«Евгений Онегин» роман А. С. Пушкина
(По материалам 6-го издания: М., 2005)
Составитель А.А. Аникин. Текст публикуется с сокращениями
Главы четвертая - седьмая
La morale est dans la nature des choses.
Necker.
"Нравоучение в природе вещей. Неккер". В эпиграфе Пушкин привел слова французского государственного деятеля Неккера в его беседе с Мирабо из книги m-me de Staёl "Considerations sur la Revolution Francaise" (1818).
Обычно эпиграф переводится как нравственность в природе вещей. – А.А.
IV глава начинается VII строфой. Первые четыре строфы не включались Пушкиным в печатные издания "Онегина", они были напечатаны в "Московском вестнике" 1827 г. под заглавием "Женщины. Отрывок из "Евгения Онегина". Две строфы не вошли в чистовую рукопись.
Печатая IV главу, поэт начал ее с V строфы, назвав ее VII строфой и поставив перед ней шесть римских цифр, обозначавших пропуск шести строф.
В строфах, не вошедших в роман, дано было большое лирическое отступление; поэт говорил о своей любви, о быстро протекших радостях, о том, что в нем "уж сердце охладело, закрылось для любви оно, и все в нем пусто и темно" (см. приложения к роману).
VII
Чем меньше женщину мы любим,
Тем легче нравимся мы ей
И тем ее вернее губим
Средь обольстительных сетей.
.................................................
...Но эта важная забава
Достойна старых обезьян
Хваленых дедовских времян.
Ср. в письме Пушкина к брату 1822 г.: "Чем меньше любишь женщину, тем верней овладеешь ею. Но это удовольствие достойно старой обезьяны 18-го столетия". В IX строфе читаем: "Так точно думал мой Евгений".
По поводу формы времян критик "Атенея" (1828), "учившийся по старым грамматикам" (как он себя аттестовал), припомнил правильную, по его мнению, форму у Державина — глагол времен. Проф. Е.Ф. Будде, ссылаясь на "Критические заметки" Пушкина, который встретил ту же форму времян у Батюшкова, пишет: "Конечно, эта форма не искусственная, а бывшая действительно в языке". В XXXVII строфе VI главы поэт употребил обычную форму: гимн времен.
XII-XVI
Исповедь Онегина "Татьяне милой", разбившая ее мечты и закончившаяся разрывом между героем романа и полюбившей его девушкой, находит дополнительные разъяснения в пропущенных строфах романа. Мы знаем, что Онегин в юности был жертвой "необузданных страстей", что любовь играла в его жизни большую роль ("воспомня прежних лет романы, воспомня прежнюю любовь" — XLVII строфа I главы), что он любил беседовать с Ленским о с т р а с т я х:
Ушед от их мятежной власти,
Онегин говорил об них
С невольным вздохом сожаленья.
(Гл. II, строфа XVII)
Мы знаем также, что "страстей игра" была им оставлена, что в любви он стал считать себя "инвалидом", что
В красавиц он уж не влюблялся,
А волочился как-нибудь;
Откажут — мигом утешался;
Изменят — рад был отдохнуть.
Он их искал без упоенья,
А оставлял без сожаленья...
(X строфа)
Одной из причин такого охлаждения к "игре страстей" был опыт жизни, приводивший к встречам с "причудницами большого света" с их быстро менявшимися привязанностями, к встречам с "модными женами", "молодыми одалисками", "записными кокетками".
Кого не утомят угрозы,
Моленья, клятвы, мнимый страх,
Записки на шести листах,
Обманы, сплетни, кольца, слезы,
Надзоры теток, матерей
И дружба тяжкая мужей!
(VIII строфа)
Но среди этих встреч была одна, которая наложила глубокий отпечаток на душевный склад Евгения: большое чувство, испытанное Онегиным, не встретило отклика, осталось неразделенным. Меланхолическая окраска его эмоциональных переживаний отчасти связана с его неудачной любовью, о чем в романе сказано дважды:
Кто чувствовал, того тревожит
Призрак невозвратимых дней:
Тому уж нет очарований,
Того змия воспоминаний,
Того раскаянье грызет.
(Гл. I, строфа XLVI)
В беловых рукописях II главы глубже раскрывается тема неразделенной любви Онегина. Он говорил о страстях,
Как о знакомцах изменивших,
Давно могилы сном почивших
И коих нет уж и следа,
Но вырывались иногда
Из уст его такие звуки,
Такой глубокий, чудный стон,
Что Ленскому казался он
Приметой незатихшей муки;
И точно: страсти были тут;
Скрывать их был напрасный труд.
Какие чувства не кипели
В его измученной груди?
Давно ль, надолго ль присмирели?
Проснутся — только погоди.
Н е з а т и х ш а я м у к а утаенной от читателя романа любви Евгения, утомление от легких побед и увлечений "младыми изменницами", признание бесполезности искать "глубоких чувств или страстей от мотыльков иль от лилей" и встреча с Татьяной Лариной вызвали в Онегине сложную реакцию. Татьяна произвела на него с первой же встречи сильное впечатление. Мы не знаем, о чём он говорил с ней, долго ли пробыл у Лариных в летний вечер. Но, возвращаясь из гостей, он прежде всего осведомляется у Ленского: "Скажи, которая Татьяна?" И, с недоуменьем спрашивая: "Неужто ты влюблен в меньшую?", говорит: "Я выбрал бы другую, когда б я был, как ты, поэт". Мы слышим характерное признание Онегина: "В чертах у Ольги жизни нет", — следовательно, лицо Татьяны показалось ему полным жизни, игры ума, чувств, оригинальным, не похожим на примелькавшиеся в свете лица. Не больше двух раз был Онегин у Лариных, но образ Татьяны запечатлелся ярко, поразил его сходством с той, которую он некогда любил. Онегин в саду (третья встреча) прямо говорит Татьяне:
Нашед мой прежний идеал,
Я верно б вас одну избрал
В подруги дней моих печальных,
Всего прекрасного в залог,
И был бы счастлив... сколько мог!
Онегин нашел в Татьяне свой п р е ж н и й и д е а л, воплощение всего прекрасного в женском образе, перед которым когда-то он преклонялся, как перед своим идеалом. Татьяна — "в с е г о п р е к р а с н о г о з а л о г"; ее душа ч и с т а я, п л а м е н н а я; Евгению дороги ее у м и п р о с т о т а, склонность к м е ч т е. <…>
Онегин знает, что она любит, знает, как и автор романа, что "послушная влеченью чувства, Татьяна любит не шутя". Ее письмо привело его в волненье, оно возмутило в нем "давно умолкнувшие чувства". Но Онегин п р и в ы ч к е м и л о й н е д а л х о д у: "перегоревший в страстях, изведавший жизнь и людей, ещё кипевший какими-то самому ему неясными стремлениями" (по словам Белинского), он решил погасить начавшее разгораться чувство, отвести от себя поток новой страсти, он предпочел счастью любви в о л ь н о с т ь и п о к о й.
Свою постылую свободу
Я потерять не захотел —
так объяснял впоследствии Онегин причину своего "охладительного" ответа Татьяне. Он слишком знал мучительную отраву страстей, безумие любви, чтоб вновь в 26 лет предаться "горячке юных дней":
Что было, то прошло...
Онегин думал: в о л ь н о с т ь и п о к о й — з а м е н а с ч а с т ь ю. Эта антитеза п о к о я, свободной, независимой жизни и с ч а с т ь я интимных переживаний, любви, страстей — одна из устойчивых в мировоззрении поэта.
Уже в ранней лирике мы то и дело читаем: "любовь дарит один лишь миг отрадный, а горестям не виден и конец"; "страшное безумие любви"; "довольно я любил, отдайте мне п о к о й". Германн в "Пиковой даме" ищет п о к о я и н е з а в и с и м о с ти и погибает в результате конфликта этого стремления с любовью (может быть, мнимой) к воспитаннице графини. Накануне женитьбы Пушкин в 1830 г. писал Плетневу: "Черт меня догадал бредить о с ч а с т ь и, как будто я для него создан. Должно было мне довольствоваться н е з а в и с и м о с т ь ю". В одном из последних стихотворений поэт признавался: "На свете с ч а с т ь я нет, но есть п о к о й и в о л я".
Привычка свыше нам дана:
Замена счастию она —
говорил автор романа во II главе, указывая в примечании литературный источник этой формулы и, следовательно, подчеркивая распространенность этой житейской мудрости.
Так, с ч а с т ь е признавалось изменчивым, капризным, связывалось с утратами; счастье было синонимом л ю б в и ("любви нет боле счастья в мире", 1814); любовь, страсть расценивалась как безумие, тяжкий опыт, полный наслажденья и страданья, как чувство "мучительное и жестокое", особенно "на повороте наших лет, в возраст поздний и бесплодный". Онегин хотел насыщенное горечью и мукой счастье "страсти нежной" заменить бесстрастием покоя вольной, ни с кем не связанной личной жизни.
Женитьба, брак ему казались могилой счастья, любви. Гименей представлялся ему таким же, как Пушкину, усвоившему по книжным источникам в самой ранней юности такой образ античного бога брачной жизни:
А что такое Гименей?
………………………..
Холодный, грустный, молчаливый,
Ворчит и дремлет целый век,
А впрочем — добрый человек,
Да нрав имеет он ревнивый.
("Амур и Гименей", 1816)
Онегин рисует Татьяне перспективу их будущей семейной жизни:
Что может быть на свете хуже
Семьи, где бедная жена
Грустит о недостойном муже
И днём и вечером одна;
Где скучный муж, ей цену зная,
(Судьбу, однако ж, проклиная),
Всегда нахмурен, молчалив,
Сердит и холодно-ревнив!
Таков я...
В пушкинском кругу подобная оценка роз Гименея была распространенной:
Властительный и хладный Гименей, —
писал Плетнев в послании "Климене" ("Полярная звезда" на 1823 г., стр. 313).
Теме брака и любви в ее конфликтах посвящены романы Гуте — "Страдания молодого Вертера" и "Избирательное сродство", романы де Сталь.
<…>
Гимена хлопоты, печали,
Зевоты хладная чреда
Ему [Ленскому] не снились никогда,
Меж тем как мы, враги Гимена,
В домашней жизни зрим один
Ряд утомительных картин,
Роман во вкусе Лафонтена...
(Гл. IV, строфа L)
В этих стихах — четкое определение семьи с точки зрения человека, считавшего "игру страстей" важнейшей принадлежностью мужской природы и не признававшего любви в домашней жизни. Эгоистическая натура собственника, рассматривающего женщину как орудие наслаждения и не допускающего мысли о праве женщины на свободное выражение ее чувств, диктует Алеко его поведение по отношению к Земфире; та же собственническая, эгоистическая сущность скрывается в самопризнании Евгения: "холодно-ревнив... таков я",
Супружество нам будет мукой.
Я, сколько ни любил бы вас,
Привыкнув, разлюблю тотчас;
Начнёте плакать: ваши слезы
Не тронут сердца моего,
А будут лишь бесить его.
"Я" женщины отсутствует в онегинском союзе мужа и жены, только одно мужское "я" главенствует в семье; он — господин, она гаремная принадлежность иль докучная "верная жена" — синоним "хандры" (I гл., LIV строфа).
Мечтам и годам нет возврата;
Не обновлю души моей...
Онегин, любя Татьяну "еще нежней" любови брата, отбросил казавшуюся ему утомительной перспективу брачной жизни с Татьяной. Но он не повторил с ней того опыта, который он обычно раньше проводил в своей донжуанской практике.
Учитесь властвовать собою;
Не всякий вас, как я, поймет;
К беде неопытность ведет, —
поучал девочку-мечтательницу Евгений, зная, что на его месте другой, быть может, разыграл бы один из тех легкокрылых романов, которыми была полна его юность (см. XI строфу I главы). Автор отметил в Онегине "души прямое благородство". Татьяна впоследствии также скажет Евгению:
Вы поступили благородно,
Вы были правы предо мной:
Я благодарна всей душой...
Чтобы понять превосходство Онегина над людьми его круга, развивавшими сходную с ним теорию любви и брака, я приведу эпизод из повести Карамзина "Юлия". Князь, увлекший молодую Юлию, желал поиграть с ней, но встретил сопротивление, когда девушка "почувствовала опасность" от "некоторых вольностей его обхождения", когда "бывали минуты, в которые одна богиня невинности могла спасти Юлиину невинность". Князь увидел, что он "лишился быть счастливо-дерзким без имени супруга"; тогда этот светский победитель женских сердец написал Юлии письмо: "Вы любезны, но что любезнее вольности? Мне горестно расстаться с вами; но мысль о вечной обязанности ещё горестнее. Сердце не знает законов и перестает любить, когда захочет: что ж будет супружество? несносное бремя. Вы не хотели любить по-моему, любить только для удовольствия любви, любить, пока любишь: итак — простите: называйте меня вероломным, если угодно; но давно говорят в свете, что клятва любовников пишется на песке и что самый легкий ветерок завевает ее. Впрочем, с такими милыми свойствами, с такими прелестями вам не трудно найти достойного супруга... может быть, верного, постоянного! Родятся Фениксы — но я, в сем смысле, не Феникс — и потому оставляю вас в покое..."
Язык пошлости в письме князя; честное и прямое признание немедленного разрыва, без надежд на "стерпится-слюбится" в исповеди Онегина. Через несколько лет он дорогой ценой расплатится за эту "суровость" своей речи "милой Татьяне".
XIX
Я только в скобках замечаю,
Что нет презренной клеветы,
На чердаке вралем рожденной
И светской чернью ободренной,
Что нет нелепицы такой,
Ни эпиграммы площадной,
Которой бы ваш друг с улыбкой,
В кругу порядочных людей,
Без всякой злобы и затей,
Не повторил стократ ошибкой...
Непонятное на первый взгляд соединение ч е р д а к а и с в е т с к о й ч е р н и объясняется справкой из биографии Пушкина. В р а л ь, распространитель клеветы на своего друга — это Ф.И. Толстой-американец5; ч е р д а к — место встреч петербургской молодежи у князя А.А. Шаховского, упомянутого в I главе романа. <…>Толстой пустил среди "светской черни" слух, приводивший Пушкина в бешенство, будто он был высечен в тайной канцелярии за свои вольнолюбивые стихи. Обиду, нанесенную Толстым, поэт чувствовал так остро, что в ссылке готовился к дуэли с автором клеветнических слухов.
XXVI
Он иногда читает Оле
Нравоучительный роман,
В котором автор знает боле
Природу, чем Шатобриан.
Ш а т о б р и а н (1768-1848) — представитель дворянского романтизма во Франции. В его произведениях много места занимали картины природы.
Характеристику "нравоучительных романов" см. в комментарии к XI строфе III главы.
XXVIII-XXX
В этих строфах то самое противоположение альбома "уездной барышни" "великолепному альбому" столичной "блистательной дамы", которое встречаем в стих. "И.В. Сленину" (1828):
Я не люблю альбомов модных:
Их ослепительная смесь
Аспазий наших благородных
Провозглашает только спесь.
Альбом красавицы уездной,
Альбом домашний и простой,
Милей болтливостью любезной
И безыскусной пестротой.
Ни здесь, ни там, скажу я смело,
Являться, впрочем, не хочу...
Распространенность этой моды на альбомы в провинции и в столице подтверждается многочисленными свидетельствами. В журнале "Благонамеренный", изд. А. Измайловым, встречаем, например, статейку Н. Виршевского "О Альбомах". "Каждая наша дама непременно желает иметь альбом. На улицах, в кабинетах, в спальнях — везде вы увидите альбомы... Маленькие альбомы, заключенные в ридикюлях, странствуют везде с нашими господами, точно так, как у школьников азбуки в их сумках... "Неужели вы не сделаете чего-нибудь для моего альбома? — Многим вы написали такие премиленькие стишки!" Вот как приветствуют теперь каждого, кого чуть подозревают в умении читать или писать" (1820, апрель, № 7, стр. 27-28). См. еще в том же журнале, в сентябрьской книжке (№ 18), заметку "О альбомах" некоего Я., защищавшего альбомы: "Альбом так необходим для женщин и молодых людей, особливо для женщин чувствительных, образованных, как для педанта Аристотель"(стр. 377-378).
Некоторые из дошедших до нас альбомов той поры хранят произведения самых крупных поэтов, иногда вынужденно, иногда добровольно писавших послания, эпиграммы и т. п.
Альбом Онегина (см. приложение к VII главе романа) носил другой характер, чем те альбомы, о которых в этих строфах упомянул Пушкин. Герой романа, подобно Н. Тургеневу, самому поэту и др., вел дневник-исповедь, "искренний журнал, в который душу изливал",
Дневник мечтаний и проказ.
"Он был исписан, изрисован рукой Онегина кругом".
Меж непонятного маранья,
Мелькали мысли, замечанья,
Портреты, числа, имена,
Да буквы, тайны письмена,
Отрывки, письма черновые…
Онегин начал вести свой дневник "в дни свои младые". Новое доказательство недюжинной натуры Евгения, его развитого чувства личности. Пушкин к тому же заставил своего героя заносить в дневник те н а б л ю д е н и я у м а и з а м е т ы с е р д ц а, которые он сам вынашивал. Кое-что из альбома Онегина Пушкин включил в IX строфу VIII главы. В одной заметке наблюдение, что "ветреный и пылкий нрав мертвеет в волненьи жизни", — наблюдение автобиографического порядка: Онегин, "повеса пылкий", охладел к жизни, закованной традициями и однообразной чинностью.
В другой записи меткая характеристика одного из представителей "судей решительных и строгих":
Сегодня был я ей представлен,
Глядел на мужа с полчаса:
Он важен, красит волоса
И чином от ума избавлен.
В большой заметке тема о шишковистах и об их противниках с резкой оценкой "переводов одичалых" и "сочинений запоздалых",
Где русский ум и русский дух
Зады твердит и лжет за двух.
Пушкинские темы в онегинском альбоме лишний раз раскрывают отношение автора к герою романа как личности ему близкой некоторыми сторонами мировоззрения, складом ума.
Нелишне отметить, что внешний вид альбома Онегина ("в сафьяне") похож на те тетради "в черном сафьяне", которые А.Н. Вульф видел у Пушкина в деревне8.
XXX
Вы, украшенные проворно
Толстого кистью чудотворной.
Ф. П. Т о л с т о й (1783-1873) — известный художник, гравер, медальер. Пушкин мечтал, чтобы Толстой иллюстрировал собрание его стихотворений, но тотчас отбросил этот план, боясь дорогой оплаты "волшебной кисти".
Критик "Атенея" (1828) обратил внимание на неправильную акцентовку слова "украшенные: "Тут должны пострадать или словоударение или стопосложение: жертва для спасения стиха неизбежна".
XXXI
...И полны истины живой
Текут элегии рекой.
Так ты, Языков вдохновенный,
В порывах сердца своего,
Поешь, бог ведает, кого,
И свод элегий драгоценный
Представит некогда тебе
Всю повесть о твоей судьбе.
Н. М. Я з ы к о в (1803-1846), еще будучи студентом Дерптского университета, писал стихотворения-элегии; например:
Меня любовь преобразила:
Я стал задумчив и уныл;
Я ночи бледные светила,
Я сумрак ночи полюбил... (1825)
Пушкин приглашал его к себе в Михайловское в 1824 г. (послание "К Языкову"), но познакомился с ним, "родней по вдохновению", лишь летом 1826 г. Впечатления этого лета Языков выразил в большом послании к Пушкину "Тригорское", которое Пушкин по приезде в Москву в том же году "с восторгом читал" в дружеском кругу. В ответном послании Пушкин называет поэзию Языкова "хмельною брагой" ("Какой избыток чувств и сил, какое буйство молодое!"); вот эта-то струя в творчестве Языкова не позволила бы Пушкину первое издание стихотворений Языкова 1833 г. считать "сводом элегий", тождественным по настроению с элегиями Ленского. Но IV глава романа писалась в 1825 г., и Пушкин по-своему был прав в своем приговоре.
XXXII
Но тише! Слышишь? Критик строгий
Повелевает сбросить нам
Элегии венок убогий
И нашей братье рифмачам
Кричит: "Да перестаньте плакать,
И все одно и то же квакать,
Жалеть о прежнем, о былом:
Довольно, пойте о другом!"
— Ты прав, и верно нам укажешь
Трубу, личину и кинжал,
И мыслей мертвый капитал
Отвсюду воскресить прикажешь:
Не так ли, друг? — Ничуть. Куда!
"Пишите оды, господа,
XXXIII
Как их писали в мощны годы,
Как было встарь заведено..."
К р и т и к с т р о г и й, нападавший на элегию и защищавший оду, — это Кюхельбекер. Пушкин имел в виду его статью в "Мнемозине" 1824 г. "О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие" (ч. 2, стр. 29-44), где Кюхельбекер, определяя лирическую поэзию как "необыкновенное, т. е. сильное, свободное, вдохновенное изложение чувств самого писателя", возвышающегося "над событиями ежедневными, над низким языком черни, не знающей вдохновенья", заявляет, что о д а вполне у д о в л е т в о р я е т всем этим требованиям и "посему без сомнения занимает первое место в лирической поэзии, или, лучше сказать, одна совершенно заслуживает название поэзии лирической"; по мнению Кюхельбекера, в "элегии новейшей и древнейшей стихотворец говорит об самом себе, об своих скорбях и наслаждениях. Элегия почти никогда не окрыляется, не ликует: она должна быть тиха, плавна, обдумана; должна, ибо кто слишком восторженно радуется собственному счастью — смешон; печаль же неистовая не есть поэзия, а бешенство". Критик не видит ни "силы", ни "богатства и разнообразия" в русских элегиях, этих "мутных, ничего не определяющих, изнеженных, бесцветных произведениях": "У нас все мечта и призрак, все мнится и кажется и чудится, все только будто бы, как бы, нечто и что-то. Прочитав любую элегию Жуковского, Пушкина или Баратынского, знаешь все. Чувств у нас уже давно нет: чувство уныния поглотило все прочие. — Все мы взапуски тоскуем о своей погибшей молодости; до бесконечности жуем и пережевываем эту тоску... Картины везде одни и те же: луна, — которая — разумеется — уныла и бледна, скалы и дубравы, где их никогда не бывало, лес, за которым сто раз представляют заходящее солнце, вечерняя звезда; изредка длинные тени и привидения, что-то невидимое, что-то неведомое, пошлые иносказания, бледные, безвкусные олицетворения Труда, Неги, Покоя, Веселия, Печали, Лени писателя и Скуки читателя; в особенности же туман: туманы над водами, туманы над бором, туманы над полями, туман в голове сочинителя".
Эта статья произвела заметное впечатление на Пушкина: в конце 1824 г. в предисловии к I главе романа он сочувственно цитировал Кюхельбекера ("станут осуждать... некоторые строфы, писанные в утомительном роде новейших элегий, в коих ч у в с т в о у н ы н и я п о г л о т и л о в с е п р о ч и е"), но решительно высказался против предпочтения жанра оды перед другими видами лирической поэзии в замечательной заметке "О вдохновении и восторге" (1824), где прямо заявил, что "ода стоит на низших степенях поэм, — трагедия, комедия, сатира — все более ее требуют творчества (fantaisie) воображения, гениального знания природы. Но п л а н а нет в оде и не может быть!"
Перечисление в этой заметке таких литературных видов, как т р а г е д и я, к о м е д и я, с а т и р а, приводит на память их символическое изображение в XXXII строфе: т р у б а, л и ч и н а и к и н ж а л.
XXXIII
Припомни, что сказал сатирик!
"Чужого толка" хитрый лирик
Ужели для тебя сносней
Унылых наших рифмачей?
Пушкин имел в виду И.И.Дмитриева (1760-1837), написавшего в 1795 г. сатиру "Чужой толк", в которой осмеял одописцев, преимущественно из числа тех, кто, принадлежа к служилому люду невысокого чина ("лейб-гвардии капрал, асессор, офицер, какой-нибудь подьячий иль из кунсткамеры антик, в пыли ходячий, уродов страж"), писали "торжественные оды — иная в двести строф" по правилам пиитики ("сперва прочтешь вступленье, тут предложение, а там и заключенье"), имея одну лишь цель — "награда перстеньком, нередко сто рублей иль дружество с князьком, который отроду не читывал другого, кроме придворного подчас месяцеслова, иль похвала своих приятелей; а им печатный всякий лист быть кажется святым".
Х и т р ы й л и р и к — тот изображенный в сатире Дмитриева "стихотворитель", который, считая себя "природным поэтом", обладающим всем, что, по его мнению, нужно для поэзии — "отвага, рифмы, жар", — сочинял оду "в один присест" такими приёмами:
"Пою!.. Иль нет, уж это старина!
Не лучше ль: Даждь мне Феб!.. Иль так: Не ты одна
Попала под пяту, о чалмоносна Порта'
Но что же мне прибрать к ней в рифму кроме черта?
Такому поэту казалось, что "начало никогда певцов не устрашает: что хочешь, то мели!" А дальше надо хвалить: "ликуй, герой! ликуй, герой, ты!" Потом надобен восторг.
Скажу: кто завесу мне вечности расторг?
Я вижу молний блеск! Я слышу с горня света
И то, и то... А там... известно: многи лета!
Брависсимо: и план, и мысли — все уж есть!
Да здравствует поэт! Осталося присесть,
Да только написать, да и печатать смело!
Дмитриев в своей сатире говорил, что так "пиндарили" многие одописцы. Пушкин иронически спрашивал "строгого критика", неужели автор од, подобный описанному в "Чужом толке" "хитрому лирику", для него ценнее, "сноснее" у н ы л ы х э л е г и к о в?
Так как в 20-х годах в связи со смертью Байрона (7 апреля 1824 г.) вновь вспыхнуло одопарение в русской лирике и, в частности, Кюхельбекер написал с соблюдением всех "правил" оду "Смерть Байрона" (1824), а Пушкин пародировал одописцев в своей "Оде его сиятельству графу Хвостову" (1825), то острота иронического вопроса Кюхельбекеру, считавшему и пушкинские элегии "слабыми", становится вполне ясной. В связи с полемикой о господствовавших жанрах уместно напомнить стихотворение Баратынского "Богдановичу", 1824 г., где поэт в полном согласии с Кюхельбекером и Пушкиным зло отзывался об элегиках, твердивших одни и те же "задумчивые враки" ("д у ш а у в я н у л а и с е р д ц е о т ц в е л о").
XXXIII
...Тут бы можно
Поспорить нам, но я молчу:
Два века ссорить не хочу.
О д а — по "Словарю" Остолопова (ч. 2, стр. 231 и далее): песнь "тогда только может быть хороша, когда в ней соединены бывают избранные выражения с величественностью мыслей, пламенное воображение с основательным рассудком, красота и разнообразность предметов с искусством в воображении и даже наконец правильность стихов с плавностью и приятностью звуков". Ода была наиболее характерным видом лирической поэзии русского дворянства XVIII в., "высоким штилем" воспевавшей знатных особ и торжественные с точки зрения дворянского класса события придворной и государственной жизни. Правда, для выражения интимной жизни, тех переживаний, которые возникали на почве светских развлечений, одновременно с одописцами существовали лирики — авторы любовных элегий (ср. Ломоносов и Сумароков). К началу XIX в. элегический жанр с разнообразной тематикой при усложнении культурных запросов дворянства стал преобладать. Поэтому, несмотря на существование оды, жанра, воскресавшего с особой силой в такие моменты, когда разнообразные группы дворянства монолитно сплачивались для защиты своих классовых интересов (например, одописный поток в Отечественную войну 1812 г.), несмотря на традиционные убеждения всяческих староверов, доказывавших и в 20-х годах, что "в одной только о д е совершенно исполняет поэт свое звание" (О с т о л о п о в, стр. 232), не этому жанру принадлежало первенство. "Элегическое куку" громче одописного витийства звучало в дворянской лирике, штампованностью поэтических красок уже вызывая возражения со стороны разнообразных (не только прогрессивных) общественных и литературных групп, боровшихся за новое содержание в поэзии.
Пушкин хотя и сказал, что не хочет "два века ссорить", но, сознавая свою связанность с литературными течениями XVIII в. (элементы лексики, классической символики, образности в лирике и поэмах, в романе)9 и припоминая свой собственный "венок элегий", по содержанию некогда близкий к опытам Ленского и других "унылых рифмачей", тем не менее решительно восстал в XXXII-XXXIII строфах романа против "мертвого капитала" мыслей, облеченных в обветшалые литературные формы. Следует, однако, помнить, что Пушкин прибегал к форме оды, когда ему надо было передать в стихах важную, имеющую в его глазах большое идейное значение тему. Так, о д о й называл он стихотворение "Наполеон", начатое в 1821 г.; но дело в том, что это стихотворение, законченное в 1825 г., и своей идейной настроенностью, и стилистикой находилось в резком противоречии с "мертвым капиталом" архаической оды; в черновых набросках его вскрывается громадная работа Пушкина, усиленно устранявшего риторическую условность канонического жанра.
XXXV
Но я плоды моих мечтаний
И гармонических затей
Читаю только старой няне,
Подруге юности моей,
Да после скучного обеда
Ко мне забредшего соседа,
Поймав нежданно за полу,
Душу трагедией в углу...
Известно, что Арина Родионовна рассказывала поэту сказки, пела песни, "занимала (его и друзей) про стародавних бар пленительным рассказом". Пушкин поведал в этой строфе, что сам читал ей в Михайловском свои поэтические произведения. Название няни "подругой юности" повторяется в одновременно написанном стихотворения "Зимний вечер".
"Д у ш у т р а г е д и е й в у г л у". — Летом 1826 г. Пушкин читал "Бориса Годунова" А.Н. Вульфу, сыну П.А. Осиповой, владелицы Тригорского.
Или (но это кроме шуток),
Тоской и рифмами томим,
Бродя над озером моим,
Пугаю стадо диких уток:
Вняв пенью сладкозвучных строф,
Они слетают с берегов
Горько-ироническое "снижение" томящимся в ссылке поэтом идиллической картинки, стилизованной в античном духе, с которой в 1821 г обратился к Пушкину Баратынский, приглашая его вместе с Дельвигом "под мирный кров":
Очаровательный певец
Любви свободы и забавы,
Ты, Пушкин, — ветреный мудрец,
Наперсник шалости и славы, —
Молитву радости запой,
Запой соседственные боги,
Сатиры, фавны козлоноги
Сбегутся слушать голос твой,
Певца внимательно обстанут
И, гимн веселый затвердив,
Им оглашать наперерыв
Мои леса не перестанут.
("Пиры")
XXXVI-XXXVII
Онегин жил анахоретом;
В седьмом часу вставал он летом
И отправлялся налегке
К бегущей под горой реке;
Певцу Гюльнары подражая,
Сей Геллеспонт переплывал,
Потом свой кофе выпивал,
Плохой журнал перебирая,
И одевался…
А н а х о р е т о м, т. е. Уединенно. Слово а н а х о р е т — греческого происхождения, так назывались отшельники во времена распространения христианства, покидавшие города и селившиеся в пустынных местах (первоначально в Египте).
Г ю л ь н а р а — героиня поэмы Байрона "Корсар".
Г е л л е с п о н т — старинное название Дарданелльского пролива. В античной мифологии рассказывалось, как дети царя Афаманта и нимфы Нефелы (т. е. Тучи) — мальчик Фрикс и златокудрая Гелла — плыли по Понту Евксинскому (нынешнему Черному морю) на великане-баране с золотым руном и как ослабевшая Гелла, соскользнув, потонула в проливе; по ее имени и был назван пролив Геллеспонтом, т. е. "морем Геллы". В биографиях Байрона передавалось, что 3 июля 1810 г. он переплыл в течение часа и 10 минут Дарданелльский пролив.
В рукописи строфа имела окончание:
Только вряд
Носили вы такой наряд.
За этим следовала выпущенная XXXVIII строфа, где читаем:
Носил он русскую рубашку,
Платок шелковый кушаком,
Армяк татарский нараспашку
И шапку с белым козырьком —
И только...
Б. Модзалевский указал на одно свидетельство, подтверждающее, что именно такой наряд ("убор") был у Пушкина в Михайловском, когда писалась IV глава. Секретный агент Бошняк, командированный начальством для собирания сведений о Пушкине, доносил: "В Новоржеве от хозяина гостиницы Катосова узнал я, что на ярманке Святогорского Успенского монастыря Пушкин был в рубашке, подпоясан розовою лентою, в соломенной широкополой шляпе и с железной тростью в руке..."
XXXVI-XXXIX
В описании образа жизни Онегина Пушкин зарисовал свое "житье-бытье", как сам он сообщил об этом Вяземскому в июньском письме 1826 г.: "В IV песне Онегина я изобразил свою жизнь".
XLI
В избушке распевая, дева
Прядет, и, зимних друг ночей,
Трещит лучинка перед ней.
К этим стихам Пушкин поместил примечание: "В журналах удивлялись, как можно было назвать д е в о ю простую крестьянку, между тем как благородные барышни немного ниже названы д е в ч о н к а м и!" В связи с упомянутым здесь стихом "Девчонки прыгают заране" (гл. V, строфа XXVIII) Пушкин заметил: "Наши критики, верные почитатели прекрасного пола, сильно осуждали неприличие сего стиха".
Враждебные Пушкину выпады консервативной критики против "неприличных" стихов появились в 1828 г. в журналах "Атеней" и "Санкт-петербургский зритель".
XLIII
В глуши что делать в эту пору?
Гулять? Деревня той порой
Невольно докучает взору
Однообразной наготой.
В беловой рукописи был вариант:
В глуши что делать в это время?
Гулять? — Но голы все места,
Как лысое Сатурна темя
Иль крепостная нищета.
В черновике последний стих первоначально был написан:
И скучно все (как) нищета —
с вариантом:
Как крепостная нищета
Иль крепостная нищета.
<…>
Сиди под кровлею пустынной,
Читай: вот Прадт, вот W. Scott,
П р а д т (1759-1837)—французский публицист, пользовавшийся успехом среди читателей благодаря злободневности и сатирическим выпадам. Его книга "Европа и Америка" упоминается, между прочим, П. А Вяземским (Соч., т. VII, стр. 81). В своих сочинениях аббат Прадт обычно указывал Европе на русскую опасность; А. И. Тургенев 28 апреля 1815 г. писал Вяземскому "Английские газеты в с е п р а д с т в у ю т, все страшат нами" 12.
В а л ь т е р С к о т т (1771-1831)—знаменитый шотландский писатель, автор исторических романов, высоко ценимый Пушкиным ("Вальтер Скотт — это пища души", — писал Пушкин брату в 1824 г. ). О Вальтере Скотте говорят Саша и Лиза в "Романе в письмах"; граф Нулин "в Петрополь едет" "с романом новым Вальтер Скотта" (еще "в постеле лежа, Вальтер Скотта глазами пробегает он").
XLIV
Прямым Онегин Чильд Гарольдом
Вдался в задумчивую лень...
П р я м о й в смысле "настоящий, подлинный"; слово с таким значением, часто употреблявшееся поэтом в его произведениях, перешло к Пушкину из книжного языка XVIII в.; ср. у Державина: "путь добродетели п р я м о й" ("Фелица", 1783).
XLV
Вдовы Клико или Моэта
Благословенное вино
В бутылке мерзлой для поэта
На стол тотчас принесено.
Оно сверкает Ипокреной;
Оно своей игрой и пеной
(Подобием того-сего)
Меня пленяло...
К л и к о, М о э т, А и (XLVI строфа) — наиболее известные марки шампанского — французского игристого вина, которое выделывается в провинции Шампань.
И п о к р е н а — Крылатый конь — Пегас (рассказывается в одном из мифов античной Греции) — спустился на склон горы Геликон, где обитали богини покровительницы искусства — Музы (их было девять), ударил копытами по сухой земле — брызнул источник воды — Г и п п о к р е н а (буквально значит: к о н с к и й и с т о ч н и к), откуда черпали свое вдохновенье поэты. Другой горой, где обитали Музы, был П а р н а с; здесь протекал К а с т а л ь с к и й и с т о ч н и к (ср. у Пушкина "Три ключа", 1827). Пушкин сравнивает вино с поэтическим вдохновением; в стихотворении "К Языкову" (28 августа 1826 г.), характеризуя музу своего нового приятеля, Пушкин сравнивал Ипокрену с вином — "напитком благородным":
Нет, не кастальскою водой
Ты воспоил свою Камену;
Пегас иную Ипокрену
Копытом вышиб пред тобой.
Она не хладной льется влагой,
Но пенится хмельною брагой.
Примечание Пушкина (№ 25) раскрывает содержание стиха: п о д о б и е м т о г о – с е г о. Вино (п о э т и ч е с к и А и) "своей игрой и пеной" казалось "подобием л ю б в и и л и ю н о с т и б е з у м н о й"; теперь, когда поэт к Аи "больше неспособен"...
Во мне уж сердце охладело.
Закрылось для любви оно,
И все в нем пусто и темно.
(III строфа IV главы, исключенная поэтом)
В. Нечаева указала, что для этой строфы Пушкин использовал поэтический материал Вяземского и Баратынского. У первого в стихотворении "К партизану-поэту" (1815) читаем:
Дар благодатный, дар волшебный,
Благословенное Аи
Кипит, бьет искрами и пеной —
Так жизнь кипит в младые дни!
Так за столом непринужденно
Родятся искры острых слов.
Баратынский, следуя Вяземскому, писал в своих "Пирах"
(1826):
... Любимое Аи.
В нем укрывается отвага,
Его звездящаяся влага
Души божественной полна,
Свободно искрится она;
[Вариант: оно и блещет и кипит]
Как гордый ум не терпит плена,
Рвет пробку резвою волной, —
И брызжет радостная пена,
Подобье жизни молодой...
И в другом месте этой же поэмы:
Вино лилось, вино сверкало,
Сверкали блестки острых слов.
Однако, воспользовавшись готовыми поэтическими средствами, Пушкин вложил в их трактовку нечто, совершенно меняющее общее впечатление. Торжественность Вяземского, вдохновенную восторженность Баратынского он подменяет насмешливой снисходительностью, звучащей почти сознательной пародией:
Оно своей игрой и пеной
(Подобием того-сего)
Меня пленяло…
……………………..
Его волшебная струя
Рождала глупостей немало…
Меж тем как мы, враги Гимена,
В домашней жизни зрим один
Ряд утомительных картин,
Роман во вкусе Лафонтена...
В примечании Пушкин сообщил: "Август Лафонтен, автор множества семейственных романов". В журнале "Благонамеренный" (1818, ч. 3) в переведённой с немецкого статье об этом немецком романисте, выразителе вкусов растущей европейской буржуазии, было сказано: "Сочинения его, сколько, с одной стороны, обнаруживают в превосходных чертах глубокое знание человеческого сердца и отличаются многими обдуманными и весьма основательными рассуждениями (наиболее относительно воспитания детей), столько же, с другой, содержат в себе многие ненужные повторения, несообразности в самом плане и ходе пьесы" (и т. д.).
Глава пятая
III
Но, может быть, такого рода
Картины вас не привлекут:
Все это низкая природа;
Изящного не много тут.
Согретый вдохновенья богом,
Другой поэт роскошным слогом
Живописал нам первый снег
И все оттенки зимних нег;
Он вас пленит, я в том уверен,
Рисуя в пламенных стихах
Прогулки тайные в санях;
Но я бороться не намерен
Ни с ним покамест, ни с тобой,
Певец финляндки молодой!
Рисуя в предшествующей строфе картины зимы с такими подробностями, как "крестьянин на дровнях", "ямщик в тулупе", "дворовый мальчик", Пушкин предвидел, что для обширного круга дворянских читателей вроде тех, кто оскорбился, что поэт назвал д е в о ю "простую крестьянку", а "благородных барышень д е в ч о н к а м и" (см. выше, комм. к XLI строфе IV главы), эти картины покажутся "низкой природой". Не считаясь с этими враждебными отзывами, Пушкин смело вводил в свой роман реалистические описания русской природы и быта.
Исследователи отмечают точность в описании январской погоды, но надо иметь в виду именно январь 1824 г., что легко установить по календарям и газетам этого года. См. приложение. – А.А.
Указывая на другого поэта, который "роскошным слогом живописал нам первый снег и все оттенки зимних нег", Пушкин намекал на следующий отрывок в стихотворении Вяземского "Первый снег" (1819):
Лазурью светлою горят небес вершины,
Блестящей скатертью подернулись долины,
И ярким бисером усеяны поля;
На празднике зимы красуется земля
И нас приветствует живительной улыбкой;
Здесь снег, как легкий пух, повис на ели гибкой;
Там, темный изумруд посыпав серебром,
На мрачной он сосне разрисовал узоры.
Рассеялись пары, и засверкали горы,
И солнца шар вспылал на своде голубом.
Волшебницей зимой весь мир преобразован;
Цепями льдистыми покорный пруд окован
И синим зеркалом сравнялся в берегах.
Забавы ожили; пренебрегая страх,
Сбежались смельчаки с брегов толпой игривой
И, празднуя зимы ожиданный возврат,
По льду свистящему кружатся и скользят.
Там ловчих полк готов; их взор нетерпеливый
Допрашивает след добычи торопливой:
На бегство робкого нескромный снег донес;
С неволи спущенный, за жертвой хищный пес
Вверяется стремглав предательскому следу,
И довершает нож кровавую победу.
Покинем, милый друг, темницы мрачный кров!
Красивый выходец кипящих табунов,
Ревнуя на бегу с крылатоногой ланью,
Топоча хрупкий снег, нас по полю помчит.
Украшен твой наряд лесов сибирских данью,
И соболь на тебе чернеет и блестит.
Презрев мороза гнев и тщетные угрозы,
Румяных щек твоих свежей алеют розы
И лилия свежей белеет на челе,
Как лучшая весна, как лучшей жизни младость,
Ты улыбаешься утешенной земле.
О пламенный восторг! В душе блеснула радость,
Как искры яркие на снежном хрустале.
Счастлив, кто испытал прогулки зимней сладость!
В обещанное состязание с Вяземским Пушкин вступил, как указывал И. Н. Розанов, в некоторых стихотворениях 1829-1830 гг. — "Зимнее утро", "Зима" — и особенно в "Осени".
"П е в е ц ф и н л я н д к и м о л о д о й" — Е. Баратынский, автор "финляндской повести" "Эда", отрывок из которой — "Зима" — был напечатан в "Полярной звезде" на 1825 г. (стр. 372-373):
Сковал потоки зимний хлад,
И над стремнинами своими
С гранитных гор уже висят
Они горами ледяными.
Из-под сугробов снеговых,
Кой-где вставая головами,
Скалы чернеют; снег буграми
Лежит на соснах вековых.
Кругом все пусто — зашумели,
Завыли зимние метели...
V-VI
Татьяна верила преданьям
Простонародной старины,
И снам, и карточным гаданьям,
И предсказаниям луны...
Далее приводится длинный перечень суеверий, связанных с разнообразными явлениями природы. Стихотворение 1829 г. "Приметы" повторяет предчувствия Татьяны — как отражение личного опыта поэта:
Так суеверные приметы
Согласны с чувствами души.
Пушкин не пытался объяснять странного соединения в своем мировоззрении элементов материализма с темными суевериями; в "Капитанской дочке" по поводу "пророческого сна" Гринева (ср. сон Татьяны: "Евгений хватает длинный нож — и вмиг повержен Ленский"; ср. сны Руслана, Марьи Гавриловны в "Метели", Григория Отрепьева в "Борисе Годунове") он просто констатировал наличие и распространенность самого факта: "Ч и т а т е л ь и з в и н и т м е н я: ибо, вероятно, знает по опыту, как сродно человеку предаваться суеверию, несмотря на всевозможное презрение к предрассудкам".
VII
Что ж? Тайну прелесть находила
И в самом ужасе она:
Так нас природа сотворила,
К противуречию склонна.
Эта тема стояла перед поэтом еще в 1820 г., когда он писал:
Перед собой кто смерти не видал,
Тот полного веселья не вкушал
И милых жён лобзаний не достоин —
и нашла свое завершение в "Пире во время чумы" (1830) в следующих строках:
Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья.
Ср. признание Татьяны:
Погибну, — Таня говорит, —
Но гибель от него любезна.
Я не ропщу: зачем роптать?
Не может он мне счастья дать.
(Гл. VI, строфа III)
Отзвук этой темы находим в стилистических деталях романа: например, злобное веселье (в письме Онегина).
VIII
...И вынулось колечко ей
Под песенку старинных дней:
"Там мужички-то все богаты,
Гребут лопатой серебро;
Кому поём, тому добро
И слава!" Но сулит утраты
Сей песни жалостный напев;
Милей кошурка сердцу дев.
В примечании Пушкин отметил: "Зовет кот кошурку в печурку спать. Предвещание свадьбы; первая песня предрекает смерть".
В этой строфе описано сохранявшееся в пушкинское время как в деревне, так и в дворянской усадьбе святочное гадание посредством колец и подблюдных песен. Полные тексты обеих песен следующие:
1. У Спаса в Чигасах за Яузою
Живут мужики богатые,
Гребут золото лопатами,
Чисто серебро лукошками.
2. Уж как кличет кот кошурку в печурку спать:
Ты поди, моя кошурка, в печурку спать;
Есть скляница вина и конец пирога;
У меня, у кота, и постеля мягка.
Припев ко всем подблюдным песням:
Да кому мы спели, тому добро;
Кому вынется, тому сбудется,
Тому сбудется, не минуется.
К каждому стиху подблюдных песен припевается слово "слава":
У Спаса в Чигасах за Яузою, слава, и т. д.2
Первая песня ("у Спаса в Чигасах" и т. д.) приведена среди прочих подблюдных песен в "Словаре" Остолопова (ч. II, стр.476, изд. 1821 г.); там сказано, что когда вынимают из блюда, п о к р ы т о г о п л а т к о м, кольца присутствующих во время гадания-игры и поют песни, из содержания коих заключают, что впредь случится: прибыль, свидание, вступление в брак и пр., то эта песня предвещает п р и б ы л ь, тогда как, по Пушкину, "сулит утраты сей песни жалостный напев". По песеннику 1819 г. значение первой песни: "Пожилым — к смерти, а незамужним — к браку"; значение второй — то, которое указано Пушкиным.
X
...Но стало страшно вдруг Татьяне...
И я — при мысли о Светлане
Мне стало страшно — так и быть...
С Татьяной нам не ворожить.
Татьяна поясок шелковый
Сняла, разделась и в постель
Легла. Над нею вьется Лель,
А под подушкою пуховой
Девичье зеркало лежит.
Утихло все. Татьяна спит.
В балладе Жуковского "Светлана", начинавшейся описанием гадания ("Раз в крещенский вечерок девушки гадали"), героиня "с тайной робостью" садится к зеркалу гадать; автор то и дело подчеркивал чувство страха, овладевшее ею: "страх туманит очи... занялся от страха дух" и т. д. (см. эпиграф к V главе).
Л е л ь — заимствованное из книжных источников представление о якобы существовавшем в славянской мифологии боге любви (Пушкин вспоминает Леля в "Руслане и Людмиле": "ночную лампу зажигает Лель", "и Лелем свитый им венок").
XI-XXI
Сон Татьяны находится в тесной связи с "простонародной сказкой", балладой Пушкина "Жених", черновые наброски которой находятся как раз среди черновиков IV главы романа, законченной 3 января 1826 г.; V глава, как известно, была начата 4 января 1826 г. Общая схема, отдельные подробности, даже выражения (ср., например, в "Женихе": "вдруг слышу крик и конский топ" и в XVII строфе: "людская молвь и конский топ") настолько близки, что заставили одного из исследователей, Н. Сумцова, назвать сон Наташи ("Жених") "любопытной литературной параллелью ко сну Татьяны" (Харьковский сборник в память Пушкина, стр. 277), а другого — прийти к выводу, что Пушкин, вплетя в сновидения дворянской девушки песенно-сказочный материал, ходивший "среди простолюдинов", имел в виду выпуклей очертить образ Татьяны — не той, которая в III главе являлась "уездной барышней с французской книжкою в руках", а другой Татьяны, проникнутой деревенской стихией в большей мере, чем сама она предполагает; "ее подсознательный мир полон теми образами, что и подсознательный мир девушек, летом распевавших в саду Лариных песню про молодца. И хотя офранцуженная Татьяна внимала песне с небреженьем — "молодец" близок ей до того, что она его видит во сне".
Но вдруг сугроб зашевелился,
И кто ж из-под него явился?
Большой взъерошенный медведь...
В.Ф. Миллер в статье "Пушкин как поэт-этнограф" (1899) писал : "Художественной реминисценцией русских сказок является в сне Татьяны услужливый медведь, уносящий Татьяну в лесную избушку и заговоривший с ней человечьим голосом:
Здесь мой кум:
Погрейся у него немножко.
Всякий, несколько знакомый со взглядами крестьян на медведя, с поверьями о нем и с его ролью в сказках, невольно почувствует, откуда появился медведь в воображении Пушкина и затем в сне Татьяны, заснувшей с зеркалом под подушкой, после святочных гаданий, настроивших ее воображенье в духе народных поверий" (стр. 45-46).
Чудовища в сне Татьяны (строфы XVI-XVII; XIX), видимо, не были только "миром карикатур мечтательных", как отмечалось уже в современной Пушкину критике. В первопечатном тексте были строчки —
Там суетится еж в ливрее...
Там мельница в мундире пляшет, —
которые заставляют предполагать, что автор романа метил в какие-то живые, конкретные лица4. Во всяком случае, бесспорно, как отметил один из пушкинистов, подхватив мнение современного Пушкину критика, что в описании чудовищ, "адских привидений" в сне Татьяны и в описании соседей-гостей, съехавшихся на семейный праздник к Лариным (строфы XXV и сл.), есть параллельные черты. "В сне Татьяны — в нарочитом искажении, в чудовищных гротесках поэт зарисовывает то же мелкопоместное дворянство, которое несколькими строками позднее предъявляет в его собственном, почти не уступающем сну, виде — в шумной "галерее карикатур", съехавшихся "целыми семьями" на "веселый праздник именин" к Лариным"5. Эта догадка находит подтверждение в текстовых сопоставлениях, сделанных Д.Д. Благим:
Лай, хохот, пенье, свист и хлоп,
Людская молвь и конский топ!
(Сон Татьяны)
Лай мосек, чмоканье девиц,
Шум, хохот, давка у порога...
(Приезд гостей)
В.Ф. Боцяновский указал, что характер изображения "чудовищ" в сне Татьяны напоминает русскую лубочную картинку конца XVIII века "Бесы искушают св. Антония" и картину Иеронима Босха "Искушение св. Антония"6. Исследователю осталось неизвестным, что копия с картины Мурильо на эту тему находилась в с. Михайловском (см. "С.-Петербургские ведомости", 1866, № 139).
Помимо указанного материала источником сна Татьяны могли служить книжные впечатления. Поэту были известны "Русские сказки" Чулкова (1783); в одной из них автор описал собрание фантастических чудовищ, кое в чем напоминающее в деталях и в тоне пушкинскую картинку: "Вся комната наполнилась дьяволами различного вида. Иные имели рост исполинский, и потолок трещал, когда они умещались в комнате; другие были так малы, как воробьи и жуки с крыльями, без крыльев, с рогами, комолые7, многоголовые, безголовые, похожие на зверей, на птиц и все, что есть в природе ужасного. Все ревели, страшно выли, сипели, скрежетали и бросались на богатыря"8. Припомнился Пушкину и сон, выдуманный Софьей Фамусовой:
Мы в темной комнате…
Тут с громом распахнули двери
Какие-то не люди и не звери…
Нас провожает стон, рев, хохот, свист чудовищ!
Он вслед кричит!..
По поводу осуждения в журналах слов: хлоп, молвь и топ как неудачного нововведения Пушкин в примечании (30) писал: "Слова сии коренные русские. "Вышел Бова из шатра прохладиться и услышал в чистом поле людскую молвь и конский топ" ("Сказка о Бове Королевиче") Хлоп употребляется в просторечии вместо хлопание, как шип вместо шипение.
Он шип пустил по-змеиному.
("Древние русские стихотворения")
[Кирши Данилова]
Не должно мешать свободе нашего богатого и прекрасного языка"
В "Критических заметках" (1830) Пушкин вновь вернулся к этой теме защиты просторечья в литературном языке: "Более всего раздражал его [критика Надеждина] стих:
Людскую молвь и конский топ.
"Так ли изъясняемся мы, учившиеся по старым грамматикам, можно ли так коверкать русский язык?" Над этим стихом жестоко потом посмеялись и в "Вестнике Европы". Молвь (речь) слово коренное русское. Топ вместо топот столь же употребительно, как и шип вместо шипение и хлоп вместо хлопание (следственно вовсе не противно духу русского языка)...
На ту беду и стих-то весь не мой, а взят целиком из русской сказки:
"И вышел он за ворота градские, и услышал конский топ и людскую молвь" ("Бова Королевич").
Изучение старинных песен, сказок и т.п. необходимо для совершенного знания свойств русского языка. Критики наши напрасно ими презирают".
XXII
Хоть не являла книга эта
Ни сладких вымыслов поэта,
Ни мудрых истин, ни картин;
Но ни Виргилий, ни Расин,
Ни Скотт, ни Байрон, ни Сенека,
Ни даже Дамских Мод Журнал
Так никого не занимал:
То был, друзья, Мартын Задека,
Глава халдейских мудрецов,
Гадатель, толкователь снов.
Р а с и н (1639-1699) — французский драматург, автор трагедий "Федра", "Гофолия" и др., в оценке Пушкина, "певец влюбленных женщин и царей"; стихи Расина, по его словам, полны "смысла, точности и гармонии".
С е н е к а (умер в 65 году I в. н. э.) — римский философ и драматург, проповедник стоицизма — строгих принципов морали, основанных на разуме; о нем поэт упомянул в варианте к X строфе VIII главы:
"Мы рождены", сказал Сенека,
"Для пользы ближних и своей".
Нельзя быть проще и ясней.
Д а м с к и х м о д ж у р н а л — вероятно, "Дамский журнал", издаваемый с 1823 г. кн. П.И. Шаликовым.
Нельзя согласиться с тем, что предположение Бродского о "Дамском журнале" Ю.Лотман посчитал ошибкой, указав, будто журнал кн. Шаликова не являлся журналом мод, а был литературно-критическим изданием. "Дамский журнал" ¾ совершенно особенное и вовсе не анекдотическое, как считает Лотман, явление. Это был аналог нынешних глянцевых изданий, вроде Cosmopolitan, где печаталось много всяких светских новостей, бытовых заметок из жизни обывателей и знаменитостей, афоризмы житейской мудрости, советы, словесные игры, нравоучительные заметки и проч. Печатались и литературные материалы, не претендующие на серьезную критику (так, сам кн. П.И.Шаликов много писал о Пушкине). Среди авторов были и достаточно известные литераторы, например В.Л.Пушкин, П.А.Вяземский, А.И.Писарев, знаменитый граф Хвостов и др. Но, конечно, в основном, это был именно журнал мод, со множеством описаний и подробных рисунков, это энциклопедия моды в пушкинскую пору – со своей особой стилистикой: шляпы под именем волчья пасть, платье цвета медвежьих ушков или цвета желтого брюха оленихи и проч. Издатель в рекламе писал: "Главная цель сего журнала – заменить дорого стоящую выписку подобных журналов из-за границы и через то большему числу любезных соотечественниц доставить удовольствие знать новейшие изобретенья моды… Прилагаются раскрашенные рисунки (№18, 1823). Не было издания, более соответствующего пушкинской строке – Дамских Мод Журнал. Придирки Лотмана к комментарию Бродского часто неоправданны, вот и здесь ни к чему восклицать, что невозможно "представить Татьяну читающей … журнал Шаликова": в конце концов, Татьяна и не читала его, журнал упомянут безотносительно к героине, даже в противоположность ей: Татьяна журналов наших не читала (гл.3). Комментарий же точно передает энциклопедичность романа. – А.А.
М а р т ы н З а д е к а. Полное заглавие "толкователя снов" было таково: "Древний и новый всегдашний гадательный оракул, найденный после смерти одного сташестилетнего старца Мартина Задека, по которому узнавал он судьбу каждого чрез круги счастия и несчастия человеческого, с присовокуплением Волшебного Зеркала или толкования снов; также правил Физиогномии и Хиромантии, или Наук, как узнавать по сложению тела и расположению руки или чертам, свойства и участь мужеского и женского пола, с приложением его ж Задека предсказания любопытнейших в Европе происшествий, событием оправданное, с прибавлением Фокус-Покус и забавных Загадок с Отгадками" (3-е издание, М. В типографии Решетникова. 1821. 8°. 256 стр.).
XXIII
Сие глубокое творенье
Завез кочующий купец
Однажды к ним в уединенье
И для Татьяны наконец
Его с разрозненной Мальвиной
Он уступил за три с полтиной,
В придачу взяв еще за них
Собранье басен площадных,
Грамматику, две Петриады,
Да Мармонтеля третий том.
"М а л ь в и н а" — роман в 6 частях писательницы Коттэнь (перевод на русский яз., 1816-1818).
"П е т р и а д а" — героическая поэма в 10 песнях А. Грузинцева, СПб., 1812 и 1817 гг. Другие поэмы о Петре принадлежали кн. С. А. Шихматову (1810) и Сладковскому (1803). О Мармонтеле см. комм. к VI строфе I главы.
Перечень книг, завезенных "кочующим купцом" к Лариным "в уединенье", говорит об авторах, давно уже потерявших прелесть новизны в столичном культурном читательском кругу: некто В. Дмитриев, рекомендуя в 1825 г. молодым людям читать Стерна, Сервантеса, утверждал: "Мой Виктор после такого чтения считает стыдом взять в руки слезливый роман Лафонтена... неестественные характеры Коттэнь..." 9.
XXV
Но вот багряною рукою
Заря от утренних долин
Выводит с солнцем за собою
Веселый праздник именин.
В примечании № 34 Пушкин указал, что первые строчки пародируют "известные стихи Ломоносова" (начало оды 1746 г. "На день восшествия на престол Елизаветы Петровны")10. Будучи лицеистом, он ученически следовал поэтической традиции XVIII века, бросая в стихотворении "Кольна" (1814) образ:
Денница красная выводит
Златое утро в небеса.
В "Сраженном рыцаре" (1815):
Но утро денница выводит…
Ср. также в "Кавказском пленнике" (1821):
Заря на знойный небосклон
За днями новы дни возводит.
Тот же образ, без всякой пародии на Ломоносова, встречается в стихотворении Д.П. Горчакова, поэта, ценимого Пушкиным:
Меж тем Аврора выходила
И тихо-тихо выводила
Из моря солнце за собой.
("Соловей")11
XXVI
Выделяя "простую, русскую семью" Лариных из обедневшего дворянства, зарисовывая ее иногда с сочувствием, иногда с добродушной усмешкой, Пушкин не щадит красок в изображении мелкопоместного дворянства, некультурного, "дикого" (ср. в "Деревне": "барство дикое" и в "Романе в письмах": "Эти господа не служат и сами занимаются управлением своих деревушек, но, признаюсь, дай бог им промотаться, как нашему брату! Какая дикость! Для них еще не прошли времена Фонвизина, между ними процветают Простаковы и Скотинины"); кратко, но метко и зло обнаруживает он изнанку крепостной действительности, выводит всех этих "господ соседственных селений":
Гвоздин, хозяин превосходный,
Владелец нищих мужиков;
"толстый Пустяков", "Скотинины, чета седая", неспроста носящие фамилию героя фонвизинской комедии "Недоросль", прославившегося во всем околотке тем, что "мастерски оброк собирает" со своих крестьян, с которых "сдирает всякий убыток"; отставной советник Флянов — "тяжелый сплетник, дамский шут, обжора, ростовщик и плут " (в беловой рукописи).
Для понимания пушкинского отношения к дворянству надо иметь в виду и его высказывания в заметках "О дворянстве", "Опровержение на критики", "Путешествие из Москвы в Петербург", и то, что то же провинциальное дворянство дало сам верный идеал Татьяны. – А.А.
Б у я н о в — герой шутливой поэмы "Опасный сосед" (1810-1811), написанной дядей Пушкина, Василием Львовичем Пушкиным, и, вследствие нескромного содержания, ходившей в списках. Буянов сделался в литературных кругах типическим образом одного из тех людей, кто впоследствии нашел мастерское воплощение в гоголевском Ноздреве. Буянова, например, вспоминает Батюшков в послании "Князю П.И. Шаликову" (1818):
…в стране иной,
Где ввек не повстречаюсь с вами:
В пыли, в грязи, на тряской мостовой,
"В картузе с козырьком, с небритыми усами "
Как Пушкина герой,
Воспетый им столь сильными стихами.
Характеризующая Буянова строчка: "В пуху, в картузе с козырьком" находится в поэме В. Л. Пушкина в следующем контексте, дающем возможность более полно узнать облик одного из гостей в доме Лариных:
...Буянов, мой сосед,
Имение свое проживший в восемь лет
С цыганками, с ..., в трактирах, с ямщиками,
Пришел ко мне вчера, с небритыми усами,
Растрепанный, в пуху, в картузе с козырьком,
Пришел — и понесло повсюду кабаком.
Среди гостей еще намечались "Кирин важный", "Лазоркина — вдова-вострушка" ("сорокалетняя вертушка"), "толстого Пустякова" заменял "толстый Тумаков", Пустяков был назван "тощим", Петушков был "отставным канцеляристом".
XXVII, XXXII
Песенка-куплет, привезенный и спетый мосье Трике, — одно из популярнейших произведений Дюфрени (1648-1724), драматурга и автора нескольких известных в свое время романсов и куплетов ("Пушкин и его современники", вып. 28; здесь на стр. 68, 70 приведены текст и мотив куплета).
XXX-XXXI
В XXX строфе автор, изображая смятенье Татьяны, неожиданно увидевшей вместе тех, чья судьба в ее сновидении в эту ночь мелькнула в таком ужасном, трагическом исходе, — говорит, что она была "уже готова в обморок упасть, но воля и рассудка власть превозмогли". Между тем в следующей (XXXI) строфе говорится, что Евгений давно терпеть не мог "девичьих обмороков, слез", — как будто Татьяна на самом деле упала в обморок. Объяснение этому месту дается первоначальным вариантом XXX строфы:
Она приветствий двух друзей
Не слышит — слезы из очей
Хотят уж хлынуть — вдруг упала
Бедняжка [в обморок] — тотчас
Ее выносят, суетясь.
Толпа гостей залепетала.
Все на Евгения глядят,
Как бы во всем его винят.
В свете этого отрывка более понятно, почему Онегин, "попав на пир огромный, уж был сердит… надулся" и пр.
XXXII
Да вот в бутылке засмоленной,
Между жарким и бланманже,
Цимлянское несут уже;
За ним строй рюмок узких, длинных,
Подобно талии твоей,
Зизи, кристалл души моей,
Предмет стихов моих невинных,
Любви приманчивый фиал,
Ты, от кого я пьян бывал!
З и з и — Евпраксия Николаевна Вульф (1810-1883), сестра пушкинского приятеля А.Н. Вульфа, принимала деятельное участие в пирушках в Михайловском и в Тригорском, мастерски варила жженку; ей Пушкин посвятил стихи "Вот, Зина, вам совет" (1826), ей написал в альбом знаменитое "Если жизнь тебя обманет" (1825).
XXXV
Столы зеленые раскрыты:
Зовут задорных игроков
Бостон и ломбер стариков,
И вист, доныне знаменитый,
Однообразная семья,
Все жадной скуки сыновья.
Карточные игры "зовут задорных игроков"; Пушкин, назвав их "однообразной семьей", указал причину тяготения к бостону, ломберу и висту; "ж а д н а я с к у к а", по его мнению, породила эти игры. Если отсутствие значительных умственных интересов в среде провинциального дворянства (см. темы их разговоров в XI строфе II главы, в I строфе III главы) заставляло "героев виста" тратить время на "робберы", то и столичная либеральная молодежь, задыхаясь в условиях политической реакции аракчеевского режима, видела в б о с т о н е средство убить свою "жадную скуку". 30 сентября 1820 г. Н.И. Тургенев записал в своем дневнике: "Жить тяжело..., всякий день слышишь что-нибудь неприятное. Тут невежды со всех сторон ставят преграды просвещению, там усиливают шпионство... Б о с т о н есть лучший опиум, и действует вернее всех других мер. Душно, душно!"
XL
В начале моего романа
(Смотрите первую тетрадь)
Хотелось в роде мне Альбана
Бал петербургский описать...
А л ь б а н и (1578-1660) — итальянский живописец, упоминаемый поэтом в лицейских стихотворениях "К живописцу", "Сон", в поэме "Монах", славился изображением мифологических сюжетов.
В послании А.Ф. Воейкова к Жуковскому (1813) упоминается Альбани с той особенностью приемов его работы, которая, по предположению Н.О. Лернера ("Звенья", V, стр. 77), создала ему ходовую репутацию именно живописца "мелочей". Воейков хвалит Жуковского за то, что он
Превосходен и в безделицах,
Кисть Альбана в самых мелочах.
Глава шестая
La, sotto i giorni nubilosi e brevi,
Nasce una gente a cui l¢ morir nun dole.
Petr.
Эпиграф из канцоны Петрарки:
Там, где дни облачны и кратки,
Родится племя, которому умирать не больно.
II
Одна, печальна под окном,
Озарена лучом Дианы,
Татьяна бедная не спит
И в поле темное глядит —
повторение темы из XX строфы III главы. Ср. пародийный тон в "Домике в Коломне" (1830):
... Бледная Диана
Глядела долго девушке в окно.
(Без этого ни одного романа
Не обойдется: так заведено!)
IV-VIII
Образ Зарецкого зарисован в двойном плане: он был "картежной шайки атаман, глава повес, трибун трактирный", — теперь "в философической пустыне" он "надежный друг, помещик мирный и даже честный человек"; ею "здравый толк" в беседах доставлял удовольствие Онегину; он был "истинный мудрец", опытный хозяин с разносторонними практическими знаниями (см. XXVI строфу: "...механик деревенский, Зарецкий жернов осуждал").
Предположение, что в образе Зарецкого Пушкин вывел известного Ф.И. Толстого-американца, требует некоторых ограничений. Пушкин собирался вывести его в IV главе (ср. в письме к брату в апреле 1825 г.: "Толстой явится у меня во всем блеске в 4 песне Онегина"), которую писал в 1825 г. и в которой первоначально должны были находиться сатирические картинки московского общества. Ф. И. Толстой получил бы место среди других "оскорбительных личностей", среди тех, о ком Пушкин в том же 1825 г. писал:
О, сколько лиц бесстыдно-бледных,
О, сколько лбов широко-медных
Готовы от меня принять
Неизгладимую печать!1
Искать в Зарецком портретного сходства с Ф.И. Толстым бесполезно, но материал для образа Зарецкого Пушкин бесспорно брал с натуры, вкрапливая отдельные штрихи из жизни того, кто и в комедии Грибоедова был зло и метко заклеймен (см. в монологе Репетилова — IV действие, 4 явление: "Ночной разбойник, дуэлист, в Камчатку сослан был, вернулся алеутом и крепко на руку нечист"). Ф.И. Толстой (1782-1846) еще в 1821 г. в послании к Чаадаеву был резко очерчен Пушкиным.
Впоследствии Пушкин помирился с Толстым; оба они встречались в одном литературном и светском кругу.
В характеристике Зарецкого следующие черты напоминают Ф.И. Толстого: "Некогда буян, картежной шайки атаман, глава повес, трибун трактирный" — всё это подтверждается воспоминаниями многих лиц, его знавших; например, Булгарин рассказывает о Толстом, что тот "п о с т о я н н о в ы и г р ы в а л огромные суммы, которые тратил на кутежи... человек эксцентрический, Толстой во всем любил одни крайности... Все, что делали другие, он делал вдесятеро сильнее. Тогда было в моде м о л о д е ч е с т в о, а Толстой довел его до о т ч а я н н о с т и". Прототип Зарецкого, действительно, имел репутацию шулера, нечестного игрока в карты. "Старый дуэлист", — Толстой, подобно Зарецкому, нередко "ставил на барьер друзей" и сам дрался на дуэлях, отправив на тот свет нескольких человек, будучи превосходным стрелком (ср. "в туз из пистолета в пяти саженях попадал"). О его "злой храбрости" ходили легендарные рассказы. Зарецкий "был не глуп" — и Пушкин в 1821 г. писал Гречу, изменившему стих в послании к Чаадаеву (вм. "или философа" — "глупца философа"): "Зачем глупец? Стихи относятся к американцу Толстому, который вовсе не глупец".
Вяземский называл Толстого "человеком интересным и любопытным". "Он речист", — Гоголь, давая совет, как играть Петра Петровича в "Развязке Ревизора", писал актеру Щепкину в 1846 г.: "Играющему Петра Петровича нужно выговаривать свои слова особенно крупно, отчетливо, зернисто. Он должен скопировать того, которого он знал [как] говорящего лучше всех по-русски. Хорошо бы, если бы он мог несколько придерживаться американца Толстого". "Отец семейства холостой" ¾ намек на связь Толстого с цыганкой Тугаевой. Толстой не "достался в плен французам" — он был только ранен в Бородинском сражении. Зарецкий умел "порой расчетливо смолчать" — характеристика применима к Толстому. Когда Жихарев в его присутствии несколько раз декламировал известные стихи в монологе Репетилова, Толстой вместе с другими весело смеялся, не показывая виду, что грибоедовские строки к нему относятся. "Надежный друг" — ср. выражение Жуковского о Толстом, "добрый приятель своих друзей". О Ф.И. Толстом, его отношениях с Пушкиным, о его зарисовках в художественной литературе см. брошюру С.Л. Толстого — "Федор Толстой-американец", М. 1926.
VII
Под сень черемух и акаций…
Пародийное применение к Зарецкому стиха Батюшкова из "Беседки муз" 1817 г.:
Пускай и в сединах, но с бодрою душой,
Беспечен как дитя всегда беспечных граций,
Он некогда придет вздохнуть в сени густой
Своих черемух и акаций.
IX
То был приятный, благородный,
Короткий вызов, иль картель:
Учтиво, с ясностью холодной
Звал друга Ленский на дуэль.
Д у э л ь — порожденный феодально-рыцарским обществом обычай кровавой расправы-мести, сохранялся в дворянской среде, видевшей в этом способе защиты чести одну из форм, выделявших "благородное" сословие от прочих. "Кто тогда не вызывал на поединок и кого тогда не вызывали на него?" — пишет П.В. Анненков, первый биограф Пушкина.
Пушкин погиб на дуэли, истерзанный мукой обид и оскорблений; он не был сражен пулей врага мгновенно, как Ленский, он еще пытался слабеющей рукой выстрелить, защитить своё право на человеческое достоинство хоть на этом поле ч е с т и. Общественное сознание поэта задолго до смерти переросло сословные, кастовые понятия о чести; он давно критически относился к "пружине чести" светской молодежи, заставил "мужа с честью", Онегина, сознаться в ошибочном шаге и содрогнуться при виде убитого друга.
Переводя читателя от одного душевного состояния к другому в XXXIII и XXXIV строфах, он гневно наносит удар по установившемуся обычаю и морально его осуждает, рисуя страшную картину перед возможным убийцей на дуэли:
Скажите: вашею душой
Какое чувство овладеет,
Когда недвижим, на земле
Пред вами с смертью на челе,
Он постепенно костенеет,
Когда он глух и молчалив
На ваш отчаянный призыв?2
X
Во-первых, он уж был не прав,
Что над любовью робкой, нежной,
Так подшутил вечор небрежно.
Ср. в XIV строфе: "Зачем вечор так рано скрылись?"
Пушкин нередко употреблял это слово, взятое из русского просторечья (вечор — в смысле "вчера вечером" или вообще "вчера"):
Вечор, когда туманилась луна…
("Эвлега", 1814)
Вечор она мне величаво
Клялась…
("Паж, или Пятнадцатый год", 1830)
Вечор я снес последнюю бутылку
Больному кузнецу…
("Скупой рыцарь", 1830)
Цвел юноша вечор, а нынче умер.
(Там же)
Ср. замечания поэта (1830): "Разговорный язык простого народа (не читающего иностранных книг и, слава богу, не выражающего, как мы, своих мыслей на французском языке) достоин также глубочайших исследований".
XI
И вот общественное мненье!..
Стих из комедии Грибоедова "Горе от ума" (из монолога Чацкого в IV действии, явление 10); Пушкин его употребил как поговорку, как одно из "крылатых слов", во множестве разлетевшихся, как известно, по стране через рукописные списки. Прослушав "Горе от ума", Пушкин сразу определил действенную роль словесных формул комедии: "Половина [стихов] должна войти в пословицы". Автор романа был одним из первых, кто печатно цитировал запрещенную комедию.
XX
Владимир книгу закрывает;
Берет перо; его стихи,
Полны любовной чепухи,
Звучат и льются. Их читает
Он вслух, в лирическом жару,
Как Д[ельвиг] пьяный на пиру.
Пушкин нередко образом потока представлял творческий
труд поэта:
… Мои стихи, сливаясь и журча,
Текут, ручьи любви, текут полны тобою.
("Ночь")
И полны истины живой,
Текут элегии рекой.
("Евгений Онегин", гл. IV, строфа XXXI)
Все вместе ожило, и сердце понеслось
Далече... и стихов журчанье излилось…
(<Андрей Шенье>)
И пробуждается поэзия во мне:
Душа стесняется лирическим волненьем,
Трепещет и звучит, и ищет, как во сне, —
Излиться, наконец, свободным проявленьем…
("Осень")
Барон А. А. Д е л ь в и г (1798-1831) — лицейский друг Пушкина; о нем поэт говорил "Никто на свете не был мне ближе Дельвига". Пушкин, должно быть, вспомнил манеру своего друга на пирушках, например, в кружке "Зеленая лампа", где тот читал "республиканские" стихи.
XXI-ХХII
Элегия Ленского "Куда, куда вы удалились" представляет собою опыт стилизации русской элегии конца XVIII-начала XIX века.
Пушкин широко использовал основные мотивы традиционной элегии.
Очень сходна с элегией Ленского элегия поэта Туманского (1800-1860) "Вертер к Шарлотте" (1819):
Светильник дней моих печальных угасает,
Шарлотта! чувствую, мой тихий час настал;
В последний раз твой верный друг взирает
На те места, где счастье он вкушал.
Но ты моя! Душа, в очарованьи
Сей мыслью сладостной, прелестною полна;
Я видел на устах твоих любви признанье,
И жизнь моя с судьбой примирена.
Когда луна дрожащими лучами
Мой памятник простой озолотит,
Приди мечтать о мне и горькими слезами
Ту урну окропи, где друга прах сокрыт.
В 1827 г. Туманский, одновременно* с Ленским, пишет сонет:
Она прошла, моя весна златая,
И радость к ней уж не придет…
Слово одновременно никак хронологически не вписывается в толкование романа, видимо, ошибка. – А.А.
Еще в 1820 г. Кюхельбекер писал в стихотворении "Пробужденье":
... Что несет мне день грядущий?
Отцвели мои цветы,
Слышу голос нас зовущий,
Вас, души моей мечты!
...Но не ты ль, любовь святая,
Мне хранителем дана!
Так лети ж, мечта златая,
Увядай, моя весна!
В № 8 "Цветника" за 1808 г. есть стихотворение "Утро" (автор, по предположению В. Гиппиуса, — В.М. Перевощиков);
в нем находятся такие строки:
Дни первые любви! Дни сладостных мечтаний…
…как быстро вы сокрылись.
Куда, куда вы удалились
И скоро ли придете вновь?3
В лицейских и позднейших стихотворениях Пушкина также встречаются элементы стиля элегии Ленского. В стихотворении "Гроб юноши" (1821):
Напрасно блещет луч денницы
Иль ходит месяц средь небес,
И вкруг бесчувственной гробницы
Ручей журчит и шепчет лес.
В стихотворении "Умолкну скоро я" (1821):
Умолкну скоро я...
Но если я любим, позволь, о милый друг,
Позволь одушевить прощальный лиры звук
Заветным именем любовницы прекрасной.
Когда меня навек обымет смертный сон,
Над урною моей [вариант: над ранней урною]
промолви с умиленьем:
Он мною был любим, он мне был одолжен
И песен и любви последним вдохновеньем.
В элегии Ленского — привычные для Пушкина-лицеиста рифмы день — сень; эпитеты, златые дни; в стихе "рассвет печальный жизни бурной" употреблены давние выражения- волненье "жизни бурной" (1821), "бурной жизнью погубил надежду", погас "печальной жизни пламень" ("Кавказский пленник") и т. д.
Таким образом, предсмертная элегия Ленского — стилизованный "портрет элегического поэта, каких было много в дни юности Пушкина и его сверстников", "достойное завершение длинной литературной традиции".
XXIII
Так он писал темно и вяло
(Что романтизмом мы зовем,
Хоть романтизма тут нимало
Не вижу я, да что нам в том?)...
Еще в 1825 г. Пушкин писал Вяземскому: "Я заметил, что все (даже и ты) имеют у нас самое темное понятие о романтизме. Об этом надобно будет на досуге потолковать..." (Михайловское, 25 мая). В 1830 г. Пушкин считал неправильным мнение французских критиков, которые относили к романтизму "все произведения, носящие на себе печать уныния и мечтательности". "Таким образом, Андрей Шенье, поэт, напитанный древностью, попал у них в романтические поэты", — писал он. "Под романтизмом у нас разумеют Ламартина", — заявлял Пушкин, отзываясь однажды об этом французском элегике: "то-то чепуха, должно быть", и сходясь в этом вопросе с Кюхельбекером, писавшим в 1825 г.: "Но что же, зато и романтизм всех их, пишущих и непишущих. Вы обыкновенно останавливаетесь на Ламартине..."
Пушкин не разделял мнения, что "произведения, носящие печать уныния или мечтательности", суть романтические, и в набросках предисловия к "Борису Годунову" высказал свое оригинальное определение, которым из понятия о романтизме бесповоротно исключалось все то, о чем можно было сказать: "темно и вяло". Он называл свою трагедию и с т и н н о р о м а н т и ч е с к о й, потому что в ней было "верное изображение лиц, времени, развитие исторических характеров и событий", т. е. то, что мы теперь называем реализмом в искусстве.
Н.Л.Бродский почти обошел важный и привлекательный для комментария эпизод дуэли. Ю.М.Лотман восполнил это, описав ряд дуэльных правил. Добавим, что дуэльное расстояние в 32 шага – немаловажная деталь. На таком расстоянии гибель и даже ранение участников были почти невероятными. Сравним дуэль Печорина на 6 шагах, Пьера и Долохова, Базарова и П.Кирсанова – на 10-ти. Последняя дуэль Пушкина происходила на 20-ти шагах, причем барьер составлял 10. Бывали дуэли и на трех шагах, и даже вплотную – дуло в дуло. Словом, гибель Ленского должна восприниматься как трагическая случайность: жизнь героя рушится мгновенно, по капризу или ошибке. Дуэльное расстояние обычно соответствовало значению повода к ней. Скорее всего, дуэль Онегина и Ленского происходила на 32 шагах, но участники могли сделать каждый по 5 шагов до барьера, причем стрелять в любой момент на подходе: герои сблизились на 9 шагов (четыре перешли шага, пять шагов еще ступили). Барьерное расстояние едва ли могло быть намного меньше количества шагов до самой барьерной линии. – А.А.
XXXI
Его уж нет. Младой певец
Нашел безвременный конец!
Дохнула буря, цвет прекрасный
Увял на утренней заре,
Потух огонь на алтаре!..
Пушкин обычно представлял поэта жрецом, возжигающим огонь на алтаре. Ср. в стихотворении "Поэту":
...Так пускай толпа его бранит
И плюет на алтарь, где твой огонь горит,
И в детской резвости колеблет твой треножник.
В его произведениях часты выражения: "огонь поэзии" (эпилог поэмы "Руслан и Людмила"; "Гр. Олизару"), "поэтическим огнём" ("Евгений Онегин", гл. II).
Стихи:
Дохнула буря, цвет прекрасный
Увял на утренней заре, —
увязываются со II строфой "Элегии" (1821):
Под бурями судьбы жестокой
Увял цветущий мой венец —
и со стихом в элегии "Гроб юноши" (1821):
А он увял во цвете лет.
XXXII
А где, Бог весть. Пропал и след.
Оборот речи нередко употреблялся поэтом:
Княжна ушла, пропал и след.
("Руслан и Людмила")
И все прошло, пропал и след.
("Кавказский пленник")
Иду, зову — пропал и след.
("Цыганы")
И след ее существованья
Пропал.
("Полтава")
XXXIII
Приятно дерзкой эпиграммой
Взбесить оплошного врага;
Приятно зреть, как он, упрямо
Склонив бодливые рога,
Невольно в зеркало глядится
И узнавать себя стыдится;
Приятней, если он, друзья,
Завоет сдуру: это я!
З а в о е т с д у р у — один из фактов снижения литературного языка в лирическом романе, ввода тех "прозаизмов" (ср. в V главе: "обжора" и др.), которые привносили в языковую ткань романа элементы просторечья, обыденной простоты.
Акад. Ф.Е. Корш давно указал, что употребление в других произведениях Пушкина подобных слов и выражений не было чем-то изолированным в тогдашней литературе (сам Пушкин, между прочим, ссылался на Фонвизина, Катенина, писавших иногда языком "низким, бурлацким" и заявлял, что писателю в случае необходимости нет нужды избегать "грубых шуток, сцен простонародных").
XXXVI
Друзья мои, вам жаль поэта…
Вяземский рассказал следующий эпизод: "Когда Пушкин читал ещё неизданную тогда главу поэмы своей, при стихе:
Друзья мои, вам жаль поэта —
один из приятелей его сказал: "Вовсе не жаль!" — "Как так?" спросил Пушкин.— "А потому, — отвечал приятель, — что ты сам вывел Ленского более смешным, чем привлекательным. В портрете его, тобою нарисованном, встречаются черты и оттенки карикатуры". Пушкин добродушно засмеялся, и смех его был, по-видимому, выражением согласия на сделанное замечание".
Сохранился еще рассказ Н.П. Новосильцевой о впечатлении, какое производила на молодых читателей романа сцена дуэли Ленского и Онегина, и об оценке Пушкиным Ленского:
"Приехал в Апраксино Пушкин, сидел с барышнями и был скучен и чем-то недоволен — так говорила Настасья Петровна. Разговор не клеился, он все отмалчивался, а мы болтали. Перед ним лежал мой альбом, говорили мы об "Евгении Онегине", Пушкин молча рисовал что-то на листочке. Я говорю ему: зачем вы убили Ленского? Варя весь день вчера плакала!
Варваре Петровне тогда было лет шестнадцать, собой была недурна. Пушкин, не поднимая головы от альбома и оттушевывая набросок, спросил ее:
"Ну, а вы, Варвара Петровна, как бы кончили эту дуэль?"
"Я бы только ранила Ленского в руку или в плечо, и тогда Ольга ходила бы за ним, перевязывала бы рану, и они друг друга ещё больше бы полюбили".
"А знаете, где я его убил? Вот где", — протянул он к ней свой рисунок и показал место у опушки леса.
"А вы как бы кончили дуэль?" — обратился Пушкин к Настасье Петровне.
"Я ранила бы Онегина; Татьяна бы за ним ходила, и он оценил бы ее, и полюбил ее".
"Ну, нет, он Татьяны не стоил", — ответил Пушкин".
... Где жаркое волненье,
Где благородное стремленье
И чувств и мыслей молодых,
Высоких, нежных, удалых?
Где бурные любви желанья,
И жажда знаний и труда,
И страх порока и стыда,
И вы, заветные мечтанья,
Вы, призрак жизни неземной,
Вы, сны поэзии святой!
В этих стихах дан типичный образ вольнолюбивого поэта 20-х годов. В стихотворении "Жуковскому" (1818) встречаем:
Блажен, кто знает сладострастье
Высоких мыслей и стихов…
В стихотворении "Война" (1821):
И все умрет со мной: надежды юных дней,
Священный сердца жар, к высокому стремленье,
Воспоминание и брата и друзей,
И мыслей творческих напрасное волненье,
И ты, и ты, любовь?..
XXXVII-XXXIX
В двух строфах Пушкин намечал две возможных дороги жизни Ленского: одна — путь великого поэта или крупного общественного деятеля7, другая — "обыкновенный удел" помещика маниловского типа. Та или иная дорога определялась ходом общественной жизни. Эпиграф к VI главе намечал гибель Ленского. Герцен использовал в 1851 г. тот же эпиграф (в статье "О развитии революционных идей в России"), как символ "ужасной, черной судьбы", выпадавшей в царской России на долю всякого, кто осмелится поднять голову выше уровня. И в той же статье писал, что Ленскому нечего было делать в России.
Я приведу это мнение Искандера, как голос читателя, вынужденного перенести д е л о своей жизни за пределы родной страны и остро чувствовавшего политическую правду пушкинского эпиграфа с ее живой иллюстрацией — трагическим концом "задумчивого мечтателя": "Рядом с Онегиным Пушкин поставил Владимира Ленского — другую жертву русской жизни, Онегина vice versa. Это — острое страдание рядом со страданием хроническим. Это — одна из тех девственных, чистых натур, которые не могут акклиматизироваться в развращенной и безумной среде, которые приняли жизнь, но не могут ничего более принять от нечистой почвы, кроме смерти. Являясь искупительными жертвами, эти юноши проходят молодыми, бледными, отмеченными роком на челе, как упрек, как раскаяние, и после них ночь, в которой "мы движемся и существуем", остается еще более мрачною.
Пушкин изобразил характер Ленского с нежностью, какую человек питает к мечтам своей юности, к воспоминаниям о том времени, когда человек полон надежд, чистоты и неведения. Ленский — последний крик совести Онегина, потому что это он сам, это — идеал его юности. Поэт видел, что такому человеку нечего делать в России, и он убил его рукою Онегина, который его любил и, целясь в него, не хотел даже ранить. Пушкин сам испугался этого трагического конца: он спешит утешить читателя, изображая ту пошлую жизнь, которая ожидала бы молодого поэта".
Белинский, задыхаясь в царстве "мертвых душ", не видя кругом ничего, кроме степи с разбросанными там и сям костями погибших, с другой стороны, стоя лицом к лицу с "прекраснодушными" идеалистами-либералами, развил в своей статье мысль, что Ленского должна была засосать "пошлая жизнь": "в нем было много хорошего, но лучше всего то, что он был молод и вовремя для своей репутации умер. Это не была одна из тех натур, для которых жить — значит развиваться и идти вперед. Это, повторяем, был р о м а н т и к, и больше ничего. Останься он жив, Пушкину нечего было бы с ним делать, кроме как распространить на целую главу то, что он так полно высказал в одной строфе. Люди, подобные Ленскому, при всех их неоспоримых достоинствах, нехороши тем, что они или перерождаются в совершенных филистеров, или, если сохранят навсегда свой первоначальный тип, делаются этими устарелыми мистиками и мечтателями, которые так же неприятны, как и старые идеальные девы, и которые больше враги всякого прогресса, нежели люди просто, без претензий, пошлые.
Вечно копаясь в самих себе и становя себя центром мира, они спокойно смотрят на всё, что делается в мире, и твердят о том, что счастие внутри нас, что должно стремиться душою в надзвездную сторону мечтаний и не думать о суетах этой земли, где есть и голод, и нужда, и... Ленские не перевелись и теперь; они только переродились. В них уже не осталось ничего, что так обаятельно-прекрасно было в Ленском; в них нет девственной чистоты его сердца, в них только претензии на великость и страсть марать бумагу. Все они поэты, и стихотворный балласт в журналах доставляется одними ими. Словом, это теперь самые несносные, самые пустые и пошлые люди"0.
XL
Есть место: влево от селенья,
Где жил питомец вдохновенья,
Две сосны корнями срослись;
Под ними струйки извились
Ручья соседственной долины.
Там пахарь любит отдыхать,
И жницы в волны погружать
Приходят звонкие кувшины;
Там у ручья в тени густой
Поставлен памятник простой.
Описание могилы Ленского (см. еще VII главу, VI и VII строфы) выдержано в традиционном элегическом стиле; в стихотворении "Гроб юноши" (1821) находим сходные образы:
Там на краю большой дороги,
Где липа старая шумит,
Забыв сердечные тревоги,
Наш бедный юноша лежит.
Напрасно блещет луч денницы,
Иль ходит месяц средь небес,
И вкруг бесчувственной гробницы
Ручей журчит и шепчет лес;
Напрасно утром за малиной
К ручью красавица с корзиной
Идет и в холод ключевой
Пугливо ногу опускает.
Ничто его не вызывает
Из мирной сени гробовой.
XLI
Пастух, плетя свой пестрый лапоть,
Поет про волжских рыбарей...
По поводу этих строк В. Чернышев высказал следующие соображения: "Не знаем, какую песню и каких рыбарей имел здесь в виду Пушкин. Волжские промыслы были особого рода: портные там шили дубовой иглой (разбойничали), а волжские рыболовы рекомендуют себя так:
Ах, мы ли не воры, ах, мы да рыболовы,
Ах, мы да рыболовы, государевы ловцы,
Ах, мы рыбочку ловили по хлевам, по клетям,
По клетям, да по хлевам, по новым дворам!
В.Я. Брюсов привел эти два стиха в своей статье "Звукопись Пушкина" как один из многочисленных примеров музыкального построения пушкинского поэтического языка, так называемой евфонии — благозвучия; пятикратное повторение в начале слова одного и того же звука П — пример анафоры. (См. другие примеры звуковой гармонии в языке романа в той же статье, в сборнике В. Брюсова "Мой Пушкин", Гиз, 1929.)
XLVI
А ты, младое вдохновенье,
Волнуй мое воображенье,
Дремоту сердца оживляй,
В мой угол чаще прилетай,
Не дай остыть душе поэта,
Ожесточиться, очерстветь,
И наконец окаменеть
В мертвящем упоеньи света,
В сем омуте, где с вами я
Купаюсь, милые друзья!
Ср. резкую характеристику "большого света" в стихотворении "А. М. Горчакову" (1819), "пустого света" — в VIII главе. О тяготении Пушкина к тому же светскому обществу и о двойном плане зарисовок "большого света" см. ниже, в комментарии к VIII главе.
В первом издании VI глава заканчивалась следующим образом (см. 40-е примечание Пушкина):
А ты, младое вдохновенье,
Волнуй мое воображенье,
Дремоту сердца оживляй,
В мой угол чаще прилетай,
Не дай остыть душе поэта,
Ожесточиться, очерстветь,
И наконец окаменеть
В мертвящем упоеньи света,
Среди бездушных гордецов,
Среди блистательных глупцов,
Среди лукавых, малодушных,
Шальных, балованных детей,
Злодеев и смешных и скучных,
Тупых, привязчивых судей,
Среди кокеток богомольных,
Среди холопьев добровольных,
Среди вседневных, модных сцен,
Учтивых, ласковых измен,
Среди холодных приговоров,
Жестокосердой суеты,
Среди досадной пустоты
Расчётов, дум и разговоров,
В сем омуте, где с вами я
Купаюсь, милые друзья.
В экземпляре шестой главы в подготовленном в 1829 г. к печати отдельном издании первой части романа (из шести глав) Пушкин исправил бывшую в первом издании опечатку в стихе:
расчетов, дум и разговоров
и, приписав слово: д у ш, заменил данный стих стихом:
расчетов душ и разговоров.
Однако во всех изданиях романа до последнего времени опечатка сохранялась; редактор академического издания "Евгения Онегина" по досадному недосмотру исказил смысл, напечатав:
расчетов, душ и разговоров.
Если "досадной пустоте" противоречило слово "думы", то слово "душ" здесь совсем не вяжется. Пушкин в характеристике светского "омута" подчеркнул его крепостническую подкладку. "Важные" баре, "злодеи" вели р а с ч е т ы к р е п о с т н ы х д у ш, торговались о цене "крещеной собственности" в своих разговорах о купле-продаже крепостных; подобно Фамусову и Хлёстовой спорили, у кого сколько душ (см. "Горе от ума", действие III, явление 21-е).
Пушкинское исправление опечатки в этом стихе — лишний штрих для понимания социального мировоззрения автора "Деревни", "Истории села Горюхина". Нельзя не пожалеть, что ярко сатирическая концовка XLII строфы обычно печатается среди вариантов, а не в основном корпусе романа.
Глава седьмая
I
Гонимы вешними лучами,
С окрестных гор уже снега
Сбежали мутными ручьями
На потопленные луга.
Улыбкой ясною природа
Сквозь сон встречает утро года;
Синея блещут небеса.
Еще прозрачные, леса
Как будто пухом зеленеют.
Пчела за данью полевой
Летит из кельи восковой.
Долины сохнут и пестреют;
Стада шумят, и соловей
Уж пел в безмолвии ночей.
В описании весны встречаются признаки, устойчивые в поэзии Пушкина. Первые же строчки заставляют припомнить из II песни "Руслана и Людмилы":
Весной растопленного снега
Потоки мутные текли
И рыли влажну грудь земли.
Образ пчелы, летящей из к е л ь и в о с к о в о й за данью полевой, повторяется в песне, близкой по стилю к фольклору:
Только что на проталинах весенних
Показались ранние цветочки,
Как из царства воскового,
Из душистой келейки медовой
Вылетает первая пчелка.
II
Как грустно мне твое явленье,
Весна, весна! пора любви!
Какое томное волненье
В моей душе, в моей крови!
С каким тяжелым умиленьем
Я наслаждаюсь дуновеньем
В лицо мне веющей весны
На лоне сельской тишины!
Пушкин и в годы юности признавался, что весна "обыкновенно наводит на него тоску и даже вредит его здоровью", и в 1833 г. (стихотворение "Осень") восклицал:
...Я не люблю весны;
Скучна мне оттепель: вонь, грязь; весной я болен;
Кровь бродит; чувства, ум тоскою стеснены;
Суровою зимой я более доволен1.
IV
В поля, друзья! скорей, скорей,
В каретах, тяжко нагруженных,
На долгих иль на почтовых
Тянитесь из застав градских.
Н а д о л г и х. См. об этом медленном, типичном для эпохи отсутствия железных дорог передвижении характерные страницы в "Отрочестве" Л.Н. Толстого. Передвижению н а д о л г и х (в собственном экипаже, на своих лошадях, с длительными остановками), описанному дальше в XXXV строфе, противополагалась езда н а п о ч т о в ы х, связанная с "дорогими прогонами".
VII
На ветви сосны преклоненной...
Ударение в слове сосны (форма род. пад. ед. ч.) диалектологического происхождения; такое произношение, по наблюдению проф. Е.Ф. Будде, по преимуществу принадлежит северно-великорусскому говору. Ср.:
Две сосны корнями срослись…
(Гл. VI, строфа XL)
VIII-X
Мой бедный Ленский! изнывая,
Не долго плакала она.
Увы! невеста молодая
Своей печали неверна.
Другой увлек ее вниманье,
Другой успел ее страданье
Любовной лестью усыпить,
Улан умел ее пленить,
Улан любим ее душою...
В последний раз мелькнул образ Ольги. Ленский "сердцем милый был невежда"; он не был в состоянии понять свою невесту. Меткую характеристику сестры Татьяны оставил Белинский: "Он [Ленский] полюбил Ольгу; — и что ему была за нужда, что она не понимала его, что, вышедши замуж, она сделалась бы вторым, исправленным изданием своей маменьки, что ей все равно было выйти — и за поэта, товарища ее детских игр, и за довольного собою и своею лошадью улана? — Ленский украсил ее достоинствами, приписал ей чувства и мысли, которых в ней не было и о которых она и не заботилась. Существо доброе, милое, веселое — Ольга была очаровательна, как и все "барышни", пока они еще не сделались "барынями", а Ленский видел в ней фею, сильфиду, романтическую мечту, нимало не подозревая будущей барыни" ("Сочинения Александра Пушкина", статья VIII).
XV
Был вечер. Небо меркло. Воды
Струились тихо. Жук жужжал.
Уж расходились хороводы;
Уж за рекой, дымясь, пылал
Огонь рыбачий...
"Северная пчела" Булгарина, злобно напавшая на VII главу в целом ("Ни одной мысли в этой водянистой VII главе, ни одного чувствования, ни одной картины, достойной воззрения!"), издевалась над этим описанием вечера: "Вот является новое действующее лицо на сцену: жук! Мы расскажем читателю о его подвигах, когда дочитаемся до этого. Может быть, хоть он обнаружит какой-нибудь характер". Булгаринское балагурство подхвачено было Надеждиным в "Вестнике Европы", который ничего, кроме з а б а в н о й б о л т о в н и и к а р т и н о к не увидел. Пушкин в "Критических заметках" откликнулся на булгаринское зубоскальство: "Критику VII песни в "Северной пчеле" пробежал в гостях и в такую минуту, когда было мне не до Онегина..."
Указанные критики восставали против пушкинского просторечия, против его литературного новаторства, которое, в частности, выражалось в том, что он вносил н и з к у ю п р и р о д у в поэтические картины, что для него, по словам Белинского, г д е ж и з н ь, т а м и п о э з и я; что в действительности он не видел предметов, недостойных художественной кисти. Журнал "Санкт-петербургский зритель" считал недостойным Пушкина, что в романе встречаются стихи:
Не гонят уж коров из хлева, —
что в романе находятся такие слова, как надулся, пьян, в его душе родили жалость, девчонки, пакостный и пр.
Булгарин издевался по поводу описания сборов Лариной в Москву: "Вот это поэтическое описание, а lа Байрон, выезда:
Осмотрен, вновь обит, упрочен
Забвенью брошенный возок.
Обоз обычный, три кибитки —
Везут домашние пожитки,
Кастрюльки, стулья, сундуки,
Варенье в банках, тюфяки,
Перины, клетки с петухами,
Горшки, тазы et cetera, —
Ну, много всякого добра.
Мы никогда не думали, чтоб сии предметы могли составлять прелесть поэзии и чтоб картина горшков и кастрюль et cetera была так приманчива. Наконец поехали! Поэт уведомляет читателя, что:
На станциях клопы да блохи
Заснуть минуты не дают.
...Больно и жалко, но должно сказать правду. Мы видели с радостью подоблачный полет певца Руслана и Людмилы и теперь с сожалением видим печальный поход его Онегина, тихим шагом, по большой дороге нашей Словесности" ("Северная пчела", 1830).
Синтаксическая краткость, упор на глагольность, простота в описании предметных признаков — те качества пушкинского языка, которые сливают стихотворную и прозаическую речь поэта в нечто неразличимое, — бросаются в глаза при чтении XV строфы. Язык Пушкина резко отличен от манерной, густо насыщенной различными стилистическими украшениями речи карамзинистов. Сравнивая строй языка в начальных стихах этой строфы с описательными частями в "Капитанской дочке", замечаешь синтаксическое единство пушкинской прозы и пушкинского стихотворного языка: "Лошади бежали дружно... Пошел мелкий снег и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл, сделалась метель... Все исчезло".
Эта лаконичность и быстрота темпа речи встречаются позднее в описаниях у Л. Толстого ("Казаки", XXIX глава; народные рассказы) и особенно у Чехова.
XIX
...И лорда Байрона портрет,
И столбик с куклою чугунной
Под шляпой с пасмурным челом,
С руками, сжатыми крестом.
"С т о л б и к с к у к л о ю ч у г у н н о й" — статуэтка Наполеона.
В стихотворении "К морю" (1824) Пушкин также вместе соединил воспоминания о Байроне и Наполеоне:
Там угасал Наполеон.
Там он почил среди мучений.
И вслед за ним, как бури шум,
Другой от нас умчался гений,
Другой властитель наших дум.
XX
Татьяна долго в келье модной
Как очарована стоит.
См. еще в I строфе VIII главы: "моя студенческая келья". Пушкин с лицейской поры привык к этому сравнению: в стихотворениях "К сестре" (1814), "К А. И. Галичу" (1815), "К Юдину" (1815), "Мечтатель" (1815) и др. кельей называл он свою комнату.
XXII-XXIII
Хотя мы знаем, что Евгений
Издавна чтенье разлюбил,
Однако ж несколько творений
Он из опалы исключил:
Певца Гяура и Жуана
Да с ним еще два-три романа,
В которых отразился век
И современный человек
Изображен довольно верно
С его безнравственной душой,
Себялюбивой и сухой,
Мечтанью преданной безмерно,
С его озлобленным умом,
Кипящим в действии пустом.
Хотя, по словам Пушкина, в XLIV строфе I главы,
Как женщин, он оставил книги,
И полку, с пыльной их семьей,
Задернул траурной тафтой, —
но умственные интересы тянули Онегина к книжной полке. Живя в усадьбе, он утром "перебирал плохой журнал"; чтенье было органической частью его обычного времяпровождения (глава IV, строфы XXXVI-XXXIX). Татьяна, знакомясь с его библиотекой, видела, что "хранили многие страницы отметку резкую ногтей", "черты карандаша" Евгения — внимательного читателя, невольно выражавшего себя (по-пушкински)
То кратким словом, то крестом,
То вопросительным крючком.
Всех более был читан "п е в е ц Г я у р а и Ж у а н а" — Байрон. В романе Пушкина, кстати сказать, названы почти все главнейшие его произведения: "Чайльд-Гарольд", "Корсар", "Гяур", "Дон-Жуан".
В числе романов, которые Онегиным были "исключены из опалы" и которые "довольно верно" изображали "современного человека", на первом месте надо поставить роман Бенжамена Констана "Адольф" (1816). Сам Пушкин, предуведомляя в № 1 "Литературной газеты" 1830 г. читателей о скором выходе этого романа в переводе Вяземского, указал, что "славный роман Бенж. Констана А д о л ь ф принадлежит к числу д в у х и л и т р е х р о м а н о в, в к о т о р ы х о т р а з и л с я в е к..." и привел затем ту стихотворную характеристику, которая имеется в XXII строфе VII главы (тогда еще не вышедшей в свет).
Адольф — аристократ, пресыщенный жизнью, скучающий, любит одиночество. Начитанный ("читал много, но всегда не последовательно"), он приобрел репутацию "насмешливого и злого человека", причем его "горькие слова принимались как доказательство души, пропитанной ненавистью, шутки — как посягательство на все наиболее священное". Адольф "был очень молчалив и казался печальным". В свете его не понимали, называли "странным и диким", и даже объявили "безнравственным и вероломным человеком". Сердце Адольфа, "чуждое всем интересам общества", было "однако посреди людей и однако ж страдало от одиночества, на которое оно обречено".
"Общество надоело" Адольфу, "одиночество удручало" его. "В доме своего отца Адольф воспринял по отношению к женщинам "теорию фатовства". Он знакомится с Элеонорой, возлюбленной его приятеля, ищет случая объясниться ей, но, вялый, бесхарактерный, откладывает день объяснения, воображая, что ведёт сложную и хитрую игру. Наконец, он написал ей письмо. Встретив со стороны Элеоноры отпор, он решил добиться победы. Получив власть над Элеонорой, Адольф почувствовал скуку и пресыщение ("Конечно, любовь Элеоноры внесла радость в мое существование, но она не могла быть для меня смыслом жизни и превратилась в стеснение"). Тем не менее он не прерывает связи с ней, мучает ее: "я убил существо, которое меня любило..." Но оттолкнув от себя существо, которое его любило, он не стал менее беспокойным, менее тревожным и недовольным; он не сделал никакого употребления из свободы, завоеванной им ценою стольких горестей и стольких слез, и, ставший вполне достойным порицания, он стал достойным также и жалости".
"Адольф был наказан за свой характер своим же характером, не пошёл ни по какой определенной дороге, не исполнил никакого полезного назначения, расточил свои способности, следуя только за своим капризом, без всякого другого побуждения, кроме раздражения". Повесть об Адольфе предана гласности автором "как довольно правдивая история ничтожества человеческого сердца. Если в ней заключается поучительный урок, то он направляется по адресу к мужчинам: он доказывает, что этот ум, которым столь гордятся, не служит ни к тому, чтобы найти счастье, ни к тому, чтобы дать его; он доказывает, что характер, твердость, доброта суть дары, о ниспослании которых надо молить небо".
Н.П. Дашкевич предполагал, что вторым из романов, в которых "отразился век и современный человек", мог быть "Мельмот" Матюрина (см. комм, к XII строфе III главы).
Это предположение подтверждается черновым автографом строфы:
Мельмот, Рене, Адольф Констана.
Третьим романом был повествовательный эпизод, вставленный в сочинение Шатобриана "Гений христианства" под названием "Рене" (1802). Герой, разочарованный жизнью, странствует. В Америке он среди индейцев рассказывает исповедь своей жизни Шактасу и в письме к молодой дикарке Селюте описывает свои настроения, типичные для байронических героев: "С первых дней моей жизни я не переставал взращивать в себе печаль; я носил в своей груди ее зародыш, так же как дерево носит зародыш своего плода. Неведомый яд примешивался ко всем моим чувствам... Я представляю собою тяжелый сон... Мне наскучила жизнь; скука всегда пожирала меня; но что интересует других людей, не трогает меня... В Европе и Америке общество и природа утомили меня".
XXIV
Чудак печальный и опасный,
Созданье ада иль небес,
Сей ангел, сей надменный бес,
Что ж он? Ужели подражанъе,
Ничтожный призрак, иль еще
Москвич в Гаролъдовом плаще,
Чужих причуд истолкованье,
Слов модных полный лексикон?..
Уж не пародия ли он?
Кто ставит вопросы, полные раздумья об Онегине, — автор романа или Татьяна? Спорные недоумения разъясняются с помощью соответственных мест в романе, приводящих к выводу, что вопросы эти, "загадки" ставит себе Татьяна, желающая понять Евгения при помощи тех романов, где отразился "современный человек". Спрашивая: что ж он — "ч у д а к, п е ч а л ь н ы й и о п а с н ы й? " Татьяна повторяла слышанные ею толки соседей, которые видели в Евгении "опаснейшего чудака" (II глава). Колеблясь в определении его характера: "созданье ада иль небес, сей ангел, сей надменный бес", Татьяна повторяла свои давние "сомненья":
Кто ты: мой ангел ли хранитель?
Или коварный искуситель?
(гл. III)
Пушкин, отмечавший в Онегине его "неподражательную странность", не мог видеть в своём герое "подражанье", "пародию", не мог считать его "ничтожным призраком". Вся сумма вопросов в конце строфы как бы предвосхищает те "шумные сужденья", которые Татьяна услышит в великосветском обществе, когда "благоразумные люди", считая Онегина "притворным чудаком, печальным сумасбродом", будут ставить вопросы:
Чем ныне явится? Мельмотом,
Космополитом, патриотом,
Гарольдом, квакером, ханжой,
Иль маской щегольнёт иной?..
Довольно он морочил свет...
(гл. VIII)
Пушкин тогда же взял под защиту своего героя:
Зачем же так неблагосклонно
Вы отзываетесь о нем?
XXVI
В Москву, на ярманку невест!
Еще в 1819 г. в послании к Всеволожскому Пушкин отметил бытовую особенность столицы:
Москва премилая старушка,
Разнообразной и живой
Она пленяет пестротой,
Старинной роскошью, пирами,
Невестами, колоколами...
В 30-х годах он характеризовал Москву по прежним своим
воспоминаниям и рассказам старожилов: "Некогда Москва была
сборным местом для всего русского дворянства, которое изо всех
провинций съезжалось в нее на зиму. Блестящая гвардейская молодежь налетала туда же из Петербурга.
Во всех концах древней столицы гремела музыка, и везде была толпа. В зале Благородного собрания два раза в неделю было до пяти тысяч народу. Тут молодые люди знакомились между собою; улаживались свадьбы. Москва славилась невестами, как Вязьма пряниками" (Сочинения, т. VI, стр. 109).
"Ох, мой отец! доходу мало".
Указания на материальный недостаток семьи Лариных в черновом тексте романа были усилены, — про Ольгу во II главе было сказано:
Меньшая дочь соседей бедных.
Татьяна противопоставляет "модному дому" в Петербурге — "наше бедное жилище"; мать, "боясь прогонов дорогих", едет с Таней в Москву "на своих", в возке, запряженном "тощими клячами" (XXXI-XXXII, XXXV строфы).
XXVIII
Простите, мирные долины,
И вы, знакомых гор вершины,
И вы, знакомые леса;
Прости, небесная краса,
Прости, веселая природа...
Весь отрывок по лирическому тону перекликается со стихотворением 1817 г. "Прощанье с Тригорским":
Простите, верные дубравы!
Прости, беспечный мир полей,
И легкокрылые забавы
Столь быстро улетевших дней!
Прости, Тригорское, где радость
Меня встречала столько раз...
На шум блистательных сует!
Пушкин повторил выражение Батюшкова в его стихотворении "Мои пенаты":
Фортуна, прочь с дарами
Блистательных сует.
XXIX
Настала осень золотая.
Природа трепетна, бледна,
Как жертва, пышно убрана…
Сходный образ в стихотворении "Осень" (1833):
Дни поздней осени бранят обыкновенно,
Но мне она мила, читатель дорогой,
Красою тихою, блистающей смиренно…
……………………………………………
Как это объяснить? Мне нравится она,
Как, вероятно, вам чахоточная дева
Порою нравится. На смерть осуждена,
Бедняжка клонится, без ропота, без гнева.
Улыбка на устах увянувших видна…
……………………………………………
Унылая пора! очей очарованье!
Приятна мне твоя прощальная краса —
Люблю я пышное природы увяданье,
В багрец и в золото одетые леса…
XXX
Пришла, рассыпалась; клоками
Повисла на суках дубов;
Легла волнистыми коврами
Среди полей, вокруг холмов;
Брега с недвижною рекою
Сравняла пухлой пеленою;
Блеснул мороз. И рады мы
Проказам матушки зимы.
В описании зимы встречаются припоминания из II песни "Руслана и Людмилы" ¾ "снежные равнины коврами яркими легли". Тот же образ снега-ковра встречается в I строфе V главы:
И мягко устланные горы
Зимы блистательным ковром.
В стихотворении "Зимнее утро" (1829):
Под голубыми небесами,
Великолепными коврами,
Блестя на солнце, снег лежит.
Нейдет она зиму встречать,
Морозной пылью подышать
И первым снегом с кровли бани
Умыть лицо, плеча и грудь...
Форма плеча была употребительна в просторечье: ни с плеч, ни на плеча, возьми-ка на свои плеча; эта епанча на оба плеча2. Количество д и а л е к т и з м о в вообще невелико в романе; ср. число г а л л и ц и з м о в и ц е р к о в н о с л а в я н и з м о в. Социальные причины подобного соотношения языковых средств вполне понятны. Но необходимо подчеркнуть, что Пушкин вообще любил словечки из различных диалектов и вводил их в речь своих героев, — даже аристократических "модников"; так, например, Евгений употребляет форму живого говора нету, вместо книжного и общепринятого в его кругу нет:
"Представь меня". — Ты шутишь. — "Нету".
(гл. III, строфа II).
XXXIV
Теперь у нас дороги плохи,
Мосты забытые гниют,
На станциях клопы да блохи
Заснуть минуты не дают...
В примечании (№ 42) Пушкин привел стихотворение Вяземского "Станция", в котором также сказано, что по русским дорогам "проезда нет подчас". Жалоба типичная, — декабрист П. Каховский по поводу отяготительной "дорожной повинности" писал в 1826 г.: "У нас не соображаются ни с климатом, ни с обычаями: покатые дороги на манер шоссе, теперь пролагаемые, красивы на взгляд, но неудобны. Зимой делаются раскаты, наши обозники и земледельцы не имеют саней с подрезами, без подрезов сани раскатываются и возы бьются". Ср. в "Горе от ума" слова Чацкого:
Верст больше семисот пронесся, ветер, буря,
И растерялся весь, и падал сколько раз...
По словам П. Вяземского, "в Московской губернии в осеннюю и дождливую пору дороги были совершенно недоступны. Подмосковные помещики за 20 и 30 верст отправлялись в Москву верхом" ("Старая записная книжка", 1929, стр. 89).
В XXXIII строфе Пушкин скептически отнесся к работам местных властей, отодвинув улучшение шоссейных дорог на 500 лет.
XXXV
И версты, теша праздный взор,
В глазах мелькают как забор.
Пушкин в примечании (43) отметил, что это сравнение заимствовано "у К**, столь известного игривостию воображения. К** рассказывал, что будучи однажды послан курьером от князя Потемкина к императрице, он ехал так скоро, что шпага его, высунувшись концом из тележки, стучала по верстам, как по частоколу". Б.Л. Модзалевский высказал предположение, что этот К** не кто иной, как князь Д.Е. Цицианов (ум. в 1835 г.), прославившийся лгун-анекдотист3.
К несчастью, Ларина тащилась,
Боясь прогонов дорогих,
Не на почтовых, на своих...
Ударение обычного говора — ср. в I главе, строфа: "летя в пыли на почтовых" (см. также "не хвастал дружбой почтовою" — в "Путешествии Онегина"). В романе нередки двойные формы ударения: "Как в наши л е т а" и "Ни долгие л е т а разлуки" (II, XX); "для п р и з р а к о в" (II, XXXIX), "вы, п р и з р а к жизни неземной" (VI, XXXVI) и "п р и з р а к невозвратимых дней" (I, XLVI), "п р и з р а к а суетный искатель" (IV, XXII); встречаются слова с иным ударением, чем в общепринятом литературном говоре: "С у д ь б ы нас снова разлучили", "запоздалые о т з ы в ы", "Татьяна, с м о т р я на луну" и пр. Эта разноударность не всегда объясняется принудительностью стихотворного ритма; чаще причина данного явления коренится в разносоставности элементов книжного литературного языка, в отсутствии в языке Пушкина и его современников устойчивого согласия этих элементов: церковнославянизмы и диалектизмы неизбежно придавали фонетическую пестроту тогдашней речи (то же и для поэтов XVIII в.).
XXXVI
Но вот уж близко. Перед ними
Уж белокаменной Москвы,
Как жар, крестами золотыми
Горят старинные главы.
Ах, братцы! как я был доволен,
Когда церквей и колоколен,
Садов, чертогов полукруг
Открылся предо мною вдруг!
Как часто в горестной разлуке,
В моей блуждающей судьбе,
Москва, я думал о тебе!
Москва... как много в этом звуке
Для сердца русского слилось!
Как много в нём отозвалось!
Пушкин описывает въезд в Москву Татьяны Лариной и ее матери. Поэт передает свои патриотические чувства и лирическую взволнованность при воспоминании о любимой им столице своей родины. Большой труд был вложен поэтом в написание этой строфы. Творческая лаборатория Пушкина раскрывает наглядно, как "взыскательный художник" стремился найти самое точное выражение для своих мыслей, настроений. В черновой рукописи второй стих был написан с вариантами:
Иван Великий заблистал…
Блестит великая Москва …
Первопрестольная Москва.
Третий стих также нелегко дался:
И Кремль главами золотыми…
Ее крестами золотыми…
Блестя крестами золотыми…
Пушкин пишет, оставляя промежуток после первых двух слов.
Москва! Как …………. в этом звуке
Все чувства русского слились.
Затем он заполняет свободный промежуток в первом стихе словом сильно. В стихе:
Москва! Как сильно в этом звуке
зачеркивает сильно, заменяя словом много.
Зачеркивает:
все чувства русского ,
сверху пишет:
для сердца моего
и в слове: слились — заменяет и на о.
В беловую рукопись вместо личного моего вписывает слово, подчеркивающее связь поэта с народом: русского.
Так получились стихи:
Москва! Как много в этом звуке
Для сердца русского слилось!
Сразу была написана третья строка:
Как сильно в нем отозвалось!
Далее следовали стихи:
В изгнаньи, в горести, разлуке
Москва! Как помнил я
Св[ятая] родина моя.
В этом куске в первом стихе он зачеркивает все, кроме последнего слова.
Во втором стихе вместо: помнил сверху пишет:
Жаждал и любил тебя.
Все три стиха зачеркивает. Сбоку написано:
Итак предчувствия сбы[лись]
Москва ………….. сбылось
Как жаждал.
Последние две строки зачеркнуты.
Пушкин нарисовал Кремль, собор с "крестами золотыми".
Вписав в беловую рукопись три стиха:
Как часто в горестной разлуке,
В моей блуждающей судьбе,
Москва, я думал о тебе! —
поэт закончил XXXVI строфу стихами:
Москва!.. как много в этом звуке
Для сердца русского слилось!
Как много в нем отозвалось!
Так Пушкиным были созданы гениальные стихи, волнующие нас патриотическим чувством безграничной любви нашего национального поэта к родине.
XXXVII
Вот, окружен своей дубравой,
Петровский замок. Мрачно он
Недавнею гордится славой.
Напрасно ждал Наполеон,
Последним счастьем упоенный,
Москвы коленопреклоненной
С ключами старого Кремля:
Нет, не пошла Москва моя
К нему с повинной головою.
Не праздник, не приемный дар,
Она готовила пожар
Нетерпеливому герою.
Отселе, в думу погружен,
Глядел на грозный пламень он.
В этой строфе Пушкин-патриот гордится Москвой, которая в 1812 г. "не дань и не ключи", а "голод и пожар"4 готовила Наполеону. В Петровском замке, построенном при Екатерине II архитектором Казаковым, "нетерпеливый герой", "баловень", до Бородинского сражения считавшийся непобедимым полководцем, тщетно ожидал парламентеров из Москвы; дворец, где он жил, стал "свидетелем падшей славы" французского императора.
XXXVIII
...вот уж по Тверской
Возок несется чрез ухабы.
Мелькают мимо будки, бабы...
...............................................
Балконы, львы на воротах
И стаи галок на крестах.
До сих пор сохранилось украшение на воротах бывшего Английского клуба на Тверской улице (сейчас Музей современной истории России – А.А.) — л ь в ы н а в о р о т а х. В пушкинскую пору эта московская мода была распространенной. В романе "Дым" Тургенев поместил князей Осининых "около Собачьей площадки, в одноэтажном деревянном домике, с полосатым парадным крылечком на улицу, с зелеными львами на воротах и прочими дворянскими затеями" (VII гл.).
Некрасов описал типичный стародворянский дом ("Секрет", 1846):
В счастливой Москве, на Неглинной,
Со львами, с решеткой кругом,
Стоит одиноко старинный,
Гербами украшенный дом.
Отголоском старой Москвы звучат для нас названия улиц и переулков по приходским церквам: у Х а р и т о н ь я в переулке, живёт у С и м е о н а (строфы XL—XLI).
Картинка московского дворика в Харитоньевском переулке, которую наблюдала Таня (XLIII):
Садится Таня у окна.
Редеет сумрак; но она
Своих полей не различает:
Пред нею незнакомый двор,
Конюшня, кухня и забор —
эта картинка припомнилась Пушкину по его детским воспоминаниям. В 1803 г. Пушкины жили в приходе Харитония во дворе графа Санти. Двор был тесно застроен деревянными службами и, по-видимому, обходился без садика и огорода. Теперь на этом "Сантиевом дворе" новый дом по Б. Харитоньевскому переулку под № 8, а также постройки под № 2 по Мыльникову переулку. Цензор Никитенко в своем "Дневнике" рассказывает, что в последнем стихе этой строфы митрополит Филарет нашел оскорбление святыни. Цензор, которого призывали к ответу по этому поводу, сказал, что галки, сколько ему известно, действительно садятся на крестах московских церквей и что, по его мнению, виноват здесь более всего московский полицмейстер, допускающий это, а не поэт и не цензор. Бенкендорф учтиво отвечал Филарету, что дело не стоит того, чтобы вмешиваться такой почтенной особе.
XLV
У Пелагеи Николавны
Все тот же друг мосье Финмуш,
И тот же шпиц, и тот же муж;
А он, все клуба член исправный,
Все так же смирен, так же глух,
И так же ест и пьет за двух.
Английский клуб в Москве был местом встреч богатого и родовитого дворянства. Особенно славился он своими изысканными обедами. Ср. Чацкий о Фамусове:
Ну что ваш батюшка? все Английского клоба
Старинный, верный член до гроба?
Строфа написана в стиле монологов Чацкого, зло осмеивавших московских бар (см. комментарий к "Отрывкам из путешествия Онегина").
XLIX
Архивны юноши толпою
На Таню чопорно глядят,
И про нее между собою
Неблагосклонно говорят.
В московском архиве государственной коллегии иностранных дел служили преимущественно представители дворянской молодежи; один из современников писал об их служебных занятиях: "Молодые люди (в архиве) балуются и не привыкают к труду". В 20-х годах, т. е. в то самое время, когда Татьяна появилась в московских гостиных6, в архиве составился кружок любомудров, к которому принадлежали В.Ф. Одоевский, братья Киреевские, Д.В. Веневитинов, А.И. Кошелев и др. В кружке господствовали философские интересы, увлечение теориями Канта, Фихте, Шеллинга. Прозвище "архивные юноши" было придумано С. Соболевским, входившим в этот кружок. А.И. Кошелев в своих "Записках" писал: "Архив прослыл сборищем блестящей московской молодежи, и звание "архивного юноши" сделалось весьма почетным, так что впоследствии мы даже попали в стихи начинавшего тогда входить в большую славу А.С. Пушкина".
В свое время Ф.В.Булгарин, писатель, издатель газеты "Северная пчела", к тому времени ставший явным врагом Пушкина, отметил зависимость этих строк об архивных юношах от эпизода из "Горя от ума": Молчалин служит в Архивах. Это наблюдение скорее интересно в отношении грибоедовского героя, который причислен к по-своему блестящему кругу архивных юношей. Возможная трактовка, повторенная в комментарии В.В.Набокова без ссыки на "Северную пчелу". – А.А.
У скучной тетки Таню встретя,
К ней как-то В[яземский] подсел
И душу ей занять успел.
Князь П. А. В я з е м с к и й (1792-1878) — один из близких друзей Пушкина, поэт и литературный критик. Пушкин в 1822 г. в "Надписи к портрету кн. П. А. Вяземского" дал следующую характеристику его:
Судьба свои дары явить желала в нем,
В счастливом баловне соединив ошибкой
Богатство, знатный род с возвышенным умом
И простодушие с язвительной улыбкой.
Пушкин не раз брал для своих произведений эпиграфы из стихотворений Вяземского: эпиграф к "Кавказскому пленнику" из послания "Графу Ф.И. Толстому" (потом выпущенный); эпиграф к I главе "Евгения Онегина" из стихотворения "Первый снег" (1819); эпиграф (слегка измененный) к "Станционному смотрителю" из стихотворения "Станция". См. также 27-е и 42-е примечания Пушкина к роману.
L
Но там, где Мельпомены бурной
Протяжный раздается вой,
Где машет мантией мишурной
Она пред хладною толпой,
Где Талия тихонько дремлет
И плескам дружеским не внемлет,
Где Терпсихоре лишь одной
Дивится зритель молодой
(Что было также в прежни леты,
Во время ваше и мое),
Не обратились на нее
Ни дам ревнивые лорнеты,
Ни трубки модных знатоков
Из лож и кресельных рядов.
М е л ь п о м е н а, Т а л и я и Т е р п с и х о р а — в античной мифологии музы — богини искусств: первая — трагедии, вторая — комедии, третья — танцев (хореографического искусства). Этот условный язык, выкованный на основе античной поэзии в литературе периода классицизма, густо насыщавший раннюю лирику Пушкина, продолжал питать пушкинское лирическое творчество и в 30-х годах.
В 1822 г. Пушкин писал в своей статье "О слоге": "Что сказать об наших писателях, которые, почитая за низость изъяснить просто вещи самые обыкновенные, думают оживить детскую прозу дополнениями и вялыми метафорами! Эти люди никогда не скажут дружба — не прибавя: "сие священное чувство, коего благородный пламень и проч." — Должно бы сказать: рано поутру, — а они пишут: "едва первые лучи восходящего солнца озарили восточные края лазурного неба". — Как это все ново и свежо, разве оно лучше потому только, что длиннее? Читаю отчет какого-либо любителя театра: "сия юная питомица Талии и Мельпомены, щедро одарённая Аполлоном". "Боже мой! да поставь: "эта молодая хорошая актриса", и продолжай — а будь уверен, что никто не заметит твоих выражений — никто спасибо не скажет".
Осуждая эту манеру речи, этот перифрастический стиль, понятный для немногих, Пушкин, однако, в данной строфе писал именно этим языком, вводя "протяжный вой бурной Мельпомены", Талию и Терпсихору. Таким стилем писал глава сентименталистов Карамзин, продолжая традицию классицизма XVIII века; в его "Письмах русского путешественника" встречаем подобное выражение: "целый месяц быть всякий день в спектаклях! Быть и не насытиться ни смехом Талии, ни слезами Мельпомены".
Пушкин уже в "Руслане и Людмиле" преодолевал старомодный стиль; в свой роман он ввел немало "прозаизмов", элементов просторечья, "нагой простоты" обыденного языка, — и тем не менее продолжал частично пользоваться книжным языком той дворянской группы, среди которой вращался.
Пушкин сам чувствовал наличие противоречий в своем литературном языке. В ноябре 1823 г. он писал из Одессы Вяземскому: "Я желал бы оставить русскому языку некоторую библейскую похабность. Я не люблю видеть в первобытном нашем языке следы европейского жеманства и французской утонченности. Грубость и простота более ему пристали. Проповедую из внутреннего убеждения, но по привычке пишу иначе". Эти стилевые противоречия, четко сознаваемые Пушкиным (см. "Путешествие Онегина"), составляют особенность п у ш к и н с к о г о стиля, который получает предельно четкое, законченное выражение в романе. Язык поэта — отражение живого говора классово близкой ему группы — в то же время, в результате борьбы за "простоту" и "грубость" организовывал литературную речь других общественных групп, превращался в фактор огромного общественного значения. Читатели, современники Пушкина, за вычетом "учившихся по старым грамматикам", в общем единогласно отмечали "особое достоинство пушкинского языка [в романе] — в е р н о с т ь и т о ч н о с т ь в ы р а ж е н и я", исключительную свободу и н е п р и н у ж д е н н о с т ь: "Пушкин, — писал "Московский вестник" 1828 г., — рассказывает вам роман первыми словами, которые срываются у него с языка, и в этом отношении Онегин есть феномен в истории русского языка и стихосложения".
LII
У ночи много звезд прелестных,
Красавиц много на Москве.
Но ярче всех подруг небесных
Луна в воздушной синеве.
Эти строки восходят к стихам С. Боброва, автора "Тавриды" (1798), поэмы, которую Пушкин просил переслать ему в 1821 г. в Кишинев:
О, миловидная Зарена!
Все звезды в севере блестящи,
Все дщери севера прекрасны;
Но ты одна средь их луна.
Твои небесны очи влажны
Блестят — как утренние звезды...
Но, назвав звезды прелестными, Пушкин создал интереснейший прием игры различных осмыслений этого термина, приём каламбурного применения церковнославянизма путем отожествления его с соответствующими русскими "омонимами".
В "Словаре Академии Российской" (1809) было сказано: "Звезда прелестная. То же, что звезда блудящая", планета. А. Шишков в "Рассуждении о старом и новом слоге" писал: "П р е л е с т н ы м и з в е з д а м и называются те воздушные огни, которые, доколе сияние их продолжается, кажутся нам быть ниспадающими звёздами, кои потом исчезают..." (Ср. "Послание Иуды", гл. I, где нечестивые люди сравниваются с "звездами прелестными, которыми блюдется мрак тьмы вовеки". "В противомыслие сему под именем непрелестных звезд разумеются настоящие, не обманчивые звезды"). Таким образом, применением к московским красавицам выражения прелестная звезда Пушкин давал современному читателю наряду с общепринятым пониманием — прекрасная звезда — красавица — другое осмысление: прелестная звезда — коварная, изменчивая красавица (см. обычное у Пушкина: "младые изменницы").
Но та, которую не смею
Тревожить лирою моею,
Как величавая луна,
Средь жен и дев блестит одна.
П.А. Вяземский дважды высказал предположение, что Пушкин воспел в этой строфе Александру Корсакову. В доме М.И. Римской-Корсаковой Пушкин бывал зимой 1826/27 и 1827/28 гг. С А.А. Корсаковой были у поэта какие-то сложные, близкие к влюблённости отношения. У Пушкина остался план "романа на кавказских водах", где в числе персонажей была А. Корсакова — "девушка лет 18, стройная и высокая, с бледным, прекрасным лицом и черными огненными глазами".
LV
...Чтоб не забыть, о ком пою…
Да кстати, здесь о том два слова:
Пою приятеля младого
И множество его причуд.
Благослови мой долгий труд,
О ты, эпическая муза!
И верный посох мне вручив,
Не дай блуждать мне вкось и вкривь.
Довольно. С плеч долой обуза!
Я классицизму отдал честь:
Хоть поздно, а вступленье есть.
"Эпическая муза" эпохи классицизма XVIII века, еще имевшая своих последователей среди писателей пушкинской поры, для Пушкина давно уже была "обузой", преодоленной им в первой же поэме (хотя отголоски стиля классической поэмы встречались у Пушкина не только в эпилоге "Кавказского пленника", но и в "Полтаве"). Здесь он пародировал стилистику классической поэмы (традиционное вступление — обращение к музе) приемом писателя XVIII века В.И. Майкова, автора "ироикомической поэмы" "Елисей" (1771):
Пою стаканов звук, пою того героя...
О муза, ты сего отнюдь не умолчи...
Страница
1 - 10 из 10
Начало | Пред. |
1
|
След. | Конец
| По стр.
© Все права защищены
http://www.portal-slovo.ru
