6, 37), а смерть Грушницкого остается совершенно незамеченной и забытой, если, конечно, не считать назначения Печорина для службы в крепость Максима Максимыча. И все же Грушницкий весь предельно сосредоточивается в момент дуэли, в момент своей смерти: "уничтожаясь, и он перестает быть лишним": "Я себя презираю, а вас ненавижу" - вполне "чулкатуринское" состояние.

Наконец, мы переходим к тургеневским героям, и отметим, что первооткрыватель выражения "лишний человек" был воистину чуток к этому явлению и видел его с разных сторон, отразил во внешне несхожих персонажах. Здесь мы перекрещиваемся с традиционной линией "Онегин - Печорин - Бельтов - Рудин". Рудин будет особым оттенком в этой череде, нашу же линию "Чацкий - Ленский - Грушницкий" непосредственно будет продолжать Евгений Васильевич Базаров. Много ли у него общего с Грушницким? Этого не надо и искать: люди разных эпох, характеров, герои разных жанров, они будут принадлежать к общей теме, а не общей биографии. Оттого, что юнкер стал медиком, романтический любовник - едва ли не женофобом, надушенный и напомаженный - стал "этим волосатым", "свиньей в кусте" (выражение Прокофьича), меняется не так уж много в развитии темы. В конце концов даже ненависть к слову "романтизм", а затем ощущение романтика в самом себе на самом деле сближают видимые несходства.

Возьмите зато любовь Грушницкого к напыщенным парадоксам и - высказывания Базарова, и уже стиль будет близким: в Базарове Грушницкий не стал даже более мудрым, "старшим" (ср.: "Я ненавижу людей, чтобы их не презирать" (Груш.) - "Я (ненавижу. – А.А.) многих. Когда я встречу человека, который бы не спасовал передо мной, тогда я изменю свое мнение о самом себе"). Согласимся, однако, что связь здесь не очевидна: образ жизни и собственно характер будут отличаться. Зато более очевидно тематическое сближение: жизнь, исполненная негодования к ближним, проходит одиноко и безрезультатно, в финале Базаров едва ли не перечеркивает весь свой прошлый опыт и даже говорит языком пошловато-напыщенным, в духе юнкера: "Великодушная! Ох, как близки и какая молодая, свежая, чистая... в этой гадкой комнате". "Цари тоже посещают умирающих" ( 9, 3, 364), "Дуньте на умирающую лампаду, и пусть она погаснет"(там же, 365).

Базаров лишний в духе своего времени. Он наполнен маргинальностью, весь сосредоточен на своем Я, крайне сузил поле восприятия жизни, критическое (в духе Чацкого) или скептическое отношение к людям переходит в пресловутый нигилизм: это отрицание бытия, которое затем отзовется мстительно в нем самом ("Смерть тебя отрицает, и баста!"). Вот то самое, ключевое для нашей темы положение: взаимное отрицание!

Перечислим же по порядку существенные моменты "лишнего человека" в Базарове. Коренной для XIX века вопрос - вопрос веры. Непросто было вскрыть безверие Чацкого - у Базарова же оно налицо: отец со страхом и лукавством объяснит появление в их доме священника, отца Алексея, который и сам побаивается встречи с нигилистом, словно встречи с бесом. Само слово "вера" неприемлемо для Базарова: "И чему я буду верить? Мне скажут дело, я соглашусь"(там же, 189); "Я уже доложил вам, что ни во что не верю" (там же, 190). Вопрос о Боге словно боится задать прямо Павел Петрович: "Мы отрицаем, - Все? - Все. - Как? не только искусство, поэзию... но и... страшно вымолвить... (Бога – А.А.) - Все, - с невыразимым спокойствием повторил Базаров" (там же, 213). После таких признаний естественной будет оценка нашего героя: "гордость сатанинская" (217).

Кстати, легкость отрицания была вполне в характере Грушницкого. Далее. Тот же Грушницкий следит не столько за звездным небом (это дело Печорина), сколько за звездами на погонах. Равнодушие к природе - хрестоматийная черта Базарова: на небо смотрит, когда чихает, красоты не видит (разговор с Одинцовой), чуда жизни в мире природы не ощущает. "Лишний человек" внутренне всегда чужд искусству (Чацкий и Ленский - не исключение) - у Базарова это обнажено. Отрицание смысла в общественном развитии, в истории еще более категорично, чем у Чацкого; он даже против отмены крепостного права (9, 216, 352). И мы бы сказали, что все поименованные герои дали в Базарове то, что было в них "лишнего", и явился нигилист. Логичным будет и общественное положение Базарова - "разночинец": неотчетливые социальные связи и традиции перемешаны в Базарове, ненависть к далеким аристократам с явным оттенком завсти и соперничества, даже собственное дворянство окажется тоже источником ненависти: Базаров хочет возвыситься не родом, а только своим Я, ему тесно любое сословие. Игра в "демократизм" особенно осмеяна в романе: после разговоров с "народом" о Базарове говорят как о "шуте гороховом" (353).

И Базаров невольно "эксплуатирует" свое промежуточное состояние (ср. у Грушницкого: быть юнкером, а выглядеть солдатом; у Базарова: быть дворянином и говорить, как дед землю пахал; также: солдатская шинель - балахон, "одежонка" Базарова): ему легко с простыми людьми, которые видят в нем барина ("Известно, барин; разве он что понимает?", 353), а барин Кирсанов - вне себя от напускного базаровского плебейства. Это, в сущности, развращает Базарова, а в отношении к слугам он напоминает Чацкого ("Федька! набей мне трубку! - сурово приказал Базаров", 283). Этой изворотливостью Базаров себя надежно защитил: его пресловутый цинизм вызывает шок в обществе благородном, а насмешки над простолюдинами остаются безответными из-за базаровского дворянства. Например, можно догадаться, что бы ответил словом или делом тот мужик, у которого Базаров спрашивает, бьет ли его жена, спроси его так равный: "Мужик задергал вожжами. - Эко слово ты сказал, барин. Тебе бы все шутить. - Он, видимо, обиделся" (276). На всякое резкое суждение Базарова везде, кроме средней дворянской и особенно женской среды, найдется более резкое, выбивающее Базарова, замечание. Все равно что на реплику Базарова "Свободно мыслят между женщинами только уроды" (239; цинизм коробит тут Аркадия) ответить: "А женщина вообще не мыслит"; или на застольное упоминание геморроя рассказать об этой болезни так, как хотя бы Гоголь в письмах; можно и на базаровское "здравствуйте, господа" ответить матерно (все это были бы реалии, сходные ситуации можно найти и в некоторых жанрах словесности: от раешника до стихов в духе Баркова); каков был бы тогда наш герой? Базаров ловко использует свое маргинальное положение, но это и ослабляет его, он избегает достойного отпора, однако кичится, что никто не сдержит его ("спасует": это уже в духе "самодуров" Островского). Базаров - не Чацкий, он смиреет среди людей с "весом", оставляет и свои обличения и скоморошество: не спорит с карикатурным губернатором, стерпит презрительное обхождение Колязина (более презрительно тот обошелся только с Ситниковым), совсем "затеряется" на балу и будет ловить всякие сплетни; наготове он держит фрак в своем чемодане, а не является к Одинцовой в балахоне ("Оказалось, что он уложил свое новое платье так, что оно было у него под рукою", 339: чем не Грушницкий в офицерском мундире?). Так постепенно Базаров вырисовывается как актер жизни, но не подлинный ее участник, деятель или мыслитель. Опустошенность Базарова преобладает не только в финале романа: перед смертью, наоборот, герой наполняется несвойственным ему прежде содержанием. Но подавленность, депрессия, полное отрицание своей роли резко проступают в Базарове, и это "скепсис", который превосходит любое разочарование Онегина или Печорина: "Узенькое местечко, которое я занимаю, до того крохотно в сравнении с остальным пространством, где меня нет и где дела до меня нет"(292); "Каждый человек на ниточке висит, бездна под ним ежеминутно разверзнуться может"(275), "Будущее большей частью не от нас зависит"(267); "Лишь бы пустоты не было" (348). Опустошенность героя заслонена его актерской манерой, но становится очевидной в этих почти истеричных репликах. Исполненность злобы, желчи - тоже постоянные черты тургеневского героя ("кипение желчи", 345, - выражение в духе Чацкого). Апофеозом линии "лишнего человека" в романе станет, конечно, реплика: "Я нужен России... Нет, видимо, не нужен" (364).