Как измерить себя человеку? (О некоторых результатах «дружбы» Православия и литературы)

ЭКСПЕРИМЕНТАТОРЫ И РЕВНИТЕЛИ БЛАГОЧЕСТИЯ

Творческое самоощущение во многом противостоит религиозному мирочувствованию. Писатель обречен на новизну, но новизна, содержащая в себе потенциал будущей традиции – удел немногих. Остальные, особенно сегодня это очевидно, работают в стиле эпатажа, римейка, цитации, трансагрессивности. Современный читатель также настроен на смену впечатлений, получаемых от литературы. Верующее сердце и просвещенный Евангелием ум, напротив, стремится к устойчивости, постоянству, медленному духовному прибытку. Православный человек включен в ежегодно неизменный ход церковной жизни, где главные вехи – двунадесятые праздники. Современного человека светской плюралистической культуры А.С.Панарин назвал, повторю, "туристом", а человека традиции – "паломником". Человек религиозной традиции дорожит повторением и черпает силы в устойчивой регулярности, что, конечно же, требует гораздо более глубоких и целостных личностных сил в сравнении с отстраненным коллекционированием новых экзотических впечатлений. Итак, фундаментальное свойство православного учения – верность, устойчивость, консервативность, повторяемость. Текут столетия, проходят чередой поколения и каждое из них все теми же словами свидетельствует о своей вере, исповедует тот же Символ веры и соучаствует в Таинстве Евхаристии. На мой взгляд, все, кто столь возмущен "ортодоксами" и "ревнителями благочестия" как раз и относятся к типу туриста. Они любят провокацию по отношению к христианской традиции, и даже тогда, когда "ревнители благочестия" рта не открывают, туристам кажется что они их как-то "преследуют", не давая развивать их экспериментальный проект в искусстве. Но "преследуют" их не ортодоксы, а сама неизменная христианская традиция с ее огромной "силой тяжести" (естественно духовной), стоящая и за "спиной" свободных экспериментаторов. Само это чувство "преследования" – добрый знак, так как свидетельствует, что даже скорый "на руку" и выводы критик имеет заповедный шанс увидеть все иначе, зато этого шанса нет у "специалиста по этике" – профессионального резонера. Исходя из разных фундаментальных свойств православного учения и творческого самочувствия мы не просто не должны придумывать некую "православную прозу", а, напротив, сегодня первейшей задачей стоило бы полагать проведение границ, напоминание о разных силах, целях и возможностях Православия и творчества.

Собственно ощущение различия между Православием и литературой Елизаров тоже дает в своем романе, вкладывая в уста другого героя – отца Григория – следующие мысли: "С моей точки зрения, книги могут быть либо религиозными, либо светскими…В религии лежат истоки художественной литературы. Она тоже своего рода литургия, только повторенная на свой лад автором. Так, каждый писатель в некотором смысле религиозен, поскольку вдыхает жизнь в придуманные образы, но это, выражаясь в дантовской терминологии, лишь "Божественная Пародия" на действительную связь между человеком и Богом, "похоть очей", как говорил апостол Иоанн… Принято говорить, что светская литература также дает представления об этике, морали и способна подтолкнуть к размышлениям о высоких материях. Но человеку, приучившему себя однажды питаться "художественным", опошленным бытием, "божественное" становится не по вкусу… Литература схожа со склепом, в котором страница за страницей, камень за камнем замуровывается дух… У светского нет и не будет доступа к духовному"(3, 181-182). Соглашаясь с автором в последнем утверждении, все же отметим, что никакой литургией литература не является, но и отбирать у нее возможность "подтолкнуть к высоким материям" на основании "божественной пародийности" сегодня безумно и глупо. Особенно сейчас, когда читателей, сохраняющих вкус к чтению вряд ли много больше, нежели людей воцерковленных. Роман Елизарова, действительно, скорее "смотришь", нежели читаешь. Его жирные яркие краски, картинность и динамичность сюжета, интеллектуальная начинка насытят любой "балаганный вкус". Но вот только художественного наслаждения от чтения романа "Pasternak" получить невозможно.

Собственно, литература, если прямо соотносит себя с Православием, имеет возможность идти несколькими путями. Другой путь – это создание ясной, простой нравоучительной литературы (В.Крупин, отчасти Н.Коняев, Д. Орехов и другие). Такая литература всегда теряет свои художественные дары, но зато никогда не спорит ни с одной вероучительной догмой. Нравственное богословие принимается, не обсуждается, – в нем не сомневаются, ему следуют. Им проверяют свои выводы и писатель как бы всегда "сдает урок" (что, безусловно, может и не уберечь от некоторых падений и ушибов). Любителей литературного экстрема, в принципе, начинает всегда раздражать такая незамысловатая и простая позиция. Она начинает казаться "официальной", писатель же начинает восприниматься как загордившийся "проповедник", получивший некую индульгенцию от всех литературных грехов. Естественно, что ему тут же попеняют, напомнив о партийном прошлом или усомнившись в качестве его личной веры. Я не обсуждаю и не намерена обсуждать личную веру кого бы то ни было. А потому говорю здесь только о том, что писатель сам сделал публичным в своих сочинениях.

Действительно, не только Владимир Крупин – наш современник, но и классик Федор Михайлович Достоевский никак не могут претендовать на роль проповедников и "учителей Церкви". Действительно, никакая "церковная тема" сама по себе не гарантирует художественное качество произведения. И все же не будем забывать, что душеполезная литература была всегда – она умиляла, трогала, заставляла тосковать о светлом и добром. Но никогда она не была агрессивна, никогда не была "проблемна", никогда не стремилась на передовые рубежи эстетики. Она только поддерживала в человеке надежду и теплое чувство. У нее всегда есть, был и будет свой читатель, а сам по себе стиль и эмоциональный тон этой литературы сложился в классическом XIX веке. Эта литература гораздо меньше какой-либо другой "нуждается в развитии". Если в XIX веке о русской трагедии века XVIII говорили, что она – "помощь правительству", то о душеполезной литературе можно сказать, что она – "помощь Церкви" и утешение человеку, не желающему бороться с соблазнами новой литературы, а уж тем более читать многих нынешних экспериментаторов. Впрочем, писатели – ревнители благочестия – могут и сами не избежать соблазна, как Владимир Крупин, написавший странную и небрежную повесть "Арабское застолье", где недопустимая на своей земле "вероисповедная широта" вдруг стала возможна среди другого народа другой веры, а "православное зрение" писателя явно заплыло жирком от немыслимо-роскошных восточных объеданий.

Конечно же, читатель, боримый страстями, мучимый вопросами согласования своей личной веры (или своего неверия) с "нашей современностью", ошарашивающей каждого ежедневно не просто соблазнами, но дыханием смрадным и ужасным, – конечно же, такой читатель не удовлетворится нравоучительной и доброй литературой. Для него в ней – очень много общих истин, но нет пути к ним.

Нет пути к христианским истинам и в том типе литературы, который был назван критиком В.Бондаренко "православной прозой" в лице писателя М.Елизарова.