«Евгений Онегин» роман А. С. П у ш к и н а (По материалам 6-го издания: М., 2005) Составитель А.А. Аникин. Текст публикуется с сокращениями
Продолжение: глава вторая
O rus!
Hor.
О Русь!
О rus! буквально — "О деревня!" Выражение взято из VI сатиры римского поэта Горация (65-8 гг. до н. э. ) и в сопоставлении с созвучным русским словом представляет игру слов, дающую намек на те впечатления, которые выносил поэт от русской жизни за годы ссылки в деревню (с 9 августа 1824 г. по 4 сентября 1826 г.) В письме от 13 августа 1824 г. кн. П. Вяземский так писал А. И. Тургеневу о ссылке Пушкина: "Как можно такими крутыми мерами поддразнивать и вызывать отчаяние человека! Кто творец этого бесчеловечного убийства? Или не убийство — заточить пылкого юношу в деревне русской?.. Неужели в столицах нет людей более виновных Пушкина? Сколько вижу из них обрызганных грязью и кровью? А тут за необдуманное слово, за неосторожный стих предают человека на жертву... Да и постигают ли те, которые вовлекли власть в эту меру, что есть ссылка в деревне на Руси? Должно точно быть богатырем духовным, чтобы устоять против этой пытки. Страшусь за Пушкина!"
Деревня, где скучал Евгений,
Была прелестный уголок;
Там друг невинных наслаждений
Благословить бы небо мог.
Д р у г н е в и н н ы х н а с л а ж д е н и й — опять-таки (как и в эпиграфе) ироническое отношение к сентиментально-идиллическим зарисовкам деревенской природы и жизни, характерным для дворянско-усадебной лирики конца XVIII и начала XIX века. Пушкин и сам отдал дань этим настроениям. См., например, стихотворение "Дубравы, где в тиши свободы…" (1818); или послание В. В. Энгельгардту (1819):
Меня зовут холмы, луга,
Тенисты клены огорода,
Пустынной речки берега
[вариант "Озер пустынных берега"]
И деревенская свобода.
Еще: "Орлову" (1819), "Домовому" (1819), "Деревня" (1819) — первая половина стихотворения.
Усадебный пейзаж этой строфы несомненен, он отражает впечатления поэта от "владений дедовских" — с. Михайловского. Так как II глава была окончена в южной ссылке Пушкина в Одессе 8 декабря 1823 г., то это, несомненно, впечатления от посещений Михайловского в 1817 г. (лето по окончании лицея) и в 1819 г. (28 дней после горячки — тифа). Ср. пейзаж в стих. "Деревня"; сходную картину, дает Н.М. Языков в стих. "На смерть няни Пушкина" (1830):
Там, где на дол с горы отлогой
Разнообразно сходит бор
В виду реки и двух озер
И нив с извилистой дорогой,
Где, древним садом окружен,
Господский дом уединенный
Дряхлеет, памятник почтенный
Елизаветинских времен, —
Нас полных юности и вольных
Там было трое...
"С площади [где стоял прежде барский дом] открывается прекрасный вид, километроd, на долину, по которой вьется серебристая лента реки... Прямо перед зрителем, на противоположном берегу Сороти, на холмах — деревня Зимари, левее на плоском месте — Дедовцы..."
Пушкин очень любил свой "малый сад" (см. стих. "Домовому", где также отразились черты Михайловского пейзажа), огромный парк (10 десятин). "Замечательна въездная аллея из гигантских елей, которым в среднем 200-250 лет" (Устимович). В 1825 г. на прогулке из Тригорского в Михайловское Пушкин ведет А.П. Керн, не входя в дом, "прямо в старый, запущенный сад, "приют задумчивых дриад" с длинными аллеями старых дерев, корни которых, сплетаясь, вились по дорожкам, что заставляло меня спотыкаться, а моего спутника [Пушкина] вздрагивать. Тетушка [П.А. Осипова, владелица Тригорского], приехавши туда вслед за нами, сказала: "Mon cher Pouchkin, faites les honneurs de votre jardin a Madame" [Милый Пушкин, будьте любезны показать ваш сад госпоже Керн]".
О с. Михайловском и Тригорском см. также пропущенные строфы из "Путешествия Онегина" и стих. "Вновь я посетил..." (1835).
II
Почтенный замок был построен,
Как замки строиться должны:
Отменно прочен и спокоен
Во вкусе умной старины.
В июньском письме 1825 г. Пушкин пишет П. А. Осиповой, уехавшей из своего имения Тригорского: "Вчера я посетил Три-горский замок, сад и библиотеку..." Возможно, что, описывая "почтенный замок", Пушкин имел в виду именно Тригорский барский дом, но тогда название з а м к а, примененное к деревянному дому из 10 комнат с 32 окнами, надо рассматривать только как отзвук феодальной фразеологии. "Господский дом" Плюшкина был назван так же: "дряхлым инвалидом глядел сей странный з а м о к, длинный непомерно" ("Мертвые души", глава VI).
III
Он в том покое поселился,
Где деревенский старожил
Лет сорок с ключницей бранился,
В окно смотрел и мух давил.
"Деревенский старожил", волей или неволей засевший в своей крепостной вотчине, после манифеста Петра III (18 февраля 1762 г.), давшего служащим дворянам право отставки по их усмотрению, становился явлением типическим, надолго сохранившимся в барской усадебной жизни (ср. Обломов-отец у Гончарова). Позднее (в 30-х годах) Пушкин выдвигал положительные стороны этого образа (старик Дубровский, Андрей Петрович Гринев); здесь же им дана сатирическая зарисовка "скупого дяди-богача", давно бросившего чтение. Трудно сказать, какими непосредственными впечатлениями подсказывался поэту этот художественно обобщенный образ.
И календарь осьмого года...
Возможно, что это "Месяцеслов на лето от Р. Хр. 1808, которое есть высокосное, содержащее в себе 366 дней, сочиненный на знатнейшие места Российской Империи в СПб при имп. Акад. Наук". Кроме общекалендарных сведений, содержал в себе подробный перечень "достопамятнейших происшествий в 1806 и 1807 годах". Ср. Гринева-отца, который "по целым часам" читал "Придворный календарь" издания Академии наук; в нем печатался список кавалеров всех российских орденов.
IV
Ярем он барщины старинной
Оброком легким заменил...
Барщина — одна из форм крепостнической организации крестьянского труда: крестьянин был обязан часть своего времени затрачивать в барском производстве, на барской "хлебной фабрике". Так как закон долгое время не определял точно ни рода работы, ни числа рабочих дней, то все зависело от произвола помещика; даже после закона 1797 г. (о трехдневной барщине и досуге в праздничные дни) крестьяне иногда работали на помещика целую неделю, а в страдную пору и по ночам.
При оброчной системе крестьянин обязывался вносить помещику или известное количество продуктов своего хозяйства или определенную сумму денег. При полной беззащитности крестьян перед законом ("крестьянин в законе мертв", — говорил ещё Радищев в "Путешествии из Петербурга в Москву") и здесь не было границ произволу барина-крепостника.
Барщина и оброк как формы эксплуатации помещиком крепостного хозяйства противопоставляются в этой строфе романа. Дядя Онегина обрабатывал землю даровым крепостным трудом в форме барщины. В конце XVIII и в начале XIX в. в помещичьих имениях барщина была господствующей формой эксплуатации земледельческого труда, как наиболее доходная сравнительно с оброчной (в последней четверти XVIII в. оброк — 7 руб. серебром, барщина — 14 руб. серебром). Но барщинное хозяйство, вызывая крестьянское малоземелье, толкает крепостных крестьян к отходу на сторону, к заведению разных промыслов, словом, обусловливает развитие другой формы — крестьянской промышленности. "С ростом барщинного хозяйства число отходящих на промыслы, по статистическим данным, непрерывно растет. Помещик и сам это поощряет как новую доходную статью в своем хозяйстве. Оброк в крепостном хозяйстве становится формой обложения промышленной деятельности крестьянства".
Дядя Онегина применял крепостной труд на своей дворянской фабрике (у него были "заводы"). Но с течением времени дворянская фабрика не могла уже конкурировать с крестьянской промышленностью; из крестьянской мастерки и крестьянского торга вырастал молодой русский капитализм, требовавший "освобождения от социальных и политических феодальных пут, искавший оформления в капиталистическом буржуазном строе".
Евгений, некогда читавший Адама Смита, своей аграрной реформой осуществлял интересы нового класса, молодой буржуазии. Его "расчетливый сосед", увидевший "страшный вред" в учреждении Онегиным "нового порядка" эксплуатации крепостного труда, принадлежал к той помещичьей группе, которая защищала систему дворянского натурального хозяйства, требовала от правительства дальнейшего упрочения крепостного права, добивалась дворянского главенства в разнообразных областях экономической деятельности. Евгений был в глазах соседей-помещиков "опаснейшим чудаком", так как его реформа раскрепощения крестьянского промысла (ср. "И раб судьбу благословил"), клонившаяся к освобождению личности крестьянина, подтачивала феодальные основы помещичьего хозяйства, стояла в противоречии с крепостнически-дворянскими интересами.
Итак, дворянин Евгений Онегин осуществлял недворянскую программу? Как могло это случиться? Применяя этот вопрос к декабристам, которые, будучи дворянскими революционерами, выражали программу нарождавшегося промышленного капитализма, стали носителями как будто социально чуждой программы, Н. Рубинштейн дал ответ, объясняющий и общественное поведение Евгения в IV строфе: "В процессе хозяйственного кризиса и эволюции новых социально-экономических отношений исторически изживающий себя класс переживает процесс внутреннего разложения и распада. В этом процессе передовые группы постепенно отходят от своей классовой позиции и, подчиняясь историческому движению эпохи, начинают осуществлять программу нового, грядущего класса"
По словам Пушкина, Евгений, "порядка враг и расточитель", учреждает "новый порядок", "ч т о б т о л ь к о в р е м я п р о в о д и т ь", но это не исключает возможности считать пушкинского героя примыкающим к либеральным течениям в дворянстве 20-х годов (см. комментарий к I и X главам).
Либеральный опыт дворянина-помещика Онегина и отношение к нему помещичьей среды находят аналогии в близком Пушкину кругу дворянской интеллигенции. Николай Тургенев, подавший в 1819 г. Александру I записку о крепостном праве "Нечто о крепостном состоянии в России", еще в сентябре 1818 г. уничтожил у себя в имении барщину и посадил крестьян на оброк, о чем брат его, Александр, писал П. Вяземскому 18 сентября того же года: "Брат возвратился из деревни и тебе кланяется. Он привел там в действие либерализм свой: уничтожил барщину и посадил на оброк мужиков наших, уменьшил через то доходы наши. Но поступил справедливо, следовательно, и согласно с нашею пользою".
В мае 1818 г. Н.И. Тургенев, посылая П. Вяземскому журнал "Сын отечества", обращал его внимание на № 17, где была напечатана статья Куницына (лицейского учителя Пушкина) против крепостного права. Вяземский "тотчас бросился на указанную статью и прочел ее с удовольствием". Поддерживаемый "судорожными порывами либеральности" передовых слоев дворянства, Вяземский стал обдумывать план освобождения своих крестьян. В начале 1819 г. он встречается в Петербурге с Н.И. Тургеневым и заводит с ним разговор о попытке литовских дворян освободить крепостных, а в январе 1820 г. он уже сообщает брату Николая Тургенева, Сергею Ивановичу, свой план освобождения крестьян. Так в кругу Тургеневых и Вяземского возникла идея составить "общество помещиков разного мнения, но единодушного стремления к добру и пользе" и при содействии правительства приступить к "уничтожению рабства".
Чрезвычайно характерны мотивы, которые привели князя Вяземского к идее подобной организации: страх перед крестьянским восстанием, желание сохранить свои классовые привилегии в будущем, "свободном" общественном строе, реформированном "по манию царя", опирающегося на просвещенную верхушку дворянства10. Вот что он писал 6 февраля 1820 г. Александру Тургеневу: "Святое и великое дело было бы собраться помещикам разного мнения, но единодушного стремления к добру и пользе, и, без всякой огласки, без всяких наступательных предположений, рассмотреть и развить подробно сей важный запрос, домогаться средств к лучшему приступу к действию и тогда уже, так или сяк, обнародовать его и мысль поставить на ноги. Правительство не могло бы видеть худым оком такое намерение, ибо в состав такого общества вошли бы люди и ему приверженные, и неприметным образом имели бы мы свое правое, левое и среднее отделение. Подумайте об этом, а я взялся бы пояснить свою мысль и постановить некоторые основы, на коих должно бы утвердиться такое общество; означить грани, за кои не могло бы оно видов своих перенести, и прочее. Поверьте, если мы чего-нибудь такого не сделаем, то придется нам отвечать перед совестью. Мы призваны, по крайней мере, слегка перебрать стихии, в коих таится наше будущее. Такое приготовление умерит стремительность и свирепость их опрокидания. Правительство не дает ни привета, ни ответа; народ завсегда, пока не взбесится, дремлет. Кому же, как не тем, которым дано прозрение неминуемого и средства действовать в смысле этого грядущего и тем самым угладить ему дороги и устранить препятствия, пагубные и для ездоков и для пешеходов, кому же, как не тем, приступить к делу или, по крайности, к рассмотрению дела, коего событие неотменно и, так сказать, в естественном ходе вещей? Ибо там, где учат грамоте, там от большого количества народа не скроешь, что рабство — уродливость и что свобода, коей они лишены, так же неотъемлемая собственность человека, как воздух, вода и солнце. Тиранство могло пустить по миру одного Велизария, но выколоть глаза целому народу — вещь невозможная… Рабство на теле государства российского нарост; не закидывая взоров вдаль, положим за истину, что нарост этот подлежит срезанию, и начнем толковать о средствах, как его срезать вернейшим образом, и так, чтобы рана затянулась скорее... Рабство — одна революционная стихия, которую имеем в России. Уничтожим его, уничтожим всякие предбудущие замыслы.
Кому же, как не нам, приступить к этому делу?.. Корысть наличная, обеспечение настоящего, польза будущего, — все от этой меры зависит. Без сомнения, начнем разом, более пятидесяти человек, которые охотно запишутся в это общество.
Против молодых "либералистов" дружно восстали крепостники-помещики: "Со всех сторон все на нас вооружились, одержимые хамобесием, — записывает в дневнике Н. Тургенев 7 июня 1820 г., — публика восстает в особенности против наших имён. Претекст ее — небогатство наше, малое число наших крестьян. Я полагал, что этого претекста недостаточно. Искал его в аристократическом образе мыслей наших богатых или знатных людей — если, впрочем, эти архи-хамы имеют что-нибудь общего с какою бы то ни было аристократией. Наконец, слышав и то, и другое, я покуда уверился, что негодование против нас происходит от того, что о нас разумеет эта публика как о л ю д я х о п а с н ы х, о я к о б и н ц а х. Вот, как мне теперь кажется, вся загадка".
V
"Сосед наш неуч, сумасбродит,
Он фармазон; он пьет одно
Стаканом красное вино..."
Таков был "общий глас" соседей Евгения Онегина. Ср. голоса московского дворянства о Чацком:
Что? к фармазонам в клоб? Пошел он в бусурманы?..
...В его лета с ума спрыгнул!..
Шампанское стаканами тянул.
— Бутылками-с — и пребольшими.
¾ Нет-с, бочками сороковыми...
Ф а р м а з о н — искаженное ф р а н к м а с о н, член тайной ложи масонов. Масонство — социально-консервативное, на религиозно-мистической основе, течение среди русского барства XVIII в., слагавшееся под воздействием западноевропейских образцов. и служившее своеобразным протестом против поверхностных проявлений французской просветительной мысли на русской почве. Обывательская масса соединяла в одном лице масона и вольтерьянца, а последний казался разрушителем всего священного. Графиня-бабушка так обеими кличками и называет Чацкого: "окаянный вольтерьянец", он в то же время "фармазон". В 10-х годах XIX в. либерально настроенная дворянская молодежь пыталась использовать в своих целях масонские ложи. Многие из будущих декабристов прошли через эту форму организации собирания общественных сил. Пушкин состоял членом кишиневской ложи Овидия, память о которой звучит в его послании к П.С. Пущину (1821):
И скоро, скоро смолкнет брань
Средь рабского народа,
Ты молоток13 возьмешь во длань
И воззовешь: "Свобода!"
Хвалю тебя, о верный брат,
О каменщик почтенный!
О Кишинев, о темный град!
Ликуй, им просвещенный!
В 1821 г. масонские ложи были запрещены императором Александром.
Уточним: запрет масонских лож был провозглашен указом Александра I первого августа 1822 г. – А.А.
"Он дамам к ручке не подходит;
Все да да нет; не скажет да- с
Иль нет-с"...
Онегин не соблюдал обычая провинциального барства и потому заслужил название неуча. В альманахе на 1832 г. "Элизиум" есть следующее примечание к одному эпизоду романа "Траурный билет", где говорится, что Трелин целовал попеременно ручки то у матери, то у дочери — "Здесь надобно заметить, что в провинциях происходит непрестанное целование дамских ручек и что мужчина, пропустивший хоть один раз сие обыкновение, почитается большим невежею. Эта строгая обязанность представляет весьма забавную картину, когда мужчина приходит в дом и находит много знакомых дам. Он обязан непременно приложиться к каждой из них, чтобы ни которую не оскорбить и не навлечь на себя упрека в невежестве и даже грубости".
Чванливое дворянство ожидало от молодого человека почтительности, угодливости, — вспомним, что речь Молчалина была уснащена речениями: "я-с", "с бумагами-с", "да-с", "нет-с", "по-прежнему-с". Онегин предпочел одиночество встречам с соседями; те в свою очередь "все дружбу прекратили с ним". Любопытно к этому добавить, что в первой половине октября 1824 г. Пушкин писал из Михайловского В.Ф. Вяземской: "Что касается моих соседей, то сперва я давал себе труд только не принимать их; они не надоедают мне; я пользуюсь среди них репутацией Онегина..." Роман Пушкина в 1824 г. еще не был известен в провинциальной глуши; Пушкин пользуется образом Онегина, уже знакомым его адресату, для определения отношения к нему соседей-дворян.
VI
По имени Владимир Ленский;
С душою прямо геттингенской,
Красавец, в полном цвете лет,
Поклонник Канта и поэт.
Он из Германии туманной
Привез учености плоды:
Вольнолюбивые мечты,
Дух пылкий и довольно странный,
Всегда восторженную речь
И кудри черные до плеч.
Г е т т и н г е н — немецкий город — славился своим университетом (основан в 1737 г.).
Пушкин отметил здесь тягу русского дворянства к европейской высшей школе, послав Владимира Ленского, юношу из богатой дворянской семьи, учиться в Геттингенский университет.
К а н т (1724-1804) — один из основоположников идеалистической философии в Германии, оказал влияние на профессоров Геттингенского университета, а через них был усвоен и русскими "геттингенцами".
Таким образом, Пушкин не исказил исторической перспективы, назвав Ленского "поклонником Канта". Сам Пушкин всегда был равнодушен к "туманной Германии", т. е. немецкой идеалистической философии, что и нашло отражение в иронической обрисовке "плодов учености" Ленского в Геттингенском университете.
Один из современников Пушкина, П.А. Плетнев, утверждал, что в Ленском мастерски обрисован лицейский друг поэта В. Кюхельбекер.
Варианты к VI строфе устанавливают колебания Пушкина в обрисовке Ленского и дают повод к этому утверждению. К строке:
Поклонник Канта и поэт...
имеются варианты:
Крикун, мятежник и поэт...
Душой мечтатель...
См. также в черновой рукописи VII строфы:
Его душа была согрета
И пылкой верою свободе...
Он ведал...
Страстей кипящих бурный мир.
В XXXIV строфе четвертой главы:
Поклонник славы и свободы
(с вариантом в черновой рукописи:
Поклонник Славы, друг [сын] Свободы).
Эти черты биографически сходствуют с Кюхельбекером, который путешествовал в Германии и по своему характеру казался похожим на "женевского чудака" (Руссо) — таково было впечатление Баратынского; Кюхельбекера действительно отличал "дух пылкий и довольно странный". Ю. Тынянов правильно указал, что восторженный Ленский, вдруг вспыхнувший "в негодовании ревнивом" (конец V главы) и решивший только дуэлью рассчитаться с оскорбителем ("кипя враждой нетерпеливой" к вчерашнему другу), имел прообразом Кюхельбекера, еще в лицее обнаружившего "бретерство", вспыльчивость и обидчивость, черты и впоследствии в нем не исчезнувшие".
Свидетельство Павлищева, приведенное исследователем, очень показательно: "Обидчивость Кюхельбекера порой в самом деле была невыносима... Так, например, рассердился он на мою мать за то, что она на танцевальном вечере у Трубецких выбрала в котильон не его, а Дельвига; в другой же раз на приятельской пирушке у Катенина Кюхельбекер тоже вломился в амбицию против хозяина, когда Катенин, без всякой задней мысли, налил ему бокал не первому, а четвертому или шестому из гостей".
Но внешний портрет Ленского в окончательном тексте уже не имел почти ничего общего с Кюхлей. Облик восемнадцатилетнего поэта только в некоторой степени отражал воспоминания Пушкина о лицейском друге, в основном же он наполнился типическими чертами поэта-элегика, русского романтика, антагониста Онегина и мечтательного помещика с неопределившейся жизненной дорогой.
VIII, X
Он верил, что друзья готовы
За честь его принять оковы,
И что не дрогнет их рука
Разбить сосуд клеветника…
Ленский (см. в XX строфе VI главы: "При свечке Шиллера открыл") в шиллеровской балладе "Порука" (1798) читал, как Дамон, приговоренный к казни за покушение на жизнь тирана Дионисия, умолил отсрочить казнь на три дня для устройства домашних дел, уверенный, что его друг Пифиас согласится пробыть эти три дня вместо него в тюрьме. Так и случилось: Пифиас был готов "принять оковы" за честь своего друга. Разнообразные препятствия на обратном пути Дамона чуть было не привели к ужасной катастрофе. Но Дамон поспел вовремя. Пифиаса уже вели на казнь. Друзья у эшафота встретились, бросились друг другу в объятия. Тиран, убедившись в исключительной силе дружбы, простил Дамона и стал просить друзей, чтоб они включили его третьим в их верный союз.
...Что есть избранные судьбами,
Людей священные друзья;
Что их бессмертная семья
Неотразимыми лучами,
Когда-нибудь, нас озарит
И мир блаженством одарит.
(Вариант окончания VIII строфы)
Стихотворение Кюхельбекера "Поэты" (1820) объясняет эти загадочные строки (сопоставление впервые было указано Ю. Тыняновым в статье "Пушкин и Кюхельбекер", "Литературное наследство" № 16-18, стр. 360-361). Человек был некогда счастлив и бессмертен, но, влюбившись в призрак суетного наслаждения,
...вдруг отяжелел
И смертным на землю спустился;
И ныне рвется он, бежит
И наслажденья вечно жаждет,
И в наслажденья вечно страждет,
И в пресыщении грустит.
Кронион из жалости посылает на землю поэтов, созданных им из духов.
В страстях и радостях минутных
Для неба умер человек,
И будет дух его вовек
Раб персти, раб желаний мутных.
И только есть ему одно
От жадной гибели спасенье,
И вам во власть оно дано:
Так захотело Провиденье!
Когда избранника из вас,
С бессмертным счастьем разлучась,
Оставят жребий свой высокий,
Слетят на смертных шар далекий
И, в тело смертных облачась,
Напомнят братьям об отчизне,
Им путь укажут к новой жизни:
Тогда, с прекрасным примирен,
Род смертных будет искуплен.
Перечисляя темы поэзии Ленского, Пушкин подбирал детали из обширного литературного материала своего и чужого: темы л ю б в и, р а з л у к и и п е ч а л и широко были разработаны в ранней лирике самого поэта; в лирике Жуковского часто можно встретить сходные с X строфой формулы:
Он пел любовь… ("Певец", 1811)
Кто любит, тот душой,
Как день весенний, ясен .. (1812)
Стремленье вдаль, любви тоска,
Томление разлуки…
Смотрю ль в туманну даль
Вечернею порой —
Во всем печальных дней
Конец воображаю. (1809)
Твое блаженство там,
В туманной сей дали. (1812)
Это словосочетание (Ленский пел... "туманну даль") особенно часто встречалось в элегиях: у Батюшкова в "Воспоминании" (1809):
И ратник, опершись на копие стальное,
Смотрел в туманну даль...
в журнале "Благонамеренный" (1820, декабрь, № 23 и 24, стр. 327), в элегии "К Делии" (подражание Мильвуа):
О милом призраке мечты,
Являяся в туманной дали...
в "Московском телеграфе", 1825, № 12, в элегии "Вечер" (перевод Н. Грекова из Ламартина):
...отрадный луч
Сокрылся вдруг в дали туманной.
По поводу "нечто" в стихах Ленского напомню иронические строки Кюхельбекера о тогдашних элегиках, у которых критик "Мнемозины" постоянно встречал "все только ... н е ч т о и ч т о - т о". Грибоедов высмеял сочинителя Удушьева, о котором Репетилов восторженно восклицал:
В журналах можешь ты однако отыскать
Его отрывок, взгляд и нечто.
Об чём бишь нечто? — обо всем...
Р о м а н т и ч е с к и е р о з ы. Роза была любимым сравнением романтиков.
Роза в романтической символике представлена в стихотворении Жуковского "Мечта" (1818):
Ах! если б мой милый был роза-цветок,
Его унесла бы я в свой уголок;
И там украшал бы мое он окно;
И с ним я душой бы жила заодно.
..........................................................
Сильфиды бы легкой слетелись толпой
К нему любоваться его красотой;
И мне бы шепнули, целуя листы:
Мы любим, что мило, мы любим, как ты.
Тогда б встрепенулся мой милый цветок,
С цветка сорвался бы румяный листок,
К моей бы щеке распаленной пристал
И пурпурным жаром по ней заиграл.
Родная б спросила: что, друг мой, с тобой?
Ты вся разгорелась, как день молодой.
"Родная, родная, — сказала бы я, —
Мне в душу свой запах льет роза моя".
Он пел поблеклый жизни цвет
Без малого в осьмнадцать лет.
Эти стихи стоят в прямой связи с некоторыми мотивами в "Послании кн. А.М. Горчакову" (1816):
Встречаюсь я с осьмнадцатой весной...
Моя стезя печальна и темна...
Вся жизнь моя — печальный мрак ненастья...
Я слезы лью, я трачу век напрасно,
Мучительным желанием горя...
Мне кажется: на жизненном пиру
Один, с тоской, явлюсь я, гость угрюмый,
Явлюсь на час — и одинок умру...
Черта опять-таки не лично пушкинская, а типичная для поэтической школы, современной Пушкину. Кюхельбекер вспоминал в 1824 г. о русских поэтах-элегиках: "С семнадцати лет у нас начинают рассказывать про свою отцветшую молодость".
В пору написания романа Пушкин уже пародировал эту манеру элегического кукования (см. "Соловей и кукушка", 1825), а если и писал элегии, стилистически сходные, то умные современники слышали в лирических признаниях Пушкина не сентиментальное всхлипывание и воспоминания о прошедшем, а мятежную неудовлетворенность настоящим во имя нового будущего, могучие зовы мужественной личности.
Уместно напомнить свидетельство П. Вяземского об отличии пушкинского творчества от поэзии других литераторов, тематически близких поэту. 24 января 1824 г. П.А. Вяземский писал А.А. Бестужеву по поводу альманаха "Полярная звезда": "Стихи Пушкина прелесть! точно свежий, сочный, душистый персик! Но мало в них питательного17. Прочие стихотворения, признаюсь, довольно бледны, одноцветны, однозвучны. Все один напев! Конечно, и в них можно доискаться отпечатка времени, и потому и они не без цены в глазах наблюдателя; но мало признаков искусства. Эта тоска, так сказать, тошнота в стихах, без сомнения показывает, что нам тошно: мы мечемся, чего-то ждем, и вы очень удачно намекнули об этом в своем предисловии. Но со всем тем здоровое сложение, крепость не поддается нравственной немочи. Смотрите на Пушкина! И его грызет червь, но все-таки жизнь выбрасывает из него отпрыски цветущие. В других этого не вижу: ими овладевает маразм, и сетования их замирают".
IX
Под небом Шиллера и Гете
Их поэтическим огнем
Душа воспламенилась в нем.
В образ Ленского, воспитанного "под небом Шиллера и Гете", Пушкин вложил характерную для немецких поэтов эпохи бури и натиска веру в сродство душ, в предустановленную гармонию:
Он верил, что душа родная
Соединиться с ним должна,
Что, безотрадно изнывая,
Его вседневно ждет она...
Герои романа Гете "Избирательное сродство" (1809) Эдуард и Оттилия с непреодолимой силой тянутся друг к другу, охваченные какой-то странной силой взаимной симпатии: "Они оказывали друг на друга неописуемое, почти магическое притягательное действие; они жили под одной кровлей, но, даже не думая друг о друге, занимаясь чем-нибудь посторонним, отрываемые и отвлекаемые обществом других, невольно приближались друг к другу.
Если они находились в одной зале, то вскоре оказывались сидящими рядом. Их могла успокоить только взаимная близость, и уже одна эта близость успокаивала их вполне, не нужно было взоров, слов, движений, прикосновений, для них было достаточно быть вместе. В такие минуты они переставали быть двумя людьми и становились одним человеком, исполненным совершенного довольства собой и окружающим миром. Мало того, если б одного из них удерживали на одном конце дома, то другой постепенно, сам собою, бессознательно стал бы к нему подвигаться".
XII
...И запищит она (Бог мой!):
Приди в чертог ко мне златой!..
В примечании Пушкин отметил: "Из первой части Днепровской Русалки". Дуня пела под гитару песню русалки Лесты из оперы "Днепровская русалка" (переделка Краснопольского из пьесы Генслера "Das Donauweibchen", 1792-1797), представленной в первый раз на петербургской сцене 26 октября 1803 г. и пользовавшейся шумным успехом. По словам историка русского театра, "в Петербурге только что и говорили об опере "Русалка" и пели повсюду из нее арии и куплеты: "Приди в чертог ко мне златой!"; "Мужчины на свете, как мухи, к нам льнут". Перешедшая через песенники (1809, 1817 и др.) в провинциальную гущу, эта любимая песня была убита пушкинской строфой. В книге Н. Марковича "Украинские мелодии" (М., 1831) сохранилось любопытное свидетельство: "Днепровская русалка, которая столько лет, или десятков лет, увеселяла нашу публику, приняла бытие свое от Днепра; если устарела опера, то воспоминание удовольствий, которые она нам когда-то доставляла, придает ей большую цену; только недавно, благодаря А. С. Пушкину, перестали петь наши провинциальные красавицы арии из Днепровской русалки".
XIV
Но дружбы нет и той меж нами.
Все предрассудки истребя,
Мы почитаем всех — нулями,
А единицами — себя.
Мы все глядим в Наполеоны;
Двуногих тварей миллионы
Для нас орудие одно;
Нам чувство дико и смешно.
За этой строфой должна была в беловой рукописи следовать строфа, крайне важная для понимания смысла приведенного отрывка, но выпущенная поэтом:
[Евгений] думал, что добро, законы,
Любовь к отечеству, права,
Одни условные слова
[Для оды звучные слова]...
Пушкин выступил обличителем общественных нравов, подверг критическому анализу быт той дворянской молодежи 20-х годов, которая в столицах поверхностно, "чему-нибудь и как-нибудь" училась, "однообразно и пестро" проводила время на вечерах, балах, "детских праздниках", в ресторанах, в балетных увлечениях и прочих жизненных забавах. По мнению поэта, ч у в с т в о д и к о и с м е ш н о в этой общественной среде.
Лирика Пушкина и роман постоянно подчеркивают "измены" в отношениях между людьми дворянского круга; д р у ж б а, л ю б о в ь, р о д с т в о — это все слова, потерявшие какое-либо положительное содержание: "Враги его [Евгения], друзья его (что может быть одно и то же)", — восклицает поэт, рисуя резкими штрихами образ друга, родных людей, верной подруги, скептически спрашивая: "Кого ж любить? Кому же верить? Кто не изменит нам один?" — утверждая, что от молодого поколения невозможно требовать чувств глубоких и страстей (IV глава). "Но дико светская вражда боится ложного стыда", — и те, кто еще вчера "часы досуга, трапезу, мысли и дела делили дружно", — вдруг превращались в своего рода "наследственных врагов". Как непрочны, минутны чувства даже между лучшими из этой молодежи, думает автор, рисуя в дальнейшем ссору между Ленским и Онегиным, характеризуя Онегина, "с первого движенья" согласившегося на дуэль:
Он мог бы чувства обнаружить,
А не щетиниться, как зверь.
Изображая Ленского, "кипящего враждой нетерпеливой", Пушкин не щадит молодого поколения своего класса, отмечая в нем высокомерное презрение к людям иного социального положения:
Мы почитаем всех нулями,
А единицами — себя.
В 1826 г. в записке "О народном воспитании" Пушкин указывал Николаю I, что молодые дворяне вследствие "самого недостаточного, самого безнравственного" домашнего воспитания не получают "никаких понятий о справедливости, о взаимных отношениях людей, об истинной чести". Исповедь поэта в XIV строфе II главы романа подтверждает искренность этих его суждений.
Какую черту французского императора имел в виду поэт, когда бросал по адресу своего поколения:
Мы все глядим в Наполеоны?
Припомним в стихотворении "Наполеон" (1821) строки:
Ты человечество презрел...
Среди рабов до упоенья
Ты жажду власти утолил...
Пушкин саркастически применил образ Наполеона ко всем тем, кто претендовал на власть, на силу, на влияние в обществе, "в большом свете". Беспринципный аморализм, "презренный робкий эгоизм", лишенный социального пафоса просветителей XVIII в., — вот что видел Пушкин за блестящим лоском дворянской молодежи.
Двуногих тварей миллионы
Для нас орудие одно, —
восклицает поэт, памятуя либеральные уроки лицейского профессора Куницына, который в своем труде "Право естественное" (1818) учил обратному пониманию социальных связей между людьми: "Ч е л о в е к и м е е т п р а в о н а в с е д е я н и я и с о с т о я н и я, п р и к о т о р ы х с в о б о д а д р у г и х л ю д е й п о о б щ е м у з а к о н у р а з у м а с о х р а н е н а б ы т ь м о ж е т. Поколику чрез нарушение свободы мы доказываем неуважение к другим людям, поступая с ними самопроизвольно против их воли, или употребляем их как простые орудия для наших целей, то главное начало права можно также выразить отрицательным образом: Н е у п о т р е б л я й д р у г и х л ю д е й к а к с р е д с т в о д л я с в о и х ц е л е й" (ч. I, стр. 34-3519, "никто не имеет права употреблять кого-либо из сограждан как средство или простую вещь для себя" (ч. II, стр. 105).
Повторяя все время "мы", "меж нами", "мы все", "для нас", "нам", Пушкин произносил приговор над молодым поколением того класса, к которому сам принадлежал по происхождению, воспитанию, образу жизни, привычкам, настроениям, взглядам. Резкость оценки свидетельствовала о кризисе сознания этого класса. Чувство недовольства, освещение теневых сторон говорило об энергичной ломке старозаветного мировоззрения, о начавшихся сдвигах в мировоззрении.
Выделяя своего героя из общей массы — "Сноснее многих был Евгений... [он] вчуже чувство уважал", — автор на протяжении романа, начиная с первой главы, утверждал читателя в мысли, что все чувства, все поступки Онегина — результат тех "предрассуждений", которые он получил или от всех своих родных, или в результате воспитания, образа жизни, обусловленного состоянием общественных нравов и политического строя.
За уничтожение этих "предрассуждений" и общественных порядков, которые калечат человеческую личность, убивая в ней моральную устойчивость, крепкие социальные чувства, ратовал Пушкин, набрасывая в XIV строфе обличительную характеристику дворянской молодежи. Право на подобную оценку подсказывало ему сознание кризиса родной ему общественной стихии, жажда найти выход в сложной ткани социальных противоречий современной ему эпохи.
XVI
Меж ими все рождало споры
И к размышлению влекло:
Племен минувших договоры,
Плоды наук, добро и зло,
И предрассудки вековые,
И гроба тайны роковые,21
Судьба и жизнь в свою чреду,
Все подвергалось их суду.
На бытовом фоне провинциального дворянства в обществе Пустяковых и Петушковых, среди "господ соседственных селений", которые в беседах шумных ведут "благоразумный разговор"
О сенокосе, о вине,
О псарне, о своей родне, —
Онегин и Ленский с их культурными интересами, с их многосторонними влечениями интеллектуального порядка должны были чувствовать себя чуждыми и одинокими. Они оба могли сказать о себе то же, что сказал Якушкин по возвращении из-за границы, присмотревшись к консервативному укладу петербургских сатрапов: "Мы ушли от них на сто лет вперед". Пушкин подчеркнул, что его герои, рассуждая о значительных вопросах, серьезно относятся к обсуждаемым проблемам. Тематика их бесед полностью совпадает с кругом тех вопросов, которые стояли перед наиболее передовыми людьми того времени.
Пушкин включил в роман картину тех горячих споров, которые велись в Каменке, в декабристской среде, которые он сам вёл с крупнейшими деятелями общественного движения, которые кипели в кружках тогдашней военной молодежи, готовившейся к бою с "Медузиной головой".
П л е м е н м и н у в ш и х д о г о в о р ы. — "Общественный договор" ("Contrat sociale") Жан-Жака Руссо читался в декабристских кругах как трактат о взаимоотношениях верховной власти и народа, выдвигавший идею народовластия и признававший право народа на уничтожение правительства, если оно, долженствуя быть только посредником между народом как сувереном, и народом как подданным, нарушит договор, союз власти и общины свободных граждан. В.Ф. Раевский, с которым в Кишинёве Пушкин вел горячие беседы по историческим и другим вопросам, признавался: "Contrat sociale" Руссо я вытвердил, как азбуку". Заслуживает внимания замечание П. Бартенева, много знавшего о Пушкине от близких лиц. На обложке "Русского Архива", 1904, № 1, рецензируя первый выпуск издания "Пушкин и его современники" (1903), он писал: "Всего важнее восстановить произведения поэта, как они были приготовлены им самим к оглашению или как он что написал, но не мог напечатать по условиям цензурным или каким иным. Так, например, Онегина и Ленского в их деревенских беседах занимали, конечно, не племен минувших д о г о в о р ы, а з а г о в о р ы: тогдашнее юношество знало все подробности французской революции, а договоры политические не могли занимать молодых друзей".
П л о д ы н а у к. — Тема о практическом применении научной теоретической мысли стояла перед теми кругами дворянства, которые в 20-х годах искали выхода из тупика крепостного хозяйства, которые пытались применением машинной техники поднять собственное хозяйство23. Онегин, владелец заводов и вод, и "богатый" помещик Ленский должны были думать над этими вопросами: помещики 20-х годов вводили в своих именьях усовершенствованные приемы земледелия; опыты помещиков Полторацкого, Шелехова, Самарина и других, с успехом вводивших четырехполье, обсуждались в земледельческих журналах.
Д о б р о и з л о — этические проблемы — занимали место как в разговорах Пушкина с А.Н. Раевским (см. в черновике "Демона": "И я желал... разгадать добро и зло"), так и в беседах с Пестелем. В кишиневском дневнике (апрель 1821 г.) Пушкин записал: "Утро провел я с Пестелем; умный человек во всем смысле этого слова... Мы с ним имели разговор метафизический, политический, нравственный и проч.". В ту же область философско-моральных размышлений входили
И предрассудки вековые,
И гроба тайны роковые.
На те же темы велись беседы в кишиневском доме члена Союза благоденствия М.Ф. Орлова, где Пушкин бывал почти ежедневно, встречаясь с В.Ф. Раевским, Охотниковым и другими радикально настроенными людьми; о них злобно писал реакционер Ф. Вигель в своих "Записках": "Два демагога, два изувера, адъютант Охотников и майор Раевский, с жаром витийствовали… На беду попался тут и Пушкин, которого сама судьба всегда совала в среду недовольных".
Если предположить вместе с Ю. Тыняновым, что "споры" и "размышления" Онегина и Ленского окрашены воспоминаниями о лицейских беседах Пушкина и Кюхельбекера, составившего "Словарь" с выписками по философским, политическим и другим вопросам из Руссо, его ученика Вейса, Вольтера и т. д., то в понимании спорщиков д о б р о и з л о (по формуле Вейса: "Добро может быть то, что споспешествует общему благополучию. .. зло есть то, что вредит общему благу") — слова гражданского, точнее, якобинского смысла и значения25. Точно так же и тема о "предрассудках вековых", т. е. о религиозных суевериях в условиях засилья церковно-мистического мракобесия 20-х годов, приобретала политический оттенок.
Я не думаю, что Пушкин в этой строфе вспоминал исключительно свои лицейские споры с Кюхельбекером. Современность 20-х годов ключом бьет в спорах обоих героев романа, и, конечно, моральные проблемы д о б р а и з л а могли ставиться в беседах Пушкина с Раевским, Пестелем как философские ("метафизические") проблемы, но в объяснении их содержания и значения указывались причины политические, коренившиеся в общественном строе.
В черновике XVI строфы вместо "судьба и жизнь" была формула: "царей судьба". Цензурные опасения заставили выбросить из рассказа о беседах молодых людей политическую тему: судьба Павла, герцога Беррийского, судьба Цезаря ("Кинжал"), испанского короля Фердинанда, приговоренного к смерти и подло поступившего со своим спасителем благородным Риего, судьба Наполеона, — все это было на памяти Пушкина, овеянного впечатлениями современности или разговорами о событиях и лицах, всплывавших по аналогии с современностью (см., например, письмо П. Каховского к Николаю I из крепости, 24 февраля 1826 г., и другие декабристские материалы).
"В с е п о д в е р г а л о с ь и х с у д у", — заканчивает Пушкин описание многосторонних умственных интересов обоих героев, переходя после указания на литературные увлечения Ленского (которому Онегин "прилежно внимал", хотя "немного понимал" в "отрывках северных поэм" ) к еще одной большой теме, также занимавшей молодых людей.
XVII
Но чаще занимали страсти
Умы пустынников моих.
С т р а с т и (passions). — Термин употреблен Пушкиным в его заметках о вечном мире в широком смысле; "страсть нежная" — любовь28 входила в богатый мир человеческих, земных чувств, эмоций различного вида. Философы-просветители XVIII в. Гольбах, Мабли, Руссо трактовали о страстях и добродетельных и порочных, об их борьбе и связи, о борьбе страстей с разумом и пр., видя в страстях могучий стимул жизни по естественным законам природы. Защита земных страстей, признание ф и з и ч е с к о г о ч е л о в е к а с его ощущениями, органами чувств — исходным пунктом этических построений — разрушали христианскую мораль умерщвления плоти, защищали право человека на борьбу за земное счастье.
Но противоречивый склад личности пушкинского героя тянул его и к другим сочинениям о страстях; охлажденный опытом жизни, изведав горечь интимных страстей, Онегин мог с особым вниманием читать в книге Сталь "Страсти" ("Passions"), произведшей громадное впечатление на современников, горькие размышления о том, что страсти, даже высшие, представляют "истинное препятствие к счастью как личному, так и политическому". Смысл книги сводился к словам: "Полная нравственная независимость есть порабощение всех страстей", но это невозможное дело: "От меня, — говорит Сталь, — далеки эти неосуществимые аксиомы холодных душ и посредственных умов — будто всегда можно победить себя, всегда можно владеть собой". Так, страсти в теории Сталь одновременно — источник полноты жизни и разрушительницы счастья30. Мы увидим ниже, как Онегин рассуждал о счастье и независимости, противополагая их друг другу, как он пытался во имя свободы, покоя уничтожить один вид страстей и как земное, чувственное начало прорвалось в нём, очистив, преобразив, толкнув в спасительные воды настоящей жизни, полной движения, борьбы, напряжения всех сил.
XVIII-XIX
Во взаимоотношениях Онегина и Ленского раскрывается тема наперсничества. Аналогичные мысли находим в стихотворении Пушкина "Алексееву" (1821), где поэт, рассказывая своему кишиневскому приятелю, что он, "равнодушный и ленивый", уж "позабыл любви призывы", заявляет:
Оставя счастья призрак ложный,
Без упоительных страстей,
Я стал наперсник осторожный
Моих неопытных друзей.
Когда любовник исступленный
Тоскуя, плачет предо мной
И для красавицы надменной
Клянется жертвовать собой,
Когда в жару своих желаний
С восторгом изъясняет он
Неясных, темных ожиданий
Обманчивый, но сладкий сон,
И, крепко руку сжав у друга,
Клянет ревнивого супруга
Или докучливую мать, —
Его безумным увереньям
И поминутным повтореньям
Люблю с участием внимать;
Я льщу слепой его надежде,
Я молод юностью чужой
И говорю: так было прежде
Во время оно и со мной.
В том же послании первоначально было четверостишие, позднее исключенное поэтом:
...Вдали штыков и барабанов
Так точно старый инвалид
Встречает молодых уланов
И им о битвах говорит.
В переработанном виде это сравнение вошло в XVIII строфу. Стихи —
Мы любим слушать иногда
Страстей чужих язык мятежный —
впоследствии откликнулись в стихотворении "Наперсник" (1828):
Твоих признаний, жалоб нежных
Люблю я жадно каждый крик.
Страстей безумных и мятежных
Так упоителен язык!
Тип Онегина с его скукой, разочарованием, уходом в уединенную жизнь вне обычных светских развлечений намечался в литературных зарисовках уже с конца XVIII в. Карамзин уже знал, что есть люди, которые "наказаны скукой, всегдашним беспокойным чувством, которое тревожит, томит, изнуряет их и которое можно назвать душевною чахоткой" ("Разговор о счастии", 1797).
Эраст, герой повести "Бедная Лиза" (1792), был первым бледным наброском с кое-какими чертами, родственными Онегину: "Сей молодой человек был довольно богатый дворянин, с изрядным разумом и добрым сердцем, добрым от природы, но слабым и ветреным. Он вел рассеянную жизнь, думал только о своём удовольствии, искал его в светских забавах, но часто не находил: скучал и жаловался на судьбу свою... Он решился — по крайней мере, на время — оставить большой свет..."
Н.О. Лернер указал на близкий Онегину социальный характер в герое рассказа Рылеева "Чудак", в "Невском зрителе", 1821, февраль.
Гораздо явственнее связь Онегина с Аристом в очерках В. Ф. Одоевского "Дни досад" ("Вестник Европы", 1823, № 18, сентябрь), но эта связь лишь указывает на тождественность наблюдений обоих писателей. Арист решил покинуть Москву: "Чего мне видеть еще более? Я прошел все мытарства, обыкновенно встречающие молодых людей в свете! Я начал праздностию; за нею следовала головная боль, пустота головы; от нечего делать — я принужден был глазеть на людей и отгадывать их — по наружности; от любопытства — слушать Танкреда, поющего екоссез, сопровождаемого рукоплесканиями, и слушать терпеливо; спорить с невеждою — и не доказать ему ничего; познакомиться с дамами не по сердцу; безвинно быть жертвою городских слухов и неумышленного зложелательства тетушек; от тщеславия жестоко ошибиться в людском мнении и, жертвуя оному, быть осмеянным на балах, скучать ими и невольно не пропускать ни одного из них; наконец, быть обыгранным — и кем же? отцом, желавшим меня женить на своей дочери... Когда прибавлю к тому, что все сии обстоятельства были приправлены кучею с л о в б е с с м ы с л е н н ы х, с у ж д е н и й н е о с н о в а т е л ь н ы х, — то мое трехнедельное здесь пребывание представит полный чертеж светской жизни".
При коренном различии характера сравнительно с Онегиным молодой казак в отрывке из неоконченной поэмы Рылеева "Хмельницкий" (1825) носит на себе отпечаток онегинства. Поэт-декабрист модернизировал образ гайдамака, наделив его признаками "охлажденного" молодого человека 20-х годов. Оба поэта одновременно подошли к одной из типичных фигур их социального круга:
Непринужденный разговор,
Движенья, поступь, гордый взор,
Черты, жупан — все род высокий
Изобличало в пришлеце…
Но зрелся след тоски глубокой
На молодом его лице...
Был дружбы чужд, был чужд любови...
Чуждаясь всех, всегда угрюмой,
И ныне бродит, как порок,
В местах глухих он с тайной думой.
Печаль, как черной ночи мгла,
Его на сердце налегла.
Она, жестокая, тревожит
Его повсюду и всегда,
Ничем, нигде и никогда
Ее рассеять он не может...
Давно он — по всему приметно —
Остыл бесчувственной душой...
Одновременно с Пушкиным автор "Горя от ума" закончил работу над Чацким, которого многое сближает с Онегиным: характер, взгляды, положение в обществе и отношение к нему. Сопоставления обоих героев уже делались (далеко не полно) В.В. Сиповским в статье "Пушкин и романтизм" ("Пушкин и его современники", выпуск XXIII-XXIV).
XXI-XXII
Среди черновиков Пушкина есть набросок стихотворения (В.Е. Якушкин относит его к 1819 г.):
...Она при мне
Красою нежной расцветала
В уединенной тишине...
В тени пленительных дубрав
Я был свидетель умиленный
Ее [младенческих] забав...
Она цвела передо мною,
Ее чудесной красоты
Уже отгадывал мечтою
Еще неясные черты.
И мысль об ней одушевила
Моей цевницы первый звук...
Отдельные стихи и выражения этого наброска звучат в XXI-XXII строфах с переключением субъективно-лирической темы на Ленского.
Любовь Ленского изображается так же, как Пушкин изображал свою "поэтическую" любовь в лицейском стихотворении "Уныние" (1816):
Блеснет ли день за синею горою,
Взойдет ли ночь с осеннею луною,
Я все тебя, далекий друг, ищу,
Одну тебя везде воспоминаю,
Одну тебя в неверном вижу сне;
Задумаюсь — невольно призываю,
Заслушаюсь — твой голос слышен мне.
Таким образом, личные переживания молодого Пушкина объективировались частично в Ленском, в его отношении к Ольге, к поэзии.
И мысль об ней одушевила
Его цевницы первый стон.
Ц е в н и ц а, или свирель, — ряд тростниковых дудочек, одна короче другой, скрепленных поперечинами. Слово церковнославянского происхождения (ср. у Даля пример из Иеремии: "Сердце мое яко цевница звяцати будет"). Цевница, свирель — обычные принадлежности поэта в ранней лирике Пушкина, та условная — с переводом образности античной поэтики (лира) на язык славяно-русской книжности — символика, которая в числе других деталей характеризовала старинную дворянскую лирику. См. "соломенна свирель" в стих. "К сестре", 1814, "К другу стихотворцу", 1814; "цевница" вместе с "лирой" в стих. "К Батюшкову", 1814; "семиствольная цевница" в стих. "Муза", 1821, "Чаадаеву", 1821 ("Цевницы брошенной уста мои коснулись"); "Городок", 1814, "Наперсница волшебной старины", 1821, и др.
XXIII
Всегда скромна, всегда послушна,
Всегда как утро весела,
Как жизнь поэта простодушна,
Как поцелуй любви мила,
Глаза как небо голубые;
Улыбка, локоны льняные,
Движенья, голос, легкий стан,
Все в Ольге... но любой роман
Возьмите, и найдете верно
Ее портрет…
Портрет героев в романе Пушкина отличается некоторыми особенностями: поэт почти не дает внешних черт, наружного вида, сосредоточивая внимание на психологической характеристике, указывая с помощью эпитетов существенные стороны душевного облика. Начав описание Ольги деталями, слишком общими, лишёнными индивидуализации (скромна, послушна, простодушна, весела, мила), Пушкин перешел к ее наружности: глаза голубые, локоны льняные и, перечислив улыбку, движенья, голос, лёгкий стан, оборвал описание, заявив, что портрет такою рода ему "надоел безмерно". Бедный внутренним содержанием, образ Ольги не требовал углубленного раскрытия. Но зато перечень внешних черт у нее разнообразнее, чем у других героев: мы узнаем, что у нее был звонкий голос, что она была резвая, что у нее развитой локон, что она Авроры северной алей и легче ласточки, что у нее румяная свежесть, что она кругла, красна лицом.
Внешняя портретность вообще отличает в романе малозаметных лиц: Трике показан в очках и в рыжем парике, он ложится спать в фуфайке, в старом колпаке, а об Онегине сказано только, что он острижен по последней моде, как денди лондонский одет33, да вскользь брошено указание на его широкий боливар и бобровый воротник. Отсутствие внешних черт заменено богатством психологического содержания: образ Онегина в I главе целиком построен на них. "Мне нравились его черты", — говорит автор романа и рисует внутренний облик Онегина, не перечислив ни одной черты его внешности, кроме позы: ночью над Невою стоял Евгений, опершись на гранит; но и здесь автор выделяет его психологическое состояние: с душою, полной сожалений, задумчиво.
Эмоциональной насыщенностью характеризуется портрет центральных героев: Евгений, на мертвеца похожий, с больным, угасшим взором, молящим видом в последней встрече с Татьяной ей внятно говорит о своих страданиях, своей страсти.
Ленского мы видим только с одной внешней деталью: кудри чёрные до плеч. Слишком обща, маловыразительна его характеристика — хорош собой, красавец. Все другие подробности описания направляют внимание на его психологическую обрисовку: вечно вдохновенный взор, всегда восторженная речь и пр. VI, VII, VIII, IX, X и другие строфы II главы, XXXVI, XXXVII, XXXIX строфы VI главы посвящены почти исключительно психологическому облику Ленского. Куда больше внешних подробностей в зарисовке мимолетного образа "горожанки молодой" (ХLI строфа VI главы) или крепостного слуги в московском доме княжны Алины:
Им настежь отворяет дверь
В очках, в изорванном кафтане,
С чулком в руке, седой калмык.
По контрасту с Ольгой, Татьяна зарисована с бледным цветом лица, бледная, худая35. Есть указание на ее распущенные власы, кудри, на её малиновый берет. Вот и весь запас красок для внешнего изображения девушки и позднее замужней женщины. Портрет Татьяны, которую не раз автор называл милой, по богатству психологического рисунка сравниться может только с Онегиным, побеждая его разнообразием деталей. Всякий раз, когда поэт начинает рисовать отдельные черты наружности своей "мечтательницы нежной", он прибегает к эмоциональным эпитетам: изнеженные пальцы, прелестное плечо, прелестный пальчик; бесчувственная рука (в последнем свидании с Онегиным); своенравная голова, томная головка, томный взор и т. д. В эпитете темнеющих очей [она не подымает] раскрыт признак не цвета глаз, но внутреннего волнения героини. Милая — в оценке поэта — Татьяна наделена многообразными и всегда эмоциональными определениями: дика, печальна, молчалива, боязлива, доверчива, послушная влеченью чувств; одарена воображением мятежным, умом и волею живой и сердцем пламенным и нежным; девочка несмелая, влюблённая, нежная, бедная и простая; внимательная девица; в свои мечты погружена; смела, неприступная богиня роскошной, царственной Невы, величавая, небрежная законодательница зал. Таков далеко не полный список эпитетов, характеризующих Татьяну. Автор не скрывает своего эмоционального отношения к героям: "Я так люблю Татьяну милую мою" (ср. еще "Татьяны милой идеал"), "я сердечно люблю героя моего" (Евгения).
Мир мелкопоместного дворянства ему чужд, — поэтому для Пустякова с женою он нашел только внешний признак: этот помещик толстый, тяжелый, его жена — тяжелая половина — дородная супруга, оба храпят; гневный тон звучит в репликах против "большого света", и сарказмом дышат портреты пожилых злых дам в чепцах и в розах, бального диктатора, стоявшего картинкою журнальной:
Румян, как вербный херувим,
Затянут, нем и недвижим.
Душевная жизнь центральных героев — Евгения, Ленского, Татьяны — при всем их различии разработана богато и многообразно. Это лучшие люди дворянского класса, им автор отдает свои симпатии. В этой социальной среде, в ее лучших представителях, по его убеждению, хранится огромный материал тончайших душевных настроений, сложнейших переживаний. Отсюда его пристрастие к героям, пристальное внимание к ним, любование ими, защита их. Отсюда тяготение к предельной насыщенности эмоциональным содержанием портретов наиболее значительных героев.
Какая, например, щедрость в зарисовке взора (взгляда, глаз): он быстр и нежен, стыдлив и дерзок, чудно нежен, чудный, чудесный, томный, пронзительный, туманный, вечно вдохновенный, зоркий, праздный, милый, угасший, больной, усталый, унылый, пламенный, весёлый, гордый, насмешливый, влюблённый, умилённый, ясный, пристрастный, холодный, суровый. Лирические ноты характеризуют любимые портреты, эпитет милый главенствует в романе: "Довольно, милый… Ах, милый... Как ты мил! Милее мне домашний круг" — это из лексикона Ленского; "милая старушка" — называет Ларину "угрюмый" Онегин; он вспомнил "Татьяны милой и бледный цвет и вид унылый"; Татьяна шепчет наизусть письмо для милого героя, где пишет: "Незримый ты мне был уж мил", "милое виденье"; называет милой свою няню и получает в ответ: милая моя. "Милая! кузина" — восклицает Ларина по адресу "княжны, простертой на диване"; Татьяна меняет "милый, тихий свет на шум блистательных сует", "мечтательница милая… Погибнешь, милая", — обращается автор к героине, предавшейся любви, как милое дитя; Онегин говорит Татьяне: "Мне ваша искренность мила". Ребенок был резов, но мил... Свет решил, что он умен и очень мил... Портрет милой Ольги очень мил...
Милая суета, милые мученья, милый взгляд, милая простота, милые жены, милые ноги (любимой), милые предметы, милый пол, "милей "кошурка" сердцу дев", "он сердцем милый был невежда", — неустанно повторяет автор; "милый мой", — взывает он к автору "Пиров"; "милые друзья", "милые мои", — обращается он к читателям романа, припоминая милые, ласковые речи друзей, признаваясь, что "теперь ему мила балалайка", что ему "галлицизмы будут милы", убеждая читателя романа, что "очень мило поступил с печальной Таней наш приятель"…
XXIV
Ее сестра звалась Татьяна...
Впервые именем таким
Страницы нежные романа
Мы своевольно освятим.
И что ж? оно приятно, звучно;
Но с ним, я знаю, неразлучно
Воспоминанье старины
Иль девичьей!..
В примечании Пушкин отметил, что "сладкозвучнейшие греческие имена, каковы, например, Агафон, Филат, Федора, Фекла и проч., употребляются у нас только между простолюдинами". С именем Татьяны у Пушкина связывалось "воспоминанье старины": одна из московских барынь старого поколения — Татьяна Юрьевна в "Горе от ума", другая — в романе А. Измайлова "Евгений, или Пагубные следствия дурного сообщества и воспитания" (1799-1801) — подтверждают это наблюдение. В годы написания романа это имя, видимо, употреблялось преимущественно "между простолюдинами", было редким в барской усадьбе (ср. в черновом варианте баллады "Жених" купеческая дочь носит имя Татьяны). Пушкин, давая своей героине это "звучное и приятное" имя, очевидно, хотел наряду с иноземной стихией в ее воспитании подчеркнуть коренную особенность ее личности — почвенность, связанность с простонародным бытом ("русская душой"), с русским фольклором, с "мирной стариной", не уничтоженной в дворянской девушке ни "дурой английской породы, ни своенравною мамзелью".
Напомним позднейшую характеристику "уездных барышень" в повести "Барышня-крестьянка"; она полностью приложима и к Татьяне, раннему, но зато наиболее яркому образу среди дворянских девушек, которых Пушкин любил живописать в прозаических произведениях: "Те из моих читателей, которые не живали в деревнях, не могут себе вообразить, что за прелесть эти уездные барышни! Воспитанные на чистом воздухе, в тени своих садовых яблонь, они знание света и жизни почерпают из книжек. Уединение, свобода и чтение рано в них развивают чувства и страсти, неизвестные рассеянным нашим красавицам. Для барышни звон колокольчика есть уже приключение, поездка в ближайший город полагается эпохою в жизни, и посещение гостя оставляет долгое, иногда и вечное воспоминание. Конечно, всякому вольно смеяться над некоторыми их странностями; но шутки поверхностного наблюдателя не могут уничтожить их существенных достоинств, из коих главное: о с о б е н н о с т ь х а р а к т е р а, с а м о б ы т н о с т ь , без чего, по мнению Жан-Поля, не существует и человеческого величия. В столицах женщины получают, может быть, лучшее образование; но навык света скоро сглаживает характер и делает души столь же однообразными, как и головные уборы".
Выросшая в обстановке усадебного быта Татьяна, однако, представлена без характерных для того времени бытовых деталей:
Ее изнеженные пальцы
Не знали игл; склонясь на пяльцы,
Узором шелковым она
Не оживляла полотна.
(XXVI строфа)
Автор романа выделяет в своей героине черты ее самобытного характера, ее своеобразия: ей, ребенку, были чужды "детские проказы", "она в горелки не играла" с маленькими подругами Ольги:
Ей скучен был и звонкий смех,
И шум их ветреных утех.
Это чувство скуки — признак неудовлетворенности окружавшей средой — соединяется у нее с чувством одиночества ("я здесь одна, никто меня не понимает"), которое она стремится скрасить чтением книг, европейских романов по преимуществу, и благотворительной деятельностью, помощью бедным крестьянам. Автор чрезвычайно искусно, не подчеркивая этого каким-либо особым приемом, рисует образ девушки, сотканный из некоторых психологических особенностей, которыми отличался Онегин, —
Гостей не слушает она
И проклинает их досуги,
Их неожиданный приезд
И продолжительный присест.
Его мероприятия, направленные к смягчению крепостного рабства, и ее помещичья филантропия в деревне, — все это, не говоря об их уме, сближает обоих героев. Все это могло привести к счастливой развязке "нежного романа":
А счастье было так возможно,
Так близко!..
Эта лирическая тема прозвучит в конце романа трагически скорбно. Судьба разведет в разные стороны Татьяну и Евгения, лишив обоих интимного счастья.
Но до IV главы сюжетная нить оставалась интригующе неясной, держала читателей в томительной неопределенности, в спорных гаданиях о судьбе героев.
XXVIII
И, вестник утра, ветер веет...
Один из примеров звукописи в романе. Дорожа по преимуществу смыслом слова, Пушкин не всегда стремился изобретать неожиданные музыкальные созвучия в своем поэтическом языке. Данный вид словесной инструментовки встречался у Державина: "попутны ветры в парус веют" (Соч., т. III, стр. 167); у Карамзина: "веют осенние ветры" ("Осень", 1789); у Батюшкова в стихотворении "На развалинах замка в Швеции", 1814:
О вей, ПОПУТНЫЙ ветр,
Вей тихими устами
В ветрила кораблей.
У Баратынского: развеял буйный ветер" ("Финляндия", 1820); у Ф. Глинки: "От тебя, как от младой весны, мне веет негой неземной" ("К Дориде", 1823). Сам Пушкин повторил его в VII главе (II строфа): "в лицо мне веющей весны".
XXIX
Ей рано нравились романы;
Они ей заменяли все;
Она влюблялася в обманы
И Ричардсона и Руссо.
(См. также строфу XXXI)
Р и ч а р д с о н (1689-1761) — автор романов "Памела", "Кларисса Гарлоу" и "Грандисон", представитель английского семейного сентиментального романа (см. комментарий к X строфе III главы).
XXXII
...Вела расходы, брила лбы,
Ходила в баню по субботам...
Б р и л а л б ы — выражение, связанное с рекрутчиной: при определении годности рекрута в солдатскую службу раздавался крик: "лоб", и тотчас у рекрута подбривали часть волос, спадавших на лоб. (Если рекрута признавали негодным, ему подбривали волосы на затылке.)
XXIX-XXXIII
Жена Ларина когда-то была "без ума от Ричардсона", писала "кровью в альбомы нежных дев", вздыхала о том, кто был "славный франт, игрок и гвардии сержант", была поклонницей "чувствительных стишков", рвалась и плакала по выходе замуж за нелюбимого — помещика, который "был добрый малый, в прошедшем веке запоздалый". Но очень скоро она изменилась, "довольна стала" своей жизнью в деревне:
Она езжала по работам,
Солила на зиму грибы,
Вела расходы, брила лбы,
Ходила в баню по субботам,
Служанок била осердясь -
Всё это мужа не спросясь.
Не без иронии Пушкин описал это превращение "Pachette" в Прасковью Ларину36 и двумя штрихами включил помещичьи "затеи", больно отражавшиеся на личной судьбе крепостных — дворни и барщинных крестьян.
Не обязательно именовать мать Татьяны именно Прасковьей: Pachette, русское Паша, может обозначать ряд имен – и Аполлинарию, и Павлину, например. Имя Прасковья принадлежит служанке Лариной, которую стали звать Полиною. Или имена все же не совпадают, или же совпадение носит подчеркнуто иронический оттенок: Ларина меняет свое имя. –А.А.
XXXV
В день Троицын, когда народ
Зевая слушает молебен,
Умильно на пучок зари
Они роняли слезки три...
Настроение Лариных, хранивших "привычки милой старины", объясняется народным поверьем: слезы Лариных в весенний праздничный день были вызваны воспоминанием об их умерших родителях. Этнограф и цензор И.М. Снегирев записал в своем дневнике 24 сентября 1826 г.: "Был А. Пушкин, который привез мне как цензору свою пьесу Онегин, ч. II... сказывал мне, что здесь в некоторых местах обычай Троицкими цветами обметать гробы родителей, чтобы прочистить им глаза".
Заря, возможно, название травы: см. у Ю.Лотмана. –А.А.
XXXVII
"Poor Yorick!" — молвил он уныло…
.
В примечании (18) Пушкин отметил литературный источник восклицания Ленского: "Бедный Йорик! восклицание Гамлета над черепом шута (см. Шекспира и Стерна)".
В сцене на кладбище (трагедия "Гамлет", д. V, явл. I) шут подает череп Гамлету; тот, вспоминая умершего королевского шута, говорит: "Увы! бедный Йорик... Я знал его... Он тысячу раз носил меня на спине... А теперь... У меня к горлу подступает при одной мысли".
У пушкинского героя памятник Д. Ларина на кладбище вызвал сходные настроения:
И долго сердцу грустно было…
Он на руках меня держал...
Ссылкой на Стерна, автора "Тристрама Шенди" (1760) и "Сентиментального путешествия" (1767), Пушкин тонко раскрывал своё ироническое отношение к Ленскому в его неуместном применении имени английского шута к бригадиру Ларину.
Герой Стерна, пастор Йорик, попал в Версаль к графу и застал того за чтением Шекспира. На вопрос графа об имени английского путешественника, пастор взял со стола "Гамлета" и, показав графу сцену с могильщиками, поставил палец на Йорика: "Вот я! сказал он. — Как, сударь, вы — Йорик? — вскричал граф. — Да, Йорик. — Вы? — Да, я... Боже мой, вы — Йорик?" — Граф быстро доставил пастору паспорт: "Будь это для кого другого, а не для королевского шута, я б не получил паспорта за эти два часа..." Тщетно пастор Йорик доказывал, что он не загробная тень королевского шута из трагедии Шекспира. Французский граф снабдил его документом, навязавшим ему по сходству имени титул шекспировского персонажа ("Сентиментальное путешествие", главы "Паспорт. Версаль").
Шутка Пушкина, запрятанная в примечании, направлялась одновременно и на манеру некстати применять книжные штампы, поэтические клише и на тех современных поэту критиков, которые, обвиняя Пушкина в литературных заимствованиях, приняли за чистую монету восклицание Ленского и не заметили иронической направленности цитаты из Шекспира.
XXXVIII
Увы! на жизненных браздах
Мгновенной жатвой поколенья,
По тайной воле провиденья,
Восходят, зреют и падут;
Другие им вослед идут...
Так наше ветреное племя
Растет, волнуется, кипит
И к гробу прадедов теснит.
Придет, придет и наше время,
И наши внуки в добрый час
Из мира вытеснят и нас!
Мировоззрение рационалиста, чуждого всякой романтической и религиозной мистики, отчетливо сквозит в этом отрывке.
...Да здравствуют музы, да здравствует разум!
Ты, солнце святое, гори!
Как эта лампада бледнеет
Пред ясным восходом зари,
Так ложная мудрость мерцает и тлеет
Пред солнцем бессмертным ума.
Да здравствует солнце, да скроется тьма! —
восклицал Пушкин в "Вакхической песне" 1825 г.
Чуждый страха смерти, весь земной, утверждавший полноту бытия в пределах человеческой жизни и защищавший за человеком право на обладание максимальным количеством многообразных впечатлений, интересов, желаний, стремлений, незадолго до своего конца Пушкин набросал строки, полные жажды жизни:
О нет, мне жизнь не надоела,
Я жить хочу, я жизнь люблю!
Душа не вовсе охладела...
Зачем...
Могилу темную...
Что в смерти доброго?
Весь земной – возможно, и справедливое определение, но только в том значении, что гению Пушкина были открыты все впечатления бытия: есть и безусловно мистические мотивы, есть и глубина переживания смерти, и отвращение к жизни. –А.А.
И в 1829 г. (26 декабря) он повторил тот же мотив, что в XXXVIII строфе, принимая как неизбежный закон индивидуальную смерть и вечность вселенной с бесконечно тянущимся потоком человеческой жизни:
И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть
И равнодушная природа
Красою вечною сиять.
("Стансы")
Тот же мотив утверждения себя — "частицы бытия" — звучит в ХLV строфе VI главы, где поэт, чувствуя полдень своей жизни, прощается с юностью и благодарит ее "за наслажденья, за грусть, за милые мученья... за пиры". Естественно, что раздумья о загробной жизни (ср. и "гроба тайны роковые", гл. II, строфа XVI) решались Пушкиным под знаком рационализма. Потусторонний мир в глазах поэта — "вечность глухая" (гл. VII, строфа XI); те из людей, кто был близок к ушедшему из мира навсегда, занятые своими делами, нередко "непристойными", забывают его:
Так! равнодушное забвенье
За гробом ожидает нас.
Врагов, друзей, любовниц глас
Вдруг молкнет...
XL
И, сохраненная судьбой,
Быть может, в Лете не потонет
Строфа, слагаемая мной...
С т р о ф а — основная ритмическая единица пушкинского романа, состоящая из трех четверостиший и заключительного двустишия (кода); в первых двух четверостишиях по-разному чередуются по две женских и две мужских рифмы, а в шести заключительных стихах — две женские и четыре мужские рифмы (по схеме: ababccddeffegg).
Форма подобной четырнадцатистрочной строфы была найдена поэтом весной 1822 г. в стихотворении "Таврида", первая строфа которого вошла в текст "Евгения Онегина" (глава I, строфа XXX).
Несмотря на единство метрического размера (четырехстопный ямб), онегинская строфа отличается исключительной музыкальностью. Ритмическое разнообразие почти каждого отдельного стиха превращает строфу в музыкальный этюд с различной мелодией. В стихотворной строке обычно два основных ударных пункта — вторая и четвертая стопа, но в пределах каждого двухстопного раздела Пушкин виртуозно играет ямбом с его ударным и безударным слогами. Сложность рифмовки (рифмы парные, опоясанные, перекрестные), разнообразие приемов организации стиха: рифмы глагольные, из отглагольных существительных и пр.; рифмы-омонимы; рифмы "богатые" и даже "богатейшие":
Грим — перед ним,
Гораций — акаций,
синий — Россини,
Чильд-Гарольдом — со льдом, —
все это создавало музыкально-речевое разнообразие. Мелодическое начало в строфе поддерживается интонационной системой: восклицания, вопросы, обращения придают роману особый напевный тон:
Придет ли час моей свободы?
Пора, пора! — взываю к ней!..
Куда, куда вы удалились,
Весны моей златые дни?..
Прости ж и ты, мой спутник странный...
Звукообразы и звукопись, звуковая инструментовка явственно слышимы в строфах романа. Л.П. Гроссман, автор специального этюда об онегинской строфе,тонко заметил, что "эта текучесть, изменчивость, гибкость и звуковая впечатлительность онегинской строфы словно созданы для передачи особых ритмических движений — для изображения танца", и среди ряда примеров (мазурка, вальс и др.) указал на искусную инструментовку народного танца на п, т и к:
Да пьяный топот трепака
Перед порогом кабака...
"где скопленье губных и гортанных согласных создает слуховую иллюзию тяжелого, грузного пьяного пляса по утоптанной пыли" (стр. 107).
Различными звуковыми фигурами полны строфы романа:
О Брента! Нет, увижу вас…
Но и Дидло мне надоел...
Мой модный дом...
Кто странным снам не предавался…
Почтил он прах патриархальный...
Трибун трактирный...
Духи в граненом хрустале...
Китайский чайник нагревая…
Две строфы I главы (XXXII и XXXIII) инструментованы на звуках р и л; другие строфы построены приемом анафоры:
Как рано мог он лицемерить...
Как томно был он молчалив,
Как пламенно красноречив...
Как он умел забыть себя!
Как взор его был быстр и нежен...
Исследователи (В. Брюсов, О. Брик, М. Рыбникова, Л. Гроссман) собрали значительный материал наблюдений над звуками онегинской строфы, ее музыкально-лирической стихией. Но онегинская строфа — пушкинская строфа. Можно подражать роману (есть немало опытов вплоть до наших дней) в соблюдении всех ритмических ходов строфы, всех сложных построений ее внешней формы. Но не получится "онегинской строфы", потому что надо быть Пушкиным, чтоб эта строфа жила столетия, вечно живая, действенная, волнующая. Один стих не похож на другой своим ритмическим узором. Но главное то, что мысль поэта, смысловое начало оформило строфу; исключительным обилием тем, идей ярчайшие, блещущие мастерством отделки формальные элементы строфы скованы в совершеннейшее создание словесного искусства.
...явилась Муза,
И прояснился темный ум.
Свободен, вновь ищу союза
Волшебных звуков, чувств и дум.
Чудесный союз звуков, чувств и дум и характеризует онегинскую строфу как конструктивную единицу романа. Философские раздумья, сатирические зарисовки, литературные оценки, политические интересы, пейзажи и быт, современное и прошлое, исторические деятели и пустые существователи, старики и дети, аристократия и уездные "в прошедшем веке" запоздалые помещики, интеллигенция и зубры Гвоздины, город и усадьба, столичный театр и сонная скука полей, автобиографическое и объективное, внеличное — все это в поэтических картинах и образах сверкает умом первоклассного художника-эрудита; все это горит переливами разнообразнейших чувств, эмоций поэта-мыслителя; все это полно движения, устремления вперед; на всем печать критического проникновения в глубины общественной действительности.
...Чья благосклонная рука
Потреплет лавры старика!
Пушкин вспомнил выражение своего лицейского учителя проф. Галича, который, временно, вместо заболевшего Кошанского, преподавая латинский язык, часто отвлекался от своего дела разговорами, а потом возвращался к одному из классиков со словами: "Ну, теперь потреплем старика!" В сибирской ссылке Кюхельбекер также вспомнил это выражение своего учителя, — в его дневнике 2 февраля 1832 г. читаем: "Примусь опять за Гомера; пора, как говаривал Галич, потрепать старика".
После этой строфы в рукописи была еще одна заключительная строфа. Первоначальная мысль о невысоком уровне читателей, критики, в разные годы овладевавшая поэтом, сменилась в момент сдачи главы в печать более справедливой оценкой мнения о себе современных читателей и читательниц, которые выучивали наизусть строфы первых глав "Евгения Онегина". Пушкин не мог этого не знать и потому не включил в печатный текст строфу:
Но может быть — и это даже
Правдоподобнее сто раз,
Изорванный, в пыли и в саже,
Мой [напечатанный] рассказ,
Служанкой изгнан из уборной,
В передней кончит век позорный,
Как Инвалид иль Календарь
Или затасканный букварь.
Но что ж: в гостиной иль в передней,
Равно читатели [черны],
Над книгой их права равны.
Не я первой, не я последний
Их суд услышу над собой,
Ревнивый, строгий и тупой.
Ср. позднейший незаконченный вариант:
И этот юный стих небрежный
Переживет мой век мятежный.
Могу ль воскликнуть [о друзья] —
Воздвигнул памятник [и] я.
Страница
1 - 5 из 5
Начало | Пред. |
1
|
След. | Конец
| По стр.
© Все права защищены
http://www.portal-slovo.ru
