Жизнь блаженного Иеронима Стридонского

В ряду знаменитейших отцов-учителей древней западной церкви, после св. Киприана, епископа Карфагенского, занимает самое видное место блаженный Иероним.

По своей обширной и многосторонней учености, обнимавшей различные области знания, по своей неутомимой деятельности и удивительным трудам на пользу христианской науки и Христовой Церкви, по своей истинно подвижнической и глубоко поучительной жизни, по своему сильному влиянию, какое он имел на современный ему ход дел в церкви западной и отчасти восточной, наконец, по многочисленности и важности его писаний, которые имеют и будут иметь большое значение во все времена христианства, — блаженный Иероним принадлежит к таким великим, знаменитым и плодовитым учением и назиданием отцам-учителям Церкви, каковы — в церкви западной св. Амвросий и блаженный Августин, в церкви восточной — Ориген, Афанасий Великий, Василий Великий, Григорий Нисский и другие.

Тогда как другие знаменитые отцы-учителя Церкви с церковной и пастырской кафедры вещали свое сильное слово к своей пастве или ко всему миру христианскому, бл. Иероним, удалявшийся от мира, всецело посвятивший себя на тяжелые труды подвижничества, проводил жизнь то в путешествиях, то в пустыне, то в тесной и убогой кельи инока, и из этого скромного уединения подавал свой голос за истину или об истине, следил за всеми важными событиями и движениями в Церкви и жизни христианской, в большем количестве рассылал разнообразные свои писания к христианам восточной и западной церкви и не редко давал советы и наставления современным пастырям Церкви.

Его слово и его мысль всегда имеют своеобразный характер, как выражение его сильной и своеобразной души. Слово его всегда было смелое, открытое и прямое, как выражение души открытой и прямой, и потому часто встречало противодействие со стороны оскорбленного самолюбия, а сильное и до крайности резкое обличение им пороков современных христиан, еретиков и всяких вообще нарушителей чистоты и святости церковного учения, — обличение, увлекавшее часто его самого за пределы умеренной ревности, вызывало против него вражду, ожесточение и клевету. Зато многих он с особенным успехом наставлял, вразумлял, обличал, спасал и увлекал своим словом, полным силы, искренности, самоотвержения и преданности благу ближнего.

При обширных своих ученых занятиях, при многосложной и разнообразной переписке с друзьями и знакомыми, отвечая на все, чтобы ни предложено было ему со стороны ищущих совета или наставления, бл. Иероним и поэтому уже одному не всегда мог быть осмотрителен в своих ученых исследованиях и выводах, в своих ответах, и решениях на предлагаемые ему вопросы и недоумения. Как человека с пылким характером, с душою весьма восприимчивою и впечатлительною, его не трудно было вывести из спокойного состояния духа и в эти минуты заставить его говорить то, что может расходиться с прежде высказанными его воззрениями; но эти случаи относятся к области не основных его воззрений и христианских убеждений, а к области частных и спорных мнений, где он отличается свободою исследования и воззрений; и за то, всегда благонамеренный и искренний, он никогда не выдавал за решительную истину того, что выходило от него, как совет, мнение и исследование, и никогда не упорствовал, если его поправляли с любовью к истине, с основательным разъяснением того, что не договорено или переговорено было в его писаниях. Большую часть жизни своей бл. Иероним провел на востоке, где и написана им большая часть его произведений. Но по характеру первоначального воспитания своего, он — римлянин, а потому и по всем симпатиям своим, по характеру своих ученых трудов, по духу богословских воззрений, равно и по самому языку (латинскому) своих писаний, он подходит ближе к западным отцам Церкви, чем к восточным. Главное, что с этой стороны отличает его творения от творений восточных отцов Церкви, — это не расположенность его к чисто догматическим вопросам, рассуждениям и воззрениям. Творения Иеронима богаты учеными исследованиями, руководительными правилами к изъяснению Св. Писания, практическими советами и наставлениями и аскетическим учением; но теоретический догмат, отвлеченное богословское воззрение было ему не по духу, и он не мог своею мыслию долго и спокойно держаться в области догматических исследований, если обращали его мысль в эту область другие. Этим объясняется, почему он, живя на востоке во время самых живых и горячих споров православных с арианами, мало принимал в том живого участия и даже иногда уклонялся от участия в том, между тем как он с востока следил за движением ересей в западной церкви и писал опровержение их (например, ересь пелагиан и ересь Гельвидия, отвергавшего приснодевство Божией Матери). Это потому, что западные ереси искажали практическую сторону христианства. Частные, отличительные черты многосторонней ученой его деятельности и разнообразных его писаний, особый характер ученой, нравственной и догматической его мысли мы укажем при встрече с самыми его писаниями.

Бл. Иероним постоянно и постепенно возрастал и усовершался в своей ученой, как и аскетической жизни. Оттого первые годы его жизни на избранном уже им самим поприще, некоторые из первых его воззрений и убеждений им тем более первые его сочинения часто далеко не похожи на дальнейшие и последние.

Труженик на поприще христианского самоотвержения и аскетической жизни, и труженик на пользу христианской науки, христианской истины и распространения христианского ведения между ближними — вот немного слов, которыми очерчивается с главных сторон вся полнота многосложной деятельности и поучительной жизни бл. Иеронима. И потому писать жизнь бл. Иеронима не возможно без обозрения всей ученой его деятельности и без разбора главных его творений; равно как и наоборот, если бы нужно было говорить о писаниях его, для этого нужно было бы писать целую его жизнь. Оттого самые лучшие источники для жизнеописания бл. Иеронима — собственные его писания, и самая лучшая биография его будет та, которая будет извлечена из его писаний и вместе будет обнимать своим содержанием всю ученую деятельность его и объяснять происхождение и сущность каждого из его творений.

Так и составлялись все жизнеописания бл. Иеронима, какие мы имеем из-под рук издателей его творений. Лучшие из них в этом отношении — одно из двух (первое) жизнеописаний, помещенных во XXII томе латинской "Патрологии" Миня. Мы главным образом, это жизнеописание имели в виду при составлении нашей биографии бл. Иеронима, которую здесь предлагаем.

В жизни бл. Иеронима довольно резко обозначаются два главных периода с особым характером ученой и подвижнической его деятельности: это I) время его воспитания и беспрерывных путешествий его и странствований, — время его любознательности и желаний учиться, — время тяжелой борьбы с самим собою, до поселения его в Вифлееме, 344—387; II) время безвыходной жизни в Вифлееме, время ученой его деятельности и трудов на пользу церкви и вместе время высокой аскетической жизни, 387—420 г.

I. Жизнь бл. Иеронима до поселения его в Вифлееме (344—387).

Блаженный Иероним родился в Далмации, в городе Стридоне, лежавшем, как определяет сам Иероним, на границе Далмации с Паннониею. Год рождения Иеронима. по всем соображениям, не мог быть раньше 340 г. по Р. X. Вспоминая о своем детстве, Иероним часто говорил о множестве слуг в отцовском доме, о своей привычке к роскошному столу, о своем домашнем учителе и о своем товариществе с детства с таким человеком, каков был богатый, ученый и знатный Боноз. Все это дает основание заключать, что отец Иеронима, Евсевий, был человеком богатым и знатным. У Иеронима была сестра (имя ее неизвестно), которую он нежно любил, горько оплакивал потом падение ее и искренно радовался, когда узнал об ее восстании; — был младший брат, Павлиниан, с именем которого мы не раз встретимся в жизни и творениях Иеронима; — была тетка по матери, Касторина, на которую долго гневался Иероним, может быть за небрежный надзор ее за сестрою его; — была бабка, о которой Иероним говорит, как о заступнице своей пред строгим учителем. Это последнее обстоятельство, в связи с тем, что Иероним нигде не говорит о своей матери, что вину нравственного падения сестры своей слагает на небрежную тетку, дает основание думать, что Иероним лишился матери своей еще в раннем детстве и воспитывался в этом отношении сиротою.

Семейство бл. Иеронима было все христианское. Эта выгода в деле начального воспитания Иеронима не всякому доставалась тогда на долю сверстников его. И это не осталось безразличным для будущей судьбы Иеронима; впоследствии он не раз обращался к воспоминаниям о своем детстве и юности и всегда с достоинством говорил о себе, что он с раннего детства воспитан и утвержден в христианском благочестии. Иначе вспоминает Иероним о начальном светском (научном) образовании своем. Живому, резвому и горячему по природе и характеру, Иерониму, с самого раннего детства, досталось иметь домашним учителем своим человека сурового, строгого и взыскательного: таким описывает своего Орбилия (имя домашнего учителя) сам Иероним. Живая, нежная и впечатлительная душа Иеронима росла и развивалась под влиянием двух противоположных нравственных сил: с одной стороны его горячо любила, нежила и лелеяла его старая бабушка; с другой стороны на него постоянно веяло педагогическим холодом, строгостью и взыскательностью сурового учителя, которому дитя, как видно, отдано было в полное педагогическое распоряжение. Не в этих ли противоположных влияниях на впечатлительную душу дитяти заключается, между прочим, причина той постоянной строгости к себе и другим в характере Иеронима, которая составляет отличительную черту его личности и которая однако ж так мало гармонирует с его мягкою и полною любви к другим душою? Известно, что нежные и впечатлительные души, особенно в детском возрасте, сильно поддаются влиянию окружающей их среды и полученные в это время глубокие впечатления остаются в них неизгладимыми на всю остальную жизнь.

Не светлые воспоминания остались в душе Иеронима и о нравственно-религиозном состоянии христиан его родины; свежую душу юного христианина глубоко оскорбляли некоторые явные недостатки местной его церкви. Он называет свою родину "средоточием невежества и грубости, где не знают другого бога, кроме своего чрева, где занимаются только настоящим, нисколько не думая о будущем, и где святее всех тот, кто всех богаче". И епископ этой паствы, Лупицин, был, по отзыву Иеронима, "кормчий слабый и неведущий, который взялся править судном полуразбитым и со всех сторон заливаемым водою; это был слепец, который других слепцов вел в яму". Суд этот можно признать строгим и преувеличенным со стороны Иеронима, всегда и везде жаждущего и ищущего одного совершенства: мы знаем, что он едва ли не хуже этого описывал и римскую церковь своего времени; не пропустил случая упрекнуть и христиан Церкви восточной. Но все же в основании его отзыва о церкви стридонской нужно полагать действительные явления, которых не мог бы одобрить суд и самый снисходительный. В этих обстоятельствах, в связи с другими глубоко потрясавших нежную и благочестивую душу юного еще Иеронима; не заключается ли, между прочим, причина того безграничного самоотвержения и той неутомимой деятельности, с какими он шел по избранному пути, желая служить всеми своими силами благу и совершенству современных ему христиан? Мы тем охотнее допускаем влияние этих обстоятельств на такую высокую решимость Иеронима, что впереди в жизни его мы не встретим каких-нибудь определенных резко выдающихся причин, которыми бы удобно объяснилось то настроение его души, с каким является он сейчас по окончанию своего образования.

По окончанию домашнего образования, Иероним, и по собственному желанию своему и влечению духа, и по видам отца, и по обычаю времени, отправляется в Рим для того, чтобы в тамошних школах и у тамошних знаменитых ученых получить высшее образование и изучить науки. Мы не видим определенной, частной цели, с какою Иероним вступил бы на эту дорогу высшего образования. Может быть независимое положение отца его давало ему возможность не назначать своего сына ни к какому частному ученому званию или труду: кажется, со стороны его предполагалось просто видеть своего сына образованным человеком без частных видов; не видно, чтобы и сам Иероним созидал себе при этом определенные планы; он отправлялся в Рим слушать все гуманные науки, какими владело тогдашнее звание. Боноз и теперь не разлучался с Иеронимом, одушевляясь одною с ним целью и одним рвением к науке. Иероним был еще не крещен, следуя обычаю того времени.

С особым чувством уважения вспоминаем мы это время в истории христианства. Родители без боязни отдавали своих детей учиться у языческих наставников, нисколько не опасаясь за чистоту их христианских убеждений и за сохранение христианского их настроения; дети, слушая науку, созданную гением языческих народов, слушая со слов наставника-язычника, в кругу товарищей — наполовину язычников, читая и изучая сочинения, писанные язычниками, — христианские дети, под влиянием всего этого, менее всего благоприятствовавшего христианству, не только не ослабляли своих христианских убеждений и христианского настроения духа, но еще очищали, возвышали, расширяли и укрепляли их при выходе из среды и из-под влияния язычества. Нельзя сказать, чтобы язычество в школах и в науке этого времени, о котором говорится, не проявляло старой вражды своей к христианству: удаленная из судов и с площадей вражда эта еще жива и свежа была именно в школе и науке языческой, где язычество все еще мечтало о победе. Отчего же выходило такое явление в пользу христианства, а не язычества? Не объяснишь этого духом времени и перевесом господства христианства над язычеством в сфере государственной и жизни общественной; не объяснишь этого явления и противоположностью и открытою враждою христианства с язычеством, когда представители того и другого, отталкивая друг друга, тем самым осторожно блюдут свое умственное и нравственно-религиозное достояние; нет, нужно отдать справедливую честь тогдашнему домашнему воспитанию детей со стороны христианских родителей и тогдашнему влиянию домашнего христианского благочестия, которым проникалась и дышала семейная жизнь и деятельность христиан. Сам Иероним все сокровище христианского настроения собственной души усваивает исключительно влиянию домашнего своего воспитания. Сближая подобные явления того времени с духом и обстоятельствами времени нашего, когда домашняя жизнь и домашнее воспитание слишком мало христианского дают молодому поколению, а гуманные школы и науки недружелюбно относятся и к тому небольшому запасу христианского знания и настроения, какой выносят из домашней среды воспитанники этих школ и этих наук, мы не можем оторваться думой от того доброго, благодатного времени, которое так много обличительного и поучительного может передать нашему времени и нашему учащемуся поколению!... Иероним, как и Боноз, шли в Рим слушать науку, учиться искусству в школах у язычников, и мы увидим, что вынесли из этой среды наши два друга относительно христианских своих убеждений.

Чему и как учился, что изучал Иероним в римских школах, у римских ученых того времени?

II. Немногосложен был курс наук, какие преподавались тогда современному юношеству, или какие пришлось слушать в Риме Иерониму: грамматика, риторика и диалектика — вот названия наук, которые заключали тогда в себе весь курс наук словесных, не исключая и истории словесности, и курс логики и философии. К этому присоединялись еще практические занятия по ораторскому искусству в школе, или в судах, и чтение философских систем в подлиннике. Так описывает, по крайней мере, свои занятия сам Иероним под руководством наставников в Риме. Грамматике Иероним учился у знаменитого тогда Доната, которого Иероним хвалил за искусство, с каким он объяснял древние произведения словесности, риторике — у знаменитейшего Викторина, который во все время продолжения своих уроков удивлял слушателей своим искусством и знанием и заслужил от них честь видеть собственную статую на площади Траяна среди великих мужей империи, а под конец жизни удивил язычников тем, что обратился в христианство. Об учителе диалектики Иероним не упоминает; говорит только, что из этой науки он узнал различные законы суждений и способы умозаключений.

Не велик был, говорим, курс наук, на котором воспитывали тогда в Риме юношество; нельзя хвалить эти науки и за тогдашнее направление их. Под влиянием практического взгляда Рима, эти науки, как и все другие, потеряли теперь то высокое нравственное значение знания, как существенной потребности разумного духа человеческого, каким они проникались в свое время в Греции, а получили житейское, утилитарное направление, по которому достоинство науки измерялось степенью прилежания ее к общественной жизни, или житейской пользе. Отсюда образовался фальшивый характер в методах преподавания наук, в способах изучения их, и особенно в деле упражнения в ораторском искусстве. Римское красноречие утратило в это время прежнюю свою силу и свое достоинство; его часто заменяла бездушная и надутая декламация. Учащихся заставляли писать о предметах и не относящихся к действительной жизни и недостойных искусства, или защищать ложь и опровергать истину. Сам Иероним часто с неудовольствием после воспоминал об этом жалком направлении красноречия и в школах и в обществе римском. В одном месте он припоминает о себе, как он учился декламировать сочиненные им словопрения, как ходил по временам с этою целью в судебные места, как там красноречивейшие ораторы спорили между собою с таким ожесточением, что, забывая дело, начинали ругаться и осыпали друг друга едкими остротами. В другом месте своих сочинений он говорит о себе, как ему, уже в глубокой старости, часто представлялось во сне, будто он в изящной прическе и в тоге декламировал в присутствии ритора-учителя своего сочиненное словопрение и как, пробудившись от сна, рад бывал, что это сон, а не действительность. Такое направление красноречия не нравилось молодому Иерониму и отвращение его от таких судебных прений, на которые мы указали, было причиною, может быть, того, что он и сам не избрал себе звания адвоката, к которому по видимому приготовляли его римские ораторы, и хвалил других своих друзей, уклонившихся от этого звания. "Вы, писал он после двум тулузским друзьям своим, Минервию и Александру, — вы поступили как умные и образованные люди, что оставили собачье, по выражению Аппия, красноречие и обратились к витийству Христову, то есть, оставили должность адвокатов или судебных ораторов". Но, при всем том, Иероним не остался свободным от влияния этого фальшивого направления в тогдашнем, красноречии, и следы ложного вкуса очень заметны в сочинениях его, особенно первых по времени. Время от времени Иероним постоянно вырастал в этом отношении и очищал и усовершал свой вкус под влиянием христианской и отеческой литературы, так что самые первые литературные произведения совершенно не похожи на последние: мы увидим это; но увидим и то, что совершенно он не освободился от этого влияния, какое произвел в нем ложный вкус тогдашней риторики, до конца своей литературной деятельности.

III. При изучении диалектики, Иероним, под влиянием природной любознательности и особого сочувствия к философии, любил читать и изучать системы древних философов. По собственному его признанию, он прочитал и изучил, бывши в Риме, философские сочинения Платона, Диогена. Клитомаха, Крантора, Карнеада, Поссидония, Порфирия и комментарии Александра Афродизея на сочинения Аристотеля. Под влиянием этой любви к древнему любомудрию, в связи с любовью к древним произведениям словесности, Иероним собирал покупкою и списыванием разные произведения древних философов и поэтов; составленную из таких сочинений библиотеку постоянно, как увидим, и после имел при себе, перечитывал ее и до того усвоил себе содержание многих из этих книг, что, при рассуждении его о каких бы то ни было предметах, у него ложились как бы невольно с пера на бумагу целые отрывки из языческих сочинений в подтверждение тех мыслей, которые он излагал или доказывал: это вы встретите не только в сочинениях его ученого или исторического характера, но и в его переписке и даже в толкованиях на Св. Писание. Это — такая черта в сочинениях Иеронима, за которую укоряли его друзья и враги, которую он и сам не одобрял впоследствии и решился отвыкнуть от ней; но не отвык совершенно до конца своей жизни и ученой деятельности. Эта черта довольно иногда затрудняет чтение творений Иеронима на латинском языке: часто нужно смотреть да смотреть, чтобы приметить фразу, взятую из языческого поэта или философа.

Есть и еще одна черта в характере Иеронима, которую оставил в нем Рим своим могучим влиянием и которая сохранилась в душе его на всю жизнь. Пылкая, впечатлительная душа, увлекающаяся натура Иеронима нравственно не устояла против напора наглого и обаятельного распутства, каким упивался и тогда еще дряхлый Рим под знаменем древнего язычества. Как широки были размеры, в каких поддался Иероним обаянию столичного разврата, мы не знаем; знаем только, что падение его совершилось именно под действиями всестороннего влияния распутства и разгула страстей, какими волновалась неисцельно испортившаяся и заживо разлагавшаяся жизнь всемирной столицы. Вот исповедь в этом отношении самого Иеронима. В письме к другу своему Илиодору Иероним с горечью воспоминает о своем прошедшем и, описывая всю широту римского распутства, предостерегает друга от тех соблазнов, от каких не мог уберечься сам. "Я даю тебе, пишет он, это наставление не потому, чтобы сам я, как искусный кормчий, сохранил свой корабль и свой груз в целости, и не потому, чтобы не знал, что такое буря. Напротив, подобно человеку, только что выброшенному бурею на берег, я указываю другим пловцам на подводный камень и дрожащим голосом вопию: берегитесь, здесь, в этой бездне, волнуемой непрерывно вихрем, любовь к наслаждениям плоти, как другая Харибда, привлекает путников и губит их. Там бесстыдство, подобно известной Сцилле, является под приятным лицом женщины и производит гибельное крушение невинности. Здесь берег, населенный варварами, здесь демон, со своими клевретами, рыщет по морю, как пират (разбойник), готовый наложить свои цепи на всех, кто только попадется в его руки. Будьте всегда осторожны. Пусть море кажется вам так же спокойно, как тихое озеро; пусть поверхность вод его чуть-чуть колышется под тихим ветерком: эта равнина скрывает под собою высокие горы; под нею кроется враг, внутри нее опасность.

Изготовьте же свои снасти, распустите паруса: напечатлейте на челе своем знамение креста; эта мнимая тишина на самом деле — буря". Можем думать однако же, что падение Иеронима было не минутное, не случайное, не такое, которым падают иногда и великие праведники в минуты сильных искушений и которого не повторяют более; нет; падение юного Иеронима было более или менее продолжительным увлечением на путь порока — увлечением, в продолжение которого ему стали известными все разгульные хороводы и оргии, которые создало и разыгрывало бесстыдное на этот раз язычество. Мы так думаем потому, что Иероним, будучи уже в пустыне, среди изнурительных подвигов поста и молитвы, не мог иногда, как сам говорит о себе, без труда освободить мысль и воображение свое от соблазнительных образов, в какие облекался разгул страстей римского юношества. Такие глубокие раны не бывают следствием минутных увлечений.

Как бы то ни было, впрочем, для нас замечательны тем эти обстоятельства из жизни юного Иеронима, что они, кажется нам, произвели крутой и решительный перелом в целях жизни и в направлении мыслей его. С такими горячими, живыми и впечатлительными натурами людей, какова была и натура Иеронима, бывает так, что одно какое либо, сильно потрясающее их, обстоятельство вдруг производит перелом в их мыслях, действиях и желаниях и дает иное, часто неожиданное, направление жизни их; с ними бывает так, как было с Ефремом Сирийским, Мариею Египетского и многими другими. Такие люди неожиданно могут удивлять мир своими добродетелями и подвижническими трудами, доселе удивляя его своими пороками. Иероним среди ученических увлечений за разгульною римскою молодежью и вместе среди одушевленных занятий науками и больше всего философиею, вдруг хочет сделаться иным человеком, совсем не тем, к чему могло вести его все предыдущее образование его.

Нравственный переворот в своей жизни Иероним начал с того, что вдруг пожелал принять крещение. Это — не в обычае тогдашнего времени: кто отлагал свое крещение тогда, — отлагал до лет самого зрелого мужества, а часто и до глубокой старости. Иероним принимает крещение после 20-ти лет (ок. 364 г.), когда сам себя называет еще юношею. Вместе с этою решимостью, Иероним, доселе преданный наукам да шумным развлечениям, ищет занятий религиозных, упражнений, оживляющих душу священными воспоминаниями христианской древности. Под Римом, в земле под этим городом, тянулись на огромном пространстве пещеры, образующие собою как бы другой Рим: это — священные убежища христиане и первые их храмы в тяжкие времена гонений и вместе последние жилища, где полагались смертные останки братьев и мучеников христианских. Эти-то подземелья (катакомбы), священные по великим воспоминаниям первых веков христианства, с любовью посещал теперь Иероним в часы отдохновения от научных занятий. "Вместе со своими товарищами и сверстниками, пишет он о себе, я имел обычай по воскресным дням посещать гробницы апостолов и мучеников, спускаться часто в пещеры, вырытые во глубине земли, в стенах которых по обеим сторонам лежат тела усопших, и в которых такая темнота, что здесь почти сбывается это пророческое изречение: да снидут во ад живи (Пс. 54, 15); изредка свет, впускаемый сверху, умеряет ужас мрака, так что отверстие, чрез которое он входит, лучше назвать щелью, чем окошком. Там ходят шаг за шагом (ощупью) и среди мрачной ночи вспоминается (приходит на память) этот Виргилиев стих: "Повсюду ужас и самое безмолвие пугает душу".

Мы думаем, что среди этого нравственного потрясения и перелома в душе Иеронима, под влиянием свежего и глубокого чувства раскаяния об утрате невинности, начало слагаться в душе его то убеждение, которое после, под влиянием других причин, принимало у него размеры крайности — убеждение, в силу которого он любил в похвалах своих девству превозносить его достоинство до унижения достоинства брака и брачного состояния. Всматриваясь в существо этого убеждения Иеронима, нельзя не заметить в нем более силы чувства, чем ясности и отчетливости сознания или зрелости убеждения. "Девство я до небес превозношу не потому, чтобы оно было моею добродетелью, а более из особого уважения к тому, чего сам не имею. Хвалить в других то, чего сам не имеешь — это выражение искренней и скромной исповеди". Такое объяснение своего уважения и своих чрезмерных похвал девству высказывает сам Иероним, и в этом объяснении нельзя не видеть связи между похвалами его девству и между нравственным его падением. Такие пылкие натуры, какова натура души у Иеронима, способны всю жизнь оплакивать то, что в свое время способны были потерять в одну минуту.

 

По обычаю тогдашнего времени нельзя было быть ученым, не посетивши лично лучшие училища и не послушавши разных ученых. Тем менее живая, тревожная, постоянно жаждущая деятельности и редко утомлявшаяся душа Иеронима могла остановиться в своих познаниях на том, что могли дать ему риторические и философские школы в Риме. Окончивши то в своем образовании, что можно было окончить в Риме, Иероним вместе с тем же своим товарищем и другом, Бозоном, предпринял путешествие.

Путешествовать на этот раз он решился в Галлию, где преподавание особенно словесных наук в некоторых школах спорило тогда с преподаванием в римских школах. Но на пути в Галлию они посетили Аквилею, этот богатый и славный тогда город в верхней Италии, близ Адриатического моря. Но, как увидим сейчас, не столько ученые, сколько другие тайные цели занимали уже теперь душу этих двух молодых путешественников. В Аквилее мы их видим не в школах, а в монастыре. Они проводят время в беседах не с представителями светской науки, а изучают науку христианского ведения, и обращаются, беседуют и дружатся с подвижниками в монастырях и вообще с людьми благочестивой жизни. В Аквилее был тогда епископом Валериан, человек, отличавшийся строгою христианскою жизнью и ревностью по вере в борьбе с арианством, от которого он совершенно очистил свою паству. Достойный епископ окружил себя отличным клиром из людей умных, благочестивых и достойных своего священного звания. Это были: пресвитер Хромаций, брат его диакон Евсевий, архидиакон Иовин, друг и родственник их, Илиодор, впоследствии епископ, племянник его, Непоциан известный по письмам к нему Иеронима, иподиакон Никеас, с которым тоже после переписывался Иероним. К этому обществу принадлежал инок Хрисогон, в котором после Иероним удивлялся глубине смирения. Там был и Руфин, наставленный и утвержденный в вере братьями Хромацием и Евсевием, — Руфин, который скоро стал любимейшим другом Иеронима, а потом жестоким и непримиримым врагом его. К этому обществу привязался в Аквилее всей юной и пылкой душой Иероним и в беседах с ним о христианстве и добродетели любил проводить время. Особенно полюбил он трех друзей, Хромация, Евсевия и Иовина, за их строго христианскую жизнь и обширные богословские познания. Они со своей стороны уважали и ценили в Иерониме богатые дарования, любовь к знанию и высказывающееся стремление к строгой аскетической жизни. Иероним после писал к ним всегда с восторгом и самыми приятными воспоминаниями об их благочестии и о своей любви и привязанности к ним.

Во время пребывания своего в Аквилее, Иероним жил, кажется, в том же монастыре, где проживал тогда и Руфин. Тут эти два ретивые юноши сошлись и в мыслях и в желаниях и взялись изучать христианское богословие. Мы увидим после, что Иероним с особенною приятностью вспоминал об этом времени, когда он с Руфином, изучая богословские науки, рассуждал, спорил, вместе ошибаясь и вместе поправляя свои ошибки, с помощью общих наставников и друзей своих в Аквилее. Но более всего замечательно для нас следующее обстоятельство из жизни Иеронима в Аквилее. Вместе с Руфином он часто удалялся из Аквилеи в Конкордию, — место рождения его друга, и там любил беседовать с почтенным старцем Павлом, учеником св. Киприана и страстным любителем Тертуллиана, которого Павел иначе и не называл, как своим господином. Вместе с Павлом Иероним много читал писаний Тертуллиана и много наслышался о нем. После этого нам хорошо объясняется, почему в богословских воззрениях и убеждениях Иеронима очень резко выдаются по местам такие воззрения, какие известны были и принадлежали только африканской церкви, и те крайние мнения, которые развиты с особою силою только у Тертуллиана. Под влиянием особого душевного состояния, когда Иероним, рванувшись от мира, искал другой среды для своей жизни и когда аквилейские друзья много могли подействовать на выбор его в пользу жизни монашеской, Иероним целиком взял из писаний Тертуллиана то суровое учение его о девстве о брачном состоянии и о втором браке для христиан, к которому и без того сам по себе мог быть склонен своим покаянным чувством Иероним. Тертуллиан, значит, — руководитель Иеронима в учении его о девстве, о браке и вдовстве.

Из Аквилеи Иероним отправился в Галлию вместе с Бонозом. В Галлии они довольно долго пробыли в городе Тревирах (Трире), — в этом знаменитом галльском городе, где часто проживали римские императоры и где поэтому само собою развились школы и высоко поднято было образование. Здесь, как и в Риме, Иероним хотел заниматься науками и приобретением (списыванием) книг; но выбор книг и характер ученых занятий, кажется, определялись теперь у него не столько прежнею целью путешествия, сколько влиянием последних обстоятельств и отношениями к нему аквилейских друзей: мы знаем, что он, посещая школы трирские и слушая светские науки, в тоже время списывал, по просьбе Руфина , недавно вышедший обширный трактат Илария Пиктавийского о соборах, написанный этим знаменитым защитником веры в 356 году для епископов галльских. Имея главное местопребывание в Трире, Иероним путешествовал по другим местам Галлии. В числе замечательных явлений Иероним передает, что он видел варварский народ в Бретани, называвшийся тогда Антикотами, которые любили питаться человеческим мясом, не смотря на то, что в лесах их водились большими стадами свиньи и разные звери. Одним яз постоянных занятий Иеронима в Галлии было изучение местного языка. После он делал свои замечания о нем сравнительно с языком Галатян, когда писал толкование на послание к ним апостола Павла. Последующая переписка Иеронима показывает, что он, будучи в Галлии, знакомился не с учеными только людьми, но и с лицами, с которыми связи могли определяться только нравственными и религиозными отношениями. Мы знаем, например, что он писал с востока к Гедибие, которая с отдаленных пределов Галлии посылала к нему за советом касательно разумения многих истин Священного Писания и правил поведения в состоянии вдовства.

Нельзя не приметить, что в путешествии Иеронима по Галлии, в его ученых занятиях, в его изучении страны, в его знакомствах и связях не видно ни определенной мысли, ни определенной цели, ни однообразного плана. Это значит, что человек делает не то, чем занята душа его: во все время пребывания Иеронима в Галлии, душу его не покидала дума о жизни уединенной и аскетической, о такой святой и нравственной высокой жизни, светлый и возвышенный образ которой он видел в святом обществе аквилейских друзей своих. Под влиянием разнородных, разнообразных и разнохарактерных впечатлений Галлии, этой полудикой и полуобразованной тогда страны, заметная дума его о монашестве глубже и глубже проникала в его душу и овладела наконец всем существом его, всеми мыслями и желаниями его. Там, на берегах Рейна, он решил свою судьбу, — дал обет пред Богом и своею совестью посвятить себя на жизнь аскетическую. Тоже самое сделал и друг его Боноз. С этою неизменною решимостью они возвратились из Галлии в Аквилею, в общество друзей своих, или, как Иероним называл их, в общество блаженных.

В этом обществе Иероним встретил теперь Евагрия, пресвитера антиохийского, путешествовавшего с востока на запад и теперь только что возвратившегося тоже из Галлии. В Галлии он был свидетелем чуда над одною женою, невинно осужденною на смерть. Обстоятельства этого чуда — следующие. К правителю лигурийской области привели женщину, которую муж обвинял в преступных связях с одним юношею. Под пыткою железных когтей юноша объявил себя виновным в преступлении, которого он не совершал: он хотел скорее умереть в муках смертной казни, чем терпеть продолжительность мучений от ужасных зверских пыток. Женщина на этот раз была тверже его. Никакие орудия пыток не могли исторгнуть у ней мнимого признания в преступлении, которого она не знала. Среди мучений она молится к Господу Иисусу об укреплении сил своих для перенесения невинного страдания. После напрасных истязаний, судья приговаривает и жену, и юношу к смерти. На месте казни, среди толпы, устремившейся к кровавому зрелищу, юноша умирает под ударом меча. Но тот же самый палач тем же мечем четыре раза ударяет по слабой шее женщины, и — меч сгибается, не делая даже вреда невинной. Толпа волнуется, желая спасти невинную; но ликторы усмиряют народ и новый палач новым мечем еще три раза поражает женщину и она, как бы мертвая, падает на землю. Клирики, назначенные для погребения подобных тел, замечают в женщине признаки жизни и спасают ее от нового преследования суда. Рассказ Евагрия об этом чуде растрогал аквилейскую братию и они убедительно просили Иеронима записать это происшествие на память потомства. Иероним уважил просьбу друзей и вот что было первым предметом первого сочинения его. Это было в 370 г. Сочинение имеет форму письма к другу Иннокентию. Предмет сочинения частный, но само сочинение замечательно тем, что написано со всем первым жаром и искусством тогдашнего светского красноречия, без нужды и без строгого вкуса расточаемого молодым и неопытным сочинителем. Вот образчик: "Мне ли, говорит он в начале письма, мне ли, который не правил еще и на тихом озере легкою ладьею, вверять себя шумящим водам Евксина? Я уже вижу кипящие волны, их белеющую пену; я трепещу бури и подводных камней, и если пускаюсь в открытое море, если берусь за кормило, то лишь потому, что об этом умоляет меня Иннокентий". Мы нарочно выписываем эти строки, чтобы показать, как это первое сочинение Иеронима, сильно отзывающееся школою тогдашнего римского красноречия, равно как и другие ближайшие по времени произведения к нему, мало походят на дальнейшие и особенно на последние писания. Иероним в этом отношении постоянно вырастал и совершенствовался, постоянно исправлял и усовершал литературный вкус свой по образцам христианских писателей, оставляя образцы писателей языческих.

Фамильные дела вызвали Иеронима из Аквилеи на родину, в Стридон. Особенно слухи о дурном поведении сестры его сильно огорчили его и заставили его поспешить на родину. Дурные слухи о сестре оправдались. Но к утешению своему, он нашел, что благочестивый диакон стридонской церкви, Юлиан, своими советами и убеждениям, начал уже извлекать падшую из пропасти, в которую попала она по юношеской неопытности и увлечению. Иероним неоднократно после писал письма к этому Юлиану и всегда с глубокою благодарностью отзывался об его благотворном участии в судьбе падшей сестры своей. Теперь же по этому поводу Иероним сильно размолвил с теткою своею, Касториною, и вероятно жестоко укорял ее за слабый надзор за своею сестрою. Кажется, что он упрекал в этом же и епископа стридонского, Люпицина, и за это навлек на себя гнев и вражду этого епископа, которого Иероним изображает слабым в своих прямых обязанностях, но сильным во вражде и преследовании против тех, кто подпал его гневу: в письмах к Юлиану, где Иероним благодарит его за спасение сестры своей, тут же всегда дурно отзывается о Люпицине, как о личном враге своем: "Пусть эта гидра испанская (Люпицин) грызет меня своими злобными клеветами, пишет он в одном письме своем к Юлиану , я не боюсь суда человеческого, зная, что должен отвечать за свое поведение пред судьею моим, Богом".

Эти огорчения, испытанные Иеронимом на родине, глубоко потрясли душу его и произвели в ней решительный и неожиданный поворот. Иероним решился уже быть монахом; но он еще не имел в виду определенного плана, где и как он посвятит жизнь свою Богу. Доселе он питал безотчетную привязанность к аквилейской братии и, может быть, на долго не разлучился бы с этим благочестивым обществом. Но теперь он вдруг решил в душе своей, что монахом нельзя быть в городе среди родных и знакомых. Ему нужна была теперь страна, где бы никто не знал и не развлекал его, ему нужна была пустыня с невозмутимым молчанием, где бы он был один в беседе со своею душою, своею совестью с Богом.

В 372 году, Иероним вдруг, как бы внезапною бурею, был увлечен непреодолимым желанием перенестись в ту землю, которая давно сделалась предметом посещений благочестивых поклонников. Восток — страна древних наук и преданий, свидетель величайших деяний, совершившихся в мире, так богатый священными воспоминаниями для благоговейного сердца христианина —восток не мог не привлекать к себе Иеронима, который жаждал теперь и религиозных познаний, и аскетических подвигов, и удаления от шума жизни и людей, и внутреннего поиска души. Под влиянием этих непреодолимых желаний он вдруг оставил Италию, любимое общество своих друзей аквилейских и, пользуясь предложением Евагрия (прибывшего, как мы уже заметили, с востока по делам церкви и теперь отправлявшегося в родную землю) -- быть ему спутником и руководителем, Иероним отправился в желанную страну. Вместе с ним отправились туда, — Иннокентий, искренний друг Иеронима, Гилас, прежде бывший рабом блаженной Мелании, но заслуживший себе свободу честностью и чистотою жизни, и Илиодор. При утомительных трудах путники эти, как описывает сам Иероним, прошли Фракию, Понт, Вифинию, Галатию, Каппадокию и палящую Киликию; наконец, после тяжелого странствования, вступили в Сирию, как в пристань к желанной стране, после бурь и кораблекрушения. Во время путешествия Иероним видел Анкир, митрополию Галатии, и был свидетелем возмущавших ее ересей. В окрестностях Киликии посетил он св. старца Феодосия с его братиею, которого теперь лично, а после письменно, просил, чтобы он своими молитвами содействовал ему скорее расстаться с миром и утвердиться в пустыне и в жизни аскетической.

На отдаленных пределах Сирии, в пустыне, сопредельной сарацинам, Иероним хотел начать труды своей уединенной аскетической жизни. Но еще на пути его постигла тяжкая болезнь, от которой не могла предохранить его и дружеская заботливость о нем Евагрия. Это обстоятельство заставило Иеронима остаться в Антиохии, в доме своего спутника Евагрия. После тяжкой болезни Иероним для поправления сил, значительно упавших, и от болезни и от борьбы душевной, отправился, по совету Евагрия, в родовое поместье его, — Маронию, не вдалеке от Антиохии. Здесь, оправившись немного от слабости, он, в видах необходимого для здоровья развлечения, — проводил время то в беседах с новыми для него лицами , то более с своими старыми друзьями, — греческими и римскими классиками, которые всегда, как и теперь, были при нем. Еще в римской школе он имел особенную страсть собирать книги и даже собственноручно списывать их. Удаляясь на восток, решаясь навсегда оставить родину, друзей и все близкое сердцу, Иероним не мог расстаться со своею библиотекою, которая стоила многих трудов и усилий. Эта любовь к книгам не оставляла Иеронима и во всю жизнь его; для приобретения их он не щадил никаких трудов и издержек, и самым дорогим для него подарком со стороны его друзей был тот, когда они присылали ему хорошую книгу, которой недоставало в его библиотеке. "Ты заменишь для меня все услуги тем, писал он из пустыни к одному другу, если доставишь мне списки книг, которых нет у меня и которых перечень прилагаю здесь. Евагрий из уважения к талантам и привычкам Иеронима вполне удовлетворял этой склонности его. Он заменял собою потерю всех друзей, оставленных им на западе. Кроме прекрасного помещения и содержания, он нанимал писцов, которые служили Иерониму в переписке необходимых для него сочинений, и принял на себя заботу получать и доставлять все письма, какие из разных мест присылались на его имя. Редкое бескорыстие и самоотвержение дружбы!

Между тем не одна болезнь и истинно великодушное поведение Евагрия в отношении к своему другу задержала Иеронима в Антиохии и отвлекала от Сирийской пустыни, которую он избрал местом своих будущих подвигов; виною этому была и обычная его любознательность, для которой представлялась теперь обильная пища. В Антиохии был в то время человек, который изъяснением Св. Писания славился на всем востоке и привлекал к своей кафедре многочисленных слушателей; это — Аполлинарий, епископ Лаодикийский, впоследствии ересеначальник, но в то время еще не обнаруживший своих заблуждений и уважаемый самыми великими святителями церкви. С этим-то знаменитым наставником того времени познакомился бл. Иероним, живя в Антиохии, и у него слушал первые уроки о Св. Писании с большим вниманием и прилежанием, хотя вместе с тем, как после говорил Иероним, не без разборчивости и осторожности, стараясь усваивать преимущественно одно полезное и отрицать неправый смысл в толковании слова Божия. Но, увлеченный примером своего учителя, Иероним захотел попробовать свои молодые силы в том же деле и написал толкование на книгу пророка Авдия. Можно представить, что это было за толкование. Оставивши историческую и буквальную сторону книги, Иероним пустился в объяснения таинственные и аллегорические. Толкование это не дошло до нас. Но, спустя тридцать лет, когда Иероним писал другое толкование на эту книгу Писания, сам делает отзыв о нем не как о книге, назначаемой для употребления, а как об опыте юношеского упражнения, которого недостатков после сам стыдился.

Иероним пробыл в Антиохи около двух лет (до 374 г.). При внешнем довольстве, при расположении к нему Евагрия, он перенес здесь тяжелую весть о потере любимых своих друзей, бывших спутников своих. Иннокентий, называвший при всех случаях Иеронима не иначе как братом и которого Иероним со своей стороны называл частью души своей, на пути к Иерусалиму, после непродолжительной болезни, умер ; за ним последовал и Гилас. Оставленный друзьями, которые решались всюду следовать ему и готовы были разделять его будущие подвиги, Иероним, несмотря на горячую любовь к себе Евагрия, все еще удерживавшего его в Антиохии, начал думать о ближайшей цели своего прибытия на восток и решился один теперь идти в пустыню. Но, как будто еще опасаясь предстоящих подвигов и желая найти для себя подкрепление, он вспомнил о блаженном авве Феодосии, с которым виделся в Киликии на пути из Италии к нему и всей благочестивой братии его отправили письмо , исполненное глубокого смирения и самоуничижения и, кажется, внутренней, тайной борьбы с самим собою в виду предстоящего ему пустынного уединения и трудов подвижника. "Поелику такой грешник, как я",— писал он,— "недостоин жить в вашей обители, населенной, как земной рай, множеством святых; то я, по крайней мере, умоляю вас (я уверен, что вы можете исходатайствовать эту милость мне) молить Бога, да избавит меня от этого мира. Я. ничего так сильно не желаю, как увидеть себя свободным от рабства миру. Доставьте же мне вашими молитвами эту блаженную свободу. Я желаю, но от вас зависит испросить мне эту милость, чтобы мне быть в состоянии исполнить то, чего желаю. Я похож на бедную овцу, отставшую от стада; если добрый пастырь не придет взять меня на рамена свои и отнести в овчий двор, я навсегда останусь слабым и колеблющимся и упаду тогда именно, как буду употреблять все свои усилия, чтобы подняться. Я тот блудный сын, который в распутной жизни расточил все, что отец мой дал мне, и который, обольщаясь мирскими удовольствиями, доселе не хотел идти к нему просить прощения во грехах своих. Все, что я сделал доселе в этом отношении, ограничивается только бесплодными желаниями и пустыми планами будущего обращения: а диавол не перестает опутывать меня новыми сетями и противопоставлять мне новые препятствия. Мне кажется, будто великое горе окружает меня со всех сторон; и в таком положении я не умею ни отступить назад, ни идти вперед. Итак, от ваших молитв ожидаю я благоприятного веяния Св. Духа, которое поможет мне продолжать мое плавание и счастливо войти в пристань".

Среди этой нерешимости и борения с самим собою, среди скорби о потере друзей, Иеронима неожиданно посетил Илиодор, спутник его из Рима в Палестину. Оставив Иеронима у Евагрия в Антиохии, Илиодор, в продолжение болезни Иеронима, успел уже посетить св. землю, быть в Иерусалиме и на обратном пути поспешил навестить друга. Легко представить, как радостна была Иерониму нечаянная встреча с таким другом среди своего одиночества. Илиодор обрадовал Иеронима не только своим прибытием, но и вестью о путешествии на восток Руфина вместе с блаженною Меланиею. Иероним так был рад этой вести, что едва верил от радости. Любящая душа его, ища уединения, в тоже время еще не в силах была пожертвовать желанию уединения любовью к друзьям; он готов был идти навстречу своему другу аквилейского уединения, увидеть и обнять его, если бы не мешала тому слабость здоровья, расстроенного болезнью. Но дожидаясь с таким рвением свидания с одним другом, Иероним должен был расстаться с другим. Вопреки ожиданию Иеронима, Илиодор вскоре начал собираться в дорогу. Ни советы и увещания, ни горячие мольбы не могли поколебать Илиодора, который, по расположению к своей родине, а более по нуждам родственным, должен был оставить Иеронима и возвратиться на запад. Иероним опять остался одиноким на жертву овладевавшим им скуке и унынию, которые он после так сильно описывал, орошая слезами письма к своим друзьям. Илиодор старался ласками смягчить и облегчить горечь разлуки для Иеронима. Он просил его писать из своего уединения пустынного и даже обещал, что, со временем по получении нового приглашения, он может быть еще послушает его совета; но это была лишь оговорка. Илиодор с ним простился.

Расставшись с одним другом и не дождавшись другого, Иероним и мыслью и сердцем обратился теперь к пустыне, куда давно рвалась душа его. Уединенная безмолвная молитва и покаянные подвиги самоотвержения казались ему единственным теперь благом одинокой души. С обычною своею энергиею и решимостью он вдруг оставил приют и гостеприимство Евагрия и удалился в пустыню Халцидскую, куда давно уже рвалась душа его. Это было в 374 году.

Пустыня Халцидская, подобно многим другим пустыням сирийским, в IV веке наполнена была, как замечает блаж. Феодорит, "бесчисленным множеством иноков, которые в телах, подверженных немощам природы, жили как бесстрастные". Сюда-то, на беспрерывные труды духовных подвигов, так долго и с таким нетерпением рвался и, наконец, удалился Иероним. Если бы этот юный подвижник никогда не упомянул нам о своих занятиях в пустыне халцидской, и тогда нам не трудно было бы понять, что этот человек, в котором кипел непрерывный жар душевного рвения, не мог, можно сказать, ни на минуту оставаться без подвигов, соответствующих святости и высоте иноческого звания и возвышенной настроенности его собственного ума. Разделяя время между богомыслием, чтением св. книг, которые всегда имел под руками, и молитвою, как сладостным окончанием всякого размышления и всякого труда, Иероним и теперь, как в последствии, не чуждался и труда телесного, который всегда считался необходимою принадлежностью монашеской жизни, и снискивал себе хлеб в поте лица своего. Довольно указать на наставление, преподанное им некоему Рустику об обязанностях иноческой жизни, чтобы оправдать это последнее предположение. "Будь всегда чем либо занят, говорит он ему, так чтобы диавол никогда не находил тебя праздным. Если апостолы, которые могли жить от благовествования, работали своими руками, чтобы никому не быть в тягость, и если они сами подавали милостыню даже тем, от кого имели право принимать вещественные блага взамен духовных, или проповедуемых; то почему же тебе самому не делать того, что необходимо для тебя? Итак, занимайся плетением корзин из тростника, или коробов из ивы, копанием земли, планировкою своего сада и если посеешь там овощи, или посадишь деревья рядами, то делай канавы для проведения воды во все места... Прививай дикие яблони, чтобы, подождавши немного, вкушать тебе от них плоды трудов своих. Строй ульи для пчел, которых Соломон представляет тебе в образец правильной деятельности, и от этих маленьких животных поучись правильному труду в монастыре. Занимайся также плетением рыболовных сетей, или переписыванием книг, чтобы, в одно и тоже время, и рука твоя приобретала пищу для тела, и душа насыщалась добрым чтением. Человек праздный, обыкновенно, бывает добычею нескончаемых желаний. В монастырях египетских постановлено правилом — принимать только тех, кто способен работать своими руками. Цель этого не столько та, чтобы они могли приобретать необходимое для телесной жизни, сколько та, чтобы удовлетворять душевной потребности и не дать иноку времени предаваться пустым и опасным помыслам". Видно, что все эти советы Иеронима другому были им самим пережиты и переиспытаны. Более же обычным занятием его было списывание книг; так, между прочим, сам он свидетельствует, что в этой пустыне он переписал Евангелие от Матфея, которое потом перевел на латинский язык.

Но как трудно побеждать себя! Этот неустрашимый и решительный муж, который бросился в пустыню далекую от возмутительных соблазнов и шума людского и бросился для того, чтобы погасить здесь жар обыкновенных человеческих страстей и огонь плотских помыслов, — этот человек, при всех своих духовных подвигах и телесных трудах, был часто возмущаем искусительными воспоминаниями и образами, недостойными его звания. Здесь, в пустыне халцидской, при первых опытах борьбы Иеронима с самим собою, вдруг вполне сказалась вся живая и пламенная природа его, тем сильнее и неотступнее восстававшая со всеми своими слабостями и силами против молодого подвижника, чем решительнее, быстрее и неуступчивее он сам шел против всего в самом себе, что противоречило высокому образу подвижнической жизни. Величествен и поучителен тот образ борьбы, который вел Иероним сам с собою на первых порах своей подвижнической жизни. Он сам описывает его. Зрелище минувшей для него прелести Рима со всеми ее обольстительными картинами, часто возникало и оживлялось в его воображении; в ней воскресали оставленные мечты бурной юности и — он не мог отбиться от них. "Сколько раз, писал он впоследствии, сколько раз уже в уединении, в этой обширной пустыне, раскаленной жаром солнца, которая не представляет инокам ничего, кроме жалкого пристанища, я воображал себя среди приятностей Рима! Мои члены были покрыты ничтожным вретищем, а грязная кожа походила по цвету на эфиопа. Каждый день слезы, каждый день стенания; и если сон, при всем моем сопротивлении, отягчал меня, я бросал на голую землю свои кости, едва связанные между собою; о пище и питии я и не говорю ничего; принимать что либо вареное — это уже роскошь. И при всем том я, который из страха геенны осудил себя в такую темницу, не имеющий в обществе никого, кроме скорпионов и диких зверей, я... воображением часто предстоял пред хором юных дев!... Мое лице пожелтело от постов, а душа волновалась помыслами в охладелом теле; плоть казалась уже мертвою, но огонь страстей еще пылал в ней. Вот почему, лишенный всякой помощи, я припадал к ногам Иисуса, орошал их слезами, отирал власами; целые недели оставлял без пищи свое слабое тело. Я не краснею за свою неверность, напротив, плачу, что я не то, чем должен быть. Помню, как я часто день и ночь ходил и вопиял к Богу, ударяя себя в перси, — да водворится мир в моей душе! Я боялся своей кельи, смотрел на нее, как на соучастницу моих мыслей, и, разгневанный, ожесточенный против самого себя, я углублялся один в безмолвную пустыню. Если где примечал глубокую долину, крутую гору, обрывистую скалу, там было место моей молитвы, там была темница для моей жалкой плоти".

 

Иероним, отправляясь из Антиохии в пустыню, понес с собою, как мы видели, известие, что Руфин, друг его, отправился тоже на восток и остановился в Египте. Среди тяжелой борьбы с самим собою, подвижник наш с особенною силою любящей души предавался воспоминанию о друзьях своих и хотел поддерживать самые живые и искренние связи с ними. Новые слухи подтвердили известие, что Руфин в 370 г. действительно оставил Аквилею и в Риме желанием нашел блаженную Меланию, которая воодушевлена была тем же желанием видеть восток. Это была одна молодая вдова, знатного рода, потерявшая в один год мужа и двух детей. Оставив в Риме еще одно малолетнее дитя — Публиколу, столь известного впоследствии в истории Августина, блаженная Мелания решилась идти в Египет вместе с Руфином. С богатыми милостынями и пламенным желанием поучиться мудрости у великих подвижников востока, Мелания посетила дивных старцев горы Нитрийской и, возвратившись опять в Александрию, долгое время пребывала там, щедро покровительствуя и утешая преследуемых за веру в годину бедствий церкви александрийской по смерти св. Афанасия. Руфин также пребывал в Александрии и жил среди иноков ее, с усердием и любознательностью слушал уроки знаменитого в то время Дидима, из школы которого он вынес любовь к Оригену и к самым ошибкам его; искал назидания в беседах и жизни многих славных подвижников Египта. Когда Руфин был еще в Александрии, Иероним, обрадованный его прибытием на восток, спешил рассказать другу обо всем случившимся с ним со времени их разлуки, и, приглашая его к себе, написал к нему письмо, полное дружеской приязни и желания скорого свидания с ним. "Теперь, любезный мой Руфин, я собственным опытом узнал то, что Бог иногда дает более, нежели просят у Него; что Он часто дарует то, чего око не видало, ухо не слышало и что на сердце человеку не приходило. Вот я, который желал не более как того, чтобы иметь возможность переписываться с тобою, и таким образом иметь удовольствие хотя мысленно видеть тебя и этим ограничивал самые пламенные желания свои, — я теперь имею радость слышать, что ты пришел в пустыню египетскую, чтобы посетить общества иноков, там обитающих, и видеть это многочисленное братство отшельников, провождающих на земле жизнь небесную. О, если бы я мог быть восхищенным подобно Филиппу, когда он преподал крещение евнуху царицы кандакийской, или Аввакуму, когда он нес пищу Даниилу! С какою нежностью я обнял бы тебя, с каким жаром облобызал бы эти уста, которые некогда беседовали со мною! Но как я не заслуживаю, чтобы Бог сделал такое чудо, то вместо себя посылаю к тебе это письмо, как нежную цепь, которую сама любовь устроила, чтобы привлечь тебя сюда... Поверь мне, любезный брат мой, ни один пловец, застигнутый бурею, не устремляет с таким беспокойством взоров своих на пристань, никакая земля, опаленная лучами солнца, не жаждет дождя с таким жаром, никакая мать, сидя на берегу моря, не ожидает возвращения своего сына с таким нетерпением, с каким я желаю видеть тебя". Но далее, рассказав о всех обстоятельствах своего путешествия из Италии в Сирию, Иероним, как бы в некоторыми предчувствии, что его любовь не поддержится впоследствии его другом, продолжает: "прошу тебя, мой любезный Руфин, не забывай отсутствующего друга своего, потому что нужно слишком много времени и труда, чтобы найти истинного друга.... дружба не покупается, любовь не продается. Друг, который может перестать любить, не был никогда истинным другом".

И так как к этому времени Евагрий доставил Иерониму письмо, в котором итальянские друзья извещали его об удалении Боноза, оставленного им в Италии, на какой-то пустынный остров Средиземного моря, то сирийский подвижник наш в том же письме к Руфину сообщает ему и эту приятную и общую для них новость, присовокупляя свой взгляд на прекрасную мысль Боноза. "Пусть греки и римляне перестанут хвалиться пред нами чудесными деяниями или, лучше сказать, химерическими подвигами своих героев. Вот молодой человек, воспитанный вместе с нами в изучении свободных наук и высоко стоящий над сверстниками своим происхождением и богатство, — он оставляет мать, сестер и брата, которые нежно любят его, и удаляется на пустынный остров, окруженный со всех сторон водами бурного моря, ужасающий огромною своею пустынностью, ничего не представляющий взору, кроме утесистых и обнаженных скал.... И однако же это печальное место — для него рай. Брось на минуту свой взор, любезный друг мой, и обрати туда все свои мысли: вот, вокруг этого острова непрестанно волнуется море, всегда бурное и ярящееся; вторгаясь во впадины скал и разбивая волны об утесы, оно производит шум, раздающийся по всему поморью. Бесплодная земля не рождает зелени; сухое поле без дерев не дает тени. Повсюду только увесистые скалы, образующие собою как бы место заключения, на которое нельзя смотреть без ужаса. А Боноз, спокойный, бестрепетный, облекшийся духовными оружиями, о которых говорит ап. Павел, то внемлет Богу в чтении Св. Писания, то сам глаголет к Нему в пламенных молитвах своих. Благодарю Тебя, божественный Иисусе мой, за то, что Ты даровал мне такого человека, который может молиться за меня, когда ты приидешь судить мир"....

Отвечал ли Руфин на эти, полные любви, искренности и преданности, письма Иеронима, или нет, неизвестно. Вообще не видно, чтобы он со своей стороны поддерживал эту глубокую и горячую привязанность к нему его друга. Но сердце Иеронима, готовое расточать свою любовь и почтение всякому, кто только мог чем бы то ни было привлечь его, казалось, еще не подозревало в Руфине того равнодушия и нечувствительности, которыми впоследствии заплатил он за истинно дружеское расположение к нему Иеронима.

На основании слуха, что Руфин уже в Иерусалиме, Иероним отправил свое письмо к нему в Иерусалим на имя общего благодетеля всех странников, которого он знал только по рассказам Илиодора, именно на имя Флоренция, и при этом написал к нему рекомендательное письмо о своем друге. В немногих строках Иероним выразил всю глубину смирения и самоуничижения в отношении к Руфину, а равно и — бескорыстной и пламенной любви к нему. "Не суди, любезный мой Флоренций, обо мне по нему (Руфину). Ты увидишь ярко отражающиеся на его лице черты святости. Что до меня, — я не более, как прах и пыль. Для меня довольно и того, что я могу выносить своими глазами блеск его добродетелей. Он чист и белее снега, а я осквернен грехами". Когда Флоренций ответил, что Руфина нет еще в Иерусалиме, Иероним вторым письмом просил его взять у Руфина, в случае его прибытия в Иерусалим, и доставить ему в пустыню некоторые книги; при этом Иероним послал и каталог книг, который ему нужно было переписать для своей библиотеки, и обо всем этом просил позаботиться Флоренция, предлагая ему с своей стороны подобного рода услуги.

Илиодор, возвратившись в Италию, рассказал всем аквилейским друзьям, что общий друг их Иероним удалился в пустыню. Вследствие этого Иероним вдруг получил несколько писем из Италии и с радостью и любовью отвечал всем им. Иеронима сильно занимала судьба несчастной сестры своей, некогда павшей на скользком пути юности, но потом извлеченной из глубины падения отеческим попечением диакона Юлиана, за что Иероним называл его отцом, а сестру свою дочерью его о Христе. Поэтому прежде других Иероним написал письмо к этому диакону Юлиану, виновнику спасительной перемены в падшей. Иероним от души благодарил за его истинно отеческое участие. Он писал ему — помнить учение апостола, что добрые дела наши не погибают; говорил, что он уготовил себе награду от Господа за свое благое дело, и просил чаще извещать о состоянии сестры своей, которая составляет славу благочестивого диакона. Иероним как бы не доверял еще этой спасительной перемене в своей сестре, еще боялся за нее и, признавая необходимость дальнейшего отеческого надзора над нею, писал в тоже время своим италийским друзьям, — Хромацию, Иовину и Евсевию, дружески умоляя их, чтобы каждый из них поддерживал ее своими советами и не отказывал в наставлении. Он хотел даже, чтобы епископ Валериан благоволил воодушевить ее несколькими строками своего письма, уверяя, что сестра его вполне утвердилась в добродетели, увидев, что высшие лица принимают участие в ее судьбе.

Вместе с тем, скорбя о неприязненных отношениях своих со своею теткою, Касториною, которые вероятно начались укором со стороны Иеронима за отсутствие в ней материнской заботливости о сестре его, Иероним теперь написал и к ней письмо, в котором желает смягчить гнев ее и примириться с нею. "Гневайтеся и не согрешайте, сказал Давид (Пс. 4, 5) или, как изъясняет ап. Павел, солнце да не зайдет во гневе вашем. Что же станется с нами в день суда, — с нами, которых видело солнце коснящими во гневе, не в течение одного дня, но в продолжение стольких лет".

В чувствах дружбы, любви и назидания в это время написаны Иеронимом письма, — кому в ответ, а кому для ответа, — к Никеасу, иподиакону аквилейскому, Хрисагону, монаху аквилейскому, девам Эмонским, и к Антонию монаху.

При начале своих подвижнических трудов в пустыне, Иероним искал для себя образцов в жизни первых великих подвижников иноческого жития. Его мысль и душа не могла оторваться от великих подвижников, Антония и Павла. Жизнь Антония Великого, написанная св. Афанасием   и столь обильная назиданиями, как и достоинством изложения, внушила Иерониму мысль изложить сказания о жизни другого великого современного подвижника и первого основателя пустынничества, — о жизни св. Павла Фивейского. Иероним написал ее в часы отдохновения от подвижнических трудов и, предназначив этот труд свой для Павла, старца конкордийского, одного, как мы видели, из италийских друзей своих, отправил его при письме к нему. Смиренный составитель жития сознается, что он вовсе не считал нужным заботиться о красоте и изысканности слога, при описании простого и смиренного ученика Христова, но на самом деле рассказ его жив и полон занимательности и назидания. После описания жизни знаменитого пустынника, Иероним отдается влечению чувства и делает сравнение между подвижником пустыни и современными богачами мира. "Теперь, под конец этой книги, я хочу спросить тех, которые не знают меры своему богатству, которые обставляют мрамором свои дома, которые на одну нить золота употребляют цену богатых городов, — чего когда либо не доставало этому полуодетому старцу? Вы пьете из драгоценных сосудов, — ему достаточно было сложить руки, чтобы утолить жажду; вы имеете драгоценные туники, шитые золотом, — он не имел даже грубой одежды, которая покрывает ваших рабов. Зато, как ни беден он был, ему открыт рай, а вас, отягченных золотом, ожидает геенна. Он наг, но сохранил одежду Христову, а вы, одетые шелком, потеряли ее. Павел лежит покрытый ничтожною пылью, чтобы восстать в славе, — великолепные мраморы ваших гробниц тяготеют над теми, которые должны сгореть со своим богатством. Пощадите же себя ради Бога, пощадите, по крайней мере, эти богатства, которые вы так любите. Для чего зарывать в могилу мертвецов в золотых одеждах? Для чего ваша честолюбивая гордость не унимается даже среди печали и слез? Богатые трупы останутся ли целыми в шелке?.... Заклинаю тебя, кто бы ты ни был, читатель, помни грешного Иеронима, который, если бы Бог предложил ему выбор, избрал бы скорее тунику Павла с его добродетелями, нежели порфиру царей с их могуществом".

Но среди этой одушевленной переписки с друзьями и знакомыми и вместе под влиянием пустынного одиночества, Иеронима сильнее всего занимала мысль об Илиодоре, о том друге и спутнике его на восток, с которым он думал разделить труды и молитву пустыннической жизни, с которым так нежно и трогательно прощался в Антиохии и которого все еще надеялся видеть своим сподвижником в пустыне: расставаясь с Иеронимом, Илиодор, в утешение скорбящего и плачущего, как дитя, друга своего, говорил, что, может быть, устроивши свои домашние дела в Италии и по получении писем от Иеронима из пустыни, он и решится быть ему сподвижником пустынного жития. Иероним, не покидая этой надежды, рассчитывал много на первое письмо свое к Илиодору, и действительно письмо это и по содержанию и по чувству и по отделке — одно из лучших писем Иеронима. В каталоге своем он называет это письмо свое Илиодору увещательным (exhortatoria). Поддерживая во всем письме самые нежные и живые выражения дружбы и любви, Иероним вместе с тем с искусством и силою излагал разнообразные убеждения другу возвратиться на восток, в пустыню. Опровергая все возможные препятствия, какие только мог выставить в оправдание себя Илиодор, Иероним умоляет его, заклинает, убеждает, настаивает, угрожает, чтобы как-нибудь заставить его расторгнуть узы плоти и крови, которые, казалось Иерониму, удерживали его в Италии. Он то влечет его к себе изображением добродетели, то располагает к иноческой жизни покоем и сладостью ее, то умоляет во имя любви к Иисусу Христу, то устрашает его бедствиями, какие постигают людей в мире, особенно тех, кто предпочитает Господу Иисусу блага мирские; наконец, начертывает картину того, что должно случиться в последний день мира и суда, когда Иисус Христос воздаст каждому по делам его. Выписываем начало и конец из этого прекрасного письма. "По той искренней дружбе, которую любовь укрепила между нами, и по чувствам своего и моего сердца, ты можешь ценить то усилие и ту настойчивость, с какими я старался удержать тебя в пустыне. Это самое письмо, которое я написал к тебе и которое почти изглажено моими слезами, довольно показывает тебе, какою скорбью я был поражен при твоем отбытии, и скольких вздохов и стенаний оно стоило мне. Но, подобно малому дитяти, которого приемы так милы и приятны, ты своими ласками так умел усладить свой отказ на мои просьбы, что я не знал тогда, на что решиться. В самом деле, что я мог тогда сделать? Молчать? Но я был не в силах управлять своими чувствами так, чтобы уметь притвориться на счет того, чего я желал с таким жаром. Просить тебя еще с большею настойчивостью? Но у тебя не доставало любви слушать. Отринутая любовь сделала, что могла. Она отпустила того, кого не могла удержать при себе. Зато теперь умоляет его заочно. Ты и сам советовал мне при расставании, чтобы я, поселившись в пустыне, побуждал тебя письмами. Я обещал и — вот исполняю обещание". — "Придет, придет день, заключает Иероним письмо свое к Илиодору, когда это смертное и тленное тело облечется нетлением и бессмертием. Блажен раб, которого Господь обрящет тогда бдящим! Тогда, при звуке трубы, народы земные вострепещут, а ты возрадуешься. При виде Господа, грядущего судить мир, раздадутся повсюду плачевные вопли и ужасные стенания; народы, пораженные ужасом, будут бить себя в перси. Цари, некогда могущественные и страшные, но теперь одинокие и разоблаченные от своего величия, вострепещут пред Судиею. А ты, который всю жизнь проведешь в бедности и неизвестности, скажешь тогда в восторге радости: вот Тот, Кто распялся за меня; вот Судия мой, Которого некогда видели плакавшим в яслях, покрытым ветхими пеленами. Вот Тот, Кто, будучи еще на груди матерней, должен был бежать в Египет, — Бог от злобы смертного. Вот Спаситель, Который некогда был увенчан тернием и облачен порфирою!... Написать это к тебе, любезный брат мой, заставила меня любовь моя к тебе. Но, чтобы мог ты некогда быть участником в том блаженстве, которое ищущим его стоит таких трудов, имей мужество и твердость подражать им".

Как ни трогательно, как ни убедительно письмо это, но оно не произвело того действия на Илиодора, какого ожидал Иероним. Илиодор не пошел в пустыню к Иерониму: Господь судил ему быть добрым пастырем, который назидал свою паству высокою христианскою жизнью. Но письмо Иеронима принято было в Риме с особенным уважением и читано было повсюду с восторгом, так что многие выучили его даже наизусть.

Мы видели, с каким жаром и постоянством Иероним предавался подвигам самоотвержения, поста и молитвы. Но ни эти подвиги, ни занятия по переписке с друзьями, ни ученые упражнения не ослабили в нем силы тех искушений, с какими постоянно он боролся теперь. Чтобы положить преграду преступному движению своих помыслов и действию воображения, Иероним присоединил к подвигам покаяния и молитвы утомительный труд — изучение еврейского языка. Сделавшись учеником одного иудея, обратившегося в христианство, он предположил не только изучить его в такой мере, чтобы понимать священные книги, но и усвоить свойства и идиотизмы его, усвоить в совершенстве — труд весьма не легкий, особенно в его время. Это неприятное и трудное занятие особенно для Иеронима, до сих пор занимавшегося одними приятными науками, помогало укрощать пылкость воображения. Все это он сам описывает в одном письме своем. "Когда я был молод и жил в глубине пустыни, в тесном уединении, то не мог выносить разжения похоти, которая пылала во мне. Сколько ни старался я угасить почти непрерывными постами этот пламень, возжигаемый в плоти моей растленною природою, но тысячи преступных мыслей не преставали поддерживать этот пламень в моем сердце. Итак, чтобы изгнать из своего воображения эти беспокойные мысли, я отдался в учение пустыннику, из евреев обратившемуся в христианство; и после того, как вкусил столько наслаждений в живых и блестящих выражениях Квинтилиана, в глубокомысленном и увлекающем красноречии Цицерона, в естественных и тонких оборотах Плиния, в важном и величественном стиле Фронтона, — я принудил себя изучить алфавит еврейский и произносить эти слова, которые так шипят и дышат тяжело. Каких трудов стоило мне это изучение! Сколько раз испытывал я непреодолимые трудности! Сколько раз бросал свое предприятие, теряя всякую надежду на успех! И потом снова принимался за то же, усиливаясь достигнуть цели упорным трудом. Свидетели тому — моя совесть и те, с кем я жил тогда. Но, наконец, благодарение Богу, я имел радость вкушать сладкие плоды учения, начатки которого мне казались столь трудны и неприятны.

Для той же цели Иероним присоединил к изучению языка еврейского и халдейский. Здесь он не менее встретил трудностей, и сам сознается, чего стоило ему понять книгу пророка Даниила, написанную на языке халдейском, хотя и еврейскими буквами. С этой-то поры пробудилась в нем охота и расположение к тем важным занятиям в изъяснении и переводе Св. Писания, которым он впоследствии посвятил себя с таким успехом для блага Церкви.

Миновала борьба с плотью, настала другая — с пристрастием к языческим писателям. Принесши с собою в пустыню халцидскую любимую свою библиотеку, состоящую по большей части из творений языческих писателей, Иероним в свободные часы от иноческих подвигов, после ночей, проведенных в молитве и слезах, после долгих размышлений о слове Божьем, с жадностью принимался за чтение греческих и римских классиков; и речь пророческая казалась ему тогда уже грубою для вкуса, изнеженного красотами этих писателей. Сознание о таком преступном смешении божественного с человеческим сильно возмущало душу благочестивого подвижника; началась опять борьба с самим собою, борьба, вызывавшая тяжкие вздохи об этой тайной склонности сердца. "Несчастный! я, который занимался Цицероном, я постился! После частых всенощных бдений, после слез, которые заставляли меня проливать память о грехах прошедших, я брал в руки Платона! Если иногда, приходя в себя, я начинал читать пророков, их язык казался мне необработанный и жестким, и своими слепыми очами не видя света, я вменял это в вину не очам, а солнцу!"  И как велика сила страстных увлечений! И при сознании их гибельного действия на нас, нередко против собственной воли и в тоже время с каким-то странным удовольствием, мы опять передаемся в жертву им. Долго колебался таким образом Иероним, не находя в себе сил остановить свое обольщение; вдруг один особенный случай надолго устранил его.

"Во время Четыредесятницы (так описывает этот случай сам Иероним), жестокая горячка так овладела моим истощенным телом, что, казалось, расторгала все болезненные члены его. Холодное тело, едва заметное биение сердца свидетельствовали о скорой смерти, и окружавшие готовились к погребению. В это время я представлен был пред лице Судии, окруженного таким блеском и величием, что я пал на землю, будучи не в силах смотреть вверх. На вопрос, какого я исповедания, я отвечал, что я христианин. Тогда Судия возразил, — ты обманываешься, ты цицеронист, а не христианин, ибо творения Цицерона совершенно овладели твоим сердцем. Потом я осужден был принять жестокое телесное наказание от рук ангелов; — воспоминание об этом оставило в душе моей такое сильное впечатление, что и после болезни долго лежало во мне горькое сознание своей вины. Я тогда же пред лицом Судии дал клятвенный обет не читать впредь книг языческих писателей. Пробудившись, я, к великому удивлению всех, открываю глаза, но увлаженные таким дождем слез, что своею скорбью я убедил бы (в том, что со мною случилось) самых неверных. И это не было только сновидение, или одно из тех летучих грез, которые часто обольщают нас. Свидетельствуюсь тем седалищем, пред которым я был простерт; свидетельствуюсь тем страшным судом, пред которым я трепетал. Ах! не приведи Бог быть в подобном испытании! И после того я читал с таким прилежанием божественные писания, с каким пред тем творения языческие".

Признав в этом сновидении внушение сверхъестественное, отклоняющее его от опасного увлечения, Иероним надолго отказался от своей склонности, и впоследствии (ок. 401 г.) сам сильно восставал против тех, которые, "оставив мудрость века, чтобы вкушать хлеб животный (Слово Божье), возвращались к сладости поэтов". "Все это, писал он о языческой поэзии, пленяет вас своею приятностью и, увлекая слух стихами, которые звучат в приятных переходах тонов, проникает даже во внутреннее духа. Но когда прочитаешь с большим вниманием и углублением, они (стихи) не дают читателю ничего, кроме пустого звука и шума слов; не находишь в них ничего питательного, ничего, дающего душе истинную пищу. Те, которые с увлечением читают их, продолжают оставаться в гладе истин и лишении добра". "Приятно ли Богу из уст христианина слышать слова: Юпитер всемогущий, или: клянусь Геркулесом, или — Кастором, и другие подобные слова? А ныне мы видим, что даже священники Божьи, оставив Евангелие и пророков, читают комедии, поют сладострастные слова из стихотворений пастушеской поэзии, держат в руках Вергилия, и, что в юношах бывает злом необходимости, то они делают по страсти к наслаждению".

Впоследствии Иероним, по-видимому, не устоял в этой своей решимости: отказавшись навсегда от языческой мудрости, он, во многих творениях своих, писанных уже после страшного сновидения, весьма часто помещал мысли писателей языческих, нередко приводил целые места из них. Пользуясь этим мнимым нарушением обета со стороны Иеронима, Руфин, во время неприязненного отношения своего к Иерониму, укорял его в клятвопреступлении и в нарушении обета, данного им пред лицом Судии, не читать впредь языческих книг. Но Иероним не изменил своему обету, когда стал читать языческие писания, а, изменив свой взгляд на них, изменил и цель, для которой читал их; прежде он читал их с сердечным увлечением и для удовольствия, теперь стал читать для блага и пользы Церкви, как человек ученый и вместе как защитник христианства против язычества, который хотел поражать последнее его же оружием, по примеру предшествовавших ему отцов и учителей Церкви. Вот его собственные мысли по этому предмету: "Ты спрашивал меня",— писал он уже в преклонных летах к Магнусу,— "для чего я в своих книгах иногда вставляю места из писаний светских и этою языческою нечистотою, как бы пятнаю чистоту Церкви; я намерен тебе дать только краткий ответ. Кто не знает, что Соломон предлагал философам тирским некоторые вопросы и отвечал на них? Апостол, в послании к Титу, воспользовался стихом Епименида: "Критяне присно лживи, злие зверие, утробы праздныя (Тим. 1, 12). И в другом послании привел шестистопный стих Менандра: тлят обычаи благи беседы злы (1 Кор. 13, 33). Он же, рассуждая пред Афинянами в Ареопаге, приводит в свидетельство Арата: Того бо и род есмы (Деян. 7. 28)... Мало того, вождь Христова воинства и непобедимый защитник христианской веры, искусно обращает в подтверждение своей веры даже случайную надпись (Там же ст. 23). Научился он у истинного Давида исторгать меч из вражеских рук и отсекать голову гордого Голиафа собственным его оружием. Читал он во Второзаконии повеление Господне обрить прежде голову у пленной жены, обрезать все волосы и ногти, и потом уже брать ее себе в замужество. Что же удивительного, если и я хочу языческую ученость, ради изящества речи и красоты членов, сделать из рабы и пленницы израильтянкою, — если все, что есть в ней мертвого, языческого, похотливого, ложного, отсекаю и изглаживаю и, таким образом очистивши ее, рождаю от нее чад Господу Саваофу? Труд мой служит к умножению членов Церкви Христовой...." Затем он по порядку перечисляет священных писателей и отцов Церкви, как восточных, так и западных, с указанием их творений, наполненных свидетельствами из языческих сочинений в пользу христианской веры. Нельзя не отдать должной справедливости этому взгляду Иеронима на изучение языческой литературы, — взгляд, который он нажил опытностью и образовал после предварительного соблазна и обольщения ею в лета пылкой молодости.

Но не одни внутренние испытания среди пустынного уединения возмущали душу Иеронима, — он встретился еще с одним испытанием отвне, именно со стороны обстоятельств и беспорядков, бывших тогда в церкви антиохийской, к области которой принадлежала и пустыня халцидская. И неустрашимый противник всех внутренних искушений не имел надлежащей твердости устоять против испытаний одного внешнего искушения, из которого он вышел более побежденным, нежели победителем. Именно, в церкви антиохийской, долго возмущаемой и раздираемой буйством ариан, произошли новые беспорядки и разделения, с одной стороны от того, что одни из православных хотели видеть на патриаршем антиохийском престоле Мелетия; другие — Павлина, ариане же — своего Авзоия, с другой — от того, что сами православные, принимая не в одинаковом смысле слова существо (ousia) и лице (hypostasis), все рассуждали о Троице православно, а между тем одна партия в учении другой подозревала ересь. Дух этого разделения проник и в пустыню халцидскую, где обитал Иероним. Разделившиеся в своих мнениях иноки требовали и от Иеронима, чтобы он объявил, какого он держится мнения. Не поняв ни силы вопроса, ни сущности разделения между антиохийскими христианами, он давал ответы, не относящиеся прямо к вопросу и не удовлетворяющие иноков; когда сии настаивали, он пришел в раздражение, свойственное его характеру, и думал видеть всех восточных христиан уклонившимися на сторону арианской ереси. Под влиянием душевных огорчений и негодования против личных обид от своих собратий, он написал письмо к папе Дамасу, в котором, осыпая несправедливыми укоризнами и поношениями всех восточных христиан и вместе с тем до излишества восхваляя папу и достоинство его власти, просит у него совета и правил, как поступать и веровать ему в затруднительных обстоятельствах и недоумениях. "Заклинаю тебя именем Распятого, именем Троицы единосущной, написать ко мне: должен ли я отрицать, или исповедовать три Ипостаси. Скажи еще, с кем я должен иметь общение в Антиохии, ибо кампенсы   ничего так не домогаются, как проповедовать, основываясь на авторитете вашего единения, три Ипостаси в смысле древнем". Это было в 376 году.

 

Читая письмо это, нельзя не видеть, что при излиянии огорченной души Иероним вышел из пределов терпеливой умеренности и в порыве обычного ему раздражения не мог избежать тех крайностей и преувеличений, с которыми мы часто встретимся в его полемике и различных его творениях. Напрасно поэтому латинские богословы ставят места и выражения из этого письма Иеронима в основание церковного учения о верховном преимуществе римской кафедры. Довольно иметь в виду характер Иеронима, степень богословских познаний в то время, обстоятельства и особенно душевное состояние, под влиянием которого написано письмо, чтобы судить, действительно ли вытекали те выражения из искреннего и прямого убеждения Иеронима; тем более что и все содержание письма дышит раздражением и не чуждо преувеличения.

Жаль также, что Иероним питал более нерасположения к православному и благочестивому Мелетию, чем Виталию, которого епископство было явным и неизвинительным расколом в церкви. Кампенсы заслуживали похвалы, а не порицания со стороны Иеронима; вовсе не проповедуя Ипостасей в смысле древнем (как говорил Иероним, понимая под этим смысл арианский), они были православны и привязаны к стороне Мелетия. Самое название их, вероятно данное арианами в насмешку, служило доказательством их привязанности к вере и благочестию.

Как ни убедительно было письмо Иеронима к папе Дамасу, оно, однако же, оставлено им без ответа. Между тем беспокойство не утихало; постоянные вопросы к Иерониму со стороны иноков пустыни о предметах веры более и более раздражали его нетерпение. Спустя несколько месяцев после первого письма к Дамасу, Иероним написал к нему другое письмо, где опять заклинает его дать свой пастырский ответ, чего ему держаться и кому следовать. Не видно, чтобы папа отвечал и на это письмо Иеронима. Не понимая издали хорошо положения дел и сущности восточных споров, недальновидный папа мог затрудняться в руководящем совете Иерониму, который сам на месте и среди самых споров не мог разобрать, в чем дело: и Дамасу и Иерониму не понятны и не уловимы были догматические тонкости восточных споров. Если же отвечал папа Иерониму, то он мог ему советовать одно из двух: или держаться стороны Павлина и вместе с ним исповедовать учение об Ипостасях Св. Троицы, потому что папа дал общительную грамоту Павлину, или же не держаться никого и уклониться на время с востока, потому что около Павлина не примирялись православные в своих спорах и церковном разобщении. Как бы то ни было, но мы видим, что Иероним, не упоминая об ответе папы, нашел нужным оставить свою пустыню. Вот как описывает он последние обстоятельства пребывания своего там в письме к Марку, написанном пред выходом из пустыни: "Не дают мне ни одного уголка в пустыне; каждый день спрашивают меня о вере, как будто я без веры окрещен. Объявляю свое исповедание по их требованию, — им не нравится; подписываюсь, — не верят. Одного только хотят, чтобы я удалился отсюда. Надо уступить им...". Это было написано зимою, в начале 379 года. И как ни прискорбно было Иерониму расстаться с любезною пустынею, весною того же 379 года он оставил свое уединение и отправился в Антиохию.

Со времени удаления Иеронима из пустыни халцидской настает для него новая жизнь. Он принимает сан пресвитера и вместе с тем вступает на поприще общественной деятельности. Доселе жил он, как мы видели, жизнью более частною, вдали от всяких общественных забот, еще никем не знаемый, кроме друзей своих; теперь как самая жизнь, так и писания его, с этого времени имеют характер более общественный. Не пустыня, не уединенная келья монастыря становятся местом его пребывания (разумеем до поселения его в Вифлееме до 387 года), не одни простые иноки являются его друзьями; тогдашние столицы мира, Царьград и Рим и представители церквей восточных и западных; — вот где и с кем обращается теперь Иероним. Равным образом, не одни дружеские письма составляют исключительный предмет его занятий, но труды ученые, такие труды, которые касаются прямо блага Церкви и которые как тогда, так и впоследствии имели и имеют общее значение.

Прибыв в Антиохию, Иероним опять поместился у друга своего, Евагрия, который, по прежнему, не переставал оказывать ему свою привязанность и любовь. Еще так недавно чуждавшийся вмешательства во всякие религиозные споры и не терпевший никаких партий, теперь, или вследствие письма Дамаса, как мы уже замечали, или же вследствие дружеского совета Евагрия, державшегося стороны Павлина, Иероним присоединился к стороне его же. Иначе и быть не могло, как скоро сделалось известным Иерониму, что папа из всех епископов антиохийских находился в общении только с Павлином. Павлин со своей стороны спешил извлечь для себя выгоду из общения с Иеронимом: чтобы прикрепить его к своей стороне, Павлин настаивал на том, чтобы Иероним принял сан пресвитера. Смиренный подвижник долго противился настоятельному убеждению Павлина. При том высоком понятии, какое соединял он со званием пастыря, Иероним не находил в себе сил достойно проходить многотрудное поприще пастырского служения и еще не покидавший мысли о пустынном отшельничестве, уступил (379 г.) настойчивости Павлина только под условием — быть свободным от всяких обязанностей священного сана. Сознание своего недостоинства и высокое благоговение к священству возросло в нем до такой степени, что он никогда не совершал литургии и в 394 году, ни просьбы ни убеждения братий, ни настоятельные нужды не произвели в нем решимости принести на святом алтаре бескровную жертву, в то время, когда в Вифлеемской обители не стало ни одного пресвитера. Какой урок для тех, которые из-за честолюбия ищут смиренного служения священства!...

Во время настоящего пребывания своего в Антиохии, Иероним написал   сочинение: Спор между последователем Люцифера и православным   (Altercatio Luciferiani et orthodoxi). Завязавшийся случайно между Элладием — люциферианом и православным спор этот продолжался два дня, каждый раз с новым жаром, резкими и часто оскорбительными упреками с той и другой стороны. Предмет его, главным образом, вращался около двух вопросов: епископы собора Риминийского, вступившие в общение с арианами, могут ли быть, после искреннего раскаяния, принимаемы в единение с Церковью, и нужно ли перекрещивать тех, которые уже крещены еретиками? Православный утверждает первый вопрос и отрицает другой. В сочинении господствуют приемы школьные. Если творение не много любопытно с этой стороны, зато больше значения имеет в отношении православного учения. В нем есть замечательные мысли о Предании церковном и мнение Иеронима относительно церквей частных, принимающих свое название от какого бы то ни было частного лица, а не от Самого Основателя церкви, Иисуса Христа.

Споры иноков в пустыне халцидской и особенно ближайшее знакомство с догматическими спорами в Антиохии могли убедить Иеронима, что он при всем своем обширном знании и при постоянных ученых занятиях еще весьма недалек в знании собственно богословском: догматическая сторона веры менее всего доселе была им изучена. Поэтому Иероним решился теперь еще учиться догматам веры и учиться у какого-нибудь знаменитого наставника. Слава о необыкновенной учености и редких добродетелях св. Григория, епископа Константинопольского, с которым общая молва соединяла тогда имя Богослова, остановила внимание Иеронима. С нетерпеливым рвением ревностного и любознательного ученика в 380 году он оставил Антиохию и отправился в Константинополь слушать там уроки величайшего из богословов, который возбуждал удивление в целом тогдашнем христианском мире своим глубоким знанием Священного Писания, тонким и проницательным умом, сильным воображением и победоносным красноречием. Принятый с особенною благосклонностью св. Григорием, Иероним около двух лет не только пользовался его наставлениями в храме, наравне с другими, но слушал и частные его уроки и наставления. Прозорливый наставник понял своего ученика; зато, может быть, никто лучше последнего не мог ценить еще тогда этого великого и вселенского учителя. Мы видим, как часто, с каким уважением и справедливою гордостью   Иероним отзывался о своем знаменитом наставнике, как высоко ставил его авторитет не только при изъяснении трудных мест Писания, но и там, где нужно было ему указать вообще на дух своей веры и своего учения.

В это же время Иероним имел сношения в Константинополе с другим знаменитым лицом того века — св. Григорием Нисским, прибывшим в столицу, без сомнения, для присутствия на 2-м Вселенском соборе (381 г). Сей святитель к этому времени окончил или еще оканчивал свое знаменитое творение против Евномия и читал его Иерониму и св. Григорию Богослову. Два великие богослова восточной Церкви достойно оценили в молодом подвижнике отличные способности ума и свойства сердца, любовь к христианской науке, широту воззрений на потребности христианского знания, и почтили его своим искренним доверием, хотя Иероним желал только у них учиться.

Но с занятием ученика Иероним соединял в Константинополе и труды писателя. Частью в видах ученых занятий, а больше по просьбе друзей, умевших ценить дарования Иеронима, во время пребывания своего в Константинополе, он занимался следующими учеными трудами:

1) перевел Хронику Евсевия на латинский язык (Chronicon omnimodae histori). В этом труде Иероним, как сам он   говорит, и передавал текст Евсевия и умножал его собственными добавлениями. Так события от времен Нины и Авраама до разрушения Трои он переводил без всякой перемены, с этого же времени, до 20 года царствования Константина Великого, начинаются его изменения и прибавления, заимствованные преимущественно из Светония и других римских историков. Далее, от себя написал ту часть (заключительную во 2-й книге), которая описывает события от 20 года царствования Константина до времен Валента и Валентиана, то есть, до 378 г..

2) По просьбе своих друзей Иероним перевел в Константинополе 14 Бесед Оригена на пророка Иеремию и 14 Бесед на пророка Иезекииля. Избегая необходимости говорить что-нибудь в осуждение Оригена в не желая дать повода к соблазну верующим, для которых назначался этот труд, Иероним выпускал те места подлинника, которые заключали в себе неправые, по его взгляду, мысли. Иероним многое, кроме того, прибавил и изменил, особенно в беседах на пророка Иезекииля, чем дал повод в упрекам, которые впоследствии делал ему Руфин.

3) В тоже время Иероним написал небольшое сочинение О Серафимах. Он диктовал его писцам и торопился делом, желая скорее удовлетворить просьбам друзей и сделать опыт своих слабых сил, как говорил он. Глазная болезнь мешала полной обработке этого сочинения, особенно в отношении чистоты и изящества слога. В толковании этом Иероним занимается изъяснением 6-й главы пророка Исаии и, между прочим, явно идет против толкования той же главы Оригеном. Опыт толкования обилен счастливыми мыслями, меткими приспособлениями и сближениями, твердыми и умными размышлениями и нравственными уроками, полными назидания; критика по отношению к Оригену здесь скромна и уважительна. В этом опыте, равно как и в других толкованиях своих, Иероним старается более назидать, чем удовлетворять пытливости читателей.

В Константинополе продолжались уже между тем действия второго Вселенского собора, который долго занимался приведением в порядок церковных дел, расстроенных полувековым буйством и волнением ариан. Папа Дамас без сочувствия отнесся к желанию и предприятию императора Феодосия о созвании Вселенского собора в Константинополе. Папе хотелось иметь этот собор в Риме, тем более что арианство в это время в значительных силах развилось уже и на западе и волновало церкви. Когда Вселенский собор состоялся в Константинополе, папа устроил в 382 году и у себя собор в Риме и, желая дать ему характер Вселенского, приглашал к себе и епископов восточных. Почти все восточные епископы отказались от такого приглашения. Но Павлин, как покровительствуемый папою, отправился вместе с Епифанием Кипрским на собор в Рим.

С этими епископами отправился в Рим и Иероним. Дамас, уже имевший случай получить высокое понятие о просвещении и ревности Иеронима к православной вере, пригласил его   разделять труды отцов собора, особенно по вопросу о церкви антиохийской, обстоятельства которой так хорошо были ему известны. Между прочим, предметом спора на соборе были аполлинаристы, или, лучше, вопрос — как принимать их в единение с церковью в случае обращения их. Пользовавшийся особенным авторитетом в знании богословия, Иероним, по поручению папы, составлял будто и формулу веры для аполлинаристов, которую предлагали нм как условие, под которым они могут быть принимаемы в общение с церковью вселенскою.

Это новое положение Иеронима на поприще служения благу Церкви вскоре сменяется другим, более трудным и более деятельным периодом в его жизни. По удалении епископов востока (в следующем 383 году), Дамас убедил Иеронима остаться в Риме и поручил ему важную при себе должность делопроизводителя, — по церковной переписке. Эту должность он и отправлял около трех лет. Папа питал особенную привязанность к Иерониму за его ученые труды, которые читал всегда с удовольствием и благодарностью; а чтобы судить о преданности Иеронима к Дамасу, довольно указать на те ученые труды, которые совершил он с удивительным терпением, единственно по просьбе этого первосвященника. Таковы:

1) Сличение латинского перевода Нового Завета с греческим подлинником. Чтобы понять важность этого труда Иеронимова, нужно обратить внимание на состояние латинских переводов Нового Завета в то время. С самого начала христианства стали появляться различные латинские переводы Нового Завета, наиболее, кажется, в Африке, и мало по малу так умножились, что во времена Августина невозможно было пересчитать их. Эти переводы, между которыми один был более других известный, употребительный, народный (vulgata), или Италийский, были так повреждены и так различны были один от другого, что сколько было образцов, столько различных чтений. Отсюда, по сознанию самого Иеронима, произошел такой беспорядок, что излишнее усердие часто приписывало прочим евангелистам то, о чем один из них или говорил обширнее, или выражал иначе, — исправляло, таким образом, одного евангелиста по другому; даже замечания, надписанные читателями на полях, неопытными переписчиками были вносимы в текст, а в кодексах латино-греческих, текст латинский нередко был исправляем по греческому, весьма худо понимаемому. Ясно поэтому, что Иероним оказал великую услугу, когда, уступая настоятельной нужде, сверил темные и смешанные переводы латинские с их греческим подлинником и очистил их от всего, что привнесли туда неопытность и невежество. В исполнение этой, возложенной на него, обязанности он имел желание держаться строгой разборчивости осторожного критика. Недоверяясь первым попавшимся образцам греческим и особенно новейшим, изданным Лукианом и Исихием в 4-м веке, в которых он находил неодинаковую степень точности и достоинства, Иероним обращался к древнейшим, самым лучшим, по его сознанию, и только на них основывал свои исправления, не слишком уклоняясь, впрочем, в тоже время, и от употребительнейшего латинского чтения, чтобы избежать неудовольствия со стороны народа, привыкшего к этому последнему.

Как ни полезен бил этот труд Иеронимов, он не избежал однако же упреков со стороны неблагомыслящих и вскоре встретил противников. Эти противники не указывали в исправлении обыкновенные недостатки, которые неизбежны в таком большом труде одного человека, а хотели видеть в нем призрение к авторитету переводов древних, утвержденных будто всеобщим употреблением верующих, и — исправление слов Самого Иисуса Христа. "Против этого рода зависти два обстоятельства утешают меня, писал он к папе Дамасу, — во первых, что такой труд поручил мне ты, как епископ, во вторых, что, по сознанию самих противников, отличающееся (от подлинника) не важно". Это письмо к Дамасу говорит только о четырех евангелистах; но вероятно Иероним в скорости окончил после и остальные книги Нового Завета, по крайней мере все послания апостола Павла, из которых он приводит много исправленных им мест. Этот исправленный Иеронимом перевод Нового Завета, поврежденный потом опять во многом и большею частью смешанный с древним, народным (vulgata), под конец 8 века удержал общественный авторитет.

2) Латинский перевод Ветхого Завета, явившийся вероятно в конце первого века   и бывший в общем употреблении у римлян во времена Иеронима, тоже имел столько разнообразных списков, что едва мог быть терпим; нельзя было ни заимствовать из него что либо, ни ссылаться на него в подтверждение какой-нибудь мысли, и потому представлялась крайняя нужда и для него в исправлении. По предложению Дамаса Иероним решился и на этот труд и в виде опыта начал с латинского перевода Псалтыри, которую и стал сравнивать с текстом LXX. Он делал это сличение с некоторого поспешностью, несмотря на то, Псалтырь римская (так названа исправленная им) вошла в церковное употребление, хотя и не везде с равным успехом. Впоследствии, когда равнодушие, а по местам и неудовольствие народа, привыкшего к старому чтению, допустили вскоре вкрасться опять многим погрешностям, исправленным Иеронимом, Иероним по просьбе Павлы и Евстохии, уже в Палестине, приложил особенное старание   к изданию вновь исправленной Псалтыри, которая так же принята была многими церквями, преимущественно галликанскими, именем которых она и называется. Наконец, еще позже, по просьбе Софрония, имевшего частые споры с иудеями, Иероним перевел Псалтырь с еврейского, которую сам он представлял образцом точности и верности. Таким образом, в Риме Иероним положил начало тем неимоверным трудам, которые продолжал потом в Вифлееме целые десятки лет.

Между тем Дамас, не столько ученый, сколько любивший ученость, в часы, свободные от дел управления, любил заниматься чтением Священного Писания или толкований отеческих, и, если встречал при этом для себя какие-нибудь недоразумения, всегда требовал от Иеронима изъяснения, предлагая ему со своей стороны различные вопросы. По такому поводу написаны были Иеронимом объяснения на слово осанна, на притчу о блудном сыне   и решено много вопросов, на которые иногда отвечал сам Иероним, иногда же ограничивался только указанием места из отеческих творений или целого творения, где бы папа мог найти себе удовлетворительный ответ.

В минуты досуга Иероним предавался большей частью чтению, называя его пищею своего духа; но папа не одобрял в нем этого, или желал, чтобы "чтение его приносило чаще плоды", то есть книги. Папа так ценил ученость Иеронима, что с жадностью перечитывая и даже списывая все его творения, писанные им в различных местах, постоянно осведомлялся, нет ли какого нового произведения, вышедшего из рук Иеронима. А при таком поощрении ничего не казалось трудным для неутомимо-ревнивой предприимчивости Иеронима.

Среди полезных занятий в угождение папе, появление новой ереси вызвало Иеронима на поприще полемической письменности, которою он доселе еще не занимался. До 4 века никто не возражал против хвалебных песней в честь Богородицы, как Приснодевы. Но в это время явилась ересь (антидикомарианитов), отвергавшая приснодевство Богоматери; она явилась прежде на востоке, а потом, в бытность Иеронима в Риме, перешла на запад и начинала смущать благоговейное чувство христиан к величию Богородицы. Гельвидий, ученик арианского епископа в Медиолане, Авксентия, человек, как описывает его Иероним, грубый и едва знакомый с первыми начатками образования, но вместе с тем беспокойного и возмутительного нрава, явился в Риме проповедником этой ереси. Словам еретика мало верили; поэтому он взялся за перо, чтобы распространять лжеучение писанием. На основании некоторых, толкуемых им по своему, мест Св. Писания (Мат. 1, 18, 24. 25; XVI, 55.—Мар. VI, 3.—Лук. II), он составил без связи и порядка целую книгу, чуждую по местам смысла и правильного языка. В этой книге Гельвидий доказывал, будто св. Дева, по рождении Спасителя, имела от Иосифа детей, упоминаемых в Св. Писании под именем братьев Иисуса Христа, — будто вообще девство ниже брака и проч. Долго Иероним не решался опровергать еретика, не решался не из сознания трудности опровергать его и не от недостатка ревности по вере, а из опасения, как бы своим обличением не придать важности богохульной ереси, а равно и не ожесточить еретика, готового в своем упорстве идти к дальнейшим глупостям и защищать новые заблуждения. Но просьбы друзей расположили его начать борьбу, и он написал в опровержение Гельвидия целую книгу или трактат о приснодевстве Марии (Adversus Helvidium de virginitate Marie perpetua) и в защиту вселенского учения Церкви. Сочинение это исполнено основательных и верных суждений и доказательств, правильного и ясного толкования тех свидетельств из Св. Писания и учения Церкви, на которых опирался Гельвидий. Зато по местам сочинение отзывается еще приемами риторики. Кажется, Иероним не знал еще, что большая часть этих доказательств была раскрыта уже св. Епифанием Кипрским, незадолго перед тем опровергавшим ту же ересь антидикомарианитов. Указывая общий источник ересей в порочной жизни, Иероним в этом сочинении весьма резко восстает против различных злоупотреблений и развращения нравов современного общества. Это было в 383 году.

Обличительную письменность свою Иероним спустя немного (384 г.) поддержал опровержением остатков древних ересей — новациан и монтанистов, все еще проявлявшихся в Риме и во время пребывания там Иеронима. Суровое учение первых относительно падших во время гонений и богохульное заблуждение последних, оскорблявшее божественное поклонение Духу Святому, вызвали против себя благочестивую ревность Иеронима. В двух письмах к Маркелле, которая просила у него защиты от еретиков, покушавшихся увлечь ее в свою секту, он раскрыл и обличил их ложные толки, имея в виду научить в то же время и Маркеллу истинному пониманию тех оснований в слове Божьем, на которых утверждались заблуждающиеся, понимая их в превратном смысле. Здесь проведена прекрасная параллель между учением православным и еретическим, в которой весьма ясно представляется достоинство первого и фальшивая сторона и несостоятельность последнего. При такой ученой и оживленной деятельности Иеронима в Риме он, и среди развлечений столицы и шума городского, оставался тем же подвижником, каким был в пустыне халцидской. При непрестанных занятиях, в нем живы были та же потребность удаления от всего мирского и суетного, та же любовь, готовая служить всякому, кто только имел случай оказать ему малейшее расположение или заявить свою нравственную нужду. Поэтому с строгостью жизни подвижника соразмерялись в нем и отношения благочестивого христианина, живущего в мире, среди людей, — отношения, чуждые всяких внешних суетных побуждений, вытекавшие из одной любви к Богу и ближним. Кроме папы Дамаса, питавшего особую любовь и уважение к нему за его блестящие способности и обширные познания почти во всех отраслях христианского знания, целое общество благочестивых жен и дев, знаменитых родом и богатством, окружило Иеронима в Риме, с целью получать от него наставления в Св. Писании и во всем касающимся веры и благочестия. Как ни велика в нем была любовь к уединению и тишине, как ни уклонялся оп от этих требований, но он и не мог и находил несправедливым отказаться от нравственного сношения с людьми, для которых в высшей степени плодотворны и спасительны были эти сношения. Иероним решился удовлетворять духовным нуждам благочестивых подвижниц, и вскоре в лице их увидел представительниц того высокого целомудрия и девства, которых сам был ревностным и всегдашним проповедником.

Руководя преданных себе жен и дев   к высшему духовному совершенству, Иероним имел в виду одно дело Божие и исполнял его с неимоверною любовью. То из желания удовлетворить благочестивой любознательности одной, не редко толкует какое-нибудь трудное место Писания, то в отвращение опасности обольщения со стороны еретиков, пишет для другой целые книги, разоблачая тончайшие хитрости обольстителей. Там строгость подвижнической жизни юной девы, высокое самоотвержение и добровольная нищета привлекают внимание Иеронима и он, благодаря мать за достойную дочь, в пример и назидание для юных дев, восхваляет высоту ее девства, яркими чертами изображает красоту добродетелей и будущую награду за них. По таким и подобным разнообразным нравственным побуждениям написано Иеронимом, во время пребывания в Риме, к одной Маркелле 19 писем. Здесь безутешная мать скорбит о смерти любимой дочери, борется между естественным чувством безутешной скорби и сознанием его достоинства и упования: Иероним пишет к ней письмо, собирает в нем все места Писания; где только говорится о безутешной скорби и сокрушении, прибавляет к ним свое сильное слово, представляет плач ее соблазном для христиан и язычников и камнем преткновения для возрождающегося благочестия ее другой дочери, требующей доброго примера. По таким побуждениям написано одно из трех писем к Павле — о смерти Блезиллы. Вот женщина, среди обаяний роскоши и рассеянности застигнутая болезнью, начинает чувствовать милосердое посещение Божье, тяготится воспоминанием прошедшей жизни и представлением будущего суда. Иероним спешит поддержать и утвердить в ней добрые расположения сердца: при одре болезни он читает ей книгу Екклезиаста, показывает все ничтожество благ земных и исторгает в ней горькие слезы раскаяния. Больная умирает и при смерти просит опечаленных родственников только об одном: "Да умоляют они Господа простить ее в том, что она не могла сделать всего, чего хотела". Это — Блезилла, вторая дочь Павлы. Вот другая, среди изнеженности от удовольствий мира, но под руководством умной наставницы, принимает на себя трудный подвиг девства и уже начинает спасительное дело отречения от мирских удовольствий. Это — Евстохия, третья дочь Павлы. Мудрые наставления Иеронима довершают ее решимость: он пишет к ней письмо, или лучше, целый трактат о девстве, где, ублажая ее высокую решимость, предлагает высокие правила для духовного совершенства, основанные на слове Божьем и учении церкви. В то же время, желая подавить в ней всякое чувство к прежним удовольствиям, Иероним с жаром, силою и увлекательностью слова, восстает в том же письме против соблазнов и обольщений жизни мирской, сопровождая свое слово по местам резким и обличительным приложением е образу жизни современных римлян. То какой-нибудь матери предлагает совет воспитания детей в духе христианского благочестия, то сам является огласителем, преподающим первые начатки христианского знания питомцам, которых старается увлечь от общества язычников; то является руководителем в некоторых случаях и обстоятельствах жизни. Все это было обычным делом Иеронима, делом удивительным, которое он совершал всегда с блестящим успехом. Таковы были отношения Иеронима в кругу жен и дев римских. Он раскрывал пред ними новый, малоизвестный до того времени в Риме, путь   по которому они должны были идти к Господу, в краткие дни земного странствования своего. Не одни только жены и девы, но и многие мужчины искали у Иеронима того же, чем пользовались эти жены. Кроме самого папы Дамаса были и другие благочестивые ревнители религиозного просвещения и христианского назидания, которые пользовались христианскими уроками и советами Иеронима; таковы — Паммахий, Марцеллин, Домнион, Рогациан, Океан, которых Иероним, по их благочестию и борьбе с соблазнами развращенного общества римского, сравнивал с вавилонскими отроками в пещи. Мы увидим после переписку Иеронима с некоторыми из этих ревнителей благочестия.

Папа скучал и жалел, когда долго не видал новых сочинений из-под пера Иеронима. Поэтому он продолжал то посылать к нему свои вопросы и недоумения, желая иметь от него письменное разрешение их, то прямо поручал ему сделать то или другое в ученом отношении. По этим побуждениям написан Иеронимом ответ Дамасу на пять вопросов. Вопросы папы касались наказания Каина, времени выхода израильтян из Египта. благословения Иакова Исааком, названия некоторых животных у Моисея нечистыми и цели ветхозаветного обрезания. Иероним отвечал только на три первых вопроса, а о двух последних заметил, что хорошие объяснения на них можно читать у Тертуллиана и Оригена. По предложению папы переведены Иеронимом на латинский язык две Беседы Оригена на Песнь Песней. Переводчик заметно и сам увлечен был беседами Оригена; в предисловии к переводу он так отзывается об этом муже: "Ориген превосходит других толкователей, но в изъяснении Песни Песней он превзошел самого себя; он так прекрасно изъясняет образы и аллегории этой книги, что о нем справедливо можно сказать тоже, что говорит о себе невеста: введе мя царь в ложницу свою. По предложению папы Иероним начал и перевод книги Дидима о Святом Духе. Но перевод был еще не кончен, как умер папа; обстоятельства Иеронима после того совершенно изменились и он окончил начатый труд после, уже в Вифлееме. Много и еще сочинений, которые были частью задуманы и обдуманы, частью очерчены в плане и начаты Иеронимом в Риме, во время этого трехлетнего пребывания его там, а окончены и вышли в свет после, в Вифлееме. Сюда относятся: Изъяснение псалмов, которых только часть объяснена теперь в письмах к Маркелле, сравнение перевода Акилы с кодексом еврейским, который доставил ему упомянутый нами еврей, сочинение Против скупости, Об образе жизни египетских пустынников и Разговор о том, считать ли двоеженцем того, кто вступил во второй брак христианином, похоронивши первую жену, будучи еще язычником, и можно ли допускать такого к степеням священства?

11 декабря 384 года умер Дамас, преданный почитатель и высокий покровитель Иеронима. На кафедру римскую избран был Сириций, человек добрый и кроткий, но не расположенный ни ценить, ни покровительствовать Иерониму, подобно своему предместнику: не беремся определять подлинный смысл фразы; но Иероним выразился о новом папе: "Этот человек по своему уму судил о других". Вскоре по своем рукоположении Сириций издал постановление, которым двоеженцы извергались из клира и в том числе, такие двоеженцы, у которых первая жена умерла еще тогда когда они были в язычестве. Это постановление противно было мнению Иеронима, который незадолго перед тем открыто доказывал противное мнение. Тогда открылось, что Иероним, этот ученый и высокой нравственности человек, этот самоотверженный труженик на пользу общую и пламенный ревнитель блага ближних, — Иероним нажил себе в Риме больше врагов и недоброжелателей, чем друзей и почитателей. По смерти Дамаса, под конец трехлетнего пребывания своего в Риме, Иероним сделался предметом всеобщего недовольства, гнева, жалоб и преследований. Неустрашимое дерзновение, с каким часто говорил он о жадности и корыстолюбии, изнеженности и грубых пороках современного Рима, резко обличительная речь против худых монахов, небрежных пресвитеров и клириков, бесчестных дев, нескромных вдовиц, неправедных богачей, возбудили против него множество личных врагов. Кажется, письмо Иеронима к Евстохии, проникнутое резким обличением всех пороков современного Рима, было самою главною причиною всеобщей и ожесточенной ненависти против писателя. Руфин, который после явился только отголоском обвинений и укоризн, взводимых на Иеронима, утверждал (может быть в жару и преувеличивая дело), что язычники, богоотступники и все тогдашние ненавистники имени христианского, наперерыв переписывали это письмо Иеронима, потому что оно описывало самыми постыдными образами все общество римских христиан, — всякое сословие, всякое звание, всю тогдашнюю церковь, — что пороки, в которых обыкновенно старались уличать христиан язычники и на которые можно было смотреть еще как на клевету, он представлял в своем письме не только справедливыми, но даже в больших размерах и худшем виде, чем представляли их враги христианства. Но пока жил его покровитель, Дамас, все молчали, никто не дерзал подрывать его расположенности к Иерониму; зато со смертью этого папы злоба и ненависть, зависть и клевета восстали на него со всею силою, чтобы очернить в глазах всех доброе о нем мнение. Это было тем удобнее, что сам Сириций, как мы уже заметили, не питал к нему расположенности и доверия. Со всех сторон на него посыпались клеветы, ругательства, оскорбления. Враги порицали в нем походку, взгляд, улыбку, самую простоту в одежде и образе жизни; мало того, они вздумали заподозрить самые чистые, истинно христианские отношения его к благочестивым женам и девам. Ни высота добродетелей последних, сознаваемая всеми, ни всегдашняя предосторожность Иеронима (по которой он не дозволял себе войти ни в какой дом, если только он не был во всеобщем уважении и добром мнение других), не в силах были заградить злоречивые уста клеветников, искавших его погибели. "О зависть, снедающая прежде всего саму себя, о коварство сатанинское, всегда преследующее дела святые", — писал он в этих тяжелых обстоятельствах. "Никакой другой город не составил бы такой басни   о Павле и Мелании, которые презрели свои богатства, оставили своих детей и возвысили крест Господень, как бы некоторое знамя благочестия! Если бы они посещали публичные бани, употребляли благовония, если бы делали богатство и вдовство предметом роскоши и разгула, они слыли бы у них добрыми. Если бы язычники, если бы иудеи порицали их жизнь, они имели бы утешение не жаловаться на тех, которые не с Христом. Но, стыд, это христиане, которые, не обращая внимания на свое поведение, не замечая бревна в своем глазе, ищут сучка в глазе другого! Они восстают против добрых предприятий (propositum)   и, как лекарства для своей болезни, желали бы, чтобы никто не был святым, чтобы все были грешны, — все погибали"!

Оскорбленный до глубины души, Иероним начал с жаром защищать правоту своего дела. Тут Иероним опять, как и в пустыне халцидской при спорах с иноками об Ипостасях, не выдержал себя: опять сказалась тут вся кипучая натура его, в которой и подвиги пустынные не охладили еще жара раздражения. Он вышел из себя и, в порыве негодования, поражал противников своих тоном язвительной полемики и языком, резким до оскорбления; начал восставать вообще на все народные приличия и отношения, на все, что до того времени ни в каком пастыре не встречало еще обличительного слова, — и восставал с такою ожесточенною речью, что впоследствии сам сознавал ее неумеренность. Но голос личных врагов Иеронима не умолкал от этого; напротив, вражда еще более разгоралась и грозила новою местью. Иероним решился уступить вражде и — мысль о пустынном уединении, о св. земле, о востоке, так некогда увлекавшая его сердце, опять воскресила в нем непреодолимое желание удалиться в пустыню, и жизнь в пустыне снова рисовалась его воображением в прекрасной картине. Рим со всем своим величием уже не казался ему тем, чем прежде; в глазах его он был уже теперь Вавилоном, жители его —язычниками, самая церковь — попираемою идолослужением. "Там (на востоке), писал он к Маркелле, грубый хлеб, овощи, добытые своими руками, полевые занятия, дадут мне, правда, простую пищу, но за то невинную. При такой жизни, сон не отвлечет меня от молитвы, ни сытость от чтения. Летом тень какого-нибудь дерева приготовляет приятное убежище; осенью, умеренный воздух и листья, лежащие на земле, указывают место отдохновения.... Пусть Рим наполняется своим шумом, арены — своими жестокостями, цирк — своим безумием, театр — роскошным великолепием.... что до меня, благо мне прилеплятися ко Господу и на Него возлагать свою надежду".

В августе 385 года Иероним навсегда простился с Римом. Павлиниан, младший брат его, пресвитер Викентий и несколько иноков решились сопутствовать ему на восток. Множество приверженных к нему лиц провожали его до самого корабля. Готовый уже отплыть от берега, он со стесненным скорбью сердцем, обливаясь слезами, поспешно набросил прощальное письмо к Азелле, которого каждая строка дышит тяжелым чувством огорченной души. "Благодарю Бога моего, что я удостоился ненависти мира. Молись, чтобы мне возвратиться из Вавилона в Иерусалим, да не господствует надо мною Навуходоносор, а Иисус сын Иоседеков, да приидет Эздра, которого имя значит помощник, и отведет меня в отечество мое. Неразумный я, что хотел петь песнь Господню на земле чужой и, оставивши гору Синай, искал спасения в Египте". Итак, Рим, к которому прежде Иероним рвался с востока всей душей, как к центру Православия, Рим теперь для него — развращенный и языческий Вавилон, где нельзя петь и песни Господней, как на земле чужой; а восток, Иерусалим, где прежде он видел все, кроме Православия, теперь для Иеронима — отечество, свобода, спасение.... Мы не выводим отсюда ничего и пользу церкви восточной, потому что из этого частного и личного отзыва Иеронима ничего еще существенного не выходит об историческом и догматическом значении той или другой церкви. Но выставляем это на вид для того, чтобы показать, как Иерониму, в минуты его раздражения, не трудно было сказать какое либо преувеличение, на котором нельзя ничего основывать. Прежде у него Рим представлялся центром Православия и вселенского учения Церкви, а восток — страною религиозных раздоров; теперь Рим не имеет ничего, а восток — все. Где же тут учение о непогрешимом главенстве римского епископа?...

На пути Иероним заехал в Кипр; отсюда, повидавшись со св. Епифанием, он в третий раз отправился в Антиохию. Между тем блаженная Павла, ежеминутно помышлявшая оставить свое отечество и посетить пустыни Антониев и Павлов, вскоре по удалении Иеронима, простившись со всем дорогим и близким сердцу, с малолетними детьми, которым оставила одно богатое наследие — милосердие Иисуса Христа, отправилась тоже на восток. Встретившись в Антиохии с Иеронимом, пользовавшимся особым ласковым приемом епископа Павлина, они вместе условились идти к священной цели своего путешествия. Знаменитый учитель подробно описывает историю этого благочестивого странствования по Палестине, касаясь впрочем тех мест, о которых говорится где-нибудь в священных книгах. Иероним и Павла, кажется, были неразлучны во все время путешествия; они взяли с собою в руководители ученых из иудеев ; потому что Иерониму для полного знания Священного Писания хотелось не только видеть своими глазами всю эту чудную страну, посетить остатки древних городов, но и узнать на самых местах, какие имена сохранились и какие привнесены владычеством римлян. "Те, которые посещали Афины, говорил он, гораздо лучше понимают историю греков, и те, которые шли из Троады чрез Левкатию и Акроцеравнию до Сицилии, потом оттуда плыли до устьев Тибра; — те лучше знают 3-ю книгу Энеиды. Тоже нужно и для знания Св. Писания". Со смиренным видом богомольца и с испытующим вниманием ученого странствуя по святой земле, Иероним вместе с блаженною Павлою достигли Иерусалима. С благоговейною мыслью обходив и здесь места, освященные стопами Сына Божия, они удостоились наконец войти в пещеру гроба и воскресения Христова, верными устами прикоснуться тому самому месту, где лежало тело Господа. "Сколько слез, сколько воздыханий, сколько горести излито было там!.... свидетель тому Сам Господь, внимавший сему".

Совершив путешествие по святой земле, Иероним, неразлучный с мыслью провести остаток дней своих в какой-нибудь уединенной обители среди духовных подвигов и телесных трудов и в тоже время считавший себя еще мало опытным в духовной жизни, предположил посетить египетские пустыни, особенно Нитрийскую, где процветала тогда иноческая жизнь в лице великих своих представителей. Вместе с тою же спутницею, Павлою, он достиг своего намерения: видел великих Макариев, Серапионов, Арсениев и многих других   и, поучившись у них многим высоким подвижническим добродетелям, прибыл в Александрию.

Здесь Иероним в последний раз является учеником. Он прибыл сюда видеть и слушать уроки о Священном Писании знаменитого в то время слепца Дидима. Путешествие по Палестине с ученого целью возбудило в Иерониме множество трудных вопросов, касавшихся понимания слова Божия, которых собственное решение может быть не удовлетворяло его без другого высшего авторитета; и вот он, после сорокалетнего периода своей жизни, с сединами на голове, не стыдится на ряду с юношами слушать этого зоркого слепца! "Я видел Дидима, говорил он впоследствии, и за многое благодарю его: от него я научился тому, чего не знал, а что уже знал и, и того не испортил его уроками", то есть соблюл веру свою чистою от заблуждений Оригена, от которых не свободен был Дидим. После уроков Дидима, которого слушал около месяца, Иероним возвратился в Палестину поклониться яслям и колыбели Спасителя в Вифлееме. И здесь он нашел давно желанный приют для себя и предел для своего странствования. Это было в 387 году.

IV. Жизнь бл. Иеронима в Вифлееме от 387 до 420 года.

Жизнь Иеронима в Вифлееме составляет период особенной его жизни, — период непрерывной ученой деятельности его при безвыходном пребывании его там. При богатом запасе познаний, утвержденных опытностью, долговременными учеными путешествиями, обстоятельствами жизни и уроками знаменитейших наставников того времени, Иероним посвятил себя подвижнической жизни и вместе важным занятиям ученым — переводам и изъяснениям Св. Писания. Соединяя неусыпные труды ученого со строгими подвигами инока, он, как опытнейший наставник в духовной жизни, предлагал свои искренние и добрые советы всякому, кто только имел нужду в его духовном руководстве, и, по просьбе друзей, знакомых и незнакомых, писал не только письма, но целые трактаты, полные назидательных уроков для жизни и проникнутые истинно отеческим участием. Неправомыслие и вредное учение еретиков прервали мирные занятия уединенного труженика христианской науки и, как ревностного поборника чистоты веры, в другой раз вызвали его на поприще обличения и борьбы с лжеучением нарушителей спокойствия верующих, — борьбы, продолжавшейся до самой смерти блаженного. Таким образом, жизнь Иеронима в Вифлееме слагается из двух частных отделов: жизни собственно ученой, времени мирных трудов его над переводом и толкованием Св. Писания, а равно и советов лицам, искавшим его руководства, и жизни учено-полемической в борьбе с неправомыслием и лжемудрованием еретиков, возмущавших святость и чистоту веры. Подвиги строгого подвижничества составляют принадлежность того и другого времени жизни его.

После путешествия и странствований Иероним, доселе не находивший для себя мирного и невозмутимого пристанища, остановился, наконец, как мы уже сказали, на том месте, откуда явился некогда мир для целого рода человеческого. Бедное, небольшое селение Вифлеема, доставившее ему спокойное убежище, казалось ему величественнее древней столицы мира, со всеми вековыми памятниками ее славы. "Где те великолепные портики, говорил он, сравнивая спокойствие и тишину Вифлеема с богатством и шумом Рима, — где раззолоченные потолки? где чертоги, сооруженные трудами несчастных и облитые потом осужденных страдальцев? где палаты частных людей, осыпанные пышностью, в которых малоценное тело человеческое ходит по коврам драгоценным, и в которых искусство хотело бы приковать зрение к сводам, как будто может что-нибудь существовать прекраснее свода небес в храме мироздания?... А в Вифлееме, селении Христовом, все просто, безмятежно; глубокое молчание прерывают разве священные гимны. Куда ни обратишься: там земледелец, держась за плуг, поет Аллилуя; здесь жнец, покрытый потом, облегчает свой труд песнопением; и виноградарь, подчищая лозы, напевает какой-нибудь псалом Давидов. Вот какие здесь гимны и любимые песни!

В сем-то безмятежном селении, на западной стороне его, Иероним устроил для себя тесную и убогую келью, занимавшую столько пространства, сколько требовалось для того, чтоб поместиться нескольким книгам и их усердному любителю. Он начал жить, как сам же выражался, с самим собою, испытывать свою душу, оплакивать грехи юности   и приготовляться ко дню Страшного Суда Христова. Безмолвное уединение казалось для него раем, а всякий город, с шумным волнением жизни, казался ему темницей. Он не имел ничего и не хотел иметь что-либо. Довольствовался одеждою самою бедною, пищею самою скудною и такую строгость соблюдал до самой смерти. При строгой жизни отшельника, Иероним и здесь, как и в пустыне халцидской, духовные подвиги начал прерывать занятиями учеными. Довольный тесным, но спокойным уголком, он прежде всего посвятил себя на давно уже начатый им труд изучения еврейского языка. Будущему деятелю на поприще уяснения слова Божия казались далеко несовершенными сведения по этой части, приобретаемые им еще с молодых лет, и решимость исчерпать их вполне воскрешала в ней новое прилежание, побуждала на новые труды. Для этого он нашел себе наставника из ученых раввинов, по имени Варанину (или Варавву), который, боясь быть заподозренным в сношении с христианином, всячески старался скрывать его от своих единоверцев; и вот любознательный старец, уже убеленный сединами, среди ночей, при слабо мерцающем свете убогой кельи, с жадностью усвояет трудные уроки своего наставника в изучении языка еврейского  ! Удивляешься и благоговеешь пред решимостью человека, презирающего всеми препятствиями и неудержимо идущего к задуманной цели! От этого занятия он перешел к изучению толковников Св. Писания, и толковники, какие только были до него, составляли для него предмет внимательного чтения и изучения. Это чтение прерывалось собственными сочинениями, как это увидим.

Но такая уединенная жизнь и деятельность продолжалась недолго. Преданный благу ближних, со всех сторон стекавшихся сюда для поклонения святыне или для всегдашнего жительства в Вифлееме, Иероним решился основать на свой счет монастырь   и при нем странноприимницу. Блаженная Павла, еще прежде, по совету Иеронима, основавшая здесь несколько обителей для лиц своего пола, много помогла ему в исполнении этого намерения. Вскоре от множества собравшихся братий монастырь начал истощаться в средствах к содержанию и бл. Иероним принужден был посылать брата своего Павлиниана в Стридон, чтобы он продал там оставшееся после варварских набегов отцовское наследие и вырученную за него сумму принес в Вифлеем. Надзор за этим монастырем стоил Иерониму многих забот и беспокойств; одна только любовь христианская облегчала и услаждала их для Иеронима: "Странноприимничество в монастыре, говорил он, лежит у нас на сердце, и мы с радостью и любовью принимаем всех приходящих к нам; потому что боимся, чтобы Мария, пришедши сюда с Иосифом, не осталась без убежища, чтобы Иисус, таким образом отринутый, не сказал нам: странен бех и не введосте Мене".

Занимаясь делами в созданном им монастыре и имея множество братий, предавших себя руководству его, Иероним перестал быть неутомимым учеником и явился ревностным и одушевленным наставником. Поучая иноков в кельях правилам монашеского жития, он, сверх того, в церкви и собраниях братий изъяснял им Св. Писание (по переводу LXX). Увлекательность речи и искренняя готовность передать свои наставления всякому желающему усваивать их, привлекали к Иерониму целые сонмы слушателей, так что беспрерывные посещения их часто нарушали спокойствие иноческого уединения. "Нет часа, нет минуты, писал он, когда бы мы не принимали толпы монахов; уединение нашего монастыря превратилось в беспрерывное стечение посетителей. Они так возмущают его, что приходится или запирать наши ворота или оставлять чтение Писания".

При этих занятиях Иероним посвящал еще особое время для обучения мальчиков, которых поручало ему всеобщее к нему доверие отцов и матерей, — и ему доставало досуга и терпения преподавать им первые начатки знания!

Между лицами, которые по преимуществу пользовались наставлениями Иеронима, были и здесь, как и в Риме, блаженная Павла и достойная дочь ее Евстохия. Время, свободное от обязанностей гостеприимства и от дел управления своим монастырем, они посвящали на изучение Св. Писания и даже языка еврейского, с тем чтобы на нем петь псалмы в тех же самых звуках, которыми выражалось некогда вдохновение пророка Израилева. Бл. Иероним старался поддержать и усилить в них эту пламенную ревность к познанию слова Божия и упражнению в нем. Он прочел им Ветхий и Новый Завет, изъяснял в нем места, трудные для разумения, и отрывал самые глубокие разумения слова Божия, понятные для немногих и не сразу доступные для ума простого и неприготовленного к тому Богомыслием. Благочестивые питомицы не довольствовались однако же одним устным толкованием Св. Писания и просили Иеронима написать им изъяснение по крайней мере на послания ап. Павла, которых до того времени ни один из латинских учителей церкви не изъяснял так, как делали это отцы греческие. Уступая настоятельным просьбам, он решился на этот труд и начал с послания к Филимону, как самого краткого.

Как послание это не длинно, так и комментарий на него не обширен, но вместе с тем он разнообразен и плодовит мыслями толкователя. Занимаясь при этом обличением мнения современных вольнодумцев, отвергавших подлинность этого послания (на том основании будто оно есть простое письмо, не представляющее никакого назидания для христианской нравственности и потому недостойно глубокомысленного Павла), бл. Иероним указывает в послании не только на красоты внутренние, глубокую и искреннюю любовь, которая дышит во всем этом послании, но и находит много достоинств внешних — в отношении к языку, и делает, как будет делать и в других опытах толкований, много хороших критических замечаний.

Спустя несколько дней по окончании сего толкования, Иероним приступил к Изъяснению Послания к Галатам. Эго изъяснение он разделил на три книги, из которых каждая имеет свое предисловие. По мысли Иеронима, главный предмет этого послания — один и тот же с Посланием к Римлянам, с тем различием, что в последнем апостол раскрывает смысл более возвышенный и вопросы более глубокие, тогда как в первом он более укоряет, чем назидает, употребляет язык, который бы мог быть понимаем "бессмысленными" галатами и облекает речью простою мысли уже известные, дабы властью образумить народ, которого нельзя было убедить разумно. Затем (во 2 кн.), рассуждая о происхождении галатов (о стране, ими населяемой, о нравах, о языке их и проч.), Иероним опытом своего времени старается оправдать укор, отнесенный к ним св. Апостолом, утверждая, что следы древнего несмыслия галатов не исчезли еще и в его время. В предисловии к 3 книге Иероним осуждает изысканную напыщенность в слове, с какою некоторые пастыри того времени начали проповедовать в церквах христианских.

В этом толковании поочередно соединяется изъяснение с обличением. Так начальные слова (гл. I. 1.) апостола дают толковнику случай обличать ересь Эвиона и Фотина, отвергавших божество Искупителя; немного далее Иероним раскрывает несостоятельность теории Валентина об эонах и тут же высказывает намерение обличить в особой книге философа Порфирия (порицавшего церковь по случаю спора между ап. Петром и Павлом); идет против заблуждения Татиана, порицавшего брак. Как относительно образа толкования, так и способа изложения его, Иероним следовал главным образом Оригену (писавшему толкование на это послание), не опуская из виду и других греческих толковников, оставивших небольшие изъяснения на Послание к Галатам.

В то время, как Иероним трудился над толкованием Послания к Галатам, новая просьба его учениц прервала на время его занятия. Узнав о смерти Альбины — матери дорогой подруги своей Маркеллы, Павла и Евстохия, надеясь, что уже ничто более не удерживало ее оставаться в Риме, просили Иеронима убедить ее прийти на восток, дабы она, в кругу сонма смиренных отшельниц вифлеемских и некогда неразлучных ее подруг, мирно провела остаток дней своих. Блаженный взялся быть исполнителем их общего желания и от лица Павлы и Евстохии написал убедительное письмо, приглашая Маркеллу в Вифлеем. Здесь он с живостью речи представляет в самых светлых чертах жизнь вифлеемскую, ее безмятежную тишину и безмолвие сравнительно с шумным Римом, и дабы еще более возвысить достоинство ее, он рисует мрачную картину непрерывного шума и смутного волнения столицы мира, применяя к ней пророчество апостола о новозаветном Вавилоне (Апок. 17, 5 и дал.). Желание это осталось напрасным. Маркелла до смерти оставалась в Риме.

По прежней просьбе Павлы и Евстохии Иероним в 388 г. написал Толкование на Послание к Ефесеям. И это толкование подобно предыдущему разделено на три книги с предварительным предисловием к каждой из них. Толкователь замечает здесь, что Послание к Ефесеям самое трудное и таинственное из всех других посланий апостола. Занимаясь в общих собраниях монастырской братии устным изъяснением книги Левит в назидание братий монастыря, Иероним дома в тоже время писал Толкование на Послание ап. Павла к Титу. Толкование это по изложению и характеру сходно с предыдущими. Писано по просьбе Павлы и Евстохии.

Из уважения к памяти Блезиллы, при смертном одре которой Иероним некогда еще в Риме читал и изъяснял книгу Экклезиаста, с намерением ослабить в ней привязанность к мирским наслаждениям и расположить к серьезной и нравственной жизни, он в 389 г. окончил толкование на эту книгу, посвятив новый труд свой матери и сестре почившей (Павле и Евстохии). Толкование это отличается особенною отчетливостью мыслей и чистотою изложения; бл. Иероним изъясняет книгу Экклезиаста и в буквальном и в духовном смысле, справляясь при этом и с изъяснениями ученых раввинов. На эту книгу, как увидим после, Иероним ссылался как на свидетельство своего взгляда на учение Оригена, с которым он действительно часто здесь встречается и делает на него свои критические замечания.

Вслед затем бл. Иероним написал три сочинения, касающиеся Св. Писания: Книгу об именах еврейских, Книгу о названии и положении еврейских мест Палестины и Книгу вопросов или предании еврейских на книгу Бытия.

В первом из этих сочинений он, в порядке алфавитном, этимологически изъясняет имена, встречающиеся в Ветхом и Новом Заветах. Передавая в этом сочинении главным образом труды двух знаменитых мужей Филона и Оригена (из которых первый писал словарь об именах еврейских, а второй исправил его и дополнил), которые в то время ходили в перепутанном и испорченном виде, Иероним прибавил к ним много своего, исправил слова, извращенные переписчиками или неверно объясненные Филоном и Оригеном. Находят и в Иеронимовом издании этой книги недостатки, как относительно порядка и расположения книги, так и — верности значения и объяснения имен; но можно думать, что некоторые вещи внесены в книгу Иеронима после, усердием других, не знавших хорошо еврейского языка.

 

При составлении Книги вопросов еврейских целью Иеронима было — исправить по еврейскому тексту места Св. Писания, искаженные переписчиками в греческих и латинских экземплярах, и затем, при помощи еврейской этимологии, изъяснить наименования лиц и мест, которые невразумительны в греческих и латинских переводах. Сочинение имеет свое относительное достоинство, особенно если судить по времени его появления, но из предисловия к нему видно, что Иероним еще при жизни своей слышал критиков, недовольных многим в сочинении его.

Важнее двух первых книга о положении и названиях мест Палестины. Но сочинение не вполне Иеронимово. Он перевел на латинский язык сочинение Евсевия, в котором описаны были почти все города, горы и реки св. Земли, распределил при этом по своему предметы в порядке алфавитном, делая по местам многим уместные сокращения, добавления и изменения. Сам опытно знавший местность Палестины, он поверял своим собственным наблюдением сказания Евсевия.

При разработке этих трех сочинений Иерониму ясно представлялась идея священной географии и археологии, которые так важны и необходимы при изучении и понимании священного Писания.

Окончив еще один труд, начатый еще в Риме по просьбе папы Дамаса, — перевод книги Дидима о Св. Духе, Иеронима предался на некоторое время молчанию и не писал ничего. Но в это время он обдумывал новый обширный труд: он предположил было составить церковную историю или, говоря его словами, сочинение о том: "как и чрез кого Церковь Христова, начиная с пришествия Спасителя до конца IV века, рождалась, воспитывалась, возрастала среди гонений и увенчивалась мучениками; как потом, перешедши к христианским государям, она усиливалась во внешнем могуществе и величии и ослабевала по добродетелям". Но не видно, чтобы Иероним исполнил эту мысль; по крайней мере, нет никаких свидетельств о существовании такого рода сочинения, и сам он не упоминает о нем в каталоге своих творений. Два сочинения, объявленные им после 391 г.: Жизнь Малха монаха и Жизнь преподобного Иллариона, входили, кажется, некоторым образом в задуманный им план церковной истории.

Жизнь Малха монаха, с которым Иероним познакомился, как мы видели, еще во время первого прибытия своего на восток, в родовом поместье Евагрия Антиохийского, заключает в себе подробный рассказ о старце Малхе и его престарелой подруге, с которою он, в продолжение целой жизни, связан был узами брака с соблюдением девства. В конце этого жизнеописания, переданного устно самим старцем, Иероним показывает цель составления его: "восхвалить чистоту девства и показать, что целомудрие и среди мечей, среди пустынь и диких зверей, не боится плена; что человек, преданный Иисусу Христу, может быть умерщвлен, но не побежден".

Описывая подвиги и чудеса преп. Иллариона, блаженный Иероним удивляется в святом отшельнике не столько дивному дару чудотворений, сколько глубокому смирению его и удалению от славы человеческой, — наперекор противникам, считавшим великого подвижника почти обыкновенным человеком по причине его частых отношений к миру. История эта назидательна и богата не только религиозным содержанием, но и обилием учености светской. Это одно из тех особенных творений знаменитого учителя, которые совмещают в себе редкое сочетание познаний христианских, мудрости мирской и благочестивых нравственных уроков. Из повествования о чудесах Иллариона видим, что знамение креста, окропление святою водой и помазание освященным елеем являли чудные действия: изгоняли демонов, исцеляли больных и проч.

В это же время, только, кажется, прежде указанных двух сочинений, сделан Иеронимом перевод с греческого языка на латинский 39 Бесед Оригена на Евангелие от Луки, которых подлинный греческий текст не дошел до нас, написаны семь Трактатов или Толкований на псалмы, от 10 до 16 псалма. Толкования эти в отдельном виде тоже не дошли до нас.

После разных частных опытов исправления, толкования и переводов по Священному Писанию, о которых мы говорили, Иероним приступил теперь к обширному систематическому труду по этому делу, которым он занимался несколько лет сряду с таким изумительным терпением, какое свойственно только такому самоотверженному труженику, каков Иероним и каков был неутомимый в подобных трудах "адамантовый" Ориген.

Мы уже видели, что в Риме он положил начало своим трудам, пересмотрев и исправив латинский перевод Нового Завета и Псалтири, доныне употребляемой в церкви западной. Ободренный своими первыми успехами, Иероним приступил теперь к исправлению Ветхого Завета в латинском переводе по тексту греческому LXX, и частью по еврейскому, и некоторые книги исправил таким образом, а некоторые вновь перевел по списку (Hexaples) Оригена, употребительному в то время во всех церквах палестинских и считавшемуся там самым лучшим и вернейшим. Труд этот окончен Иеронимом в 392 году. Но из всего этого обширного труда дошла до нас только небольшая часть, именно: Книга Псалмов и Книга Иова и еще Предисловия к Книгам Паралипоменон и к Книге притчей Соломоновых. Книга Иова, тотчас же по переводе или исправлении ее, послана была Иеронимом в подарок Павле и Евстохии. Вся остальная часть перевода утрачена; сам Иероним, в письме к Августину, жаловался, что большая часть этого перевода кем-то похищена у него. Но, как и следовало ожидать, Иероним не остановился над исправлением латинского перевода книг Писания по тексту LXX; окончивши этот труд, он задал себе более продолжительный и решительный труд, — перевод Библии с языка еврейского на латинский. Причиною, побудившею его взяться за это дело, было, по словам его, многие повреждения, вкравшиеся в переводы греческие и латинские, а равно и то, что иудеи со знанием и без знания дела заподозревали все тексты и переводы Св. Писания, употреблявшиеся у христиан, и в своих спорах с ними любили упрекать их в неверности текста, на котором последние опирались в подтверждение какой либо мысли. Под влиянием этих, равно как и некоторых других побуждений, Иероним начал свой труд и совершал его не в порядке канона еврейского, а так, как вызывал его случай, и смотря по тому, какой книги требовали его друзья. Книги Царств (со включением Книги Судей), как первый плод задуманного труда, он украсил общим введением, которое может служить прекрасным предисловием ко всем книгам, переведенным им с еврейского. В 393 г. он послал их в Рим епископу Домниону, присовокупив в письме к нему, что он перевел уже с еврейского на латинский язык 16 книг пророков.

Несмотря на то, что новый перевод книги Иова с греческого, представленный им Павле и Евстохии в роде подарка, был встречен неблагомыслием врагов, называвших его исправителем мнимых ошибок, Иероним не терял мужества и опять занялся этою книгою с намерением в строгой точности перевести ее с еврейского. При этом он встретил такую трудность, какой не предполагал, и только помощью ученого иудея из Лидды привел к концу свой труд, произведший в народе такое же неудовольствие, как и первый. В конце 393 г. Иероним сочинил уже значительную часть Библии, то есть: Книги Царств, пророков, Иова и Псалмы. В следующем году он приступил к Книгам: Пятикнижию, Юдифь, I. Навина, Судей и Руфь, но окончил только Пятикнижие, остальные же явились уже 10 лет спустя. В 397 году он перевел и посвятил Хромацию, епископу аквилейскому, Книги Паралипоменон; затем, после долгой болезни, чтобы не получить от друзей упрека в недеятельности, в несколько дней перевел три Книги Соломона, т. е. Притчи, Экклезиаста и Песнь песней. Вскоре потом Иероним отправил Домниону и Рогациону перевод Ездры и Неемии. Что касается остальных Книг, то трудно определить время их появления; достоверно только то, что весь труд свой заключил он Книгою Есфирь около 404 года.

Таким образом, Иероним перевел все Книги Ветхого Завета, принимаемые евреями за канонические, равно как Книгу Юдифь и Есфирь.

Такое обширное и трудное предприятие Иеронимово, как мы уже отчасти заметили, едва было окончено по причине сильных укоризн и неудовольствий со стороны противников, смотревших на его труд, как на усилие изгнать из всеобщего употребления перевод LXX, всеми уважаемый. Кто, писал ему Руфин, кто из стольких и столь мудрых отцов, живших прежде тебя, осмелился взяться за это дело? Не для того ли это делается, чтобы новым, заимствованным от иудеев толкованием, изменить книги Божественного Писания, преданные апостолами Христовыми церквам для руководства в вере?". Но кроме этого личного врага Иеронима, часто с горькою злостью порицавшего его труд, сам бл. Августин, высоко ценивший прежние его занятия, до того не одобрял его перевода, что не позволил в своей пастве читать его и, прежде чем он был окончен, увещевал Иеронима отстать от задуманного им предприятия и заняться другим делом. "Я, право, лучше желал бы, писал он, чтобы ты переводил нам с греческого канонические писания, утвержденные достоинством 70 толковников. Ибо весьма невыгодно будет, если твой перевод станут слишком часто читать во многих церквах, потому что чрез это латинские церкви будут отличаться от греческих". Он представлял ему даже пример ропота, происшедшего в народе по случаю чтения перевода Иеронимова одним из епископов его епархии. Но среди всеобщего неудовольствия народа и его представителей, Иероним не ослабевал в своем предприятии и с полною решимостью защищал правоту своего дела. Вскоре потом, авторитет лица, взявшего на себя труд такой важности, мало по малу успокоил совесть недовольных, и со смертью Иеронима перевод его был принят многими наравне с древним, освященным всеобщим употреблением. С течением времени он был распространен повсюду, но по этой же самой причине потерпел большое повреждение, ибо, прошедши чрез целый ряд веков, перемешался с древним латинским, был нередко исправляем по тексту последнего (равно как и наоборот) и испытал обычные изменения со стороны невежества переписчиков.

Наконец, из такого смешения того и другого перевода явился средний, объявленный на соборе Тридентском кафолическим и известный обыкновенно под именем Вульгаты. Он составлен частью из древнего латинского перевода, бывшего прежде Иеронима, частью из нового перевода с еврейского, сделанного бл. Иеронимом (кроме Псалтыри, взятой из исправленного Иеронимом издания по LXX), и заключает в себе текст так поврежденный и смешанный, что всякая надежда к очищению и исправлению его кажется напрасно.

Вместе с переводом Св. Писания с еврейского, блаж. Иероним писал, по временам, и толкования на пророков, следуя опять не порядку канона, а тому, какого требовали обстоятельства. Виною появления их было сколько прилежное и неусыпное занятие словом Божиим бл. Павлы и Евстохии, столько же желание и просьба его италийских и галльских друзей, постоянно следивших за его учеными трудами и поощрявших к новым предприятиям. В 392 г. он окончил Изъяснения на пророков: Михея, Софонию, Наума, Аввакума и Аггея; при этом он занимался и другими пророками и некоторая часть его труда уже была начертана.

1. Толкование на пророка Михея имеет в себе то особенно замечательного, что тут часто бл. Иероним сближает между собою различные переводы и главное внимание останавливает на LXX. Кроме богатства светской учености, которою он удачно пользуется для подтверждения своих мыслей, в этом изъяснении встречаются по местам прекрасные нравственные уроки.

2. После предварительного изложения множества критических соображений, касающихся лица Софонии, места и времени его пророчеств, бл. Иероним в своем толковании на этого пророка старается преследовать все его предсказания и угрозы народу иудейскому сравнительно с современным его состоянием; видит во всей точности исполнение их и пишет, так сказать, их историю, полную иногда мест, глубоко трогающих и поселяющих в душе сострадательное участие к плачевной судьбе народа Божия.

3. В толковании на пророка Наума бл. Иероним наиболее обнаруживает свою особенность толкования и удивительное сочетание предметов, из которых он весьма часто извлекает нравственные уроки. В этом случае он идет путем весьма длинным и довольно непрямым, прежде чем приходит е концу, которого предположил себе достигнуть; и этим способом часто увлекает за собою читателя, особенно если речь бывает чужда изысканности и утомляющего состязания.

4. Изъяснение предсказаний и угроз пророка Аввакума — мистическое, полное образов таинственных и не всегда ясных. Так, халдеи, народ победоносный и страшный, описанный пророком в чертах определенных и ясных, означают, по словам Иеронима, врагов, осаждавших нашу душу, а царь этого народа есть демон, в смысле образном.

5. При изъяснении небольшого пророчества Аггея, блаж. Иероним находит тоже, по обыкновению своему, смысл таинственный в прямых исторических событиях. Храм вещественный, к построению коего побуждал пророк израильтян, есть не что иное, по словам его, как тот духовный храм, который должен созидать в своем сердце каждый христианин, не смотря на указы князей, которыми чаще всего бывают в этом случае страсти; — созидать, несмотря на препятствия князей, которые суть похоти души и удовольствия мира, силящиеся заглушить голос пророков и посланников Божиих.

6. В толковании на пророка Иону, написанном 5 лет спустя после предыдущих, бл. Иероним повсюду представляет этого пророка образом Иисуса Христа, который послан был к народам земным, проходил определенное время торжественного служения своего и, после трехдневного и трехнощного пребывания в сердце земли, воскрес подобно Ионе. Этот труд бл. Иеронима, при небольшом объеме, весьма полон и отчетлив: везде прежде всего видна основная мысль толковника и потому смысл таинственный идет всегда почти подле исторического и буквального.

7—9. Толкования на пророков Осию, Иоиля и Амоса, написанные по просьбе римского друга Паммахия около 406 г., во всем сходны с предыдущими по характеру и методу изложения. Они особенно богаты прекрасными соображениями критическими, касающимися предварительных обстоятельств изъясняемых книг, так необходимых для наилучшего понимания их.

10. В конце 407 г. бл. Иероним написал для Маркеллы Толкование на пророка Даниила, обещанное еще в 328 г. некоему Павлину. Бл. Августин с особенною похвалою отзывался об этом труде и отсылал к нему читателей, которые хотели бы знать, почему древние изъясняли четыре монархии Даниила царствами ассирийским, персидским, македонским и римским. В этом толковании, между прочим, Иероним замечает, что Предание церковное сохраняло в его время обычай преклонять колена около 3, 6 и 9 часов дня.

11. По просьбе ученого Паммахия, бл. Иероним между 408 и 409 г. написал Толкование на пророка Исаию. Во время этого труда внезапная и сильная болезнь едва не исторгла его из среды живых, и только милосердие Божие возвратило его к жизни. Прерванный труд был окончен, но слабость и старческие лета оставили на нем свои следы: он писал его под влиянием особенного настроения души или, как говорит он, "созерцая с сокрушением и скорбью бури и крушения мира, не помышляя нисколько о настоящем, а думая только о будущем и страшась суда Божия". Здесь по местам тоже рассеяно множество замечательных предметов, касающихся догматов, нравоучения, преимущественно же практики церковной.

После истолкованных трудов блаж. Иероним, по просьбе Декстера, префекта преторианского, издал в свет весьма полезное и важное для истории христианской литературы сочинение о знаменитых мужах или о церковных писателях. В нем представляется длинный ряд великих мужей первых четырех веков, с их учеными трудами и подвигами на пользу христианского просвещения и благочестия. При составления его бл. Иероним, как сам говорит, имел в виду "доказать неверным и врагам христианства, что Церковь наша имела своих великих представителей, ораторов, философов, учителей, многих великих мужей, созидавших и украсивших ее. Пусть узнают все это, продолжал он, Цельс, Порфирий, Юлиан, — эти псы, лающие на Христа, и да признают лучше свое собственное невежество". Выполняя эту высокую мысль, бл. Иероним вскоре однако ж сознал, что он, живя в уединенной обители, весьма мало имел пособий для своего предприятия, кроме Церковной истории Евсевия Кесарийского и немногих оставшихся памятников от тех писателей, которые имели быть предметом его исследования. Посему весьма неудивительно, что при недостатке пособий, необходимых для такого труда, он не вполне удовлетворял строгому суду критиков, как относительно внутреннего содержания и полноты сочинения, так и в отношении хронологическом. При всем том, рассматриваемое творение Иеронима имеет свое значение для последующих биографов, потому что оно содержит в себе и такие сведения, какие находятся только у Иеронима. Этот очерк писателей доведен им до конца IV века и заключен собственным лицом. Геннадий, пресвитер Марсельский (V в.), и Исидор, епископ Севильский (VI и VII в.), продолжали дело Иеронима, но уже с меньшим искусством. Эти три сочинения вместе обнимают 600 лет.

Между тем как бл. Иероним одних руководил к высшему духовному совершенству, поучая их в слове Божием и составляя толкования на Св. Писание главным образом для их назидания, другие лица, не обрекшие себя всецело на служение Богу, просили со своей стороны у блаженного советов для благочестивой и богоугодной жизни. Иероним не отказывал таким требованиям и, прерывая одни занятия, спешил начинать другие, всегда готовый удовлетворить нуждам ищущих духовного руководства. Замечательнейшие из творений его в этом роде, писанных около этого времени, суть советы или письма благочестивым вдовам римским: Фурии, Сальвине и Агерухии.

Фурия, молодая жена из потомства Камиллов, потерявши свое счастье со смертью мужа, также знаменитого родом и богатством, при своем одиночестве вскоре узнала необходимость иметь мудрого советника и руководителя к жизни. Около 394 года она писала к Иерониму, умоляя его наставить ее в том, каким образом она может сохранить незапятнанным венец вдовства, и нужно ли ей противиться убеждению отца и родных, желавших обязать ее новыми узами брака. Бл. Иероним спешил принять участие в ее судьбе; в письме к ней, он хвалит доброе ее намерение и всячески старается поддержать его. Для этого, предлагая ей сначала более общие правила жизни, как-то борьбу со страстями плоти, умеренность к пище и питии, постоянное упражнение в чтении слова Божия, милостыню и др., он затем убеждает ее всячески избегать сообщества молодых людей, уклоняться от общественных собраний и даже многолюдных семейств, чтобы сохранить о себе доброе мнение других. Затем, весьма искусно опровергая всякие предлоги, на основании которых могла бы она доказывать необходимость для нее второго брака, Иероним с опытностью проницательного старца представляет ей в мрачной картине все несчастие семейной жизни, какое испытывает мать, связавшая себя вторыми узами брака. Наконец, чтобы подавить в ней всякую мысль об этом браке, он дает ей последний совет — помнить, что она должна умереть. Все это письмо проникнуто теплотою чувства и одушевлено сильною речью.

Спустя несколько времени, бл. Иероним писал к другой знаменитой женщине римской — Сальвине, с тою же мыслью убедить ее остаться в состоянии вдовства. Он смягчает безутешную ее скорбь о невозвратной потере, описывает самыми яркими чертами добродетельную жизнь покойного ее мужа, представляет светлую отраду для нее в оставшемся семействе, которое достойно наградит ее в будущем за настоящее испытание ее и наконец убеждает пребыть верною своему призванию — не нарушать нежной и чистой любви к своему супругу узами нового брака. Сила чувства и тон речи этого письма сходны с предыдущим. Убеждение Иеронима не было бесплодным. Сальвина достойно последовала советам блаженного.

Книга О единобрачии (de monogamia) или письмо к Агерухии есть также общее убеждение к вдовству. Здесь блаж. Иероним изъясняет смысл некоторые мест Св. Писания, в которых разрешается христианам второй брак; возвышает цену воздержания различными указаниями на учение об этом в слове Божьем и даже примерами жрецов языческих, хранивших телесную чистоту, — дев языческих, обрекавших себя на вечное девство для служения своим богиням и — многих жен языческих, посвящавших свою жизнь целомудрию. Наконец Иероним изображает опустошение Империи и плачевное положение Рима и красноречивым описанием этих печальных обстоятельств, заставляет Агерухию забыть всякую мысль о новом браке. Что касается жизни, какую должна была вести юная вдова, то бл. Иероним отсылал ее к советам, высказанным им прежде — к Евстохии, Фурии и Сальвине.

Руководя преданных ему жен и дев к жизни целомудренной и святой, бл. Иероним предлагал наставления и клирикам, напоминая им об обязанностях их звания. Письмо к Непоциану, племяннику известного нам Илиодора, может служить образцом его советов в этом роде.

Этот юный пастырь, бывший долгое время усердным воином царским и вместе истинным поборником Христовым, вступив в иноческое звание и приняв там сан пресвитерский, часто просил блаженного представить ему образец истинного служителя Христова для достойного подражания Ему. В воспоминание дружбы с Илиодором, он исполнил прошение племянника его, послав Непоциану небольшое сочинение в форме письма, в котором, как сам говорит, предписывая Непоциану правила жизни, он хотел в лице его научить и прочих, каким должен быть совершенный клирик. Блаж. Иероним преимущественно говорит здесь о бескорыстии, какое всегда должны иметь служители Церкви, об обязанности их избегать вольного обращения с женщинами, равно как и всего, что может подвергнуть опасности их поведение или нарушить доброе мнение других; советует часто поучаться в законе Господнем, чтоб поучать народ, и, наконец, касается отношений, какие должны быть между епископом и пресвитером.

Спустя два года после получения этого письма, Непоциан умер среди объятий Илиодора и общего плача всех, знавших его. Это обстоятельство пробудило в Иерониме дружеское участие в скорби Илиодора, и он написал к нему утешительное письмо, которое можно назвать красноречивым надгробным словом Непоциану. В нем блаженный оплакивает потерю юного пастыря, так много обещавшего в будущем своею жизнью и услугами Церкви; подробно раскрывает в чертах самых светлых и блестящих добродетели усопшего и благодарит Илиодора за достойного племянника. Потом, переносясь мыслию к бедствиям современной ему эпохи, Иероним, имевший в виду утешить Илиодора, как бы завидует счастью Непоциана, которого взор закрыт для плачевных зрелищ несчастия людей. "Сердце содрогается; писал он, когда посмотришь на гибельные следы разрушения, постигшего наш век! По всем странам раздаются вопли, повсюду слышны стенания, везде виден образ смерти!... Счастливый Непоциан! Он не видит и не слышит ничего. А мы, несчастные, осуждены страдать здесь, или быть свидетелями страдания братий своих!" Под конец Иероним в лице Непоциана оплакивает вообще смертность природы человеческой и рисует разительную картину суетной превратности вещей: "Запрещая тебе плакать о смерти одного Непоциана, я сам не могу не пролить слез о гибели целых миллионов. О, если бы мы могли вознестись на такую высоту, с которой бы виден был весь шар земной! Я показал бы тебе развалины вселенной; я показал бы, как одни племена стирают другие с лица земли; как царства рушат царства, как одни издыхают среди мучительнейших пыток, другие падают под ударами меча; те погибают в волнах, другие увлекаются в тяжкую неволю; ты услышал бы: в одном месте раздаются брачные песни в другом — плачевные вопли; ты увидел бы: одни рождаются, другие умирают, одни утопают в удовольствиях, другие томятся в нищете; наконец, ты вообразил бы, что не тмочисленные полчища Ксерксовы (о которых шла речь выше), а обитатели всего земного шара, которые живы в настоящую минуту, в скором времени сокроются с лица земли. Но не изобразить этой страшной превратности вещей. Слово мое бессильно!" Все это письмо писано под влиянием печального настроения души.

Слава обширной учености и высокого благочестия Иеронимова огласила целый мир западный. Взоры всех обратились на смиренного отшельника вифлеемского и к нему начали обращаться лица всякого звания, с просьбами различного рода, в различных случаях и обстоятельствах жизни. Блаженный старец, уже склонявшийся летами к старости, не затруднялся ответом на просьбы нуждавшихся. Высказывал ли кто свое недоумение относительно понимания какого-нибудь места Писания, затруднялся ли в избрании рода жизни, желал ли кто поучиться у него правилам иноческого жития, просил ли написать какую-нибудь книгу, как видимый залог всегдашней памяти о нем, испытывал ли кто в жизни тяжкие потери и превратности счастья и требовал совета, как без малодушия перенести их, — во всех этих и подобных случаях мудрая опытность блаженного всегда готова была к ответу, а искренняя любовь к ближним, не смотря на его старческую слабость, заставляла его предпринимать при этом такие труды для блага их, какие едва ли мог совершать кто и в самые бодрые лета мужества. Этого мало. Удовлетворяя нуждам обращавшихся к нему с различными требованиями, блаж. Иероним, сверх того, сам следил за состоянием нравов и поведения современных ему христиан, старался угадывать их духовные нужды и соответственно им предлагать те или другие советы для известной добродетели, или для уклонения от господствовавших пороков, — предлагать лицам, которые, как он говорил, имели особенную нужду в милосердии Божьем.. Правда, ропот ожесточенного нечестия и здесь, как некогда в Риме, нередко прерывал голос всеобщей благодарности и любви к благочестивому подвижнику вифлеемскому, но это уже не останавливало ревности неустрашимого обличителя современных пороков и самоотверженного поборника чистоты нравов. "Я знаю, писал он, что стрелы злословящих отовсюду могут направляться на меня; но я умоляю их остаться в покое и покинуть злословие. Я пишу не как враг их, а как друг. Я не думаю обличать живущих во грехе, а даю советы не грешить. Если я строго сужу, то не их одних, а и себя. Я никого не обидел; в сочинениях моих не найдете ничьего имени; речи мои не касаются ничьей личности. В них идет общее рассуждение о пороках. Кто вздумает гневаться на меня, тот этим обнаружит только то, что он подходит под мое описание".

По таким разнообразным побуждениям, о которых мы только что сказали, Иеронимом написано и теперь, как и прежде, много писем к разным лицам. Таковы: письмо к Дезидерию, который вместе с сестрою своею обещал посетить св. места и Иеронима, а теперь притом просил у него какого-нибудь из его сочинений для назидания; письмо к Павлину, которого убеждает упражняться как можно больше в чтении Св. Писания; письмо к Аманду пресвитеру, который просил у Иеронима разрешения на три вопроса по Св. Писанию и советов на счет какой-то сестры своей; еще письмо к Павлину, где предлагаются советы, как заниматься Св. Писанием, и образцы святой жизни; письмо к Паммахию, где рассуждается о способе переводить с одного языка на другой, по поводу упреков со стороны Руфина, будто Иероним неверно перевел письмо Епифания к Иоанну Иерусалимскому: письмо к Маркелле, которая предложила ему на решение пять вопросов из Св. Писания Нового Завета; письмо к Порнквиллину, которому дает совет, как читать и понимать Оригена; письмо Фабиохе о принадлежностях ветхозаветного храма и служения в нем; письмо к деве Принципие, где объясняется ей содержание 44 псалма; письмо к Паммахию по смерти жены его Павлины, дочери Павлы; письмо Каструцию, которого утешает в слепоте его; письмо к Океану о главных достоинствах епископа; письмо к Магну, римскому оратору, который спрашивал Иеронима, зачем он в своих сочинениях мешает языческую ученость с христианскою; письмо к Люцинию — сложного содержания; письмо к Евангелу пресвитеру, которому доказывает, что Мелхиседек был человек, а не Дух Святой, как думали иные; письмо к Руфину о суде Соломона между двумя женщинами, спорившими за дитя; письмо к Феодоре, вдове Люциния — предлагает утешение по смерти ее мужа и советы к целомудренной жизни без мужа; письмо к Абигаю пресвитеру, лишившемуся зрения, — письмо утешительное; письмо к Океану — о смерти Фабиолы; письмо о 42 станах израильтян в пустыне, посвященное памяти той же Фабиолы, так как Иероним обещал, но не успел сделать этого при жизни ее. Все эти письма написаны Иеронимом в промежуток времени от 392—400 г., в периоде самой жаркой полемики с ересями и представителями их. Намереваясь теперь представить эту полемическую деятельность Иеронима, мы и указываем на все те письма в одном месте, чтобы не прерывать потом нити в описании полемической письменности вифлеемского труженика.

Неутомимый в ученых занятиях, которые назначались прямо для пользы верных чад Церкви, Иероним в то же время не мог быть спокойным свидетелем того, как заблуждение, возмущая чистоту веры христиан, в невежестве своем думало торжествовать, не вдруг встречая опровержение против себя. С душою кипучею и всегда бодрою, он зорко следил за явлением и действиями неправомыслия в области вероучения и не мог молчать, когда ересь гласно высказывалась со своими воззрениями и основаниями. Считая врагов Церкви своими личными врагами, он борьбу с ними считал высоким, святым делом и, начавши борьбу, не жалел ни сил, ни трудов своих. Главный прием его в подобной борьбе — строгий анализ ереси или, как сам выражался, побеждать противника собственным его оружием. Мы видели, как прежде он обличал Гельвидия и люцифериан; теперь явился новый еретик Іовиниан, за ним последуют и другие, Вигилянций, оригенисты, пелагиане. Они теперь вызвали против себя ученую деятельность Иеронима.

Іовиниан, после довольно долгой жизни в монастыре, вдруг возненавидел свой образ жизни, бросил монастырь и, явившись в Рим (ок. 390 г.), начал проповедовать свои ложные убеждения, к соблазну неопытных и легковерных. Обольстительное учение его, особенно на счет девства и воздержания, оправдываемое его жизнью, которую стал проводить среди удовольствий чувственности развращенного Рима вскоре нашло себе довольно последователей. Осужденное сначала в Риме папою Сирицием, оно проникло в Милан; но и здесь бдительный пастырь стада, св. Амвросий, осудил его на соборе с епископами северной Италии и в то же время написал опровержение ереси в послании к папе. Иовиниан упорствовал. Он так мало сознавал свою вину, что заблуждения свои собрал в одну книгу и пустил в свет. Желая остановить разливающийся поток зла, Паммахий и Домнион послали к бл. Иерониму еретическую книгу, прося его "обличить нелепости ее, и евангельским и апостольским оружием сокрушить Эпикура христианского". Иероним не замедлил выступить против врага Православия с оружием слова и написал (392 г.) в обличение Иовиниана две книги, довольно обширные по объему и проникнутые сильною ревностью по вере. Первую из них он посвятил в особенности защищению высокого достоинства безбрачной жизни, основывая мысли свои на учении ап. Павла, некоторых других мест Писания и на Предании церковном. Здесь же, пользуясь ученостью светскою, он собирает все, что только можно было сказать в пользу девства у народов языческих, с тою целью, как говорит он, чтобы жены, презирающие христианский закон о целомудрии, узнали значение его, по крайней мере, от язычников. Во второй книге Иероним обличает прочие заблуждения еретика, се особенною силою опровергая лжеучение его о посте и воздержании. "Конечно, говорит он, Бог ничего не создал нечистым и потому все должно принимать с благодарением. Но закон ветхий и Новый Завет повелевают, чтобы дух господствовал над плотью, чтобы чувственные пожелания были ограничиваемы. Моисей на вершине Синая постился 40 дней и 40 ночей. Для чего? Чтобы принять от Бога закон Израилю. Народ, напротив, ест и пьет, предается играм и сливает золотого тельца, которому покланяется, как Богу. Ниневия смиряется постом и отводит от себя удары небесного правосудия. То, что так прославлено в Ветхом Завете, не отменено и в Новом. Предтеча Христов, сей священный прообраз иночества, питался в пустыне только диким медом и акридами. Постился и сам Спаситель"…В порыве негодования против наглого учения, покровительствующего безнравственности и распутству, он обращается опять за примерами к язычеству и из него старается привести различные мысли, благоприятствующие его предмету. Он хотел бы, так сказать, вызвать из гробов тени великих философов и мудрецов и от них услышать слово в пользу своей истины, которую они, хотя не вполне ясно, чувствовали еще в свое время..... Это одно из любопытнейших мест книги, одно из тех, где расточаются доказательства и разнообразные и занимательные.

Зато книги эти, только что появившись в свет, тотчас встречены были возражениями со стороны самых православных. Иероним, вполне предавшись ревности, его одушевлявшей, поставлял в них (в 1 кн.) жизнь девственную так высоко в сравнении с состоянием брачным, что, кажется, смотрел на брак, как на порок, более терпимый, чем позволенный законно. Многие римляне смущены были этим. Поэтому, друг Иеронимов, Паммахий, предвидя возможность опасных следствий от этого, старался было задержать, сколько можно было, быстрое распространение сочинения. Но когда и это не помогало делу, тогда, уведомленный о том, Иероним решился написать другое сочинение для объяснения и защиты своих мыслей, адресовав его в Рим на имя Паммахия при особом письме к самому Паммахию. Сознавал ли Иероним справедливость сделанных ему замечаний или по другим причинам, только в аналогии своей он далек от всякого раздражения, и нетерпимости и спокойно старается объяснить то, против чего ему возражали. "Разве серебро, говорил он о брачной жизни, перестает быть серебром потому только, что оно менее драгоценно, чем золото? Разве значило бы унижать дерево и корень, если предпочитают плоды корню, пшеницу — соломе и колосу? Хвалю брак, хвалю супружество, по потому, что они рождают дев; отличаю от шипов розу, от земли — золото, от раковины жемчуг". Ясно, что таким объяснением нельзя было успокоить возражающих. Возражения принимали характер волнения умов. Иероним пытался еще уяснять свою точку воззрения на предмет в письме к Домниону, но и этот опыт не много изменил дела. Оставаясь при своем мнении, Иероним жалел только, что не все принимают это учение его.

Вигилянций, — родом из южной Галлии, низкого происхождения, разными происками и покровительством некоторых лиц успевший достигнуть пресвитерского сана. Прибывши на восток и имея с собою и письмо к бл. Иерониму от своего покровителя Павлина, он радушно принят этим старцем и долго пользовался дружеским доверием и расположенностью его и нередко вступал с ним в продолжительные беседы о предметах веры и благочестия. Потом, когда поднялись на востоке толки по поводу ереси оригенистов, Вигилянций присоединился к противникам Иеронима и думал было обвинить его в заблуждениях Оригена. Иероним написал письмо и Вигилянцию и силою своего слова заставил его молчать. Оставаясь в душе при своем и скрывая завистливую вражду против Иеронима, Вигилянций показал вид, будто вразумился, просил прощения, и однажды (в восхищении от проповеди Иеронима о воскресении тела) торжественно, в церкви, свидетельствовал о Православии вифлеемского учителя. Казалось, все тем и кончилось. Но оставив восток в добром, по-видимому, расположении к Иерониму, Вигилянций, на пути в Рим, опять объявил себя врагом Иеронима, называл его еретиком и, распространяя это в народе, с хвастовством утверждал, что он лично обвинял в ереси Иеронима, который будто не мог устоять против сильного и красноречивого его слова. Под ложным предлогом ревности по вере, а в самом деле по зависти к славе Иеронима и по пустому хвастовству, Вигилянций начал обличать христиан, в отступлении от истины и дошел до того, что стал называть их идолопоклонниками за почитание останков мучеников и святых, порицал всенощные бдения, употребление свеч при гробах мучеников, осуждал девство и другие предметы благочестия христианского. Рипарий, пресвитер таррагонский, опасаясь соблазна верующих, просил (404 г.) Иеронима во время отвратить зло, — обличить еретика. Иероним написал письмо к Рипарию, в котором изъявляет полную готовность обличить еретика, как скоро ересь его будет обнародована письменно. Около 403 года Вигилянций успел уже письменно обнародовать свои мысли. В 406 году, получив от Рипария и самую еретическую книгу, Иероним в одну ночь написал книгу опровержений учения Вигилянция.

В этой книге бл. Иероним обличает еретика вначале как своего личного противника, а потом как врага церкви и ее спокойствия. "Мы не служим и не поклоняемся ни солнцу, ни луне, ни другим тварям, говорил он в защиту почитания св. мощей, но чтим останки мучеников и святых для того, дабы честь, которую мы им воздаем, обратилась к Богу. О безумная голова! кто воздавал когда либо божеское поклонение мученикам? Кто почитал человека как Бога? Уж не Павел ли и Варнава, которые, когда ликаоняне приняли их за Юпитера и Меркурия и хотели им принести жертвы, разодрали свои одежды и объявили о себе, что они люди?... "Если апостолы и мученики, говорил он в подтверждение действительности наших молитв к святым, еще будучи во плоти, могли умолять Бога о людях, то не более ли они могут ходатайствовать о нас теперь, когда совершили свои победы и получили венцы?".

Доказывая Преданием и всегдашним обычаем Церкви святость и необходимость почитания останков мучеников и святых, бл. Иероним пишет: "Чтобы согласиться с ним (Вигилянцием), для этого надлежало бы осудить благочестивое попечение Иосифа о погребении Иакова, осудить народ Божий за то, что он вынес из Египта кости самого Иосифа, апостолов за то, что они воздали последнюю честь телу св. Стефана; царей христианских за то, что они давали повеления о перенесении мощей; епископов, — что перенесли сии священные останки с великим торжеством и почестями; всех христиан за то, что они посещают храмы мучеников и возносят к ним свои молитвы".

Имея в виду одни злоупотребления и беспорядки, какие иногда совершались во время всенощных бдений при гробах мучеников, Вигилянций вооружался против самых бдений и порицал их. "Но, возражал ему Иероним, неосновательно было бы уничтожить эти бдения потому только, что злоупотребляют ими некоторые юноши и жалкие женщины; эти люди и вне бдений могут производить беспорядки в своих домах или в чужих; иначе, притом, надлежало бы отменить и пасхальное бдение".

Употребление свечей при богослужении и зажигание их пред гробами святых Вигилянций также сделал предметом осуждения и на этот вековой обычай Церкви смотрел как на подражание языческим празднествам, особенно ему казалось странным зажигание свечей среди белого дня. Бл. Иероним обличает еретика и по этому предмету, стараясь убедить его, что неприличное у язычников, в их служении божествам ложным, должно быть похвальным и священным у христиан — прославляющих мучеников Иисуса Христа. После этого доказательства он указывает еретику на употребление огня в церкви подзаконной, его там божественное установление (Лев. IV, 13; Исх. 27, 20. 21), освященное наконец примерами самих апостолов (Деян. 20, 7. 8).

Увлеченный духом своего предшественника, Вигилянций осуждал жизнь иноческую и его развращенному сердцу казались несогласными с духом христианства те постоянные испытания и подвиги, каких требует обет девства и целомудрия; он порицал, наконец, бывший тогда в употреблении обычай посылать в Иерусалим милостыню и продавать свое имущество для бедных. Всегда жаркий до увлечения защитник девства, Иероним и теперь отдается этому чувству и вместо того, чтобы рассуждать, доказывать и силою доказательств опровергать своего противника, он на вопросы большей частью отвечает вопросами и не опровергает возражений, а рассекает их.

Сочинение это важно для нас особенно по тем подробностям, какие сообщает оно о вере и благочестивых обычаях Православной Церкви в продолжении первых трех веков.
Настает продолжительный и жаркий спор в церкви восточной и отчасти западной с оригенистами. Неправые мысли Оригена, поддерживаемые, развиваемые и распространяемые некоторыми наставниками и воспитанниками из школы александрийской, питавшими особенное уважение к знаменитому учителю своему, вскоре нашли себе многих слепых приверженцев в самих даже представителях церквей. Пока эти мысли оставались одним личным убеждением их, — никому не было до них дела; но когда большая часть востока явно увлекалась ими и проповедовала их, как учение православное, тогда, в числе многих других, и бл. Иероним, при всем уважении своем к Оригену, принужден был стать против возникающего зла, и на первых порах пожертвовать для этого даже искреннею дружбою своею с Руфином. Дело оригенистов тесно связано с некоторыми предварительными событиями в церкви и начато другим поборником Православия, св. Епифанием Кипрским.

Этот добрый и ревностный пастырь не мог без скорби смотреть, как приверженцы Оригена распространяли, особенно в Палестине, неправое учение его. Епифаний подозревал епископа иерусалимского Иоанна (друга Иеронимова и Руфинова) соучастником и даже покровителем их и потому, решившись начать дело с него, в 394 году отправился в Иерусалим. Убедившись там в справедливости своего подозрения и заметив, что не только сам епископ, но и большая часть иноков (в том числе и сам Руфин) и членов клира питают большое сочувствие к неправому учению, он, несмотря на ласковый прием Иоанна и видимую с ним дружбу, сначала кротко умолял его оставить свое убеждение, а потом, при явном сопротивлении Иоанна, принужден был торжественно, с церковной кафедры, обличить пастыря иерусалимского и его пасомых в приверженности к учению несогласному с Православием. С глубокою скорбью и слезами св. Епифаний прекратил общение свое с Иоанном и советовал и бл. Иерониму, которого он хорошо знал по ревности его к вере, равно как и братии его прекратить единение со своим епископом. Блаж. Иероним не усомнился предпочесть благо Церкви долговременной расположенности к Иоанну и склонился на предложение преклонного старца кипрского. Тотчас же он перевел на латинский язык обличение пастыря кипрского против Иоанна. Несогласие это было усилено новым спором между Иоанном и св. Епифанием по случаю рукоположения Епифанием Павлиниана, младшего брата Иеронимова, пресвитером в монастырь Вифлеемский. Иоанн жаловался на этот поступок Епифания, а пастырь кипрский требовал одного — отказаться от всех ересей, в которых он обвинял его, Руфина и некоторых других лиц. Оставалось объясниться Иоанну Он написал защитительное послание и отправил его к Феофилу Александрийскому и ко всем епископам востока и запада. Все наперерыв читали апологию Иоанна и вместе обличение против него св. Епифания.

Бл. Иероним, доселе только сочувствовавший ревности пастыря кипрского, решился сам выступить с обличением ереси. Он знал, что молчание может иногда служить знаком виновности в глазах людей, не знающих дела, а с другой стороны Паммахий писал к Иерониму, что апология Иоанна стала уже производить волнение умов, потому что многие недоумевали, какой стороны держаться им. Поэтому в ответ на просьбу Паммахия, требовавшего объяснить ему положение дела, Иероним написал опровержение против апологии Иоанна. Он не руководился, как сам замечает, ни пристрастием, ни тщеславием, но единственно благом веры. "Основательно ли оправдание Иоанна? чиста ли его вера? Пусть он объяснится без всяких уверток и тогда не будет более смущения". Вступая потом в подробности разбора апологии Иоанновой, Иероним замечает, что из 8 пунктов, в которых обвиняли Иоанна, обвиняемый коснулся только трех, не упоминая даже о прочих. Опытный обличитель неправого учения поочередно касается каждого из этих пунктов, разбирает их подробно и, сравнивая с учением православным, находит в каждом пункте мнения еретические; при этом он не дает места никаким уверткам.

Иоанн, оскорбленный вмешательством бл. Иеронима в его спор с св. Епифанием, и прекращением общения с ним, грозил Иерониму изгнанием, а иноков вифлеемских склонял не следовать за своим настоятелем, не производить раскола и подчиниться своему пастырю. К этому же времени к Иерониму писал и Феофил, епископ александрийский, склоняя его к миру с своим епископом. Иероним отвечал письмом Феофилу, где подробно излагает правоту своего дела и вместе жалуется на Иоанна, особенно за то, что Иоанн хлопотал об его ссылке; но нельзя сказать, чтобы слова Иеронима не дышали искренним желанием мира.

Феофил, надеясь, что личное его присутствие устроит мир в церкви иерусалимской, отправился в Палестину и начал обходиться с обоими несогласными сторонами дружелюбно и ласково, склоняя их к примирению. Эта мера оказалась наилучшею к прекращению соблазнительного спора. Из уважения ли к пастырю александрийскому, столь деятельно принявшему участие в состоянии церкви иерусалимской, а больше всего, кажется, оттого, что в это самое время (около 399 года) на самого Иеронима послышались из Рима обвинения в оригенизме, Иероним решился уступить настоянию Феофила и около 400 г. вместе со своими иноками вступил в общение с Иоанном. Так кончился первый спор с оригенистами.

Во все продолжение несогласия между бл. Иеронимом и епископом Иоанном Руфин, сочувствуя последнему, открыто старался держать себя в стороне. Не видим, чтобы он был одним из деятелей этого спора, но нельзя не заметить, как покажет дальнейшая история, что он, живя с Иоанном, разделял его и мысли, и был уже тайным противником Иеронима; дальнейший спор между этими друзьями показал, кто из них был на чьей стороне. Отправляясь в Рим, после долгого пребывания своего на востоке (27 лет), он захотел мирно проститься с Иеронимом. В церкви Воскресения Господня, у подножия алтаря, один другому протянул руку и Иероним провожал своего друга в путь. Казалось, мир возвратился к старым друзьям; но увидим, что этот мир был только предвестником той сильной бури, которая не только поколебала восстановленную дружбу, но и превратила ее в открытую и продолжительную вражду.

Прибывши в Рим, Руфин, по просьбе инока Макария, перевел на латинский язык 4 книги "О началах" Оригена (Peri archon), и таким образом открыл для всех тот источник, из которого все оригенисты почерпали свои мысли. Назначенный для лица частного, перевод вскоре вошел во всеобщее употребление, и римляне, до этого времени бывшие холодными зрителями спора на востоке о заблуждениях Оригена, не имея возможности читать их в подлиннике, принялись теперь слишком жарко за дело, с жадностью перечитывая любопытный перевод, доступный для всякого читающего. Плодом всеобщего увлечения началами Оригена явилось скоро в Риме сильное брожение умов. Повторилось то же, что было и между современниками Оригена: одни питали к нему беспредельное удивление, другие осыпали величайшими оскорблениями. Между мирянами обнаружилось движение в пользу Оригена, тогда как большая часть членов клира и лиц, преданных жизни благочестивой, стали смотреть на новые для них мысли, как на опасный соблазн для Церкви. Слухи об этом дошли до Иеронима и его смущало новое волнение в Риме, которое так много зла оставило на востоке. Иероним отправил в Рим несколько своих друзей, чтоб в лице их наблюдать за движениями новой опасности и по возможности противодействовать виновникам ее. Столкновение между Иеронимом и Руфином было при этом неизбежным. Руфин выставлял свой труд делом законным, основываясь на таком авторитете и примере, каков авторитет и пример друга Иеронима, недавно так сильно поражавшего неправомыслие оригенистов. Это обстоятельство открыто вызывало Иеронима на объяснение и за объяснением необходимо последует ссора; и действительно вскоре завязался между ними такой спор, какого еще не было из-за Оригена.

Еще Руфин трудился над обработкою своего перевода, как уже начали предпринимать меры сделать труд этот бесполезным. Противная сторона, похитив одну из его рукописей и поместив в ней несколько арианских мыслей, пустила в ход, как экземпляр сочинения, имевшего явиться в свет от имени Руфина. В этих обстоятельствах Паммахий и Океан письмом к Иерониму просили у него сначала точного перевода книги "О началахъ" Оригена - перевода, который бы мог и уличить Руфина в (мнимом) извращении подлинника, ослабить уважение к Оригену у приверженцев к нему, если бы в новом переводе указаны были неправые мысли Оригена против Бога Слова; затем просили прислать оправдание со стороны самого Иеронима, которое бы показало, что, не смотря на его переводы творений Оригена и на разные похвалы ему со стороны Иеронима, все таки сам Иероним никогда не был оригенистом, и, следовательно, напрасно иные в подтверждение своих мыслей думают ссылаться на его имя. Бл. Иероним тотчас же написал небольшое письмо к Руфину, где, поблагодарив его за честь, с какою оп относится к его имени, просит однако же вперед не хвалить таким образом Иеронима, а вслед затем немедленно приступил к делу, и чрез год, в 400 г., перевод и объяснение явились в Риме, последнее в письме на имя Паммахия и Океана. К сожалению, ни перевод, ни объяснение не имели желанного успеха. В Риме друзья Иеронима, прочитавши присланный новый перевод, тотчас увидели, что невозможно объявить его, не возбудив всеобщего упрека переводчику. Пытаясь обнародовать опасную книгу с целью уронить того, кто писал ее, не значило ли неблагоразумно подвергать опасности читателей прежде, чем удастся унизить самого автора? Впрочем, по неосторожности Паммахия перевод вскоре явился таки во многих списках и распространился по городу. Что же вышло? Вопреки ожиданию, им воспользовался только Руфин, как доказательством своего правоверия и согласия с верою никейских отцов и вместе своей благонамеренности и осмотрительности: потому что противоречия двух переводов ясно давали знать, что Руфин старался выпустить в своем переводе и устранить от народа все, что могло иметь малейшее сходство с учением Ария. Что касается самого Оригена, то новый труд Иеронима не решил ничего, потому что вопрос был не столько в том, свободен ли греческий текст "О началах" от заблуждений, сколько в том, произошли ли эти заблуждения от самого Оригена, или они были делом еретиков. Объяснение Иеронима не было счастливее перевода. В самом деле, хорошо объясниться было затруднительно теперь для Иеронима. Как отвергнуть то, что Иероним переводил различные творения Оригена? Как, не обличив себя в непостоянстве, охуждать, обвинять и объявлять теперь еретиком того человека, которого пред тем осыпал величайшими похвалами? Поэтому заметно, что оправдание это с одной стороны очень осторожно и мало убедительно, с другой, кажется, писано с глубоко опечаленным сердцем. Увлечение со стороны Иеронима к Оригену было неоднократно высказываемо прежде так смело, что для него теперь было тяжело торжественно отрекаться от него, и вот этот великий муж принужден был прибегать к слабым извинениям, называя свою привязанность к Оригену то плодом увлечения юности, то — прельщения языческою философиею, чтением коей, как он уверяет, так неблагоразумно занимался в течение долгого времени.

Между тем события на востоке изменили ход этого дела. Феофил, епископ александрийский, заметивший опасные следствия от движения оригенистов и убежденный в том же частою перепискою со св. Епифанием и бл. Иеронимом, явился сильным и неустрашимым противником новых еретиков. На соборе в Александрии (в конце 399 или начале 400) он торжественно осудил учение Оригена и, чтобы успешнее пресечь развитие зла, положил отлучение от Церкви на всякого, кто не только дерзнул бы что-нибудь сказать в пользу его, но и осмелился бы читать его. Его примеру последовали на западе и папа на соборе в Риме осудил то, что Феофилом осуждено было на востоке.

При таком крутом и решительном обороте дела Руфин, видя себя не совсем свободным от обвинения в ереси, занялся апологиею (libri invectivorum). В этой апологии он хотел достигнуть разом двух целей: сначала отдалить от себя всякое подозрение относительно своей веры (книга 1), затем — обессилить оправдание Иеронима несколькими возражениями против его оправдания (книга 2).

Едва эта апология явилась в Риме, друзья бл. Иеронима поспешили уведомить его об этом. Брат его Павлиниан (бывший в то время в Риме, вероятно, по делам о продаже оставшегося в Стридоне родового имения их) доставил ему большие из апологии выписки, на основании которых Иероним начал писать свою апологию. Эту апологию свою против нападок Руфина Иероним, приспособляясь к составу Руфиновых нападок, разделил также на две части и послал в Рим на имя Паммахия и Маркеллы. Не нужно, поэтому, удивляться, если в этой апологии, которая могла основываться только на отрывках не бывшей под глазами книги, недостает надлежащей связи и порядка.

Получив копию с апологии Иеронима, Руфин в два дня ответил на нее письмом, которое не дошло до нас, но о котором легко составить понятие, судя по возражениям на него со стороны Иеронима. Оно, по словам Иеронима, "исполнено одних несправедливых укоризн и обид и взносить на своего противника целые горы преступлений". Под конец Руфин требовал от Иеронима прекратить переписку по этому делу и не продолжать более публичными прениями соблазна, который уже произведен в Церкви, и которого всю ответственность он отселе слагает на него: "Желаю, чтобы ты возлюбил мир", заключал он последние слова своего письма.

В тоже время и почтенный епископ аквилейский, Хромаций, тоже писал к Иерониму, заклиная его оставить соблазнительный спор, но отшельник вифлеемский решил в душе своей еще отвечать на угрозы и несправедливости Руфина. Принимаясь за новую апологию, он призывает Господа во свидетели, что он имел намерение последовать совету друга-пастыря; но угрозы Руфина принуждают его отвечать из опасения быть обвиненным, в случае молчания, в чрезвычайных каких-то преступлениях, взнесенных на него Руфином. В этой третьей апологии много предметов, о которых уже было сказано в предыдущих. Обильная и разнообразная ученость бл. Иеронима, его живое и живописующее воображение, частые порывы одушевления и восторга не могут однако ж освободить от неприятного чувства при чтении тех страниц этой апологии, которые наполнены жарким, утомительным спором и однообразными повторениями. И нужно при этом заметить, что эта апология Иеронима, если освободить ее от всех личных расчетов с Руфином, каких здесь много, полезна в интересах более светской учености, чем церковно-христианской.

Среди этой славной борьбы Иеронима с еретиками и ересями, которая привлекала к себе главную письменную деятельность его этого времени, неутомимый наш труженик не упускал из виду и второстепенных интересов борьбы, чтобы как можно больше сделать в пользу истины. По делу об оригенизме и оригенистах, кроме переписки его с Феофилом Александрийским, о которой мы уже говорили, есть еще три маленькие письма его к этому епископу, касающиеся прямо или непрямо того же дела; а главное, Иероним переводил всю переписку епископов и соборов об оригенистах, все окружные и пасхальные послания к верующим по тому же делу, — переводил одни с греческого на латинский язык, другие обратно. Переведены Иеронимом письмо Феофила к Епифанию, соборное послание Феофила к епископам палестинским и кипрским, ответное послание собора иерусалимского к Феофилу, письмо Дионисия Диоспольского к Феофилу, письмо Анастасия папы к Симплициану и три (I, II и III) пасхальных послания Феофила. Вся эта деятельность Иеронима относится к 401— 404 г. К этому же времени относится письмо Иеронима к Паммахию и Маркелле, при котором он послал им II пасхальное послание Феофила в латинском переводе и письмо к Павлину в ответ на два вопроса, касавшиеся Оригена и его сочинений, переводимых Иеронимом.

Разнообразные ученые занятия и самоотверженная ревность по вере сблизили бл. Иеронима с другим знаменитым учителем церкви того времени, блаж. Августином, и между ними завелась ученая переписка.

Предпринятый Иеронимом перевод Библии с еврейского был первым поводом переписки между ними. Блаж. Августин, как мы уже видели, просил благочестивого отшельника вифлеемского, именем всех африканских церквей, перевести лучше греческих толковников Св. Писания на латинский язык, чем продолжать начатый перевод Библии. В то же время он высказал свое несогласие относительно изъяснения Иеронимом того места из послания к Галатам, в котором упоминается об укоре, сделанном ап. Павлом ап. Петру (Гал. 2, 11). Толкование, будто укор этот был делом искусственным и условным между двумя апостолами, казалось бл. Августину противным истине и достоинству Св. Писания, потому что, писал он, если позволено будет в Священном Писании усматривать, так сказать, услужливый обман, — утверждать, что ап. Павел обличал ап. Петра против собственного убеждения и объявил его зазорным в то время, когда он не был таковым, то, после этого, в каких местах Писания не можно будет сделать подобной уловки? Еретики, осуждающие брак, скажут, например, что ап. Павел одобрил его только по снисхождению к слабости первоначальных верующих и т. п.. Это было еще в 394 году.

Письмо это не дошло до Иеронима за смертью лица, с которым оно было послано; чрез год (395 г.) оно заменено было другим. В последнем бл. Августин повторял те же самые возражения, только с большею силою и в духе наставника: Августин настаивал, чтобы Иероним исправил свое толкование. Но это последнее письмо было еще несчастнее первого. Занесенное в Рим, оно долго странствовало по Италии и уже несколько лет спустя в копии доставлено было Иерониму с какого-то острова Адриатического моря. Иероним думал, что Августин делал это умышленно, и потому, огорченный, он жаловался на то, что епископ Иппонийский, написав против него книгу, отправил ее в Рим, прежде чем известил его об этом, а к нему прислал только копию. После недоразумений и неудовольствий с обеих сторон, бл. Августин с любовью и откровенностью писал (402 г.) наконец к Иерониму, что он первый оскорбил своего друга письмом, блуждавшим по Италии, и с христианскою любовью просил его простить ему невольную ошибку. Тогда и бл. Иероним сперва написал к Августину два простые любезные письма, а в третьем уже решился отвечать на некоторые вопросы, находившиеся в блуждавших письмах Августина. Он начал с изъяснения к Галатам. Свое высказанное там мнение об отношениях двух апостолов друг к другу Иероним и теперь подтверждает авторитетом Оригена и других толковников, занимавшихся этим посланием. Но добавляет, что вовсе не хочет утверждать это, как мнение решенное; что он передает только то, что встречал в изъяснениях греческих толковников, предоставляя в то же время читателю свободу соглашаться с ним или искать другого, достойнейшего толковника этого места Писания.

Получивши еще два письма от Августина, Иероним решился отвечать ему в одном письме отчасти и на прежние вопросы и возражения его, а больше всего на вопрос, касавшийся перевода Св. Писания с еврейского. Бл. Августина предлагал Иерониму дилемму, в виде возражения против перевода его. "Перевод, сделанный 70 толковниками, писал первый, или темен или же ясен. Если темен, — мы в праве думать, что и ты мог обмануться подобно им; если же ясен, то очевидно, — они не могли допустить ошибки". Намерение Августина писать толкование на Св. Писание дало Иерониму случай ответить ему тем же в свою очередь: "Все то, что древние учители изъясняли прежде тебя — ясно и просто, или темно. Если темно, зачем дерзаешь после них изъяснять то, чего они не могли? Если же ясно, то весьма бесполезно с твоей стороны предпринимать изъяснение того, что не ускользало от их внимания".

Оканчивая это письмо, Иероним старался предотвратить всякое будущее состязание. "Не возбуждай более к борьбе старца, утружденного воина, которому нужен покой. Ты, который еще молод, поставлен на кафедре епископа, проповедуй народам, обогащай новыми произведениями Африки библиотеки Рима. Что касается меня, то довольно, если я буду беседовать где-нибудь в углу монастыря с каким-нибудь грешником, который бы захотел слушать меня".

Епископ Иппонийский не переставал однако ж и после того обращаться по временам к ученой опытности блаженного старца, и новыми и живыми знаками любви к нему старался усладить остаток горечи, которую оставило в душе Иеронима письмо, блуждавшее по Италии. Он действовал в этом отношении с такою искренностью и благоразумием, что бл. Иероним не мог не отвечать ему той же расположенностью и должным уважением. Он писал к нему еще четыре письма, и в одном из них относился так к Августину: "Позволь мне немного похвалить твой гений, писал он в 416 году, так как мы спорили между собою для собственного назидания. Наши враги, и особенно еретики, видя наши мнения разногласящими между собою, по клевете, пожалуй, сказали бы, что это происходит от досады и раздражения. Но что до меня, я решился любить тебя, уважать, чтить, удивляться тебе и защищать твои слова, как собственные. Будем трудиться согласно над исторжением из Церкви той постыдной ереси (пелагиан), которая не престает принимать вид покаяния, чтобы иметь возможность проповедовать в церкви, и которая пользуется этим лукавством лишь из страха быть отлученною и умереть под анафемою; коль скоро обнаружится в полном свете".

Это доброе объяснение положило конец долговременным состязаниям двух знаменитых учителей запада. Думают, что бл. Иероним предался на сторону мнения Августинова и будто даже писал потом, что ап. Петр был действительно зазорен в глазах апостола языков, дабы показать тем, что никто не должен считать себя неукоризненным, вопреки учению пелагиан. Не утверждаем этого, потому что не встречались с подобною мыслью у Иеронима. Со своей стороны бл. Августин признал, что было полезного в Иеронимовом переводе Библии с еврейского.

Подобные ученые отношения Иеронима к другим лицам, постоянные ученые труды его для блага Церкви, равно как и постоянные занятия по монастырю и нуждам братии, давали однако ж неутомимому труженику время и возможность сохранять отеческие отношения к лицам, пользовавшимся его духовным руководством. То смерть одних из этих лиц заставляла его отдавать последний долг своей признательности к ним и для увековечения их памяти — писать похвальные слова их добродетелям и подвигам, то новые духовные нужды других требовали свойственных им советов и наставлений. И из многих писем бл. Иеронима этого времени, которые мы все назовем в каталоге творений блаженного учителя, в конце этого жизнеописания его, остановимся здесь для примера, на похвальной речи бл. Павле (письмо к Евстохии) и на письме к Лете о воспитании дочери ее Павлы.

Передавая памяти потомства сказание о добродетелях бл. Павлы, с которою он долгое время связан был духовными узами христианской любви и глубокого уважения к ее высоким подвигам самоотвержения, бл. Иероним с особенною полнотою и подробностью описывает ее жизнь, которой сам был ближайшим свидетелем. Начав с ее торжественного обращения к Богу, Иероним, после пространной истории ее путешествий по Палестине на пути из Рима в Вифлеем, в которых он сам участвовал, восхваляет глубокое смирение Павлы, ее целомудрие, благотворительность, воздержание, великодушие в перенесении различных испытаний в жизни со стороны зависти и клеветы. Затем, разбирает ее иноческую жизнь в монастыре вифлеемском, ею основанном, отношения ее к сонму дев и жен, подвизавшихся под ее материнским надзором, непрестанное богомыслие, неутомимое упражнение в слове Божьем, тщательное уклонение от еретиков, и наконец — величие ее в самой кончине. Творение это, написанное живою и увлекательною речью, важно преимущественно для священной географии по тем подробностям, какие сообщаются здесь почти о всех местах Палестины, упоминаемых где либо в Св. Библии.

После смерти бл. Павлы, Иероним, под влиянием невольного чувства скорби, долго не брался за перо, и только по усиленной просьбе других перевел с греческого на латинский язык устав св. Пахомия, его письма к разным монастырям, равно как и письма Феодора, присовокупив к переводу свое предисловие. Это было в 405 году.

Письмо к Лете о воспитании ее малолетней дочери Павлы, написанное по просьбе Маркеллы и самой Леты, — одно из замечательных творений бл. Иеронима, — образец мудрых советов о воспитании детей в духе истинно-христианского благочестия. Представив сначала значение воспитания для последующей жизни питомцев и — высоту священного долга родителей хранить дитя свое от колыбели до совершеннолетия с величайшею заботливостью и предусмотрительностью, строгий наставник благочестия с самомалейшею подробностью останавливается на всех предметах, которые могут иметь доброе или пагубное влияние на воспитание; предлагает наставления в обращении с первыми и средства уклонения от последних. По местам это творение проникнуто духом строго аскетическим, но это потому, что оно ближайшим образом относилось к юной деве, еще от утробы матерней предназначенной для жизни иноческой. Поэтому-то вифлеемский старец под конец письма убеждает благочестивую мать — если предложенные им советы трудно будет исполнить среди многолюдного общества в Риме — отпустить свою Павлу в Вифлеем, к ее бабке и тетке (бл. Павле, бывшей еще в живых, и Евстохии). "Даю верное слово, писал он, что я сам буду ее учителем и воспитателем; буду сам носить ее на руках своих. При всей дряхлости своей, я позабочусь приучить к верным звукам лепечущие уста младенца, и тогда прославлюсь более известного всемирного философа (Аристотеля). Он воспитал царя македонского, который наконец погиб от яду в Вавилоне; я, напротив, воспитаю рабу и невесту Христову, которая готовится для небесного царствия.

Но при всех тех занятиях, о которых мы говорили, бл. Иерониму нужно было еще окончить давно уже предпринятый им труд изъяснения пророков. В 403 году написано им было толкование на пророка Авдия. Просьба галльских друзей его, епископов Екзуперия, Минервия и Александра напомнила ему среди других занятий об этом деле, и он (после 406 года) написал для них толкования на пророков Захарию и Малахию. В этих толкованиях Иероним остается верным своему прежнему обыкновению переноситься мыслию от происшествий библейских к событиям новозаветным особенно там, где существует естественная между ними аналогия. При богатстве исторических сведений, здесь встречается сверх того множество нравственно-назидательных уроков и приспособлений. В то же время написаны были им и толкования на пророков: Осию, Иоиля и Амоса.

Что касается комментария на св. Матфея, написанного в несколько дней по просьбе какого-то друга, то сам Иероним называет его не более как опытом, на который он предполагал, по словам его, наложить последнюю руку, в часы, свободные от других занятий. Из последующей жизни блаженного нам, однако, известно, что он не имел желанного времени исполнить свое намерение.

Между тем дикие варвары все ближе и ближе подступали к Риму, все более и более угрожали западной римской империи разрушением, новыми бедствиями и страданиями. Эта империя давно уже разлагалась и не могла не чувствовать своих предсмертных мук и страданий: их видел уже Иероним и из отдаленного своего Вифлеема и красноречиво описал и оплакал в надгробном слове Непоциану. Но теперь, около 410 года, до мирной кельи Иеронима дошла страшная весть, что и самый Рим, этот город, считавшийся вечным, заветным, главою вселенной, пал наконец после двукратной осады царя готов Аларика (откупившись ценою золота от первой), залитый кровью своих граждан и пламенем палат своих на втором приступе. Бл. Иероним, начавший в то время изъяснение на пр. Иезекииля, при этой вести поражен был глубокою скорбью и, предавшись патриотическому чувству сострадания, долго не брался за перо, думая, что настало время плакать, а не говорить или писать что-нибудь.

В начале 411 года он снова принялся за свой труд, но под влиянием той же душевной скорби продолжал его медленно и не вдруг. "Кто подумал бы, писал он, что и самый Рим, возвеличившийся добычею вселенной, некогда падет, и, быв матерью народов, сделается их гробом, что поморья Африки и Востока наполнятся бегущими из развалин всемирной столицы, и что даже убогий приют вифлеемский даст у себя пристанище богатейшим, именитейшим гражданам Рима!.. Не могу пособить их горю, но я страдаю с ними, соединяю свои слезы с их рыданиями; я не мог без сердечного сокрушения смотреть на такое стечение народа и оставил изъяснение на Иезекииля и всякое почти занятие.

Только настоятельная просьба Евстохии побудила сетующего продолжить начатое толкование, но, к сожалению, оно снова прервано было внезапным нападением сарацин, которые, появившись в пределах Египта, Палестины, Финикии, Сирии, все грабили, предавали огню и мечу с такою быстротою, что сам Иероним едва успел избежать их рук.

Продолжая потом с 412 году изъяснение на пророка Иезекииля, он едва окончил его около 415 г., среди непрестанных беспокойств от странников, искавших пристанища в мирной обители Вифлеема, и при скудости зрения, которую под конец начал испытывать бл. Иероним. Все эти внешние бедствия и печальное настроение души блаженного вполне отразились как в самом тоне речи, так отчасти и в содержании толкования на пророка Иезекииля, в котором он, по поводу каких-нибудь библейских событий, часто переходит к современным событиям для того только, чтобы оплакать их. Здесь же он уже опасается нового бедствия со стороны новых врагов церкви — пелагиан, и опасения его, как увидим, не были напрасными.

Еще прежде окончания этого труда, бл. Иероним писал к Деметриаде об обязанностях дев, посвятивших себя на служение Богу. Пелагий, немного спустя, писавший к той же деве, поместил в своем письме к ней зародыш своей ереси или, как казалось Иерониму, воскресил заблуждение Пифагора и Зенона об апатии, т. е. бесстрастии и непогрешимости, - заблуждение, которое пред тем отчасти уже опровергал Иероним в своей полемике с еретиками, особенно с Иовинианом, учившим, между прочим, как мы видели, что принявшие благодать крещения совершенно свободны от искушений духа злобы. Ктезифонт, родственник Деметриады просил совета у Иеронима относительно этого вопроса и просил, если нужно, раскрыть и обличить заблуждение, бывшее уже в ходу за несколько лет пред тем. Ответом на это письмо началась борьба Иеронима с пелагианами. Это было в 415 году.

Иероним написал к Ктезифонту обширное письмо ученого содержания. В письме он старался опровергнуть лжеучение, которым уже соблазнялись многие лица на востоке. Он возводит начало его, как мы уже заметили, к языческим философам, которые утверждали, что человек может не только умерять, но и совершенно погашать на себе страсти, и затем разбивает положение пелагиан, будто человек, пользуясь свободою своей воли, может наконец сделаться вполне безгрешным (anamartetos); он обвиняет еретиков еще в том, что они заимствовали это заблуждение у манихеев и прискиллиан, которые своих избранных и совершенных освобождали от всякого греха и ставили их на высшую степень совершенства; доказывает на основании слов ап. Павла, что в человеке существуют два совершенно различные закона, ведущие непрестанную между собою брань — закон духа и плоти; подтверждает это опытом своей многотрудной, подвижнической жизни и, наконец, обещает в особом творении пространнее раскрыть лжеучение пелагиан и, на основании слова Божия, разрушить их суетное мудрование.

В следующем 416 году, когда ересь Пелагия, поражаемая в Африке ревнителем по вере, блаж. Августином, проникла в Палестину, явилось обещанное творение Иеронима или Разговор против пелагиан (Dialogus adversus Pelagianos), разделенный на три книги. Здесь решаются те же вопросы и преследуются те же заблуждения, но в гораздо большей полноте и объеме, чем в письме к Ктезифонту.

Блаж. Иероним отвечает на главные мысли сочинения Пелагия (Evlogius Pelag.), составленного из выбора месть Св. Писания и разделенного на главы. Иероним приводит из этого сочинения формулу молитвы, составленной Пелагием для последователей своей секты. Наш учитель находит ее весьма сходною с тою молитвою фарисеев, о которой упоминает Евангелист Лука (18, 11). Ревнитель веры противопоставляет этому фарисейскому пустословию заветную молитву, оставленную нам Спасителем нашим, и при этом сравнении свидетельствует, между прочим, что молитву Господню произносили каждый день при освящении Божественных тайн; что чрез нее верующие всегда просили Бога, равно как мы просим, — быть достойными принятия тела и крови Господней; что этому таинству были приобщаемы младенцы тотчас по крещении, и что, умоляя Бога об оставлении грехов, мы выражаем не одно лишь простое чувство смирения, но высказываем искреннее убеждение в своей немощи. Под конец Иероним отсылает своих противников к творениям бл. Августина, столь успешно действовавшего против ереси пелагианской. "Святейший и красноречивый епископ Августин, говорит он, писал некогда Марцеллину две книги о крещении младенцев против вашей ереси и третью — против тех, которые, подобно вам, говорили, что человек, если захочет, может быть безгрешным и что нет нужды для этого в благодати Божьей. Он об этом писал недавно Иларию против вашего учения, которое выдумывает такие ужасы, и, говорят, составил и другие еще творения против вас именно, мне еще пока неизвестные. Вот почему я намерен прекратить мой труд, ибо только бесполезно повторял бы тоже самое, или же, если бы захотел сказать новое, то в этом знаменитый гений до сих пор упредил уже меня". Таким непритворным смирением и искренностью, которые дышат и в его последних письмах к Августину, блаженный старец заключает свое полемическое сочинение против пелагиан.

Прения о пелагианстве несколько раз отвлекали блаженного Иеронима от его занятий над толкованием пророка Иеремии — последнего труда изъяснений его на пророков. К этому присоединились заботы по управлению монастырем и частые беспокойства со стороны стекавшихся туда несчастных странников римских, искавших приюта в вертепе вифлеемском. Эти обстоятельства имели влияние не только на объем творения (сравнительно малый), но и на то, что Иероним и в последние дни своей жизни не окончил сего труда. Под влиянием полемических занятий с пелагианством, Иероним, в толковании на пророка Иеремию, часто жалуется на преследование его со стороны еретиков злоречием и клеветою, и, желая, так сказать, на каждом шагу поражать врагов Церкви, часто прерывает свое толкование то обличением их лжемудрования, то изложением православного учения о предметах, неверно понимаемых или оспариваемых пелагианами.

Между тем, вопрос о происхождении души, соприкасавшийся к заблуждению пелагиан, сделался предметом споров для многих верующих. Орозий, пресвитер таррагонский, желая остановить распространившееся в Испании мнение Оригена о происхождении души человека, отправился к бл. Августину с надеждою получить от него разрешение этого вопроса, между многими другими трудными для уразумения. Удовлетворив желанию ревностного пастыря, Августин не соглашался однако ж обнародовать свое мнение о происхождении души без другого авторитета, и потому отправил Орозия в Вифлеем к бл. Иерониму с двумя письмами или лучше книгами. В одной из них он писал о происхождении души и требовал суждения вифлеемского старца — какое из представленных им мнений он найдет более основательным и как надо защищать против пелагиан то, что сам Иероним высказал в письме к Марцеллину и Анапсихии: — "что Бог дает новую душу всякому лицу, являющемуся в мир". Бл. Августин ничего сам не решает в ожидании ответа Иеронимова. Другая книга вращается около слов ап. Иакова (2, 10): иже весь закон соблюдет, согрешит же во едином, бысть всем повинен. Августин указывает на смысл, какой можно дать этому месту, и просит бл. Иеронима "дать на это свой справедливейший суд".

Оставив епископа Иппонийского занятым борьбою с пелагианами, Орозий застал и блаж. Иеронима среди той же борьбы, потому что ересь, быстро пронесшаяся в Палестине, уже прельстила многих лиц церкви иерусалимской. К сожалению, вместо получения от Иеронима желанного ответа, Орозий был только свидетелем жалкого зрелища.

Еретики, резко обличенные Иеронимом и потом осужденные на соборе в Диосполисе (20 декабря 415 г.), вздумали отомстить вифлеемскому защитнику истины не словом или сочинением, а силою и варварством. Пользуясь доверием Иоанна Иерусалимского, они отправили в Вифлеем (417 г.) толпу разбойников, которые, ворвавшись в мирные обители монастырей, бывших под покровительством блаж. Иеронима, все разграбили и опустошили огнем. Преклонный старец едва избежал смерти, поспешно удалившись в одно укрепление; иноки и девы разбежались; Евстохия и юная Павла находились в величайшей опасности: их обители преданы пламени, а многие лица, избежавшие смерти, терпели разные мучения.

Такой бесчеловечный поступок пелагиан глубоко опечалил и без того скорбное сердце Иеронима. Он не только не дал возможности блаженному старцу отвечать на вопросы его друга, но и надолго прервал всякие его занятия. Только весть о дальнейших успехах бл. Августина в борьбе с пелагианами отозвалась еще радостным чувством в ревностной душе поборника веры. Торжество веры было единственным утешением для блаженного старца, которое заставляло его забыть собственные бедствия и лишения. "Не могу провести одного часа, писал он к Августину, поздравляя его с победою над пелагианами, без воспоминания о тебе, столь мужественно и ревностно устоявшем против ожесточенного лжемудрования.... Милосердие Божье да сохранит тебя здравым невредимым и не изгладит в тебе памяти обо мне, достоуважаемый и блаженный отец".

После этого еще было писано Иеронимом одно письмо к епископам Августину и Алипию, в котором он выражал ту же духовную радость о посрамлении еретика Целестия (сподвижника Пелагия), и вместе извинялся в своей немощи и бессилии продолжать с своей стороны тягостную борьбу с еретиками. Это было в 419 году. После этого слово блаж. Иеронима, более полвека вещавшее миру христианскому спасительные истины веры Христовой, наконец, умолкло навсегда. Отягченный бременем лет, изнуренный беспокойствами и трудами, блаженный старец незадолго пред тем в письме к Августину сам высказывал желание скорее пройти свое поприще и достигнуть желанного покоя. Действительно, этот покой нужен уже был теперь ему. После различных потрясений душевных и телесных, после таких громадных трудов и непрерывной умственной деятельности, после долгих лет строгого покаяния и подвигов самоотвержения, и особенно после тех испытаний, какие перенес он в последние годы жизни и со стороны горьких известий о разрушении Рима варварами и со стороны варварских нападений на Палестину и на монастырь, где жил сам Иероним, силы его очень ослабели и жизнь истощилась. Все искренние друзья его и лица, вызывавшие его к умственной работе, уже упредили его переходом в другую жизнь; остался один он, в своем немощном теле, на закате дней своих, под шумом бури, опустошавшей цветущие области Палестины. В 420 году и он с миром почил о Господе, на 76 году от рождения.

Так окончилась многотрудная и многоплодная жизнь величайшего из учителей церкви западной. При высоких умственных дарованиях, при неутомимой и многоплодной деятельности на пользу истины и добра, пламенная и самоотверженная ревность Иеронима по вере и благочестии, одушевлявшая его во всех его делах и начинаниях, высота строгой подвижнической жизни, добродушие, братолюбие и смирение ставили его на ряду с теми великими светилами, которыми украшалась Церковь того времени. Его слову живому, увлекательному внимали в самых отдаленных странах запада; а жизнь в убогом вертепе Вифлеема, как и в Риме и пустыне халцидской, — жизнь неизменно строгая, подвижническая, вполне ручаясь за искренность и святость его слова, производила могущественное влияние как на современных ему верующих, так и на христиан последующих веков. Правда, мы видели, что в жарких спорах со своими противниками и врагами церкви пламенная ревность по вере доходила в нем иногда до горячности и раздражения, а беспощадная, можно сказать, строгость к самому себе нередко исключала в нем отеческую снисходительность к другим и при этом высказывалась некоторыми крайностями в учении о предметах христианской деятельности. Но подобные мысли, как личные мысли Иеронима, нисколько не умаляют истинных его заслуг для Церкви и не должны в глазах наших иметь такого значения, какое дают им лютеране. Если мы успели сколько-нибудь познакомиться с характером бл. Иеронима, если видели, сколько потребно было ему бдительности над собою, чтобы укротить эту горячую, кипучую его природу, с которою боролся он, со времени поселения в пустыне халцидской до жизни в вертепе вифлеемском, то мы скорее удивимся величию его духа, прославим его необычайное мужество в непрерывных подвигах самоумерщвления, чем станем обвинять его за те своеобразные воззрения или крайности в мнениях, от которых никто не может считать себя свободным, как человек. Он неусыпно бодрствовал над собою, мужественно боролся с внутренним врагом своей души; если же иногда ослабевал среди столь трудной борьбы, если закон плоти полагал иногда свои следы на высших стремлениях его духа, то это доказательство слабости природы человеческой, которая не свободна бывает от преткновений на самых высоких степенях духовного совершенства. Сознание этого нередко смущало благочестивое сердце Иеронима. В его различных письмах можно встречать искреннее признание многих погрешностей и недостатков, допущенных им в творениях. "В течение долгих лет, от юности до преклонной старости, писал он под конец жизни, я оставил много различных писаний, в которых всегда старался говорить только то, что согласно с духом и правилами св. церкви; если же в них найдется нечто достойное порицания, то я со смирением исповедую свои заблуждения, желая лучше исправиться, чем оставаться в опасном самомнении".

Церковь причислила Иеронима к лику святых. Христиане восточных церквей совершали и совершают память его 15 июня, христиане церкви римской 30 сентября.

Страница 1 - 8 из 8
Начало | Пред. | 1 | След. | Конец | По стр.