География и пространство русской литературы XIX века (окончание)

И.А. Гончаров "Обломов"

Дорога в могилу. Остановки: Обломовка, квартира на Гороховой, диван, халат, квартира на Выборгской стороне у вдовы Пшеницыной, гроб 

И.А. Гончаров, описывая петербургскую квартиру Обломова на Гороховой, следует гоголевской художественной манере: вещи вокруг Обломова должны стать стеклышками запыленного зеркала, в котором читатель разглядит образ Обломова. Из вещей, как из мозаики, проявится картина обломовского житья-бытья.
 
В четырех комнатах квартиры Обломова действующей и обитаемой оказывается одна только спальня, где Обломов целыми днями лежит на диване в персидском халате, правда уже выцветшим и не совсем свежим после долгого лежанья.  В трех других комнатах "мебель закрыта была чехлами, шторы спущены".

Обстановка спальни Обломова только с виду очень изысканная: шелковые занавески, ковры, бронза, фарфор. Присмотревшись, внимательный наблюдатель заметит, что задок его дивана осел вниз, наклеенное дерево местами отстало. Видно, что Обломов, украшая свой интерьер, соблюдает "неизбежные приличия, лишь бы отделаться от них". Детали обстановки обломовской спальни  напоминают гоголевские интерьеры: книгу с закладкой на 14-й странице в кабинете Манилова и плюшкинские два пера, "высохшие как в чахотке".

" По стенам, около картин, лепилась в виде фестонов паутина, напитанная пылью; зеркала, вместо того чтоб отражать предметы, могли бы служить скорее скрижалями для записывания на них по пыли rаких-нибудь заметок на память. Ковры были в пятнах. На диване лежало забытое полотенце; на столе редкое утро не стояла не убранная от вчерашнего ужина тарелка с солонкой и с обглоданной косточкой да не валялись хлебные крошки. Если б не эта тарелка, да не прислоненная к постели только что выкуренная трубка, или не сам хозяин, лежащий на ней, то можно было бы подумать, что тут никто не живет - так все запылилось, полиняло и вообще лишено было живых следов человеческого присутствия. На этажерках, правда, лежали две-три развернутые книги,валялась газета, на бюро стояла и чернильница с перьями; но страницы, на которых развернуты были книги, покрылись пылью и пожелтели; видно, что их бросили давно; нумер газеты был прошлогодний, а из чернильницы, если обмакнуть в нее перо, вырвалась бы разве только с жужжаньем испуганная муха".

Гончаров сжимает пространство петербургской квартиры Обломова до точки. Сначала четыре комнаты квартиры на Гороховой превращаются в одну спальню, потом спальня сплющивается до дивана, наконец, Обломов уходит в свой халат, точно в кокон. Халат Обломова, "восточный <...>, весьма поместительный, так что Обломов мог дважды завернуться в него", становится выразительным символом его лени. Штольц и Ольга Ильинская стремятся вытащить героя из халата, но, когда Обломов окончательно сдается, отказывается от жизненной борьбы, бежит от любви к Ильинской в сон и привычное безделье, халат вновь облекает его тучное тело.
 
Другой непременный атрибут лени Обломова — диван, на котором тот проводит все дни от рассвета до заката в мечтаниях, полудреме и сне. Любопытно, как диван совмещает в себе уход Обломова в себя, бегство от действительности в мечту, иллюзию, беспочвенные и сладкие фантазии, с одной стороны, и реальное пространство, которое открывается взгляду Обломова с дивана, точнее сказать диван сильно уменьшает угол обзора. Даже небо и солнце видятся Обломову с дивана. Впрочем, чаще всего солнце застит стена четырехэтажного дома: "Случается и то, что он исполнится презрением к людскому пороку, ко лжи, к клевете, к разлитому в мире злу и разгорится желанием указать человеку на его язвы, и вдруг загораются в нем мысли, ходят и гуляют в голове, как волны в море, потом вырастают в намерения, зажгут всю кровь в нем, задвигаются мускулы его, напрягутся жилы, намерения преображаются в стремления: он, движимый нравственною силою, в одну минуту быстро изменит две-три позы, с блистающими глазами привстанет до половины на постели, протянет руку и вдохновенно озирается кругом... Вот-вот стремление осуществится, обратится в подвиг... и тогда, господи! Каких чудес, каких благих последствий могли бы ожидать от такого высокого усилия!.. Но, смотришь, промелькнет утро, день уже клонится к вечеру, а с ним клонятся к покою и утомленные силы Обломова: бури и волнения смиряются в душе, голова отрезвляется от дум, кровь медленнее пробирается по жилам. Обломов тихо, задумчиво переворачивается на спину и, устремив печальный взгляд в окно, к небу, с грустью провожает глазами солнце, великолепно садящееся за чей-то четырехэтажный дом".

В "Сне Обломова" рисуется дворянское гнездо Обломовых –Обломовка – как некий утраченный рай, невозвратная семейно-патриархальная идиллия. Правда, не без авторской иронии.

Саму Обломовку Гончаров помещает в несколько фантастическое пространство с размытыми географическими границами: она расположена равно далеко и от Саратова, и от Нижнего Новгорода, вдалеке от российских столиц, и уж тем более от Европы. Это, что называется, "медвежий угол", чуждый цивилизации. Все же выбор этих городов, названных в романе, не случаен. Это волжские города. Обломовка где-то вблизи Волги. Туда, на пристань, а иногда и на ярмарку, крестьяне-"обломовцы" возили хлеб на продажу. Понятно, что, рисуя Обломовку, Гончаров вспоминал свою родную полупомещичью-полукупеческую усадьбу и волжский город Симбирск, в котором   родился. "Ближайшие деревни и уездный город, – пишет Гончаров, – были верстах в двадцати пяти и тридцати. Крестьяне в известное время возили хлеб на ближайшую пристань к Волге, которая была их Колхидой и геркулесовыми столпами, да раз в год ездили некоторые на ярмарку, и более никаких сношений ни с кем не имели. Интересы их были сосредоточены на них самих, не перекрещивались и не соприкасались ни с чьими. Они знали, что в восьмидесяти верстах от них была "губерния", то есть губернский город, но редкие езжали туда; потом знали, что подальше, там, Саратов или Нижний; слыхали, что есть Москва и Питер, что за Питером живут французы или немцы, а далее уже начинался для них, как для древних, темный мир, неизвестные страны, населенные чудовищами, людьми о двух головах, великанами; там следовал мрак – и наконец все оканчивалось той рыбой, которая держит на себе землю".

Обломовка – благословенный край, в котором как Бог, так и природа, кажется, благоволят к человеку. В ней все смягчено Гончаровым: вместо суровых высоких гор небольшие холмы, вместо моря, временами пугающего человека бурями и штормами, тихие водоемы: пруды, речонки и ручейки. Даже небо как будто ниже и благосклонней к человеку, чем в других местах. Даже природа мягче, а зима короче. Обломовка живет в кругу сезонных сельскохозяйственных работ, церковных праздников, наблюдая  из года в год одну и ту же смену времен года. Одним словом, в Обломовке нет убийственных страстей, невыносимых горестей, преступлений, "вулканической работы внутреннего душевного огня" и всего того, что наполняет большой мир, расположившийся вокруг Обломовки и неумолимо наступающий на нее. Только в Обломовке может висеть над обрывом изба крестьянина Суслова, и в ней благополучно живут уже 3-4 поколения семейства Сусловых, при этом никому из них не приходит в голову передвинуть избу подальше от обрыва. 

В Обломовке царит послеобеденный сон, лень и еда. Обломов – порождение Обломовки, плоть от плоти ее, русский характер, взращенный и воспитанный в этом отчужденном от трагического, бушующего вокруг мира пространстве. Сказочность, выстроенного Гончаровым пространства Обломовки, усиливается особенностью обломовцев слушать сказки о Емеле-дурачке, которому все достается "по щучьему велению", и пугаться от страшной сказки о Милитрисе Кирбитьевне, благо в Обломовке бояться нечему.

"Небо там, кажется, напротив, ближе жмется к земле, но не с тем, чтоб метать сильнее стрелы, а разве только, чтоб обнять ее покрепче, с любовью: оно распростерлось так невысоко над головой, как родительская надежная кровля, чтоб уберечь, кажется, избранный уголок от всяких невзгод. Солнце там ярко и жарко светит около полугода и потом удаляется оттуда не вдруг, точно нехотя, как будто оборачивается назад взглянуть еще раз или два на любимое место и подарить ему осенью, среди ненастья, ясный, теплый день. Горы там как будто только модели тех страшных где-то воздвигнутых гор, которые ужасают воображение. Это ряд отлогих холмов, с которых приятно кататься, резвясь, на спине или, сидя на них, смотреть в раздумье на заходящее солнце. Река бежит весело, шаля и играя; она то разольется в широкий пруд, то стремится быстрой   нитью, или присмиреет, будто задумавшись, и чуть-чуть ползет по камешкам, выпуская из себя по сторонам резвые   ручьи, под журчанье которых сладко дремлется. Весь уголок верст на пятнадцать или на двадцать вокруг представлял ряд живописных этюдов, веселых, улыбающихся пейзажей. Песчаные и отлогие берега светлой речки, подбирающийся с холма к воде мелкий кустарник, искривленный овраг с ручьем на дне и березовая роща - все как будто было нарочно прибрано одно к одному и мастерски нарисовано. Измученное волнениями или вовсе незнакомое с ними сердце так и просится спрятаться в этот забытый всеми уголок и жить никому неведомым счастьем. Все сулит там покойную, долговременную жизнь до желтизны волос и незаметную, сну подобную смерть".

Отгороженность и оторванность Обломовки от внешнего мира обманчива и призрачна. Жизнь рано или поздно вторгнется в сон, подобный смерти, и разомкнет изолированность обломовского пространства. Обломов, живущий в Петербурге на Гороховой, получает от соседа-помещика письмо, в котором тот предлагает Обломову участвовать в проекте строительства дороги через Обломовку и окрестные деревни. Дорога соединит Обломовку с ближайшим городом, и цивилизация разрушит сказочное идиллическое пространство безмятежного и счастливого края. Страсти, пороки и страдания поглотят Обломовку и сделают ее частью остального греховного и бушующего мира.

Переезд с дачи на Выборгскую сторону в квартиру к вдове Пшеницыной приближает Обломова к Обломовке и, напротив, удаляет его от большой жизни, жизни деятельной, хлопотливой, жизни, которая рисуется в воображении Ольги Ильинской, вознамерившейся по просьбе Штольца спасти Обломова от лени, апатии и гибели. Большой мир, необозримые пространства, куда звал Обломова Штольц, приглашая его ехать вслед за ним в Англию, потом в Париж, ведь сам Штольц по делам ездит по всей Европе, в том числе бывает и в Бельгии, – этот большой мир не для Обломова.

Квартира на Выборгской стороне – та же Обломовка, по словам Обломова. Да, сначала, Обломов по настоянию Ольги Ильинской хочет поменять квартиру, которую он снимал лишь две недели, чтобы быть ближе к Ольге, которая живет на Морской. Но, чтобы это сделать, требуются невыносимые для Обломова усилия и, главное, много денег, которых у Обломова нет. Мухояров и Тарантьев составляют с Обломовым такой грабительский договор о наёме квартиры, куда входят, в том числе, оплата конюшни и сарая, хотя у Обломова нет лошадей, плата за огород и свежие овощи: капусту, репу и прочее. Наконец, Обломов должен заплатить всю сумму за квартиру за целый год (800 рублей ассигнациями), если не найдет жильца на тех же условиях и съедет раньше срока. Попытки Обломова найти квартиру ближе к Ольге Ильинской не увенчались успехом по причине дороговизны: "Ольга поехала с теткой с визитом до обеда, а он пошел  глядеть квартиры поблизости.  Заходил в два  дома; в одном нашел квартиру в четыре комнаты за четыре тысячи ассигнациями, в  другом за  пять  комнат просили  шесть  тысяч рублей".

"У Обломова было четыре комнаты, то есть вся  парадная анфилада. Хозяйка с семейством помешалась в двух непарадных комнатах, а братец  жил вверху, в так называемой светелке. Кабинет  и спальня Обломова обращены были  окнами  на  двор, гостиная к садику, а зала  к большому огороду, с капустой и картофелем. В гостиной окна были драпированы ситцевыми полинявшими занавесками. По  стенам  жались  простые,  под  орех,  стулья;  под  зеркалом  стоял ломберный стол;  на  окнах теснились  горшки  с еранью (геранью. – А.Г.) и бархатцами и висели четыре клетки с чижами и канарейками".

"Илья  Ильич встанет утром часов  в девять, иногда увидит сквозь решетку забора мелькнувший  бумажный пакет под мышкой уходящего в должность братца, потом  примется за кофе. Кофе  все  такой же  славный, сливки густые,  булки сдобные, рассыпчатые.   Потом он примется за сигару и слушает внимательно, как тяжело кудахтает наседка, как пищат цыплята, как трещат канарейки и чижи. Он не велел убирать их. "Деревню напоминают, Обломовку", - сказал он. Потом сядет дочитывать  начатые на даче книги, иногда приляжет небрежно с книгой на диван и читает. Тишина идеальная: пройдет разве солдат  какой-нибудь по улице или кучка мужиков, с  топорами за поясом. Редко-редко заберется в глушь  разносчик  и, остановясь  перед  решетчатым  забором, с  полчаса горланит: "Яблоки, арбузы астраханские" - так, что нехотя купишь что-нибудь".

Знаменательно, что само пространство Петербурга разделяет Обломова и Ольгу: между ними Нева, которая однажды разливается, что становится поводом для Обломова не бывать у Ильинских, а любоваться полными и ловкими локтями хозяйки квартиры, готовящей для Обломова его любимые лакомства. Едва мосты навели, Ольга Ильинская форсировала Неву и, рискуя запятнать репутацию, в темной вуали приехала на квартиру Обломова, чтобы убедиться, что Обломов снова залез в свой халат и что ей не удастся его спасти от него же самого, от "обломовщины": "– Отчего погибло все?  – вдруг,  подняв  голову,  спросила  она. –  Кто проклял тебя,  Илья? Что ты сделал? Ты добр, умен, нежен, благороден... и... гибнешь!"
 
Обломов делает свой выбор: он остается в халате, с вдовой Пшеницыной, с Обломовкой в душе.  Пространство квартиры сразу же меняется. Если сначала Обломов имел отдельный стол и отдельную кухню в квартире Пшеницыной, а она лишь в силу своей любви к нему заботилась о его кушаньях, после разрыва с Ольгой "Обломов, видя участие хозяйки в его делах, предложил однажды ей, в виде шутки, взять все  заботы  о  его продовольствии  на себя и  избавить  его от всяких хлопот  (…)    на другой  день из кухни Обломова все было  перетаскано  на кухню Пшеницыной; серебро его и  посуда поступили в ее буфет (…)      Все  пошло на  большую ногу;  закупка  сахару,  чаю, провизии,  соленье огурцов, моченье яблок и вишен, варенье – все приняло обширные размеры (…)  в Агафье Матвеевне, в ее  вечно движущихся локтях, в заботливо останавливающихся на всем глазах, в вечном хождении из шкафа в кухню, из кухни в кладовую,  оттуда в погреб,  во всезнании  всех  домашних и  хозяйственных  удобств  воплощался  идеал  того необозримого,  как  океан,  и  ненарушимого  покоя  жизни, картина  которого неизгладимо легла на его (Обломова. – А.Г.) душу в детстве, под отеческой кровлей".

В Париже Ольга Ильинская встречается со Штольцем и становится его женой. Штольц едет в Одессу по делам и забирает с собой жену, у которой в связи с родами ухудшилось здоровье. Последняя попытка Штольца вырвать Обломова из его добровольного заточения, с квартиры на Выборгской стороне, тоже не увенчалась успехом: Обломов, разбитый апоплексическим ударом, отказывается поселяться рядом со Штольцами, решивших в очередной раз его спасти. Единственное оставшееся "большое" пространство – это дорожка, протоптанная Агафьей Матвеевной от забора до крыльца, по которой Обломов должен ходить в сопровождении сына вдовы перед обедом, чтобы чуть-чуть разогнать кровь.

Гроб, куда укладывается Обломов по своей воле, предвещает гроб чеховского Беликова, нашедшего для себя именно в гробу наилучший "футляр". Как пишет Гончаров, пространство Обломова обретено, "хотя без поэзии, без тех лучей, которыми некогда воображение рисовало ему барское, широкое и беспечное течение жизни в родной деревне, среди крестьян (…) он тихо и постепенно укладывался в простой и широкий гроб остального своего существования, сделанный собственными руками…"

"-  Вон из  этой ямы, из болота, на свет, на простор, где есть здоровая, нормальная жизнь! - настаивал Штольц строго, почти повелительно.
 - Где ты? Что  ты стал? Опомнись! Разве ты к  этому  быту готовил себя, чтоб спать, как крот в норе? Ты вспомни все...
 - Не  напоминай, не тревожь прошлого: не  воротишь! - говорил Обломов с мыслью  на лице, с полным сознанием  рассудка и воли. - Что ты хочешь делать со  мной?  С  тем  миром, куда ты влечешь  меня, я распался навсегда; ты  не спаяешь, не составишь две разорванные половины.  Я прирос к этой яме больным местом: попробуй оторвать - будет смерть".

"На  ближайшем кладбище под скромной  урной  покоится тело его,  между кустов, в  затишье. Ветви сирени, посаженные дружеской рукой, дремлют над могилой да безмятежно пахнет полынь. Кажется, сам ангел тишины охраняет сон его".

Н.А. Некрасов "Кому на Руси жить хорошо"

Поэма  Некрасова соединяет в себе множество жанров, в том числе и народно-поэтических (например, народные песни, плачи, сказки, притчи), но главный жанр – жанр путешествия. Некрасов явно следует примеру Н.В. Гоголя, который решает "проездиться" вместе с Чичиковым по дореформенной Руси. Путешествие семерых мужиков–странников задумывалось Некрасовым как путешествие по всей пореформенной России. Они должны были заглянуть, по замыслу Некрасова, в том числе, и к "вельможному боярину, министру государеву", и к самому царю, – стало быть, в Петербург. Этот замысел поэт не успел воплотить: он не закончил поэму.

Путешествие мужиков географически происходит в основном в Ярославской и Костромской губерниях. Эти места Некрасов прекрасно знал. Вместе с тем он рисует собирательный образ Руси, поэтому узнаваемы и деревни и местечки Владимирской губернии. В рассказ Матрёны Тимофеевны Корчагиной Некрасов вводит обычаи, зафиксированные в Олонецкой губернии.

Спор семерых мужиков о счастливом, по мнению Л.А. Розановой, возникает на Московско–Архангельской дороге.  Села и деревни Иваньково, Великое, Наготино, Клин, Козьма-Демьянское, Босовa, Корёга, Буйгород существовали реально. К ним добавлялись не названные Некрасовым, но легко угадываемые по характерным признакам Тимохино, "улица которого заканчивалась острогом; Абакумцево с его прудом и церковью; губернский город Кострома, где на площади стоял памятник Сусанину". Некрасов, можно подумать, придумывает названия сел, уездов, губерний, преследуя цель выразить нищету крестьянской России:
 Сошлись семь мужиков…
 Подтянутой губернии,
 Уезда Терпигорева,
 Пустопорожней волости,
 Из смежных деревень –
 Заплатова, Дырявина,
 Разутова, Знобишина,
 Горелова, Неелова,
 Неурожайка тож…

Однако это вовсе не так. В Нижегородской губернии в самом деле существовали деревни Горелово, Заплатино, Дырино, Несытово.  А во Владимирской губернии – Нежитино, Безводное, Голодовка, Горемыкино, Горелое, Погиблово, Смертино, Бедиха, Неугодова, Терпигорово, Пьяницыно и Горяиха.  Иначе говоря, фантазия Некрасова располагала обширным жизненным материалом.

Деревня Кузьминское, большое торговое село, где проходит "сельская ярмонка" (в одноименной главе), тоже существовала в Ярославской губернии. В Костромской губернии было целых шесть торговых сел с еженедельными базарами. Изображенное Некрасовым торговое село похоже также на села Иваново и Вознесенское, позднее ставие городом Иваново-Вознесенском. Здесь и кривые улочки, и кабаки и старинная деревянная старообрядческая церковь на краю села Вознесенского. А.В. Попов видит в Кузьминском черты ярославского села Путятино, в котором "улица тянется по косогору и спускается в овраг"  , где имелись две церкви, одна из которых – старообрядческая.

Упоминает Некрасов, описывая товары на ярмарке, провинциальные, чаще всего волжские, города, которые славились тем или иным изделием: здесь и Кимры, ныне город на берегу Волги, а тогда, во времена Некрасова, большое село в Тверской губернии, славившееся своей обувкой; и Иваново – ситцевый край:
 Пошли по лавкам странники:
 Любуются платочками,
 Ивановскими ситцами,
 Шлеями, новой обувью,
 Издельем кимряков.

В большом торговом селе обязательно имелись кабак; риги, то есть сараи с крышей, но без стен для сушки снопов; амбары для складирования хлеба, муки и прочих товаров; наконец "этапное здание" с "широкой дороженькой" за ним. В этапном здании ночевали за железными решётками партии арестантов, которых потом гнали дорогой по этапу на каторгу.
 Не ригой, не амбарами,
 Не кабаком, не мельницей,
 Как часто на Руси,
 Село кончалось низеньким
 Бревенчатым строением
 С железными решетками
 В окошках небольших.
 За тем этапным зданием
 Широкая дороженька…

В главе "Счастливые" к ведру водки стекаются мужики, чтобы доказать свое счастье и получить косушку водки. Приходит "олoнчанин" – житель Олонецкой губернии, ушедший из родных мест на заработки. Приходит "любимый раб князя Переметьева". Переметьев рифмуется с Шереметьевым, владения которого располагались во Владимирской губернии. В вариантах к поэме Некрасов поселяет "народного заступника" Ермила Гирина в село Никольское, близ Владимира, но потом заменяет его на Адовщину, устраняя все сколько-нибудь определенные географические координаты. Это имение князя Орлова ("Слыхали про Адовщину, // Юрлова князя вотчину?"), где управлял крепостной крестьянин Алексей Дмитриевич Потанин в деревне Фоминках Владимирской губернии. С ним встречался Некрасов, о чем как о реальном факте он упоминает в авторском примечании. Адовщина – предельно символическое, значащее название, и Некрасов его воспроизводит в целях усиления художественного образа и главной мысли поэмы.

      "Адовщина была населена бедными крестьянами, самой природой обреченными на полунищенскую жизнь: "Куда ни   посмотришь – песок да камни. Хуже судоходных мест, как по всей Адовщине, не придумаешь и не увидишь".      (Максимов С.В. Бродячая Русь Христа-ради. – В кн.: Максимов С.В.   Собрание сочинений, т.V, СПб., тип. т-ва    "Просвещение", б.г., с. 183.)

"Толкование К. И. Чуковского (Адовщина от слова "ад") не противоречит другим, связывающим происхождение слова с фамилией князей Одоевских. Когда-то, до Орловых, они владели обширными поместьями в тех местах. Но народ слово "Одоевщина" метко переделал в "Адовщина", что весьма соответствовало  беспросветной жизни крестьян тех мест". (Розанова Л.А. Поэма Н.А. Некрасова "Кому на Руси жить хорошо". Комментарий. Л., "Просвещение", 1970, с.126.)
 
 
А.П. Чехов.  Рассказы "Человек в футляре", "Крыжовник", "Дама с собачкой", комедия "Вишневый сад".

Пространство Чехова – вымышленный и обобщенный город. Здесь Чехов следует за Гоголем и Салтыковым-Щедриным. Этот город провинциальный, он находится где-то в центре России. Впрочем, он лишен какой бы то ни было географической определенности. В нем живут чеховские чиновники, или учителя, или врачи, которые тоже в конечном итоге черствеют душой и превращаются в чиновников. Скука и пошлость этого серого и унылого города уничтожают в них все человеческое.

Город Чехова – это футляр. В нем люди прячутся в свои собственные маленькие футляры. Их главная жизненная цель – найти подходящий футляр, чтобы затем постепенно переместиться из своего временного футляра в самый лучший и удобный футляр, который надежно укроет их от жизни теперь уже на веки веков. Этот футляр – гроб. Учитель Беликов, наконец обретший этот футляр, – символ человека вообще у Чехова. А чеховский город – символ мира, в котором человек задыхается, становится пошляком и гибнет как личность.

Чехов в рассказе "Человек в футляре" сужает пространство до предела. Создаваемое им пространство вокруг человека подобно раковине, куда прячется улитка.  Вот портрет Беликова, где вещи, которыми он обладает, означают только одно: чуть больший или чуть меньший футляр:  "Он был замечателен тем, что всегда, даже в очень хорошую погоду, выходил в калошах и с зонтиком и непременно в теплом пальто на вате. И зонтик у него был в чехле, и часы в чехле из серой замши, и когда вынимал перочинный нож, чтобы очинить карандаш, то и нож у него был в чехольчике; и лицо, казалось, тоже было в чехле, так как он все время прятал его в поднятый воротник. Он носил темные очки, фуфайку, уши закладывал ватой и когда садился на извозчика, то приказывал поднимать верх".  Даже "мертвые языки", которыми Беликов  восхищался ("О, как звучен, как прекрасен греческий язык! Антропос! (Человек по-гречески. — А.Г.) — говорит он, подняв палец.), — это тоже своеобразный футляр, попытка уйти от жизни, не общаться с людьми.

В городе Чехова действует эпидемия страха. Но если, скажем, в "Ревизоре" страх хотя бы объясним: чиновники боятся ревизора, то в чеховском рассказе он беспочвенен и беспричинен. Учителя боятся Беликова, потому что он всех угнетает своей осторожностью, руководствуясь двумя жизненными принципами: "как бы чего не вышло" и "как бы не дошло до начальства". Он  предлагал  сослуживцам снизить балл ученику 4-го класса Петрову или Егорову, а потом и вовсе исключить их из гимназии. Никто из учителей не был с ним согласен, но в результате поступали именно так, как он хотел. Страх Беликова заразителен, он охватывает весь город:"Мы, учителя, боялись его. И даже директор боялся. Вот подите же, наши учителя народ все мыслящий, глубоко порядочный, воспитанный на Тургеневе и Щедрине, однако же этот человек, ходивший всегда в калошах и с зонтиком, держал в руках всю гимназию целых пятнадцать лет! Да что гимназию? Весь город! Наши дамы по субботам домашних спектаклей не устраивали, боялись, как бы он не узнал; и духовенство стеснялось при нем кушать скоромное, играть в карты. Под влиянием таких людей, как Беликов, за последние десять-пятнадцать  лет в нашем городе стали бояться всего...громко говорить, посылать письма, знакомиться, читать книги, помогать бедным, учить грамоте..."

Футляр, в который уходит с головой Беликов, – его кровать с пологом, куда забирается Беликов и накрывается с головой одеялом, со страху представляя, что его зарежет  повар Афанасий, служащий ему вместо женской прислуги. Эта кровать органично превращается в смертное ложе: "Теперь, когда он лежал в гробу, выражение у него было кроткое, приятное, даже веселое, точно он был рад, что наконец его положили в футляр, из которого он уже никогда не выйдет. Да, он достиг своего идеала!"
   
Выслушав рассказ учителя Буркина о своем коллеге Беликове, ветеринарный врач Чимша-Гималайский обобщает данный случай и доказывает, что все люди этого города (и шире – мира вообще) живут в том или ином "футляре": "...в духоте, в тесноте, пишем ненужные бумаги, играем в винт, — разве это не футляр? А то, что мы проводим всю жизнь среди бездельников, сутяг, глупых, праздных женщин, говорим и слушаем разный вздор, — разве это не футляр?.. сносить обиды, унижения, не сметь открыто заявить, что ты на стороне честных, свободных людей, и самому лгать, улыбаться, и все это из-за куска хлеба, из-за теплого угла, из-за какого-нибудь чинишка, которому грош цена, — нет, больше жить так невозможно!"

В таком же футляре живет и брат ветеринарного врача Чимши Гималайского Николай Иванович Чимша-Гималайский из рассказа "Крыжовник". Внешне он живет в имении, о котором мечтал много лет. Но это пространство – отнюдь не напоминает пространство тургеневских усадеб, "дворянских гнезд". Это своеобразное идеологическое пространство. С его помощью Чехов решает проблему счастья, может быть главную для человека. Это уродливое пространство, гибельное для человеческой души, безобразное и страшное, потому что в конечном итоге оно превращает человека в своего заложника, попросту в свинью. У Чехова, получается, нарисовано пространство, порожденное  человеческой мечтой, плоской и банальной до пошлости, с одной стороны. С другой стороны, освоенное и приобретенное пространство само воздействует на человека, и человек становится пленником этого уродливого пространства, делаясь еще пошлей и уродливей.

  Отрывок из рассказа: "Брат Николай через комиссионера, с переводом долга, купил сто двенадцать  десятин с    барским домом, с людской, с парком, но ни фруктового сада, ни  крыжовника, ни прудов с уточками; была река,    но вода в ней цветом как кофе,  потому  что по одну сторону имения кирпичный завод, а по другую - костопальный.  Но  мой Николай Иваныч мало печалился; он выписал себе двадцать  кустов  крыжовника, посадил и   зажил помещиком.
В прошлом году я поехал к нему проведать. Поеду, думаю, посмотрю, как и что там. В письмах своих брат называл   свое имение так: Чумбароклова пустошь, Гималайское тож. Приехал я в "Гималайское тож" после  полудня.  Было    жарко. Везде канавы, заборы, изгороди, понасажены рядами елки, - и не  знаешь,  как проехать во двор, куда    поставить лошадь. Иду к дому, а навстречу  мне  рыжая собака, толстая, похожая на свинью. Хочется ей  лаять, да  лень.  Вышла  из кухни кухарка, голоногая, толстая, тоже похожая на свинью,  и  сказала,  что барин    отдыхает после обеда. Вхожу  к  брату,  он  сидит  в  постели,  колени покрыты одеялом; постарел, располнел,    обрюзг;  щеки,  нос  и  губы  тянутся вперед, - того и гляди, хрюкнет в одеяло".

Футляр Николая Ивановича Чимши-Гималайского еще хуже футляра Беликова, потому что  таким футляром  становится   мечта. Но что это за мечта? Купить усадьбу и насадить там кусты крыжовника.  Однако, как только он становится владельцем усадьбы с крыжовником, из тихого, скромного, любящего человека, робкого чиновника он превращается в пошляка, начиненного банальностями, который высказывает их безапелляционно, как министр, пыхтя от надменности: "Образование необходимо, но для народа оно преждевременно"; "телесные наказания вообще вредны, но в некоторых случаях они полезны и незаменимы". "Я знаю народ и умею с ним обращаться...для меня народ сделает все, что захочу". Этот человек становится общественно опасен, потому что   начинает думать, что всегда и во всем прав, поскольку купил имение с крыжовником. Пространство, таким образом, меняет человека по своему подобию. 

В рассказе "Ионыч" герой, молодой талантливый врач с передовыми взглядами и прогрессивными убеждениями, не выдерживает обыденности и пошлости провинциального города,   оказывается не способен противостоять среде, и его личность гибнет, заражаясь пошлостью. Человек со временем, находясь в среде обывателей, интересы которых – еда и деньги, постепенно теряет достоинство, доброту, способность любить, а затем полностью теряет человеческий облик.
 
Самая талантливая семья города – семейство Туркиных, – где мать – писательница, дочь – музыкантша, отец – юморист, а слуга – лицедей, на поверку оказывается сборищем бездарностей и пошляков. Чехов рисует их гостеприимный дом с непередаваемой иронией. В этом доме, пока Вера Иосифовна читает свой роман, пахнет жареным луком. "Садясь в коляску и глядя на темный дом и сад, которые были ему так милы и дороги когда-то, он вспомнил все сразу - и романы Веры Иосифовны, и шумную игру Котика, и остроумие Ивана Петровича, и трагическую позу Павы - и подумал, что если самые талантливые люди во всем городе так бездарны, то каков же должен быть город".

История любви Котика и Старцева  развивается на пространстве между заветной скамейкой влюбленных около дома Туркиных и кладбищем, где Котик назначает свидание Старцеву в 11 часов вечера и где на душу Старцева нисходит умиротворение и тишина. Правда, кладбище предвещает разрыв и духовную смерть Старцева, ставшего Ионычем, владельцем доходных домов, а также врачом, ненавидевшим своих пациентов и любившим только звук шуршащих купюр, которых он отвозит в банк и кладет на свой счет.

Осматривая очередной дом, который он намерен приобрести в дополнение к своим двум доходным домам, Ионыч одним своим видом пугает женщин и детей: "…и когда ему говорят про какой-нибудь дом, назначенный к торгам, то он без церемоний идет в этот дом и, проходя через все комнаты, не обращая внимания на неодетых женщин и детей, которые глядят на него с изумлением и страхом, тычет во все двери палкой и говорит: – Это кабинет? Это спальня? А тут что?…"

Вот врач и целитель человеческих душ! Он стал свиньей почище Николая Ивановича Чимши-Гималайского, он превратился в "языческого бога", гордо восседающего в своей коляске, а его кучер грозным криком  разгоняет прохожих, пока Ионыч едет по улицам города.

Собирательному образу пошлого провинциального города противостоят реальные Москва и Ялта. Чехов, приехавший из Таганрога, полюбил Москву. Множество его коротких юмористических рассказов происходят в Москве. В Ялте он жил в последние годы жизни. Ялта и Ореанда, местечко под Ялтой, – вот место действия "Дамы с собачкой", где Гуров влюбляется в Анну Сергеевну, сначала полагая, что их любовь – мимолетное курортное приключение, пошлая интрижка. Набережная Ялты, где они прогуливаются вместе с другими отдыхающими; павильон у Верне, откуда Гуров наблюдает даму в белом берете со шпицем и где потом они пьют воду с сиропом и едят мороженое; городской сквер; Черное море с баркасом на волнах; поездки на извозчике в Ореанду, оттуда они любуются вечерней, в туманной дымке Ялтой – одним словом, вся эта необычная, не заурядная  природа – фон, на котором с виду пошлая интрижка превращается в подлинную любовь. Чеховская  Ялта и Ореанда, впрочем, не рисуются Чеховым как экзотика, они написаны скорее пастельными тонами, а иногда угольным карандашом.

  "Они гуляли и говорили о том, как странно освещено море; вода была сиреневого цвета, такого мягкого и     теплого, и по ней от луны шла золотая полоса. Говорили о том, как душно после жаркого дня". (…)
  "Потом, когда они вышли, на набережной не было ни души, город со своими кипарисами имел совсем мертвый вид,    но море еще шумело и билось о берег; один баркас качался на волнах, и на нем сонно мерцал фонарик. Нашли    извозчика и поехали в Ореанду. (…) В Ореанде сидели на скамье, недалеко от церкви, смотрели вниз на море и    молчали. Ялта была едва видна сквозь утренний туман, на вершинах гор неподвижно стояли белые облака. Листва    не шевелилась на деревьях, кричали цикады и однообразный, глухой шум моря, доносившийся снизу, говорил о    покое, о вечном сне, какой ожидает нас. Так шумело внизу, когда еще тут не было ни Ялты, ни Ореанды, теперь    шумит и будет шуметь так же равнодушно и глухо, когда нас не будет".
 
Из Ялты действие переносится в Москву. По сравнению с полнокровной, кипящей жизнью, зимней Москвой Ялта, кажется,   уходит на периферию, представляется чем-то далеким, провинциальным. Однако сквозь завывания метели в камине, сквозь звуки органа в московском ресторане Гурову слышался голос Анны Сергеевны, мерцали крымские горы в тумане, виделся мол в Ялте.

  Отрывки из рассказа: "Дома в Москве уже все было по-зимнему, топили печи и по утрам, когда дети собирались в   гимназию и пили чай, было темно, и няня ненадолго зажигала огонь. Уже начались морозы. Когда идет первый снег, в  первый день езды на санях, приятно видеть белую землю, белые крыши, дышится мягко, славно, и в это время вспоминаются  юные годы. У старых лип и берез, белых от инея, добродушное выражение, они ближе к сердцу, чем кипарисы и пальмы, и  вблизи них уже не хочется думать о горах и море. Гуров был москвич, вернулся он в Москву в хороший, морозный день, и  когда надел шубу и теплые перчатки и прошелся по Петровке и когда в субботу вечером услышал звон колоколов, то  недавняя поездка и места, в которых он был, утеряли для него все очарование".

"Приехал он в С. утром и занял в гостинице лучший номер, где весь пол был обтянут серым солдатским сукном, и была на столе чернильница, серая от пыли, со всадником на лошади, у которого была поднята рука со шляпой, а голова отбита. Швейцар дал ему нужные сведения: фон Дидериц живет на Старо-Гончарной улице, в собственном доме, - это недалеко от гостиницы, живет хорошо, богато, имеет своих лошадей, его все знают в городе. Швейцар выговаривал так: Дрыдыриц. Гуров не спеша пошел на Старо-Гончарную, отыскал дом. Как раз против дома тянулся забор, серый, длинный, с гвоздями. "От такого забора убежишь", - думал Гуров, поглядывая то на окна, то на забор".
 
Гуров едет в город С. к Анне Сергеевне фон Дидериц. Что это за город? Может быть, Саратов? Во всяком случае, это губернский город. В нем есть театр, где они встречаются. Но этот город – снова чеховский провинциальный город с длинным серым забором, с номером гостиницы, который ненамного лучше, чем тот, в котором обитал гоголевский Хлестаков. В этом городе трудно дышать, и понятно, почему Гуров с Анной Сергеевной потом встречаются в гостинице "Славянский базар" в Москве, такой осязаемой, купеческой, реальной. Ведь их любовь в Ялте, слишком зыбкая, пастельная, почти бесплотная, должна обрести плоть и кровь, воплотиться в нечто материальное. Чехов сравнивает Гурова и Анну Сергеевну с перелетными птицами в клетке. В Москве они должны освободиться "от невыносимых пут", найти решение, чтобы "началась новая прекрасная жизнь". Эта финальная нота печали и надежды сродни отчаянному возгласу чеховских трех сестер, рвущихся из провинции "в Москву, в Москву".

В Москву из имения Гаева–Раневской едет Петя Трофимов. Он отправляется в Московский университет доучиваться, ведь он "вечный студент", его то и дело выгоняют из университета, возможно, за революционную деятельность. В Харьков едет по делам Лопахин. Чеховский вишнёвый сад находится где-то в центре России, но в то же время, вероятно, не так уж далеко от Малороссии. Вишнёвый сад, как обычно у Чехова, не привязан к конкретным географическим координатам. Это предельно обобщенный, символический образ, как и образ чеховского города. Когда-то, еще до отмены крепостного права, когда имение Гаевых процветало, вишню сушили, мариновали и отвозили на возах в Харьков на продажу, о чем вспоминает восьмидесятисемилетний лакей Фирс. Значит, Харьков где-то близко: в него можно попасть не только на поезде, но и на лошадях. Варя лелеет мечту пойти с молитвой по Святым местам: сначала в безымянную пустынь, потом в Киев, затем в Москву. Киев ближе к вишнёвому саду, чем Москва, что согласуется с недалеким Харьковом, в котором Лопахин ведет дела. Скорее всего, ближайший к вишнёвому саду город, где вишнёвый сад идет с аукциона, – Белгород. Это места, где цветут вишнёвые сады, где не редкость глинобитные дома (англичане на участке Симеонова-Пищика находят белую глину и выплачивают ему деньги).

Итак, вишнёвый сад – перевалочный пункт между Парижем, Киевом, Харьковом, Москвой и Ярославлем. Из Парижа приезжает с дочерью Аней и слугой Яшей Раневская. В Париже Аня летала на воздушном шаре. Во Франции дачу Раневской в Ментоне продали за долги. Из Ярославля бабушка Ани присылает 15 тысяч для выплаты долгов за вишнёвый сад. Раневская, лишившись вишнёвого сада, опять едет в Париж к любовнику. Дворянская культура как бы эмигрирует, спасается из России бегством. Яша ненавидит Россию, называет всё окружающее "невежеством", кричит с восторгом хама, обругавшего собственную мать: "Vivat la France!" – когда Раневская опять берет его с собой в Париж.

Что такое вишнёвый сад? Это – образ России. Он такой большой, что и в энциклопедии о нем писали, как говорит Гаев. Лопахин, который собирается вырубать его под дачи, замечает, что прекрасней этого сада "нет ничего на свете": "Вишнёвый сад теперь мой!" Огромную территорию этого прекрасного сада, в котором еще доживает свой век дворянская культура, сдают в наём дачникам: десятину – по 25 рублей. Образ России, растасканной на десятины, где каждый дачник (читай: губернатор) выкачивает из своей десятины всё, что может, – этот печальный чеховский образ России оказывается пророческим.  "Вся Россия – наш сад", – говорит Петя Трофимов. Этот опустевший сад со следами топора, попросту пустырь, в котором похозяйничали   сначала лопахины, потом пети трофимовы, победившие в революции, – метафора России и ее сорокоуст. Запертый дом, где умирает всеми забытый Фирс со словами: "Эх, недотёпа…", звук топора и лопнувшей струны – вот и все, что осталось от чеховской России.