Переводная литература XVII века

Наряду с дидактической, религиозной новеллой появляются и примеры новеллы "смехотворной", развлекательной – "Фацеции". Переведенный с польского сборник составлен из материалов немецкого и итальянского происхождения. Сборник фацеций открывался рассказами об исторических лицах: Августе-кесаре, царе Ироде, философах Диогене, Сократе, Демосфене, Аристиппе и Цицероне, поэте Вергилии, Сципионе Африканском, Агезилае, Антиохе, Ганибалле и др. Такое построение обычно заявлено в предпосланном сборнику вступлении, текст которого может варьироваться, но суть остается неизменной: "Приемши начало от старожитных: от Августа и протчих, славных и державных". Однако подавляющее большинство текстов имеют своими героями обычных людей, ничем не примечательных, удивительно похожих на читателей этих забавных новелл, о чем также говорится в том же самом предисловии: "Оконьчаша же ся догадливыми женами с приятными их к мужем делами". Обращает на себя внимание еще и тот факт, что даже великие исторические деятели прошлого выступают прежде всего в не совсем традиционном для них "амплуа" обычных людей, вступающих в столь же обыкновенные, повседневные отношения с другими людьми. Таков Сократ, имеющий весьма сварливую жену. Однажды после шумной ссоры с женой, когда последняя не только обругала Сократа, но и облила его помоями, он с усмешкой подвел итог: "Ведаю, видех, яко у жены моей по громе дождь будет". В другой фацеции он весьма остроумно заметил, что терпит ее, поскольку она "любезныя и красныя детки ... раждает".

Герои фацеций хитры, сметливы, предприимчивы, в них побеждает не тот, кто добродетелен, а тот, кто удал и удачлив, для них характерен культ предприимчивости, личной инициативы, любование ловким плутом и насмешка над пострадавшим простаком. Основным действием, совершаемым в фацеции, является обличение какого-либо порока, чаще всего в форме наказания его конкретного носителя. Такими пороками могут быть: глупость, лживость, спесь, несоответствие положению, трусость, жадность, упрямство, пьянство, легковерие и др. Параллельно с этим существует другая большая группа сюжетов, рассказывающая об остроумном разрешении ситуации.

С темой осмеяния человеческой глупости связана группа сюжетов, рассказывающая о проделках лукавых жен. Ловкая и хитрая неверная жена выходит победительницей из довольно сложных ситуаций и заставляет мужа полностью увериться в ее невинности. В ряде случаев "задача" жены облегчается невероятной глупостью и доверчивостью мужа и, соответственно, измена (в прошлом или в настоящем) трактуется именно как наказание за доверчивость, как успешно завершившийся обман.

Однако в случае фацеций мы имеем дело только лишь с началом изменения традиционного взгляда на женщину, поэтому достаточно многочисленны и обратные случаи. Если муж умен и находчив, то он, в свою очередь обманом, узнает у жены всю правду. Встречаются даже дидактические наставления следующего типа: "Жене строптивой и гневливой кротко и разторопно исходно муж да пребывает и огнепалную злобу собою да укрощает, ибо ни единыя змии толико ядовитыя несть на земли, яко же жена, гневом подущена".

Оказывается возможной ситуация, когда жена даже вроде бы ничем не проявляет свое злонравие, но все равно оно несомненно и для автора, и для читателя. Такова фацеция "Муж жену вместо кипы вверже в море", рассказывающая о происшествии, случившемся на море по пути из Дании в Швецию. Началась буря и, стремясь облегчить корабль, все пассажиры стали выбрасывать за борт тяжелые вещи. "Един же некий, не имея, что ввергнути, похвати жену свою и вверже ю в море", мотивируя это так: "Аз убо ни в дому, ни в корабли тяхчайшего паче сего не обретох". То, что поступок пассажира был оправданным, подтверждается результатом: после описанных событий "и тако стройно поиде корабль".

Аналогично строится хрестоматийная фацеция "Муж утопшую жену противу воды ищет". Муж, разыскивающий утонувшую жену, обшаривая речное дно выше по течению, отвечает на все недоуменные вопросы: "Вем аз жены моей обычай, яко жива будучи, не згодися со мною, и в пригоде сей тако о ней разумею, яко зело бе упряма, того ради противу воды плыти ей". "Обычай" жены остается за пределами изображения, но никаких сомнений относительно него у читателя не остается.

Среди текстов, повествующих о наказании других пороков, наиболее часто встречаются повествования о спесивцах (чаще всего это дворяне). Такова новелла "О дворянине и о прокураторе", рассказывающая об излишне спесивом господине, не посторонившемся, когда ему кричали: "Поберегись, поберегись!" В тесноте ему разорвали одежду. Обиженный и обидчик предстали перед судьей, но ответчик не говорил в свое оправдание ни слова. Судья предположил, что он немой, и тогда истец с головой выдал себя: "Ныне нем творишися, а вчера како глаголал и вопиял еси: "поберегись, поберегись?"" Однако если в новелле Нового времени сказанного было бы достаточно и читатель был в состоянии сам представить комический эффект от такого "саморазоблачения", то фацеция, все-таки еще недалеко ушедшая от дидактической средневековой новеллы, разъясняет: "Сия слыша, судия обвини самого его, глаголя: "Сам себе осудил еси: чесого ради, слыша вопиюща, не устрашился или не поберегся еси?"". Заметим здесь же, что мотив гордости и спеси в этом тексте оказывается тесно связанным с мотивом глупости.

Подавляющее же большинство текстов фацеций строятся на мотиве остроумного действия или ответа. Некий шляхтич, утомленный долгим пребыванием у него в гостях плебана (попа), сам начинает собираться в путь. На недоуменный вопрос гостя: "Чесо ради и где едеши, а имееши нас гостей в дому у себя?" герой отвечает: "Господине, вижду, яко ты от мене ехати не хощеши, то аз сам от тебя отъехати хощу". Попадья помогает мужу выполнить трудное задание – научить медведя грамоте; приученный искать между страницами книги блины, медведь, довольно урча, листает страницы книги, создавая полное впечатление чтения вслух. Монах ловко делит курицу между хозяином, хозяйкой, двумя сыновьями и двумя дочерьми, сопровождая дележ цитатами из Священного Писания и ухитрясь при этом себе оставить большую часть. Пьяница, увидев у себя в доме вора, с недоумением вопрошает его: "Брате, не вем, чесого зде в нощи ищеши, аз уже и в день обрести ничего не могу".

Задача поучения находила свое выражение в "морали", "притче", которой заканчивалась новелла, – недаром некоторые из них в прошлом входили в качестве "примеров" в средневековые церковные проповеди и сборники религиозно-дидактической литературы, где "мораль" могла превышать по объему саму новеллу. Ранняя новелла из exempla описывает, как правило, действие, достойное осуждения, и это осуждение прямо выражено в концовке. Однако постепенно происходит "отрыв" рассказываемого от "морали", текст начинает восприниматься не как пример, а как самостоятельный рассказ. Появление этой новой функции нередко приводит к несоответствию сюжета новеллы и заключительных строк, содержащих дидактический вывод. Наиболее известный пример – вывод прозаической фацеции "О гордом дворянине": "Дворянин гордый – смерд гладный": ведь ни о каком "смерде" в тексте нет ни слова, а речь идет об остроумном сравнении гордого царского приближенного с конем.

Итак, решение дидактических задач не было вовсе чуждо авторам фацеций. Однако повторение одних и тех же или близких по содержанию концовок в различных текстах, замена дидактического вывода на демонстративное авторское отношение к описываемым событиям и действующим лицам, наконец, краткость и обобщенность подобных высказываний позволяют сделать вывод о том, что основная цель, к достижению которой стремились авторы, создавая тексты такого рода, вряд ли заключалась в "поучении" читателей. Если новелла из exempla должна была быть увлекательной, чтобы привлечь внимание к моралистической части того тезиса проповеди, который подтверждается этим примером, то фацеции привлекали внимание читателей и авторов-перелагателей прежде всего собственно увлекательным сюжетом, забавными перипетиями и коллизиями самого действия. И дидактическая концовка помещалась в конце текста во многом уже просто "по привычке", чтобы прояснить мысль, ради которой первоначально создавалась сама новелла. Фацеции в русской литературе конца XVII–XVIII вв. все чаще воспринимаются не как "антиобразцы" поведения, а просто как веселые и занимательные рассказы.