«Евгений Онегин» роман А. С. П у ш к и н а (По материалам 6-го издания: М., 2005) Составитель А.А. Аникин. Текст публикуется с сокращениями

Часть первая.

                            XXXVIII

               Недуг, которого причину
               Давно бы отыскать пора,
               Подобный английскому сплину,
               Короче: русская хандра
               Им овладела понемногу...

"Хандра", "скука" и "тоска" — типичное для Онегина душевное состояние. Восемь лет, проведенных им в свете "среди блистательных побед, среди вседневных наслаждений", наполненных разнообразными впечатлениями жизни, сменились годами однотонной скуки, ставшей его спутником на протяжении всего романа:

                   Хандра ждала его на страже,
                   И бегала за ним она,
                   Как тень иль верная жена.

Скука преследовала его везде — в столице и в деревне, среди "громад Кавказских" и на "брегах Каспийских вод".

Это душевное состояние, заставившее Онегина покинуть свет, вести уединённую жизнь, не было внезапным, оно подготовлялось постепенно: "хандра им овладела понемногу". Пушкин указал сложный клубок причин, приведших его героя к этому горькому чувству охлаждения к жизни, отметив даже случайные, временные причины ("не всегда же мог [Онегин]... сыпать острые слова, когда болела голова") и не придавая последним, разумеется, существенного значения. Внешне праздная жизнь, "безделье", привычка жить без труда ("труд упорный ему был тошен"), весь этот груз векового барства, питавшегося общественным строем крепостничества, обеспеченной и беззаботной жизни за счет барщинного и оброчного крестьянства, должны были создавать предпосылки для ощущения "душевной пустоты", для онегинской "зевоты". Но ведь какое же множество было разных NN среди "черни светской"  —

             Кто в двадцать лет был франт иль хват,
             А в тридцать выгодно женат... и т. д.  —

кто не испытывал ни в малейшей степени того "сплина", который преследовал Онегина!

Творческий труд писателя в известной мере мог бы освободить Евгения от его тоскливого недомогания, но, во-первых, его попытка заняться писательским делом кончилась неудачей из-за очевидного отсутствия призвания к литературному труду, а, во-вторых, как увидим ниже, онегинские настроения не были чужды и некоторым замечательным писателям этой эпохи; следовательно, если бы Онегин и попал в "цех задорный", к которому принадлежал Пушкин, его, как и автора романа, по каким-то причинам посещала бы та же "скука".
Попытка чтением заполнить чувство "душевной пустоты" была явно несостоятельной; то, что читал Онегин, лишь углубляло его переживания; в тех книгах, какие попадались ему, он находил "обман и бред; в том совести, в том смысла нет; на всех различные вериги". Пропагандист Адама Смита, он не мог удовлетворяться "стариной" ("и устарела старина"); читая "новизну", приходил к выводу, что "старым бредит новизна", что сменяют одна другую различные идейные системы и в этом вечном круговороте бред старины прорывается через "новизну", создавая впечатление безвыходности, бесцельности жизни. Чтение не давало Онегину "толку", не выводило его из круга привычных настроений скуки и хандры. Он "из опалы исключил" нескольких авторов, но в их творениях он читал свою собственную исповедь, встречал своё лицо, свои раздумья и чувства.

Характеризуя того литературного героя, который был близок Евгению, Пушкин среди других черт отмечает в нем безмерную склонность к мечтанью и озлобленный ум, кипящий в действии пустом (XXII строфа главы VII).
Мы приблизились к отгадке главной причины онегинской "скуки". То, что он видел в жизни, не соответствовало его мечтам; его ум озлоблялся и охлаждался, анализируя окружавшую действительность; кипенью сил мешала та же действительность, ставя преграды, превращая личную жизнь в нечто пустое. "О н е    г и н  м о г  б ы т ь  с ч а с т л и в  и л и  н е с ч а с т л и в  т о л ь к о  в  д е й с -т в и т е л ь н о с т и  и  ч е р е з  д е й с т в и т  е л ь н о с т ь" — так понял Белинский причину онегинского недуга как следствия "некоторых неотразимых и не от нашей воли зависящих обстоятельств" (1844).
Недугом, подобным английскому сплину, онегинством, поражены были многие из дворянского круга, близкого Пушкину. К.Н. Батюшков в 1811-1812 гг. в отрывке "Прогулка по Москве" рисовал почти автобиографический портрет героя,

            Который посреди рассеянной столицы
            Тихонько замечал характеры и лицы
            Забавных москвичей;
            Который с год зевал на балах богачей,
            Зевал в концерте и в собранье,
            Зевал на скачке, на гулянье,
            Везде равно зевал...

В.Ф. Одоевский в "Дневнике студента" признавался: "Жизнь мне снова становилась скучною, тягостною".

О М.А. Щербинине, участнике "Зеленой лампы", приятеле Пушкина, его мать писала вскоре после выхода его в отставку (1821): "От души желаю, чтобы он свою  х а н д р у  оставил бы в Москве"; приехав в деревню, он продолжал скучать: "Мне здесь скучно..."[80]

Если эти меланхолические признания вырывались у людей, не обнаруживавших склонности к общественному делу, пассивно выражавших лишь свое отвращение к пошлости обыденной жизни, то та же объективная жизнь в ее косной стихии вызывала более обостренное, более едкое чувство  с к у к и, х а н д- р ы  в той среде, которая мечтала о сдвигах и переменах в общественной жизни, которая иногда попадала в страдающее положение, слышала окрик чиновных Скалозубов, ощущала тяжелую и давящую лапу деспотического строя.

У Пушкина в политической ссылке то и дело прорывались стоны: "мне скучно"; "у меня хандра"; "скука смертная везде"; "тебе скучно в Петербурге, а мне скучно в деревне"; "скучно — вот и всё"; "часто бываю подвержен так называемой хандре"; "скука есть одна из принадлежностей мыслящего человека".

Н.И. Тургенев в 1814 г. завел "Книгу скуки", и когда в 1820 г. закончилась неудачей его попытка обратиться к правительству с предложением начать освобождение страны от рабства, он писал в дневнике 1 июня: "Безнадежность моя достигла высочайшей степени... Скучная, мрачная будущность, одинокая старость, морозы, эгоисты и бедствия непрерывные отечества — вот что для меня остается!" Его брат С.И. Тургенев в связи с той же неудачей писал 15 июля 1820 г.: "Теперь все веселье мое исчезло. Наши противники обдали меня холодной водой, их любимым элементом, и я проснулся поневоле".

П.А. Вяземский, подписавший вместе с Тургеневым записку к царю (см. ниже), в конце июня того же 1820 г. писал С.И. Тургеневу: "Нельзя жить для пользы, то хотя жить надобно на радость и перенести то, что живого есть в душе, в какое-нибудь бытие поэтическое, а не то совсем протухнешь. Пока еще воображение не увяло и сердце не обветшало, есть где уйти от скуки. Но что предстоит, когда баснословная эпоха жизни издержится и придет время, что надоест ходить по облакам, а рассудком и душою потребуется поверять очевидностью следы, означенные по дороге перешедшей? Тогда-то русская жизнь во всей своей худощавой наготе, во всей своей плоской безобразности представится взору, и длинный ряд нулей окажется в итоге бытия промотанного". И вновь возвращаясь к этой теме бессилия что-либо сделать среди "злобы, глупости и гнусности", Вяземский приходил к мрачной оценке русской жизни. "На нас от рождения нашёл убийственный столбняк: ни век Екатерины, со всей уродливостью своею, век,  м н о г о   о б е щ а в ш и й, ни 1812 год, — ничто не могло нас расшевелить. Пошатнуло немного, а тут опять эта проклятая Медузина голова, т. е. невежество гражданское и политическое, окаменило то, что начинало согреваться чувством".

Пушкин тонкими намеками показал, что именно эта  М е д у з и н а  г о л о в а была главной причиной онегинской  с к у к и  как факта общественной психологии в известных кругах дворянского класса. Его прозвали "опаснейшим человеком". Мы знаем, какое содержание вкладывали в эти слова хозяева положения в городе и в усадьбе: точно так же прокламировали в 1820 г. всю группу молодых либералистов петербургские крепостники-вельможи, соединяя с "опасным человеком" представление о "якобинцах" (см. комментарий к II главе).
Онегин  н е  с л у ж и л, и это было его фрондерством, своеобразной формой дворянской оппозиции против режима, где надо было "прислуживаться", как отвечал Чацкий Фамусову. Так же поступили Вяземский и Чаадаев; так сделал Батюшков, сказавший: "К службе вовсе не гожусь"; так сделали Я.И. Сабуров, "избалованный светским воспитанием и легкими успехами", потом бросивший службу в гусарском полку и светский блеск для чтения книг и изучения русской жизни, и В.А. Ушаков, из гвардейского офицера, "самого щеголеватого и притом мечтателя, "романической головы", превратившийся в обложенного книгами деревенского анахорета" [81].

Пушкин не раз отмечал в своем герое  ч е с т ь  и  г о р д о с т ь, качества, считавшиеся поэтом обязательными для независимого дворянина. Но мы знаем от того же Пушкина, как "без гордости спесивые" баре ценили больше "почести", чем "честь", как все трепетало перед тем, кто "полон злобы, полон мести", был "без ума, без чувств, б е з  ч е с т и", как вельможи вроде Воронцова-"полуподлеца" третировали поэта. Честь Онегина приходилась не ко двору там, где главенствовали "почетные подлецы" и "холопья добровольные" [82].

Онегин жил  б е з  д е л, "ничем заняться не умел". Быть офицером, чиновником, деловым помещиком, — эти три единственные возможные формы деятельности в то время не могли прельстить его. На обвинения в лени, в бездействии со стороны тех, кто занимал вышеуказанные места и должности, Онегин мог бы повторить слова Батюшкова: "Что значит моя лень? лень человека, который читает или рассуждает! Нет... если бы я строил мельницы, пивоварни, обманывал и исповедывал, то верно б прослыл честным и притом деятельным человеком".

Вяземский в 1824 г. на упрек в лени ответил, что скука скоро осадит "усталого зрителя людских проказ":

                    Поспешно отворотишь взоры
                    От наших былей-небылиц,
                    Кляня действительные вздоры
                    Несчастных действующих лиц;
                    Тогда раскаешься в упреке,
                    Прибегнешь к праздности моей... [8]

Да и самый ум Онегина, который нравился поэту своим "резким, охлажденным" характером, разве не был причиной "мильона терзаний" у некоторых его современников? "Горе от ума" выпало на долю Чацкого, ум доводил иных до безумия, безумным прославили в 20-х годах героя пьесы Грибоедова его враги, несколько позже безумным прозвали пушкинского друга Чаадаева, сам автор "Онегина", почти всю жизнь "гонимый самовластьем", должен был с горечью воскликнуть: "Черт догадал меня родиться в России с душою и с талантом!" "Ум, любя простор, теснит", — говорил Пушкин в той строфе, где защищал своего героя от "неблагосклонных" отзывов о нем всяческих NN. Эти многочисленные представители "посредственности" дружным хором говорили о "странностях" Онегина. "Пасмурный чудак" мог бы их спросить, как Чацкий Софью:

                Я странен? А не странен кто ж?
                Тот, кто на всех глупцов похож,
                Молчалин, например?..

Есть в романе еще один намек на гнетущее воздействие социально-политической действительности как фактора, создавшего недуг онегинства. Этот намек мельком брошен, но смысл его на фоне общественных явлений того времени легко раскрывается:

                Обоих ожидала злоба
                Слепой Фортуны и людей
                На самом утре наших дней.

                                             (ХLV строфа)

Ф о р т у н а,  р о к,  с у д ь б а  — в пушкинской поэтике обычный символ косной стихии объективного мира, символ зла, насилия, гнета, анчаровского начала в исторической жизни народа.<...>

У г р ю м о с т ь  так въелась в Онегина с той поры, как он "к жизни вовсе охладел", что он появлялся угрюмый и в гостиных, "не замечая ничего", и даже тогда, когда встречался с замужнею Татьяной:

                                     ...угрюмый,
                Неловкий, он едва-едва
                Ей отвечает...

                                       (Гл. VIII, строфа XXII)

З л о б а  л ю д е й  по адресу молодого Онегина осталась в романе нераскрытой. Пушкин подменил воздействие людей, власть имущих (см. факты в биографии Чацкого), бытовым воздействием среды, что, конечно, затушевало в читательском восприятии мрачный образ "Медузиной головы"; но это в конце концов не снимает вопроса о существенном влиянии на развитие онегинства общественных отношений85. В воспоминаниях Онегина об его ранних впечатлениях от большого света главное место занимает именно общественная среда, ее специфические формы проявления:

                То видит он врагов забвенных,
                Клеветников и трусов злых,
                И рой изменниц молодых,
                И круг товарищей презренных..;

                                          (Гл. VIII, строфа XXXVII)86

"Медузина голова" политического строя, давшего торжество "изношенным глупцам, святым невеждам, почетным подлецам", должна была окаменять (по выражению Вяземского) особенно тех, в чьих жилах текла "холодная, ленивая" кровь, кому в удел был дан не восторженный энтузиазм стремления к подвигу борьбы, а скептицизм, склонность к желчным выходкам, кто в холоде жизни приобретал привычку "презирать людей".

Онегин — сложная и противоречивая натура; в приемах обрисовки его мы должны видеть одно из первых применений в художественной литературе того творческого метода, который впоследствии так мощно развернулся у Л. Толстого и который Чернышевским был определен как уменье художника показать "диалектику души".

Евгений — мечтатель с резким умом, пылкий и охлажденнный ум, чувствительный и угрюмый, снисходительный и злой, томный и проворный, "одним на время очарован, разочарованный другим"; "в нем души прямое благородство" и мстительное чувство, побуждавшее шептать Ольге "какой-то пошлый мадригал"; "он презирал вообще людей" и в то же время "иных он очень отличал и вчуже чувство уважал" — и вся эта амальгама различных настроений и наклонностей преломляется (особенно в ранней молодости) через своеобразную форму аристократизма — капризного эгоцентризма, небрежной повадки денди, барственной пренебрежительности к тому, что требовало серьезного и внимательного отношения; именно так, барственно, глядя на всё сверху вниз, Онегин "задумал порядок новый (в деревне) учредить" — чтоб только время проводить; играя чувствами, страшась по-светски "ложного стыда", оказался рабом общественного мнения им же презираемых людей и убил друга, которого любил.

В этом противоречивом характере, развивавшемся в малоподвижном общественном быту (в сравнительно узкой социальной прослойке) без заметных потрясений и угроз близкой катастрофы — черты холодности, "души ленивой" в соединении с "резким охлажденным умом" играли большую роль в развитии того недуга, которым был поражен Онегин. Он "застрелиться, слава богу, попробовать не захотел", но среди Онегиных были люди, которые находили выход из своего недомогания в самоубийстве: так, один молодой офицер оставил письмо, в котором заявляет, что "застрелился потому, что надоело ему жить"87. Автор "Горя от ума", испытавший "мильон терзаний" от того политического строя, в котором обречены были на онегинство многие передовые дворяне, обращался к своему другу со словами, полными предчувствия страшного конца. "Я с некоторых пор мрачен до крайности, — писал 12 сентября 1825 г. Грибоедов С. Бегичеву. — Мой бесценный Степан... сделай одолжение, подай совет, чем мне избавить себя от сумасшествия или пистолета, а я чувствую, что то или другое у меня впереди!"  Скука, хандра упорно преследовали этого "пламенного мечтателя в краю вечных снегов" (см. письмо к Бегичеву от 9 декабря 1826 г.). В переписке Грибоедова, как и у многих его современников, то и дело встречаются признания: "К моей скуке я умел примешать разнообразие... скучаю попеременно то с деловыми бездельями, то в разговорах с товарищами. Веселость утрачена" (1820, февраль); "Налегла на меня необъяснимая мрачность" (1823, январь); "Со временем у тебя поищу прибежища не от бурь, не от угрызающих скорбей, но решительно от пустоты душевной" (из письма С.Н. Бегичеву, 4 января 1825 г.); "Мне невесело,  скучно, отвратительно, несносно" (9 сентября 1825 г.); "Так скучно! Так грустно! Думал помочь тебе, взялся за перо, но пишется нехотя... Скажи мне что-нибудь в отраду... Представь себе, со мной повторилась ипохондрия, но теперь в такой усиленной степени, как ещё никогда не было" (12 сентября 1825 г.) [88].

Пушкин закончил первую и вторую главы романа в 1823 г.; Онегин был представлен в них вполне сложившимся характером.

Пушкину на юге оставались неизвестными те обстоятельства, которые привели к перестройке в рядах членов Союза благоденствия, к организации Северного и Южного обществ; в ссылке он хотя и вращался среди будущих декабристов, но внешне он слышал одни лишь разговоры своих "демократических друзей"; конспирация южан, закрывавшая перед непосвященным неясные, но революционные перспективы будущего, вызывала у Пушкина горький осадок политического одиночества:

Я пережил свои желанья,
Я разлюбил свои мечты;
Остались мне одни страданья,
Плоды сердечной пустоты...

Живу печальный, одинокий,
И жду: придёт ли мой конец? [89]

Внутренняя политика в стране в годы реакции усиливала среди тех, кто не был связан с тайной организацией, тоскливые настроения. На Западе, который привлекал пристальное внимание дворянской интеллигенции, потерпели поражение революционные попытки в ряде стран (в Испании, Италии и др.), раздавленные Священным союзом монархов, что также возбуждало среди русских либералов безнадежные чувства: "Народы Европы вместо обещанной свободы увидали себя утесненными, просвещение — сжатым. Тюрьмы Пьемонта, Сардинии, Неаполя, вообще всей Италии, Германии наполнились скованными гражданами. И судьба народов стала столь тягостной, что они пожалели время прошлое и благословляют память завоевателя Наполеона!.. Некая тишина лежит теперь на пространстве твердой земли просвещенной Европы..." Так характеризовал П. Каховский то положение дел на Западе в эпоху реставрации, которое вызвало у Пушкина в конце ноября 1823 г. трагедийное стихотворение "Свободы сеятель пустынный".

В такой атмосфере начат был роман на тему о молодом человеке 20-х годов. Онегин первых глав отражал один из моментов общественной жизни этой эпохи, когда еще не настала пора для выхода на историческую сцену общественного героя из лагеря декабристов с рылеевским пафосом революционного действия, хотя бы и обреченного на гибель.

Но если скептицизм холодного ума Онегина не тянул его к активным людям, даже идейно близким ему (впрочем, его другом был тот, кому поэт пророчил судьбу Рылеева на виселице), то это не значит, что типом того времени был декабрист, а не Онегин, как думал в 60-х годах Герцен, в статье "Еще раз Базаров" .

Именно Онегин был типичной фигурой того времени. Александр Раевский, пушкинский "демон", один из прототипов Евгения, был в этом смысле характерной, далеко не единственной фигурой среди "охлажденных" дворян 20-х годов (ср. Чаадаева, Вяземского, Грибоедова). Но Онегин, как правильно было указано Белинским, лучше всего познается через  действительность.  Мы должны сказать, что при известных обстоятельствах перед Онегиным его же ум и "роптанье вечное души" могут поставить на очередь необходимость перестроить его обычную жизнь, могут выдвинуть то чувство  д о л г а,  когда личное, доселе эгоистическое, будет понято им, как личное, связанное с общественным делом. Пушкин так и собирался кончить биографию Онегина. Но для того, чтобы возник план включить Евгения в ряды декабристов, требовались предпосылки в самом интеллекте и мировоззрении пушкинского героя. В пушкинском понимании Онегина они, очевидно, были. Это авторское понимание мы не должны сбрасывать со счетов при суждении об общественном типе Онегина, при суждении об общественном значении  онегинской скуки в преддекабрьскую эпоху.

 XLII

Хоть, может быть, иная дама
Толкует Сея и Бентама,
Но вообще их разговор  —
Несносный, хоть невинный вздор…

С э й (Say) — французский либеральный буржуазный экономист (17671832). Некоторые его сочинения были изданы в русском переводе, в их числе "Сокращенное учение о государственном хозяйстве", 1816 (на французское издание "Traite d’economie politique", 1803, дважды ссылался NN в статье "О деньгах" в "Вестнике Европы", 1824, № 2).

С именем Сэя в русских читательских кругах были связаны факты, о которых, действительно, могли знать "иные дамы". Сэй вскоре после вступления русских войск в Париж (1814) выпустил 2-е издание своего "Трактата политической экономии" (1-е изд. — 1803 г.), не пропущенное наполеоновской цензурой, с посвящением Александру I. Несколько лет спустя между тем же Сэем и немцем Шторхом, преподававшим политическую экономию великим князьям Николаю и Михаилу Павловичам, разгорелась полемика по поводу парижского издания курса лекций Шторха с примечаниями Сэя, где издатели указали на все заимствования автора из сочинений Сэя, Смита, Бентама и других экономистов. Шторх выступил против Сэя, обвиняя его в краже литературной собственности; Сэй в свою очередь в особом письме в редакцию французского журнала (январь 1825 г.) доказывал, что 3/4 сочинений Шторха — "текстуальная копия" других авторов, в частности "Трактата" Сэя [90].
Бентам (1748-1832) — английский ученый-юрист, теоретик промышленной буржуазии, ее морали — главенства личного интереса.<..>

Оба писателя были популярны среди будущих декабристов; Розен в своих записках писал: "С 1822 года между офицерами все чаще слышны были суждения о политической экономии Сэя". Пестель советовал читать Сэя, Адама Смита; в Южном обществе, по словам А. Поджио, многие читали Сэя и Бентама, причем один из них, Н. Крюков, начал переводить Сэя и выписал из его сочинения следующее: "Революции нового времени, разрушив известные предрассудки, изощрив умы и опрокинув неудобные преграды, по-видимому, были скорее благоприятны, чем вредны, для успехов развития богатства"; в библиотеке декабриста Шаховского были сочинения Сэя, Бентама, А. Смита [19].

Страница 9 - 9 из 10
Начало | Пред. | 6 7 8 9 10 | След. | Конец | Все
© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru