«Евгений Онегин» роман А. С. П у ш к и н а (По материалам 6-го издания: М., 2005) Составитель А.А. Аникин. Текст публикуется с сокращениями

Часть первая.

"Властитель дум", по известной пушкинской характеристике, Байрон казался в глазах многочисленных мракобесов самым "опасным" разрушителем общественного порядка. Д. Рунич, возмущённый тем, что на страницах "Русского инвалида" появилась переводная статья о Байроне, обратился 23 апреля 1820 г. к издателям этого органа с письмом, в котором находим такие строчки: "Какая может заключаться польза для русских и вообще для человечества в том сведении или уведомлении, что в Англии или Америке или Австралии есть чудовища, в ожесточенном неверии сплетающие нелепые системы и поэмы, целью коих есть то, чтобы представить преступление страстью и необходимою потребностью великих душ? Что тут великого, изящного, полезного? Не философия ли это ада?.. Кто заразится бреднями Байрона, — тот погиб навеки; подобные впечатления, особенно в юных сердцах, с трудом изглаживаются. Поэзии Байронов... родят Зандов и Лувелей!.. [28] Стихотворения его исполнены смертоносного яда, такой философии, которую изрыгает один только ад... Прославлять поэзию лорда Байрона есть то же, что восхвалять и превозносить убийственное орудие, изощрённое на погибель человечества" [29].

Онегин вступал в "любопытный" спор о гетерии. Национально-освободительное движение греков против Турецкой империи, в котором участвовала разноплеменная масса на Балканском полуострове, в Молдавии и Валахии (сербы, румыны, болгары, албанцы), вызывало в русском обществе в 20-х годах напряженный интерес. Пушкин, познакомившийся в Кишиневе с вождем гетеристов А. Ипсиланти, мечтал принять участие в греческом движении, горячо обсуждал в годы южной ссылки "успех предприятия этерии" (см. Кишиневский дневник Пушкина от 2 апреля 1821).

Бенжамен Констан (1767-1830) — публицист и романист, идеолог буржуазного либерализма, пользовался значительным авторитетом среди дворянской интеллигенции. Его сочинения, защищавшие умеренный конституционализм в эпоху реставрации феодальных порядков во Франции, были в руках у многих будущих деятелей декабризма. По словам Н.И. Тургенева, вернувшегося в Петербург в конце 1816г., "имена знаменитых французских публицистов были так же популярны в России, как и на их родине, и русские офицеры сроднились с именами Бенжамена Констана и некоторых других ораторов и писателей, которые как будто взялись за политическое воспитание европейского континента".

В списке лиц, интересовавших Онегина, первоначально были Гесснер и Манюэль.

Гесснер (1730-1783) — швейцарский автор идиллий, которые были чрезвычайно популярны на Западе, переводились у нас Карамзиным, Жуковским. Руссо, Мирабо, Дидро, А. Шенье высоко ценили этого писателя, несмотря на приукрашивание действительности, умевшего найти правдивые черты в описании психологических переживаний героев. Ему принадлежит "Песня швейцарца, с оружием защищающего отечество". Декабрист Фонвизин, доказывая текстами Ветхого и Нового Завета враждебность "самовластительного, или деспотического, правления" новым общественным потребностям, писал в 1823 г.: "Иоанн Златоуст, Гесснер, Лафатер — не были поборники самовластия" [30].
Манюэль (1775-1827) — крупный политический деятель; в палате депутатов в эпоху Ста дней выступал против деспотизма Империи, в 1818г., избранный в палату двумя департаментами, защищал социальные завоевания Великой буржуазной французской революции и в 1822 г. заявил с трибуны, что Франция встретила приход Бурбонов "только с отвращением и беспокойством". Речи Манюэля в палате депутатов в защиту закона, против испанского короля Фердинанда и т. п. привлекали к нему внимание далеко за пределами Франции; по словам Беранже, Манюэль "всецело принадлежал народу — сердцем, рукою, умом".

Деятельность Манюэля вызывала к себе интерес среди вольнолюбивой молодёжи, — декабрист П.Г. Каховский, указывая в тюремном письме Николаю I факты реакционной политики Священного союза, заставлявшие его возмущаться, отметил: "Конституция Франции нарушена в самом своем основании: Манюэль, представитель народа, из палаты депутатов извлечен жандармами!"

Еще читал Онегин французского поэта Парни (1753-1814). Так как этот автор стоит в ряду с карбонарами, после Байрона и Бенжамена, то "мужественные споры", очевидно, велись не из-за любовной лирики Парни, а по поводу более содержательных и значительных тем. <… >

Молодой человек 20-х годов в характеристике верноподданного той эпохи "должен толковать о конституциях, палатах, выборах, парламентах, казаться неверующим христианским догматам". Бенжамен Констан с его "Курсом конституционной политики" (1818-1820) или "Рассуждением о конституциях и об их гарантиях" (1814), с одной стороны, кощунственные поэмы Парни, — с другой, давали тот терпкий "лицейский дух", следы которого обнаруживаются на умственном облике пушкинского героя [31].

Круг интересов "жарких спорщиков" Пушкин заключил именем  генерала Жомини. Автор специальных работ по военному искусству, барон Жомини (1779-1869) вызывал внимание к себе в военной среде как своей жизненной судьбой, так и некоторыми темами своих трудов: бывший офицер французской армии, губернатор Вильны и Смоленска в кампанию двенадцатого года, он перешел в стан союзников, в 1813г. был принят на русскую службу, изменив Наполеону, которому помогал при отступлении через Березину. В ранних сочинениях Жомини превозносил военный гений Наполеона, а к низложенному французскому императору в годы торжества Священного союза вернулись симпатии многих, увидевших, что "самовластие (в Европе) стало еще тягостней"  (Рылеев). Образ Наполеона в трудах Жомини вызывал сравнение с Александром I, далеко не лестное для "главы царей", интересовавшегося "фрунтоманией, солдатской вытяжкой, единичным учением и проч., несмотря на то, что опыты двухлетней жестокой войны с неприятелем, самым искусным, могли бы, кажется, убедить Александра, что не от этих мелочей зависит победа"  (М. А. Фонвизин — декабрист).

Имя Жомини в 1817 г. попало в "Песню старого гусара" Д. Давыдова:

А теперь что вижу? — Страх!
И гусары в модном свете,
В вицмундирах, в башмаках,
Вальсируют на паркете!
Говорят, умней они...
Но что слышим от любова?
Жомини да Жомини!
А об водке — ни полслова!

Имя этого военно-исторического писателя как будто врывается в строфу излишним, неожиданным, но Пушкин, вообще скупой на биографические подробности, строя первую главу без точной хронологизации жизни своего героя, однако отметил один любопытный факт, бросающий свет на интерес Онегина к имени военного специалиста:

И хоть он был повеса пылкой,
Но разлюбил он наконец
И брань, и саблю, и свинец.

Эти строки в XXXVII строфе, сочетание  брани (ср. "Послание к Юдину": "Трепещет бранью грудь моя... лечу на гибель супостата"),  сабли (ср. там же: "Нашед на поле битв и чести одни болезни, костыли, навек оставил саблю мести") и свинца характеризуют военную обстановку, военную среду.

Евгений вступил в свет лет 16-17 (см. варианты к III и IV строфам), в эпоху Отечественной войны. Подобно Чацкому, Евгений мог увлечься "расшитым и красивым мундиром" и даже носить его некоторое время, как это было в жизни Грибоедова и др., не встречаясь с "свинцом" "на поле битв" (на поле брани). Но так как в биографии пушкинского героя нет точного указания на его военную службу, то признание, что Онегин когда-то любил "брань, саблю и свинец", может быть истолковано как указание на связи статского молодого человека с военными, на его тяготение к кружку военной молодежи.

Отрывок неоконченной пьесы Пушкина 1821 г. (так называемой "Комедии об игроке") превосходно комментирует XXXVII строфу: брат отвечает на вопрос сестры, почему она не видит его в свете:

...мы жить привыкли на свободе,
Не ездим в общество, не знаем наших дам,
Мы вас оставили на жертву [старикам],
Любезным баловням осьмнадцатого века...
А впрочем, не найдешь живого человека
В отборном обществе.....

Далее из их диалога мы узнаем, в чьем обществе проводили время те, кому надоели "важны вздоры":

— Хвалиться есть ли чем!
Что тут хорошего. Ну, я прощаю тем,
Которые, пустясь в пятнадцать лет на волю,
Привыкли  —  как же быть? — лишь к пороху [да к ]полю.
Казармы нравятся им больше наших зал —
Но ты, который ввек в биваках не живал,
Который не видал походной пыли сроду, —
Зачем перенимать у них пустую моду?
Какая нужда в том?
— В кругу своем они
О дельном говорят, читают Жомини.

Артель передовой офицерской молодежи, той, которая входила в состав Союза спасения, не была чуждой Онегину. Известно, какие изменения произошли после европейских походов "в укладе жизни, в речах и даже в поступках" гвардейских офицеров, которые "обращали на себя внимание свободой своих суждений и смелостью, с которой они высказывали их, мало заботясь о том, говорили ли они в публичном месте или в частной гостиной, слушали ли их сторонники или противники их воззрений"32. Но Онегин разлюбил "и брань, и саблю, и свинец", т. е. перестал бывать и на собраниях военной молодежи. Причины этого перелома указаны в романе: в Онегине "чувства остыли", он "к жизни вовсе охладел" (XXXVIII строфа).

Совершенно очевидно, что рассказ о том, как Евгений, "томясь душевной пустотой, читал, читал, а все без толку" (ХLIV строфа), относится к иному периоду, чем тот, когда он участвовал в "жарком споре" о Жомини, толковал об Ювенале и т. п. Эти разговоры Онегин вел не тотчас по окончании курса своих наук, а позже, когда политические интересы стали преобладающими в среде дворянской молодежи, пришедшей к выводу о необходимости преобразований в крепостнической стране. Если бы Пушкин оставил в основном тексте V строфу в ее первоначальном виде, то перед читателем романа предстала бы та картина оживленной умственной работы, которая велась на собраниях у Н.И. Тургенева, среди участников Союза спасения, "Зеленой лампы" [33].             ].

В первой главе романа на переднем плане, особенно в начальных строфах, выступает светское времяпровождение Онегина, кружение в вихре разнообразных развлечений. Но "наука страсти нежной", которой отдавался с таким усердием молодой Евгений, соединялась у него и с театральными влечениями, и с чтением знаменитой книги английского экономиста, и с любовью к сатирическим сочинениям в стиле Ювенала. Сравнение Онегина с Кавериным, Чаадаевым заставляет видеть в пушкинском герое портрет тех молодых людей, которые были, по выражению историка В.О. Ключевского, типическим исключением в дворянском обществе, которые были охвачены идеологическим движением, приведшим многих из них к декабризму. Первая глава романа рисует формирование молодого человека между 1812 и 1819 годами, т. е. в то время, когда, по позднейшей характеристике Пушкина (в сожжённой главе романа), "не входила глубоко в сердца мятежная наука", когда "дружеские споры" велись "между лафитом и клико", когда брожение мысли выливалось в "разговоры":

[Все это было только] скука,
Безделье молодых умов,
Забавы взрослых шалунов.

"Тоскующая лень" Онегина в соединении с его "учеными спорами" — это как раз те краски, которые Пушкин собирался в 1830г. положить на картину преддекабрьских настроений дворянского либерализма, которые он помнил по личным петербургским впечатлениям, по заседаниям "Зеленой лампы", где собирались "рыцари лихие любви, свободы и вина"; эти настроения он сильно затушевал в первой главе романа, но сохранил настолько, что читателю, если бы роман закончился десятой главой, было бы понятно, почему Онегин мог вступить в общество декабристов.

Собрания "лампистов" изображались Пушкиным как вечера, где "своенравный произвол".

Менял бутылки, разговоры,
Рассказы, песни шалуна;
И разгорались наши споры
От искр и шуток и вина. ("Стансы Я. Толстому", 1821)

"Льются пунш и эпиграммы"... В этих  с п о р а х  члены филиала Союза благоденствия касались злободневных политических вопросов, вели  р а з г о в о р ы

Насчет... вельможи злого,
Насчет небесного царя,
А иногда насчет земного.

<...>

Да помнил, хоть не без греха,
Из Энеиды два стиха.

"Энеида" — поэма из 12 песен, рассказывающая легендарную историю Энея, который после падения Трои прибыл в Италию и утвердился там после упорной борьбы с туземными племенами. Автором поэмы был Вергилий Марон (70-19 гг. до н. э.).

Но дней минувших анекдоты,
От Ромула до наших дней,
Хранил он в памяти своей.

Во времена Пушкина анекдот был особым литературным жанром. Это была краткая "прозаическая повесть" о малоизвестном историческом явлении, сообщающая какую-либо характерную, своеобразную черту исторического деятеля. Исторические труды в Европе и у нас нередко представляли собою собрания анекдотов.

В 1790г. вышла книжка под названием "Анекдоты любопытные". В предисловии к ней читаем: "Сии две повести были в начале сего века. Чтение их может быть любопытно и полезно: любопытно — по особенности случаев; полезно — в рассуждении чувствительных примеров, которые здесь представляются и которые пронзают душу. Впрочем, истина действий дает им право преимущества пред романами". Таким образом, термин "анекдот" ранее имел другой смысл, чем в наше время (ср. рассуждения Белкина в "Истории села Горюхина"). В библиотеке Пушкина были книги С. Н. Глинки — "Русские анекдоты военные и гражданские, или Повествование о народных добродетелях россиян древних и новых" (1822) и Якова Штелина — "Подлинные анекдоты о Петре Великом" (изд. 3-е, 1830).

Онегин, хранивший в памяти огромный запас исторических анекдотов, вероятно, знал анекдоты из современной жизни, подобно декабристу Завалишину, который, как показывал на следствии по делу 14 декабря лейтенант Арбузов, "при каждом свидании рассказывал новости: то новая республика в Америке образовалась или какой-нибудь анекдот из Испании или Греции"34. В варианте к VI строфе Пушкин указал, что Онегин "знал, что значит Рубикон". Из романа исчез, из-за цензурных опасений автора, намек на политическое применение либеральной молодёжью знаменитого эпизода из жизни Цезаря, с русским осмыслением латинского слова Рубикон.

А. Бестужев на следственной комиссии сообщил: "Я сам при многих, перешагнув через порог Рылеева кабинета, сказал, смеясь: "Переступаю через Рубикон, а Рубикон значит руби кон, т. е. все, что попадется, но я никак не разумел под сим царствующей фамилии"35.

VII

Бранил Гомера, Феокрита,
Зато читал Адама Смита...

Как мы видели, Онегин интересовался современными по тому времени проблемами; политическая публицистика и экономические трактаты эпохи победы буржуазии над феодализмом прежде всего привлекали его внимание. Поэтому его критический, "резкий охлаждённый ум" видел в "Одиссее" и в "Илиаде" — поэмах легендарного греческого поэта Гомера — картины рабовладельческого общества, того строя, который напоминал порядки в некоторых отсталых странах XIX в. Купля и продажа людей; цари, всю жизнь воюющие и грабящие мирное население; примитивные формы хозяйства — всё это было не по душе молодому смитианцу. Идиллические зарисовки пастухов и пастушек с "козочками" и "овечками" на лоне природы, чувствительные картинки греческого поэта Феокрита также шли вразрез с представлениями горожанина Онегина, которого лишь два дня могли занимать

Уединенные поля,
Прохлада сумрачной дубровы,
Журчанье тихого ручья. (LIV строфа)36

Адам Смит (1723-1790) — английский экономист, ранний идеолог промышленного капитализма, авторитетный в передовых слоях дворянства, считавших очередной задачей в России ломку крепостничества. Он подсказывал Онегину на многочисленных примерах экономической жизни в прошлом и настоящем критику хозяйственной культуры древней, "гомеровской" Греции. Вот что Евгений мог прочесть в классическом труде Адама Смита "Исследование о природе и причинах богатства народов" (1776), впервые переведенного на русский язык в 1802-1806 гг.: "Политика древних республик Греции и политика Рима, хотя она более ценила земледелие, чем мануфактурную промышленность или внешнюю торговлю, все же, по-видимому, скорее затрудняла эти последние занятия, чем непосредственно или сознательно поощряла первое. В некоторых из древних государств Греции внешняя торговля была совершенно запрещена, а в некоторых других промысел ремесленников и мануфактуристов считался вредным для силы и ловкости человеческого тела, поскольку он делал его неспособным воспринимать те навыки, которые старались развить в нем при помощи военных и гимнастических упражнений, а потому и неспособным в большей или меньшей степени переносить утомление и опасности войны. Эти промыслы считались пригодными только для рабов, а свободным гражданам государства запрещалось заниматься ими. Даже в тех государствах, где не существовало такого запрещения, как, например, в Риме и Афинах, масса народа фактически была отстранена от всех тех промыслов, какими в настоящее время занимаются обычно низшие слои населения городов. Всеми этими промыслами в Афинах и Риме занимались рабы богачей, причем занимались они ими в пользу своих хозяев, которые своим богатством, могуществом и влиянием делали почти невозможным для свободного бедняка найти рынок для продукта своего труда, когда последнему приходилось конкурировать с продуктами труда рабов богатого человека. Но рабы редко проявляют изобретательность; все более важные улучшения в орудиях труда или в порядке и распределении работы, которые облегчают и уменьшают труд, являлись открытиями свободных людей. Если бы даже раб предложил какое-либо улучшение подобного рода, его хозяин был бы склонен счесть это предложение внушенным леностью и желанием раба сократить свой труд за счет хозяина. Бедный раб вместо награды получил бы, вероятно, на свою долю град ругательств, а может быть, и подвергся бы наказанию. Поэтому в мануфактурах, в которых работают рабы, обычно требуется больше труда для выполнения того же количества работы, чем в предприятиях, где применяется труд свободных рабочих. Труд первых должен в виду этого обходиться дороже, чем труд последних"37.<… >

О том, что какие-то критические голоса раздавались в 20-х годах о Гомере, его мировоззрении, картинах быта в его поэмах и пр., можно судить по следующим фактам.

В "Московском телеграфе" 1829 г. по поводу второго издания I главы "Евгения Онегина" писалось, что у Пушкина — классического писателя — "для русского читателя нравственности более, нежели во всех поэтах Греции и Рима, у которых везде или языческие причуды, или сладострастные и часто безнравственные картины, или, наконец, резня наповал. Вспомните о Гомере... у него герои — драчуны, и вся "Илиада" — настоящая  бойня, в сравнении с которою наши романтические кровавые сцены — бой петухов"38.

Зато читал Адама Смита,
И был глубокий эконом,
То есть умел судить о том,
Как государство богатеет,
И чем живет, и почему
Не нужно золота ему,
Когда простой продукт имеет.

Н.В. Святловский указывает, что "по точному смыслу стихов Пушкина перед нами характеристика физиократизма, а не смитианства, придававшего значение "свободе", а не "простому продукту" земли"39. Это указание не совсем точно.

В рассуждениях Евгения, действительно, встречается терминология физиократов. Французские экономисты-физиократы40 (Кене, Тюрго, писавшие перед французской буржуазной революцией XVIII в.), выражавшие идеологию дворян-землевладельцев, мечтавших путем насаждения крупнокапиталистической культуры предотвратить агонию сельского хозяйства, учили, что единственным источником богатства является земля, что только земля дает чистый продукт (produit net), "только земля доставила все капиталы, которые образуют общую массу всех затрат на обработку и на промыслы" (Тюрго), только труд в сельском хозяйстве дает избыток ценности, которым землевладелец может свободно распоряжаться. В поисках накопления чистого дохода физиократы выдвигали теорию вложения капиталов не в промышленность, а в земледелие: "Единственным источником доходов земледельческих стран являются земли и капиталы предпринимателей", но необходимо "сочетать браком денежные богатства, сами по себе бесплодные, с земельными".

Теоретики аграрного капитализма считали, что деньги, золото, сами по себе не представляют особенного богатства, наоборот, из всех видов капитала деньги отличаются наибольшим бесплодием, представляют из себя лишь знаки употребления для продажи и покупки. "Вы могли бы, — писал Кене, — без большого усилия воображения представить себе эти кусочки металла  наподобие билетов, которые обозначают часть, какую каждый может иметь в ежегодном распределении произведений, так как производительный класс регулярно возвращает те же самые билеты, чтобы снова обеспечить распределение следующего года"41.

Итак, Онегин, на первый взгляд, как будто развивает в своем кругу основы учения физиократов, учения, классово близкого той части русского дворянства, которое искало "спасения" и "благоденствия" в борьбе с трудностями помещичьего хозяйствования после наполеоновских войн. Но дело в том, что Адам Смит разделял многие положения школы физиократов, и Пушкин был прав, характеризуя рассуждения своего героя как смитианство. По словам проф. В.М. Штейна, несмотря на то, что "источником богатства у Смита является труд" ("годичный труд каждой нации"), "это не мешает ему быть сторонником физиократического мнения об особой производительности земледельческого труда, благодаря способности почвы давать чистый избыток"42. К. Маркс, касаясь этой стороны в учении Смита, утверждал, что А. Смит впадает в "иллюзию физиократов, будто земельная рента вырастает из земли, а не из общества" ("Капитал", кн. 1)43.

Что касается смитовской теории денег, то, по мнению А. Смита, деньги — мертвый капитал, ничего не производящий, они составляют ничтожную часть народного капитала: "Армии и флоты содержатся предметами потребления, а не золотом и серебром"; "если мы нередко выражаем доход какого-нибудь человека числом получаемой им ежегодно металлической монеты, то это потому, что количеством последней определяются размеры возможности для него покупать или ценность ежегодно потребляемых им товаров. Однако мы тем не менее оцениваем его доход этою возможностью для него покупать или потреблять, а не монетою, которая служит только орудием этой способности"44.

А. Смит — пламенный защитник бережливости, накопления, подлинно буржуазных добродетелей в феодальном обществе — и русский дворянин, "порядка враг и расточитель", "забав и роскоши дитя", убивающий свою "тоскующую лень" на всяческие забавы, требующие денег и денег,  — трудно придумать большее несоответствие между шотландским экономистом и петербургским "глубоким экономом". Но придет черед — Евгений забудет физиократа маркиза Мирабо, запрещавшего "вместе со скупостью и аскетизмом сбережения и умеренность в потреблении", и сделает опыт применения хозяйствования в духе буржуазной экономии Адама Смита: "бережливый хозяин становится идеалом даже для богачей с тех пор, как они превратились в буржуа"45.

Учение А. Смита было известно Пушкину по лицейским лекциям проф. Куницына, по книге хорошо знакомого ему Н.И. Тургенева "Опыт теории налогов"46.

Н. Тургенев, в предисловии к "Опыту" отметив, что "в нашем отечестве сведения по части политической экономии начали распространяться с очевидным успехом", выступил горячим пропагандистом "изучения науки государственного хозяйства", "благотворной в своих действиях на нравственность политическую". Чтобы понять, как воспринимали передовые дворяне различные системы буржуазных экономистов, что вычитывали они из трактатов по политэкономии, как применяли усвоенные идеи к политическому и хозяйственному строю в феодально-крепостнической России, достаточно привести страничку из тургеневского предисловия: "Занимающийся политическою экономиею, рассматривая систему меркантилистов, невольно привыкает ненавидеть всякое насилие, самовольство и, в особенности, методы физиократов, он приучается любить правоту, свободу, уважать класс земледельцев, — столь достойный уважения сограждан и особенной попечительности правительства, — и потом, видя пользу, принесенную сею, впрочем, неосновательною, системою, убеждается, что, при самых великих заблуждениях, действия людей могут быть благодетельны, когда имеют источником желание добра, чистоту намерений и благоволение к ближнему. Система физиократов и происхождением и духом своим принадлежит XVIII веку. Тогда каждая идея о свободе принималась с восхищением и быстро проникала в умы людей, особенно во Франции. К несчастию, такой энтузиазм не допускал строгого разбора, и вредное редко было различаемо от полезного. Физиократы одним из главных правил представляли свободу совместничества в промышленности народной: система их необходимо долженствовала пленить современников, утомленных игом меркантилизма. Наконец, занимающийся политическою экономиею, проходя систему, называемую  смитовою, или критическою, научается верить одним только исследованиям и соображениям рассудка, простому здравому смыслу и всему, что естественно, не принуждённо. Он и здесь увидит, что все благое основывается на свободе, а злое происходит от того, что некоторые из людей, обманываясь в своем предназначении, берут на себя дерзкую обязанность за других смотреть, думать, за других действовать и прилагать о них самое мелочное и всегда тщетное попечение. Вместе с сим изыскивающему причины и свойства богатств народных представится неотрицаемый опыт времен протекших, и он удовлетворится, что свобода новейших народов рождалась и укреплялась вместе с их благоденствием и основывалась на внутреннем устройстве, на финансах и что сии финансы, служа основанием свободе, бывали также и орудием оной".

В "Отрывках из романа в письмах" (1829) герой, Владимир Z., вспоминает об этих годах: "...умозрительные и важные рассуждения принадлежат к 1818 году. В то время строгость правил и политическая экономия были в моде. Мы являлись на балы, не снимая шпаг: нам было неприлично танцевать и некогда заниматься дамами... Это все переменилось: французская кадриль заменила Адама Смита..." <… >

 

Страница 6 - 6 из 10
Начало | Пред. | 4 5 6 7 8 | След. | Конец | Все
© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru