География и пространство русской литературы XIX века

А.Н. Островский "Гроза", "Бесприданница"

Небо и пучина

Катерина. Я говорю, отчего люди не летают так, как птицы? Знаешь, мне иногда кажется, что я птица. Когда стоишь на горе, так тебя и тянет лететь. Вот так бы разбежалась, подняла руки и полетела. Попробовать нешто теперь? (Хочет бежать.)
Варвара. Что ты выдумываешь-то?
  А.Н. Островский "Гроза"

Мир в пьесах А.Н. Островского четко поделен на два противоположных пространства. Одно пространство условно можно назвать "вольным", другое – "тюрьмой". Человеческая душа задыхается в спертом воздухе темницы, куда  помещают ее люди и обстоятельства, пускай формально никто не посягает на свободу человека и тот живет в большом доме, а отнюдь не в тюремной камере. Тем не менее душа рвется на вольный воздух, на свободу.

В "Грозе" и "Бесприданнице" Катерина Кабанова и Лариса Огудалова – "птицы в клетке". Вокруг них необъятные и раздольные просторы Волги. С ее крутых берегов открываются необозримые природные дали, полные величественной и строгой красоты. Впрочем, один только Кулигин в драме "Гроза" способен любоваться этим великолепным пейзажем. Другие обыватели города Калинова, прототипом которого был Торжок,  просто его не замечают.  Кудряш в ответ на восторженные возгласы Кулигина по поводу волжской красоты отделывается недоуменным "Нешто!"

Широта, даль, просторы природы – и вместе с тем узость, дремучесть, ничтожность и малость человека, который от страха или со злобы заключил себя за высокие заборы, под тяжелые, крепкие замки. За запорами можно безнаказанно тиранить своего ближнего, как делают это Дикой и Кабаниха. За запорами легко скрыть свои тайные страсти или утопить горе в пьянстве, как происходит с Тихоном Кабановым.

Нетрудно представить себе обиталища жителей города Калинова: деревянная изба, состоящая из сеней, двух-трех комнат, вокруг дома сад, в котором стоит беседка. В такой беседке летом спят Катерина и Варвара Кабановы под присмотром служанки Глаши.

Варвара обманывает Кабаниху, подменяет ключ  от калитки, выходящей из сада на улицу, с тем чтобы десять ночей разгуляться на вольной волюшке: Варвара с Кудряшом, а Катерина с Борисом, с которым свела ее Варвара.Открытым и вольным пространством, противостоящим замкнутому миру города Калинова, рисуется Москва. В ней, по словам странницы Феклуши, "гульбища да игрища", "шум, беготня, езда беспрестанная", "огненного змия (паровоз) стали запрягать". Словом, нет "бла-алепия", в отличие от города Калинова, где "в этакой прекрасный вечер редко кто и за вороты-то выйдет посидеть".   
Каковы же места общественного досуга горожан приволжских провинциальных городов? Это – бульвар на набережной Волги с общественным садом и трактир. В трактир, как к единственной пристани и домашней обители, бежит Тихон, спасаясь от ежедневного тиранства матери. Москва, куда он по купеческим делам едет на две недели, – это тоже своеобразный трактир, только далекий, потому что там не нагонит его мать со своим деспотичным характером. В Москве Тихон, будто в омут, бросается в десятидневный запой. Странность пространства Островского заключается в том, что его счастливые обители в мечтах и умах героев вдруг оборачиваются тихими омутами, пучиной (название одной из пьес Островского), куда проваливаются, где тонут и гибнут его герои.

Кулигин. Вот какой, сударь, у нас городишко! Бульвар сделали, а не гуляют. Гуляют только по праздникам, и то один вид делают, что гуляют, а сами ходят туда наряды показывать. Только пьяного приказного и встретишь, из трактира домой плетется. Бедным гулять, сударь, некогда, у них день и ночь работа. И спят-то всего часа три в сутки. А богатые-то что делают? Ну, что бы, кажется, им не гулять, не дышать свежим воздухом? Так нет. У всех давно ворота, сударь, заперты, и собаки спущены... Вы думаете, они дело делают либо богу молятся? Нет, сударь. И не от воров они запираются, а чтоб люди не видали, как они своих домашних едят поедом да семью тиранят. И что слез льется за этими запорами, невидимых и неслышимых! Да что вам говорить, сударь! По себе можете судить. И что, сударь, за этими замками разврату темного да пьянства! И все шито да крыто – никто ничего не видит и не знает, видит только один бог! Ты, говорит, смотри, в людях меня да на улице, а до семьи моей тебе дела нет; на это, говорит, у меня есть замки, да запоры, да собаки злые. 

В "Бесприданнице" вместо трактира кофейная. Она стоит прямо на набережной Волги, часть которой засадили деревьями и сделали

городским бульваром.  Богатые купцы Кнуров и Вожеватов начинают утро с того, что пьют в  кофейной шампанское из чайных чашек под видом чая, дабы "не дразнить гусей" – обывателей города Бряхимова, в полном соответствии с главным законом жестокого мира Островского: чтобы все "шито да крыто".

Купцы пьют  "чай" и с высокого берега наблюдают резвый ход парохода "Ласточка", владелец которого Паратов отгуливает последние дни перед продажей своей "волюшки", то есть перед женитьбой на невесте с полумиллионным приданым. По пути вдоль волжских берегов Паратов снимает с маленького острова Робинзона, или, точнее, актера Аркадия Счастливцева. Тот оказался на острове потому, что вместе с купцом Непутевым бесчинствовал на пароходе, пугая пассажиров, за что оба в наказание были

высажены капитаном парохода на необитаемый остров.

Кофейная становится постоянным местом обитания Робинзона. Купец Вожеватов одалживает Робинзона у Паратова, чтобы навязать ему роль шута, а платой за шутовство назначая бутылку в той же кофейной.

Вожеватов обещает Робинзону взять его с собой в Париж на выставку. Блеснуть в трактире с красивой содержанкой, бесприданницей Ларисой Огудаловой, только что брошенной Паратовым, намерены купцы Кнуров и Вожеватов, разыгрывая ее в орлянку: кому она достанется, с тем и поедет в Париж. Вожделенной мечте русского человека – увидеть Париж и умереть – увы,  не суждено осуществиться: Вожеватов, глумясь над Робинзоном, утверждает, будто приглашал его вовсе не в Париж, а в трактир "Париж", что на площади. В Париж не едет и Лариса: ее убивает Карандышев на набережной Волги,  возле кофейной у городского бульвара.

Если Лариса Огудалова, думая о самоубийстве, смертельно пугается бездны, открывшейся ей из-за низкой чугунной решетки, отгородившей  крутой берег Волги от каменной мостовой внизу, то Катерина Кабанова в эту бездну прыгает и гибнет по собственной воле.

Самоубийство, как ни странно, напрямую связано с еще одним принципиальным для Островского пространством – с пространством церкви. Храм, дом Божий, – прообраз прекрасных небесных обителей и последнее пристанище измученной на земле души. Для Катерины до замужества церковь – вольное пространство, наряду с ее садом и цветами, которые она поливала в родительском доме.

В церкви душа Катерины как будто у себя дома, ведь небесные обители – единственный настоящий дом верующей в Бога души.

Отрывок из пьесы "Гроза":
Катерина.  И до смерти я любила в церковь ходить! Точно, бывало, я в рай войду и не вижу никого, и время не помню, и не слышу, когда служба кончится. (…)   А знаешь: в солнечный день из купола такой светлый столб вниз идет, и в этом столбе ходит дым, точно облако, и вижу я, бывало, будто ангелы в этом столбе летают и поют. А то, бывало, девушка, ночью встану – у нас тоже везде лампадки горели – да где-нибудь в уголке и молюсь до утра. Или рано утром в сад уйду, еще только солнышко восходит, упаду на колена, молюсь и плачу, и сама не знаю, о чем молюсь и о чем плачу; так меня и найдут. И об чем я молилась тогда, чего просила, не знаю; ничего мне не надобно, всего у меня было довольно. А какие сны мне снились, Варенька, какие сны! Или храмы золотые, или сады какие-то необыкновенные, и все поют невидимые голоса, и кипарисом пахнет, и горы и деревья будто не такие, как обыкновенно, а как на образах пишутся. А то, будто я летаю, так и летаю по воздуху.
 
Есть, впрочем, в городе Калинове обычная церковь, куда ходят на всенощную и воскресную обедню, где Кабаниха бьет земные поклоны и строго блюдет церковный ритуал. Но эта церковь не становится действующим лицом и задником драмы.

Трагедия разворачивается под арками другой, полуразрушенной церкви, сквозь камни которой кое-где пробивается трава и кусты.  На площади высятся развалины горевшей сорок лет назад церкви, на сводах которой изображена геенна огненная. Там в адском огне горят грешники, и Катерина, изменившая мужу, видит себя среди них. Жить в душе с грехом для нее все равно что в клетке.

Даже небо, обложенное черными тучами, кажется, надвигается на нее, чтобы раздавить, разразиться грозой и молнией и жестоко покарать ее за грех. Вот почему Катерина кается в грехе не наедине с мужем, а на площади, всенародно. Она как будто разрывает этот невыносимый замкнутый круг, внутри которого все ополчились против нее: от Бога и природы до  людей и ее собственной совести.

Круг разорван, но клетка осталась: Кабаниха закрывает Катерину под замок и "точит, как ржа железо". Разве может вольная птица со свободной душой покориться, подчиниться грубой силе? Нет, это немыслимо для Катерины, которая мечтала летать, как птица: разбежаться с горы, поднять руки и полететь. Ей один путь – с обрыва в пучину Волги. Самоубийца переходит черту. Даже после смерти Катерину похоронят за стенами погоста; за нее не будут молиться в церкви, не станут отпевать. Катерина спорит с жестоким ритуалом: "Кто любит, тот будет молиться".
 
За несколько минут до смерти Катерина встречает Бориса на площади. Он бессилен спасти ее, тем более что она уже приняла решение. "Вот красота-то куда ведет. Вот, вот, в самый омут!" – не понапрасну пугает сумасшедшая барыня.

Волжский омут в "Грозе" – трагическое пространство. Однако омут в мире Островского находит и свой комический вариант: купец Большов из комедии "Банкрут, или Свои люди – сочтемся" попадает в долговую яму. Разумеется, долговая яма не означает яму буквально. Это что-то вроде краткосрочной тюрьмы, только тюрьмы позорной. Задумав разбогатеть, не заплатив кредиторам и прикарманив их деньги, Большов оказывается в яме. Впрочем, все происходит согласно хищническим законам "леса" и "темного царства", где поначалу он, как алчный волк, пожирал овец, а потом молодые волки (Липочка и Подхалюзин), прикинувшиеся овцами, сожрали его самого, чуть только он по наивности им доверился.

После премьеры комедии "Свои люди – сочтемся!"  толпа восхищенной спектаклем молодежи подхватила Островского  на руки и понесла его по площади. С открытой грудью, в одном фраке Островский  на руках толпы "поплыл" к  зданию у Воскресенских ворот, где находилась упоминавшаяся в пьесе "яма" — долговая тюрьма для банкротов. Шествие сопровождалось восторженными криками: "Виват, Островский!" "Наша взяла!"

 
М.Е. Салтыков-Щедрин "История одного города"

Город Глупов

М.Е. Салтыков¬-Щедрин рисует гротескный образ города Глупова, для чего сознательно противоречит сам себе. В одном месте его книги сказано: город Глупов заложен на болоте, подобно Петербургу. В другом месте говорится, что он омывается тремя реками и стоит на семи горах, как Москва. Благодаря этим семи горам, "в гололедицу великое множество экипажей ломается и столь же бесчисленно лошадей побивается". К городу, с одной стороны, прилегает выгон для скота, среди навозных куч которого путешествует градоначальник Фердыщенко, с другой – с Глуповым граничит Византия. Ирония Щедрина становится понятна, если иметь в виду полемические баталии "западников" и "славянофилов". Последние соотносили Русь с Византией, бывшую столицу Византии Константинополь хотели вернуть православию и отбить у турок. Жители города одновременно горожане и крестьяне. Они прогуливаются по городу, делаясь похожими на купечество, дворянство и интеллигенцию. Они же сеют, пашут и живут в деревенских избах. Притом в "Истории…" описывается не один город, а целых два: уездный Глупов и губернский Глупов. Губернский Глупов "лежит на реке Глуповице, кормилице-поилице всех наших Глуповых: уездных, губернских и прочих". Поучается, что вся страна состоит из таких Глуповых, эти города разрастаются как грибы, и вряд ли есть где-нибудь Умновы (хотя Щедрин и называет их "столичными"). Одним словом, образ города Глупова предельно обобщен и универсален. Мир города Глупова Щедрин называет "миром чудес".

Помимо типического провинциального образа города, Щедрин в истории города Глупова рисует пространство истории России, точнее истории власти, целенаправленно и методично уничтожавшей русский народ. На всем пространстве русской истории "глуповцы" состязаются в глупости с властью.

В "Сказании о шести градоначальницах" угадывается семидесятилетняя история (с 1725 по 1796 годы) царствования самодержавных правительниц в России и череда дворцовых переворотов. В "Истории…" Щедрина семьдесят лет сжимается до семи дней. Кровопролитная междоусобица шести градоначальниц (Ираиды Лукиничны Палеологовой, Клемантинки де Бурбон, Амалии Карловны Штокфиш, Анели Алоизиевны Лядоховской, Дуньки-толстопятой и Матренки-ноздри), которые готовы друг друга съесть (гротескный образ Щедрина), напоминает борьбу за власть Екатерины I, Екатерины II, Анны Иоанновны и Елизаветы. Щедрин обыгрывает, в том числе,   их иноземное происхождение. Черты Павла I обнаруживаются в образе градоначальника Негодяева. Микаладзе и Грустилов (особенно последний) напоминают Александра I. Перехват-Залихватский несколько похож на Николая I. Другие градоначальники и обликом, и биографическими подробностями похожи на царских приближенных: Беневоленский – на министра Александра I и неудавшегося реформатора Сперанского, Угрюм-Бурчеев – на его же военного министра мрачного и тупого Аракчеева.  В то же время целый ряд градоначальников не находит своего соответствия в реальной русской истории, например Дементий Варламович Брудастый, на плечах у которого была не голова, а "пустая посудина", или Никодим Осипович Иванов, который "был столь малого роста, что не мог вмещать пространных законов" и умер "от натуги, усиливаясь постичь некоторый сенатский указ".  

Писатель создает неповторимое и особенное гротесковое пространство города и, в частности, место обитания градоначальника, которое меняется каждый раз с приходом "новой метлы". Там безголовый градоначальник Брудастый, в голове которого мастер Байбаков по снятии головы обнаружил Органчик, играет две страшные для обывателей мелодии: "Не потерплю!" и "Раззорю!"  ("градоначальниково тело, облаченное в вицмундир, сидело за письменным столом, а перед ним, на кипе недоимочных реестров, лежала в виде щегольского пресс-папье, совершенно пустая градоначальникова голова…"). Другой градоначальник Иван Матвеевич Баклан (по Далю, баклан – болван, чурбан, чурка) ведет свое происхождение от колокольни Ивана Великого и "переломлен пополам во время бури", точно высокое дерево. Самый мирный из градоначальников Прыщ оказался с фаршированной головой: чтобы не быть съеденным мышами, он обкладывал себя мышеловками, спал не в спальне, а на леднике, дабы не протухнуть; был съеден по кускам предводителем дворянства, обожающего трюфеля, которыми была начинена голова градоначальника Прыща.Щедрин неисчерпаем в создании гротескных форм  смерти: заеден клопами, растерзан собаками, умер на экзекуции, напутствуемый капитаном-исправником, умер от натуги, от "объядения", от истощения сил, своей смертью.

М.Е. Салтыков-Щедрин "Сказки"

По логике вещей в сказках должно быть сказочное пространство: мгновенные перемещения героев за тридевять земель, за Кудыкины горы, поиски Василисы Прекрасной или Кощея Бессмертного, путешествия к Солнцу, деду Морозу, к Месяцу, Луне и прочее. Всего этого совершенно лишены сказки Салтыкова-Щедрина. В них напрочь отсутствует волшебное пространство.  Наоборот, в его сказках господствует обыденность. Если это лес, то в лесу живут и действуют нормальные звери и птицы. Если это река, то в ней плавают, как и подобает тому, рыбы. Правда, рыбы, звери и птицы говорят, мыслят и совершают поступки, но для сказки это дело вполне естественное и обычное. Мало того, с рыбами и зверьем случается как раз то, что происходит в жизни: хищники пожирают слабых или травоядных, либо они умирают своей смертью, либо продолжают жить.

Чтобы еще больше усилить впечатление обыденности происходящего, Щедрин вписывает в обыкновенное сказочное пространство самое обыкновенное реальное пространство, точнее социальное пространство. Ведь ни для кого не секрет, что животные – те же люди, а мир зверей (все эти тихие заводи, поднебесная, дремучий лес) не что иное, как пространственный ареал, где обитают люди: власть, либералы-революционеры, обыватели и народ.

Конечно, и у зверей есть свои цари, живущие в берлогах, логовах, дворцах: медведи на воеводстве ("Медведь на воеводстве"); орел, которому надоело быть одиноким и гнездиться на вершинах гор, потому-то он решил стать царем птиц ("Орел-меценат"), щука – царица реки, именно к ней окунь под конвоем приводит карася-идеалиста, посягнувшего на монархические основы ("Карась-идеалист"); коршун вместе с ястребом, кречетом и его подручным копчиком, образующими незыблемый триумвират монархической власти, которую не способны поколебать крикливые вороны-челобитчики, вступившиеся за свой вороний народ, уничтожаемый жестокими правителями ("Ворон-челобитчик"); наконец, волки, оставляющие в живых рядом со своим логовом самоотверженных зайцев, пока не проголодались ("Самоотверженный заяц").

Народу отводится не столь блестящее пространство. Вороний народ сгоняют под ярмо орла и "записывают в ревизские сказки", и только усобица, которую учинили орел и коршун, спасает вороний народ: долго он терпел в поднебесной, но потом "снялся с места и улетел" ("Орел-меценат"). Народ из сказки "Дикий помещик" тоже летает по небу в качестве "отроившегося роя мужиков".

Правда, недолго летает, так как начальство приказывает его изловить и водворить на место, в уезд. Его помещают в плетушку и отправляют с базарной площади назад, в имение дикого помещика, – работать и обеспечивать казну деньгами, а рынки – натуральными продуктами. В лесу звериный народ – подходящий материал для медведей на воеводстве, посланных из центра на места по Львиному приказу, дабы учинить кровопролитие, на худой конец съесть Чижика.

Либералы, борцы за народную правду и справедливость и даже обыватели, не желающие вмешиваться в большую политику, живут в более комфортных местах, нежели народ. Карась-идеалист спорит с ершом в тихой заводи, подальше от остального рыбьего народа, среди которого процветает предательство, наушничество, нездоровые страсти и вообще борьба за существование. Самоотверженный заяц бежит в благоустроенную нору своей зайчихи-невесты, где имеется даже барабан, чтобы сыграть передними лапами марш в честь спасения самоотверженного зайца и его возвращения в теплое гнездышко. Да и премудрый пескарь облюбовал себе норку точно под рост. Правда, он там все сто лет жизни дрожит и уворачивается от щук, сторожащих его возле норы, или от рака, вознамерившегося перешибить его клешней. Он ослеп в своей норе от сумерек и изголодался, тем не менее эта тесная нора милее ему зубастой пасти щуки. В это неуютное пространство премудрый пескарь вовсе не желает попадать, чтобы разделить участь, которой так и не смог избежать карась-идеалист.

Комический эффект сказок Щедрина усиливается приемом сополагания разнородных пространств. Еще недавно генералы сидели в петербургских канцеляриях и руководили составлением бюрократических бумаг ("Даже слов никаких не знали, кроме "Примите уверение в совершенном моем почтении и преданности"). Потом вышли на пенсию и жили в Петербурге, на Екатерининском канале, в Большой Подьяческой улице, вместе со своими кухарками. Как вдруг судьба их злодейски забросила на необитаемый остров. Надо сказать, очень благоустроенный необитаемый остров, весьма пригодный для уютной жизни, способный накормить пол-Петербурга: "рябчики (…) тетерева токуют, зайцы бегают, рыбы, как в судке на Фонтанке (река в Петербурге. – А.Г.), так и кишат". Однако генералы остаются смертельно голодными и едва не съедают друг друга на этом необитаемом острове, вдалеке от столичной цивилизации, где, по их мнению, "булки в том самом виде родятся, как их утром к кофею подают".

От каннибализма их спасает нумер реакционной газеты М.Н. Каткова "Московские ведомости", который они находят даже на необитаемом острове (как его туда могло забросить, неизвестно). В этой газетке, бывшей предметом вечных насмешек Салтыкова-Щедрина, вся обширная российская география стягивается в Москву, в хищные лапы официозного журналиста Каткова, и воплощается в кулинарных рецептах: "Из Тулы пишут…", "Из Вятки пишут…" И всё сплошь о том, как вкусней поесть. Генералам остается только умереть с голоду на необитаемом острове. (Глупый помещик, который молился, чтобы Бог избавил его от мужика, только одичал в лесах, потому что, в отличие от генералов, сумел себя прокормить: он бросался с верхушки дерева, как кошка, на зайцев, разрывал их в клочья и пожирал ("Дикий помещик").)

К счастью, генералы находят под деревом здоровенного мужика, который "самым нахальным образом уклонялся от работы" и заставляют его на себя трудиться, чему тот послушно подчиняется. Значит, в самом что ни на есть мифическом пространстве – на необитаемом острове, где, по определению, все равны, генералы останутся генералами, а мужик – мужиком, потому что чувство покорности настолько въелось в сознание народа, что и на необитаемом острове, то есть в каком угодно экзотическом пространстве, даже на Луне, ничего не изменится: народ безропотно подчинится генералам и станет исполнять все их желания. То же самое происходит с вороньим народом в поднебесной, когда орел или коршун становятся просвещенным монархом, равно как и в водной стихии, где царят щуки и головли, так же как в лесу, куда на воеводство отправляются Топтыгины I, II и III (читай: императоры Александр I, II и Николай I). 

Одним словом, пространство сказок Салтыкова-Щедрина – социальное пространство, в которое вписались все слои русского общества. В этих сказочных лесах, небесах, реках и озерах нашли приют вся дикость и глупость, всё зло и страдание, всё невежество и пустословие, которое с горечью наблюдал великий сатирик на   необозримых пространствах своего отечества.

И.С. Тургенев "Отцы и дети"

Дворянское гнездо "отцов" и "детей"

Пространство дворянской усадьбы Кирсановых в романе "Отцы и дети" – это бывший пустырь, ровное голое поле, которое малопрактичный Николай Петрович, размежевавшись со своими крестьянами и, в духе демократических веяний времени, переведя их на оброк, отвел под новую усадьбу, фермы, сад и пруд. Свое имение Николай Петрович назвал в честь умершей жены Марьино.

Однако "молодые деревца плохо принимались, в пруде воды набралось очень мало, и колодцы оказались солонковатого вкуса. Одна только беседка из сиреней и акаций порядочно разрослась, в ней иногда пили чай и обедали". В этой беседке Базаров целует Фенечку, а Павел Петрович сквозь кусты акации подглядывает за ними, а после, поскольку сам влюблен в Фенечку, вызывает Базарова на дуэль. В день дуэли, ранним утром, мужик, отмежевавшийся от Николая Петровича, крадет лес из помещичьих лесных угодий.

В жару дом Кирсановых стоит под палящими лучами солнца. Прежде   обитатели дома  не в силах были укрыться от летнего зноя даже в комнатах: нигде не было тени. Тогда Николай Петрович распорядился приделать с северной стороны дома, над балконом, большую маркизу (парусиновый или полотняный навес), чтобы солнечные лучи не проникали в комнату. В пасмурную погоду маркизу поднимали вверх при помощи шнуров.

Вокруг дома разбиты цветочные клумбы, через которые Базаров перешагивает, возвращаясь с пруда, где он ловил лягушек. Внутренние интерьеры кирсановского дома поражают странным соединением самой изысканной роскоши с полной бытовой беспомощностью его обитателей. Базаров иронически замечает, что у него в комнате английский рукомойник, а дверь не запирается. Павел Петрович обставил свой кабинет в духе прежней петербургской роскоши: он сидит у письменного стола, уставленного бронзовыми статуэтками вместе с серебряной пепельницей в виде лаптя (признак народолюбия Павла Петровича), на широком гамбсовом  кресле перед камином, который отапливается каменным углем.  Его кабинет, оклеенный "по стенам красивыми обоями дикого цвета, с развешанным оружием на пестром персидском ковре, с ореховою мебелью, обитой темно-зеленым трипом, с библиотекой renaissance  (эпохи Возрождения) из старого черного дуба…" За границу Павел Петрович возит за собой переносную ванну. В Дрездене, куда Павел Петрович отправился из усадьбы брата доживать свой век, он, по обыкновению, продолжает, вероятно, принимать ванну в перерывах между  прогулкой по фешенебельной Брюлевской террасе и богослужениями в русской церкви Дрездена.

В дворянской усадьбе Никольское, подобной кирсановской, у Анны Сергеевны Одинцовой гостят  Базаров и Аркадий КирсановПоследний находит там, в ласковой тени дворянского сада, свое счастье.
"В Никольском, в саду, в тени высокого ясеня, сидели на дерновой скамейке Катя с Аркадием;   на земле возле них поместилась Фифи, придав своему длинному телу тот изящный поворот, который у охотников  слывет "русачьей полежкой". И Аркадий и Катя молчали; он держал в руках полураскрытую книгу, а она выбирала   из корзинки оставшиеся в ней крошки белого хлеба и бросала их небольшой семейке воробьев, которые, с   свойственной им трусливою дерзостью, прыгали и чирикали у самых ее ног. Слабый ветер, шевеля в листьях ясеня,   тихонько двигал взад и вперед, и по темной дорожке, и по желтой спине Фифи, бледно-золотые пятна света;   ровная тень обливала Аркадия и Катю; только изредка в ее волосах зажигалась яркая полоска".

Базаров и Аркадий, приехав развеяться в губернский город, захаживают также в гости к нигилистке Евдоксии Кукшиной. В ее доме новейшие прогрессивные европейские веяния соседствуют с вполне традиционной русской грязью, пылью и безалаберностью, а криво прибитая над дверями визитная карточка – с висящим колокольчиком.

Уютный деревенский домик стариков Базаровых очень похож на обычную крестьянскую избу, по крайней мере быт помещиков почти не отличается от крестьянского уклада. Отец Базарова с утра пораньше даже сам работает на своем огороде. А Аркадия поселяют в уютном и чистом предбаннике, торжественно именуя его флигельком.  Кабинет отца Базарова выдает увлечение бывшего полкового фельдшера естественными науками, что характерно для второй половины XIX века.
"Весь его домик состоял из шести крошечных комнат. Одна из них, та, куда он привел наших приятелей, называлась кабинетом. Толстоногий стол, заваленный почерневшими от старинной пыли, словно прокопченными бумагами, занимал весь промежуток между двумя окнами; по стенам висели турецкие ружья, нагайки, сабля, две ландкарты, какие-то анатомические рисунки, портрет Гуфеланда, вензель из волос в черной рамке и  диплом под стеклом; кожаный, кое-где продавленный и разорванный, диван помещался между двумя громадными шкафами из карельской березы; на полках в беспорядке теснились книги, коробочки, птичьи чучелы, банки,   пузырьки; в одном углу стояла сломанная электрическая машина".