«Евгений Онегин» роман А. С. П у ш к и н а (По материалам 6-го издания: М., 2005) Составитель А.А. Аникин. Текст публикуется с сокращениями Продолжение: глава вторая

                                   XXXV

             В день Троицын, когда народ
             Зевая слушает молебен,
             Умильно на пучок зари
             Они роняли слезки три...

Настроение Лариных, хранивших "привычки милой старины", объясняется народным поверьем: слезы Лариных в весенний праздничный день были вызваны воспоминанием об их умерших родителях. Этнограф и цензор И.М. Снегирев записал в своем дневнике 24 сентября 1826 г.: "Был А. Пушкин, который привез мне как цензору свою пьесу Онегин, ч. II... сказывал мне, что здесь в некоторых местах обычай Троицкими цветами обметать гробы родителей, чтобы прочистить им глаза".

Заря, возможно, название травы: см. у Ю.Лотмана. –А.А.

                                  XXXVII

           "Poor Yorick!" — молвил он уныло…
.
В примечании (18) Пушкин отметил литературный источник восклицания Ленского: "Бедный Йорик! восклицание Гамлета над черепом шута (см. Шекспира и Стерна)".

В сцене на кладбище (трагедия "Гамлет", д. V, явл. I) шут подает череп Гамлету; тот, вспоминая умершего королевского шута, говорит: "Увы! бедный Йорик... Я знал его... Он тысячу раз носил меня на спине... А теперь... У меня к горлу подступает при одной мысли".

У пушкинского героя памятник Д. Ларина на кладбище вызвал сходные настроения:

                  И долго сердцу грустно было…
                  Он на руках меня держал...

Ссылкой на Стерна, автора "Тристрама Шенди" (1760) и "Сентиментального путешествия" (1767), Пушкин тонко раскрывал своё ироническое отношение к Ленскому в его неуместном применении имени английского шута к бригадиру Ларину.

Герой Стерна, пастор Йорик, попал в Версаль к графу и застал того за чтением Шекспира. На вопрос графа об имени английского путешественника, пастор взял со стола "Гамлета" и, показав графу сцену с могильщиками, поставил палец на Йорика: "Вот я! сказал он. — Как, сударь, вы — Йорик? — вскричал граф. — Да, Йорик. — Вы? — Да, я... Боже мой, вы — Йорик?" — Граф быстро доставил пастору паспорт: "Будь это для кого другого, а не для королевского шута, я б не получил паспорта за эти два часа..." Тщетно пастор Йорик доказывал, что он не загробная тень королевского шута из трагедии Шекспира. Французский граф снабдил его документом, навязавшим ему по сходству имени титул шекспировского персонажа ("Сентиментальное путешествие", главы "Паспорт. Версаль").

Шутка Пушкина, запрятанная в примечании, направлялась одновременно и на манеру некстати применять книжные штампы, поэтические клише и на тех современных поэту критиков, которые, обвиняя Пушкина в литературных заимствованиях, приняли за чистую монету восклицание Ленского и не заметили иронической направленности цитаты из Шекспира.

                                  XXXVIII

               Увы! на жизненных браздах
               Мгновенной жатвой поколенья,
               По тайной воле провиденья,
               Восходят, зреют и падут;
               Другие им вослед идут...
               Так наше ветреное племя
               Растет, волнуется, кипит
               И к гробу прадедов теснит.
               Придет, придет и наше время,
               И наши внуки в добрый час
               Из мира вытеснят и нас!

Мировоззрение рационалиста, чуждого всякой романтической и религиозной мистики, отчетливо сквозит в этом отрывке.

             ...Да здравствуют музы, да здравствует разум!
             Ты, солнце святое, гори!
             Как эта лампада бледнеет
             Пред ясным восходом зари,
             Так ложная мудрость мерцает и тлеет
             Пред солнцем бессмертным ума.
             Да здравствует солнце, да скроется тьма! —

восклицал Пушкин в "Вакхической песне" 1825 г.
Чуждый страха смерти, весь земной, утверждавший полноту бытия в пределах человеческой жизни и защищавший за человеком право на обладание максимальным количеством многообразных впечатлений, интересов, желаний, стремлений, незадолго до своего конца Пушкин набросал строки, полные жажды жизни:

                О нет, мне жизнь не надоела,
                Я жить хочу, я жизнь люблю!
                Душа не вовсе охладела...
                Зачем...
                Могилу темную...
                Что в смерти доброго?  

         Весь земной – возможно, и справедливое определение, но только в том значении, что гению Пушкина были открыты все впечатления бытия: есть и безусловно мистические мотивы, есть и глубина переживания смерти, и отвращение к жизни. –А.А.

И в 1829 г. (26 декабря) он повторил тот же мотив, что в XXXVIII строфе, принимая как неизбежный закон индивидуальную смерть и вечность вселенной с бесконечно тянущимся потоком человеческой жизни:

                И пусть у гробового входа
                Младая будет жизнь играть
                И равнодушная природа
                Красою вечною сиять.

                                              ("Стансы")

Тот же мотив утверждения себя — "частицы бытия" — звучит в ХLV строфе VI главы, где поэт, чувствуя полдень своей жизни, прощается с юностью и благодарит ее "за наслажденья, за грусть, за милые мученья... за пиры". Естественно, что раздумья о загробной жизни (ср. и "гроба тайны роковые", гл. II, строфа XVI) решались Пушкиным под знаком рационализма. Потусторонний мир в глазах поэта — "вечность глухая" (гл. VII, строфа XI); те из людей, кто был близок к ушедшему из мира навсегда, занятые своими делами, нередко "непристойными", забывают его:

                    Так! равнодушное забвенье
                    За гробом ожидает нас.
                    Врагов, друзей, любовниц глас
                    Вдруг молкнет...

                                 XL

                И, сохраненная судьбой,
                Быть может, в Лете не потонет
                Строфа, слагаемая мной...

С т р о ф а  — основная ритмическая единица пушкинского романа, состоящая из трех четверостиший и заключительного двустишия (кода); в первых двух четверостишиях по-разному чередуются по две женских и две мужских рифмы, а в шести заключительных стихах — две женские и четыре мужские рифмы (по схеме: ababccddeffegg).

Форма подобной четырнадцатистрочной строфы была найдена поэтом весной 1822 г. в стихотворении "Таврида", первая строфа которого вошла в текст "Евгения Онегина" (глава I, строфа XXX).

Несмотря на единство метрического размера (четырехстопный ямб), онегинская строфа отличается исключительной музыкальностью. Ритмическое разнообразие почти каждого отдельного стиха превращает строфу в музыкальный этюд с различной мелодией. В стихотворной строке обычно два основных ударных пункта — вторая и четвертая стопа, но в пределах каждого двухстопного раздела Пушкин виртуозно играет ямбом с его ударным и безударным слогами. Сложность рифмовки (рифмы парные, опоясанные, перекрестные), разнообразие приемов организации стиха: рифмы глагольные, из отглагольных существительных и пр.; рифмы-омонимы; рифмы "богатые" и даже "богатейшие":

                 Грим — перед ним,
                 Гораций — акаций,
                 синий — Россини,
                Чильд-Гарольдом — со льдом, —

все это создавало музыкально-речевое разнообразие. Мелодическое начало в строфе поддерживается интонационной системой: восклицания, вопросы, обращения придают роману особый напевный тон:

                Придет ли час моей свободы?
                Пора, пора! — взываю к ней!..

                Куда, куда вы удалились,
                Весны моей златые дни?..

                Прости ж и ты, мой спутник странный...

Звукообразы и звукопись, звуковая инструментовка явственно слышимы в строфах романа. Л.П. Гроссман, автор специального этюда об онегинской строфе,тонко заметил, что "эта текучесть, изменчивость, гибкость и звуковая впечатлительность онегинской строфы словно созданы для передачи особых ритмических движений — для изображения танца", и среди ряда примеров (мазурка, вальс и др.) указал на искусную инструментовку народного танца на п, т и к:

                   Да пьяный топот трепака
                   Перед порогом кабака...

"где скопленье губных и гортанных согласных создает слуховую иллюзию тяжелого, грузного пьяного пляса по утоптанной пыли" (стр. 107).
Различными звуковыми фигурами полны строфы романа:

                   О Брента! Нет, увижу вас…
                   Но и Дидло мне надоел...
                   Мой модный дом...
                   Кто странным снам не предавался…
                   Почтил он прах патриархальный...
                   Трибун трактирный...
                   Духи в граненом хрустале...
                   Китайский чайник нагревая…

Две строфы I главы (XXXII и XXXIII) инструментованы на звуках р и л; другие строфы построены приемом анафоры:

                   Как рано мог он лицемерить...
                   Как томно был он молчалив,
                   Как пламенно красноречив...
                   Как он умел забыть себя!
                   Как взор его был быстр и нежен...

Исследователи (В. Брюсов, О. Брик, М. Рыбникова, Л. Гроссман) собрали значительный материал наблюдений над звуками онегинской строфы, ее музыкально-лирической стихией. Но онегинская строфа — пушкинская строфа. Можно подражать роману (есть немало опытов вплоть до наших дней) в соблюдении всех ритмических ходов строфы, всех сложных построений ее внешней формы. Но не получится "онегинской строфы", потому что надо быть Пушкиным, чтоб эта строфа жила столетия, вечно живая, действенная, волнующая. Один стих не похож на другой своим ритмическим узором. Но главное то, что мысль поэта, смысловое начало оформило строфу; исключительным обилием тем, идей ярчайшие, блещущие мастерством отделки формальные элементы строфы скованы в совершеннейшее создание словесного искусства.

                     ...явилась Муза,
                     И прояснился темный ум.
                     Свободен, вновь ищу союза
                     Волшебных звуков, чувств и дум.

Чудесный союз звуков, чувств и дум и характеризует онегинскую строфу как конструктивную единицу романа. Философские раздумья, сатирические зарисовки, литературные оценки, политические интересы, пейзажи и быт, современное и прошлое, исторические деятели и пустые существователи, старики и дети, аристократия и уездные "в прошедшем веке" запоздалые помещики, интеллигенция и зубры Гвоздины, город и усадьба, столичный театр и сонная скука полей, автобиографическое и объективное, внеличное — все это в поэтических картинах и образах сверкает умом первоклассного художника-эрудита; все это горит переливами разнообразнейших чувств, эмоций поэта-мыслителя; все это полно движения, устремления вперед; на всем печать критического проникновения в глубины общественной действительности.

                                 
              ...Чья благосклонная рука
              Потреплет лавры старика!

Пушкин вспомнил выражение своего лицейского учителя проф. Галича, который, временно, вместо заболевшего Кошанского, преподавая латинский язык, часто отвлекался от своего дела разговорами, а потом возвращался к одному из классиков со словами: "Ну, теперь потреплем старика!" В сибирской ссылке Кюхельбекер также вспомнил это выражение своего учителя, — в его дневнике 2 февраля 1832 г. читаем: "Примусь опять за Гомера; пора, как говаривал Галич, потрепать старика".

После этой строфы в рукописи была еще одна заключительная строфа. Первоначальная мысль о невысоком уровне читателей, критики, в разные годы овладевавшая поэтом, сменилась в момент сдачи главы в печать более справедливой оценкой мнения о себе современных читателей и читательниц, которые выучивали наизусть строфы первых глав "Евгения Онегина". Пушкин не мог этого не знать и потому не включил в печатный текст строфу:

                   Но может быть — и это даже
                   Правдоподобнее сто раз,
                   Изорванный, в пыли и в саже,
                   Мой [напечатанный] рассказ,
                   Служанкой изгнан из уборной,
                   В передней кончит век позорный,
                   Как Инвалид иль Календарь
                   Или затасканный букварь.
                   Но что ж: в гостиной иль в передней,
                   Равно читатели [черны],
                   Над книгой их права равны.
                   Не я первой, не я последний
                   Их суд услышу над собой,
                   Ревнивый, строгий и тупой.

Ср. позднейший незаконченный вариант:

                   И этот юный стих небрежный
                   Переживет мой век мятежный.
                   Могу ль воскликнуть [о друзья] —
                   Воздвигнул памятник [и] я.