Слово 5. Второе обличительное на царя Юлиана

Напротив того, и поход Юлианов был бесславен (народы и города его преследовали кликами черни и шутов, о чем и ныне еще многие помнят), а возвращение его было еще бесславнее. Какое же это бесславие? Его несли скоморохи, шествие сопровождалось неприличными игрищами: пели, плясали, поносили его за отступничество, за поражение и смерть. И какого оскорбления не понес он? Чего не выслушал от людей дерзких, которые в оскорблении других ставят свое искусство? Наконец, принимает его город Тарс, не знаю, как и за что осужденный на такое посрамление. Здесь и место погребения назначено ему бесчестное, и гроб нечистый, презренный, отвратительный для благочестивого взора.

Я описал только самые главные и важные вины Юлиана; но знаю и то, что двум или трем придворным ласкателям, равным ему в нечестии (о других охотно умалчиваю), дана была за нечестие такая награда, что они в короткое время беспрепятственно опустошили бы все владение римлян на суше и на море, если бы сим делам вскоре не был положен благоприятный конец. Столько превосходили они грабительством и жадностью древних сторуких гигантов! Управление областями поручаемо было людям не самым правдивым, но самым бесчеловечным. Одно было право на получение начальства — отступничество; и те только получали дары от Юлиана, которые замышляли наибольшее зло против себя и других. Что сказать о переменах и переиначиваниях в судебных определениях, которые в одну ночь менялись и вращались туда и сюда, подобно приливу и отливу в море? Ибо сей неутомимый муж хотел сам производить суд, все присвояя себе из честолюбия. Может быть, подумают, что я слишком виню за малые преступления и малыми уменьшаю большие. Впрочем, всякий согласится, что такие дела не Елисейских достойны полей и не славы, какую имеет там Радомант  и какой удостоивают Юлиана люди одного с ним собратства и разряда. Одному удивляюсь в Юлиане: многих своих сверстников и знакомых, особенно по азийским училищам, настоятельно приглашал он к себе, как бы намереваясь произвести дела дивные, и окрылял надеждами, припоминая свои обещания. Когда же они являлись, оказывалось, что это одна хитрая уловка и обольщение глаз. Одних проводил он тем, других иным. Некоторых дружески даже приглашал к столу; вместо всякой другой приманки, величал товарищами, подавал им чашу, шутил с ними, но отпускал от себя ни с чем; так что они не знали, кого более винить, его ли в обмане или самих себя в легковерии. Не сочту нужным упоминать о том, сколько не достойно похвалы в правилах сего философа, что, имея перед собой примеры государей твердых и непоколебимых, которые, что бы ни случилось, не изменялись в лице и не показывали в себе никаких следов смущения, — он столько был негневлив и умел владеть страстями, что, производя суд, шумом и криками наполнял весь дворец, как будто сам терпел насилие и ущерб, а не других защищал от сего. Но кому не известно, что многих из поселян, всенародно приходивших к нему за тем, о чем обыкновенно просят царей, он при всех бивал кулаками, и топтал ногами, и обходился так жестоко, что они радовались, если не подвергались чему-либо тягчайшему. В какой же части слова упомянуть о тех дуновениях и отдуваниях, которые сей дивный муж, осмеяние наших обрядов , производил напоказ старухам, зажигая огонь на жертвеннике? Как хорошо было видеть римского царя с обезображенными щеками, возбуждающими большой смех не только в посторонних, но и в тех, которым он думал доставить сим удовольствие! Верно, он не слыхал, что богиня его, Афина, прокляла свирели, когда, посмотревшись вместо зеркала в воду, увидела, что свирель обезобразила у нее лицо. Неужели не заслуживают удивления те круговые чаши, которые Юлиан всенародно подавал непотребным женщинам и сам от них принимал, прикрывая свое распутство видом таинства? Другие узнали сие собственным опытом, когда власть доставила Юлиану полную свободу; но я некоторым образом провидел сие издавна, с тех пор, как был с ним вместе в Афинах, куда он прибыл вскоре по возвращении брата своего, испросив на то позволение у императора. Две были причины сего путешествия: одна благовиднейшая — обозреть Грецию и ее училища; другая отдаленнейшая и немногим известная — посоветоваться с тамошними жрецами, потому что нечестие не имело еще явной дерзости. И тогда я нехудо разгадал сего человека, хотя и не принадлежу к числу искусных в сем деле. Меня сделали прорицателем непостоянство его нрава и неумеренная восторженность, если только наилучший прорицатель тот, кто умеет хорошо угадать. По мне, не предвещали ничего доброго шея нетвердая, плечи движущиеся и выравнивающиеся, глаза беглые, наглые и свирепые, ноги, не стоящие твердо, но сгибающиеся, нос, выражающий дерзость и презрительность, черты лица смешные и то же выражающие, смех громкий и неумеренный, наклонение и откидывание назад головы без всякой причины, речь медленная и прерывистая, вопросы беспорядочные и несвязные, ответы ничем не лучшие, смешиваемые один с другим, нетвердые, не подчиненные правилам.

Но для чего описывать подробно? Таким же видел я его прежде дел, каким узнал и по делам. Если бы здесь находились некоторые из бывших со мной тогда и слышавших мои слова, они без труда засвидетельствовали бы сие. Ибо тогда же, как увидел это, сказал я им: "Какое зло воспитывает Римская империя!" — и, предрекши, желал быть ложным прорицателем. Ибо лучше бы мне быть лжепророком, нежели испытать вселенной столько зол и явиться на свет такому чудовищу, какого не бывало прежде; хотя и повествуют о многих наводнениях, о многих воспламенениях, извержениях и провалах земли, о людях бесчеловечных, о зверях чудовищных и многосложных, не в обыкновенном порядке производимых природой. И потому имел он конец достойный своего безумия. Здесь только Бог не явил Своего обычного долготерпения, потому что Его человеколюбие было бы бедственно для многих. В людях добродетельных оно произвело бы уныние, а в грешных — презорство и мысль, что никто не назирает над нашими делами, нет ни управления, ни воздаяния, но все движется и управляется случайно, — мысль, показывающая лукавый ум, весьма пагубно рассуждающий о самых важных предметах!

Вот что вещаем мы — галилеяне, люди презренные, поклоняющиеся Распятому, ученики рыбарей и, как сами говорят, невежд; мы, которые заседаем и поем псалмы вместе со старухами; мы, которые изнурены продолжительными постами, и, полумертвые, напрасно бодрствуем, и пустословим во время всенощных бдений, и — однако же низлагаем вас! Где суть книгочии? Где суть совещавающии? (Ис. 33:18) Я заимствую сию победную песнь у одного из наших немудрых, как вам представляется. Где жертвы, обряды и таинства? Где заклания явные и тайные? Где искусство гадать по рассеченным внутренностям? Где чудеса предведения и знамения чревовещателей? Где славный Вавилон, о котором столько было толков, и вся вселенная, которую мечтал ты покорить себе, пролив немного нечистой крови? Где персы и мидяне, которых считал у себя в руках? Где боги, тобой сопровождаемые, тебя руководствующие и сопровождающие, твои защитники, соратники? Где прорицание и угрозы на христиан или совершенное истребление нас и имени нашего в определенный срок?

Все исчезло, обмануло, рассеялось; все велеречивые похвалы нечестивых оказались сонной мечтой.
Когда один иноплеменный царь с многочисленным войском напал на Езекию, царя иудейского, обложил Иерусалим и злобно изрыгал нечестивые и богохульные слова на царя и Самого Бога, как будто уже не оставалось средств спасти город от его владычества, тогда Езекия приходит в храм, раздирает одежды, проливает потоки слез, воздев руки к небу, призывает Бога во свидетели богохульства Сеннахиримова и молит Его быть отмстителем за высокомерные угрозы. "Видишь, Господи, — говорит он, — как сей иноплеменник поносит Тебя — Бога Израилева; видел ecu, Господи, да не премолчиши (Пс. 34:22)". И молитва царя не осталась тщетной, ибо восстающий против Бога познал самым делом свое безумие и ушел, не исполнив угроз своих: поражаемый вдруг некой невидимой силой, он потерял большую часть войска и был прогнан неприятным известием, сверх чаяния положившим конец осаде и его надеждам. Так поступил Езекия, окруженный многочисленным войском, царь великого Иерусалима, который, может быть, и сам собой отразил бы враждебные полчища. А мы, для которых оставалось одно оружие, одна стена, одна защита — надежда на Бога (потому что совершенно лишены были отовсюду всякой человеческой помощи), мы от кого иного могли ожидать, что услышит наши молитвы и отразит угрозы, как не от Бога, Который с клятвой отверг высокомерие Иаковлево ? О, какие невероятные повествования! Какие дерзкие надежды!

Мы демонам обещаны были в жертву; мы — великое наследие Божие, язык свят, царское священие (1 Пет. 2:9) — предназначались в награду за исполнение одной надежды, за победу в одной брани. Таков дар от тебя христианам за то, что к общему вреду спасен ими ! Так воздал ты Господу Богу своему! Доселе Бог удерживал еще и отлагал Свой гнев за нас, не возжег еще всей Своей ревности, а только высоко занес десницу на нечестивых, и хотя натянул и уготовал лук, однако же удерживал его силой и ожидал, пока выйдет наружу вся злоба Юлианова, подобно какому-нибудь злокачественному и гнойному вереду, ибо таков закон Божия суда: или спасти покаянием, или наказать по справедливости. И тогда, с трудом перенося настоящее и сокрушаясь о будущем (потому что самая благость Божия к Своим, от нас сокрываемая, была для нас нестерпима), возносили мы глас свой к Богу; то призывая Его, как Владыку, то умоляя, как благого Отца, то как бы жалуясь и вступая с Ним в суд, что свойственно людям сетующим, взывали: вскую, Боже, отринул ecu до конца, разгневася ярость Твоя на овцы пажити Твоея? Помяни сонм Твой, егоже стяжал ecu ucnepвa (Пс. 73:1, 2), который приобрел Ты страданиями Единородного Слова Своего, удостоил великого Твоего завета, привлек на небо новым таинством и залогом Духа. Воздвигни руце Твои на гордыни их в конец! Ты терпел, елика лукавствоваша враги на святых Твоих, и восхвалишася на праздники Твои (Пс. 73:3). Мы призывали меч и египетские казни, просили Бога судити прю свою; умоляли восстать наконец на нечестивых, говорили: доколе грешницы, Господи, доколе грешницы восхвалятся (Пс. 93:1, 5), доколе будут смирять люди Твоя и озлоблять достояние Твое, доколе не перестанут и говорить и делать беззаконие? Мы повторяли сии и подобные сим плачевные слова: положил ecu нас в пререкание и поношение соседом нашим, в притчу во языцех, в поругание всем человекам (Пс. 79:7; 43:14, 15). Мы воспоминали о винограднике, который перенесен из Египта — из мрака безбожия, возрос в красоту и величие веры, а потом лишился своей ограды — смотрения Божия, стерегущего нас, стал открыт для всех проходящих, для злых властелинов, и опустошен диким вепрем сим, лукавым человеком, усвоившим себе зло, преисполненным тиной зла.

Так размышлял и взывал я прежде к Богу. Что же теперь изменяю в звуках песни? Оплакиваю уже погибель нечестивых; делаюсь человеколюбив к ненавистникам и говорю так: како быша в запустение, внезапу исчезоша, погибоша за беззаконие свое (Пс. 72:19), как прах возметаемый вихрем, как пух, развеваемый ветром, как утренняя роса, как свист пущенной стрелы, как удар грома, как быстролетная молния? Если бы они хотя теперь переменились в мыслях, перестали передаваться множеству заблуждений и потекли во след истины, то, может быть, и самое падение обратилось бы им в пользу. Ибо и наказание часто служит ко благу наказываемых. Но что, если они останутся при том же мнении, еще будут держаться идолов и не уцеломудрятся бедствием, которое вразумляет и неразумных? Иеремия так оплакивает Иерусалим, что бездушные вещи призывает к плачу и у стен требует слез (Плач 2:18); какой же найдется плач, достойный сих столь упорных людей? Кто оплачет одно настоящее, не проливая еще слез о будущем наказании за то, что они безумствовали, удалились от Бога и послужиша твари паче Творца (Рим. 1:25), и не только послужили, но восстали на служителей Божиих и вознесли на них нечестивую руку, достойную таких зол? Но как Богу угодно, так и да будет! Кто знает, что Бог, Который решит окованныя (Пс. 145:7), возводит от врат смерти обремененного и долу поверженного, не хочет смерти грешника, но ждет обращения его; Который и нас, сидевших во тьме и сени смертной, просветил и умудрил, — сей Бог и их восприимет некогда и, отложив тяжелый и железный жезл, упасет их жезлом пастырским?

Но слово мое опять возвращаю к той же победной песне: паде Вил, сокрушися Дагон (Ис. 46:1), блаmо бысть Сарон, посрамлен Ливан (Ис. 33:9); теперь уже не скажут глупой, недвижимой и бесчувственной толпе идолов: начальствуй! не станут искать мухи, бога аккаронского, или чего-либо еще более смешного; не будут помышлять о рощах, и высотах, и о всякой лесистой и тенистой горе, не пожрут сыны своя и дщери своя бесовом (Пс. 105:37), за что древле Израиль укоряем был пророками. Но что мне до сего? Обращусь к настоящему — к тому, что нас, собственно, касается. Не будут уже лукаво смотреть на священные наши храмы, нечистой кровью осквернять жертвенники, получившие имя от пречистой и бескровной Жертвы; не будут безбожными алтарями бесчестить священных мест, расхищать и осквернять приношений, к нечестию присоединяя корыстолюбие; не будут оскорблять седину иереев, честность диаконов, целомудрие дев; не будут уже к рассеченным утробам святых припускать нечистых свиней, чтобы вместе с пищей пожирали и сии утробы; не будут уже зажигать гробы мученические, чтобы сим посрамлением удержать других от подвижничества; не будут истреблять огнем и рассевать на ветер останки святых, предавая их бесчестью с самыми бесчестными костями, чтобы лишить подобающей им чести; не будут уже ставить седалищ губителей и забавляться хулой епископов и пресвитеров, также пророков и апостолов, и даже Самого Христа; не будут уже торжествовать над нами, запрещая нам законом лжеименное  образование, чтобы вместе с тем заградить нам уста. Подай сюда свои царские и софистические речи, свои неотразимые силлогизмы и энтимемы; посмотрим, как и у нас говорят неученые рыбари. Отстави глас песней твоих, и песней органов твоих, повелевает тебе пророк мой (Ам. 5:23). Да воспоет опять с дерзновением Давид, который таинственными камнями низложил надменного Голиафа, победил многих кротостью и духовным сладкозвучием исцелял Саула, мучимого злым духом. Пусть свещеносец твой погасит огонь, а мудрые и священные девы возжгут для Жениха свои светильники. Пусть твой иерофант сложит с себя одежду блудницы; а священницы облекутся правдою (Пс. 131:9) и украшением славы, вместо духа уныния (Ис. 61:4) облекутся в великий и нескверный хитон, во Христа — наше украшение. Пусть умолкнет твой проповедник и не говорит бесславного; да вещает же мой проповедник богодухновенное. Оставь свои волшебные и чародейские книги, и пусть перечитываются одни пророческие и апостольские. Прекрати свои гнусные и тьмы исполненные ночные сборища — и я восстановлю священные и светлые всенощные бдения. Загради свои тайники и пути, низводящие во ад, — я покажу тебе пути открытые и ведущие на небо. Какие запасы оружия, какие изобретения снарядов, какие тьмы и полчища людей произвели бы то, что сделали наши молитвы и Божия воля? Бог словом рассеял тьму, словом произвел свет, основал землю, округлил небо, распределил звезды, разлил воздух, положил пределы морю, протянул реки, одушевил животных, сотворил человека по образу Своему, дал всему красоту. Словом и ныне рассеял Он ночной мрак и все привел во свет, порядок и прежнюю стройность. Теперь не владычествуют уже алчные и лживые демоны, не оскорбляется тварь поклонением, воздаваемым ей вместо Бога. Отбрось своих Триптолемов, и Келеев, и таинственных драконов; устыдись, наконец, книг своего богослова — Орфея; воспользуйся даром времени, покрывающего твое бесстудство. Если же это одни басни и вымыслы, то обнаружу твои ночные таинства.

Теперь не говорит уже дуб, не прорицает треножник и Пифия не наполняется, не знаю чем, но не более, как баснями и бредом. Источник Кастальский опять умолк и молчит; его вода возбуждает не дар пророчества, но смех. Аполлон опять стал безгласным истуканом, Дафна — деревом, оплакиваемым в басне! Дионис опять андрогин и водит с собой толпу пьяных; великое твое таинство — бог Фалл страждет любовью к прекрасному Просимну. Семела опять поражена молнией. Опять храмлет на обе ноги, но проворен в отыскивании прелюбодеев Ифест, этот бог, замаранный сажей, хотя он славный художник и олимпийский Ферсит. Арей опять за любодеяние скован вместе со Страхом, Ужасом и Смятением и ранен за дерзость. Афродита опять любодейца, срамно рожденная, служительница срамных браков. Афина опять дева и рождает дракона. Иракл опять беснуется или, лучше сказать, перестает бесноваться. Опять из похотливости и сладострастия превращается во все виды Зевес, советник и властитель богов, который один поднимает всех их со всем существующим, а сам не может быть сдвинут с места всеми. Гроб Диев опять показывается в Крите. Как скоро вижу твоего Кердоя, Логия и Эпагония, закрываю глаза и бегу прочь от твоего бога, потому что стыжусь смотреть. Не препятствую тебе поклоняться силе красноречия и суме. Одно у тебя стоит уважения: чествование, воздаваемое андрогинами у египтян Нилу, Изиды, мендезийские боги, Аписы и все прочие чудовищные и из многих составленные звери, которых ты живописуешь или лепишь. Смеюсь твоему Пану, Приапу, Гермафродиту и прочим богам, которые в неистовстве или изуродованы, или растерзаны. Предоставляю все сие зрелищу и стихотворцам, украшающим ваших богов; а я заключу слово увещанием.

Мужи и жены, юноши и старцы, все служащие в сем святилище и занимающие низшие степени, все, которых Господь избавил некогда от заблуждения и безбожия, а ныне от восстания язычников и от бедствий настоящих и ожидаемых! Выслушайте слово мужа, который научился сему не слегка, но из ежедневных событий, из древних историй, книг и деяний! Великое дело — не испытать никакой скорби; а может быть, и не великое, если истинно слово, что егоже любит Господь, наказует, биет же всякаго сына, егоже приемлет (Евр. 12:6) и о котором особенно печется. Напротив того, великое дело — вовсе не грешить или, по крайней мере, не согрешать тяжко, потому что быть совершенно безгрешным Бог поставил выше человеческой природы. А вторым после сего делом полагаю, чтобы падшие и наказанные, а потом прощенные всегда чувствовали сие наказание и избегали новой казни за новое преступление. Посему и мы самым делом восчувствуем Божие наказание. Покажем самих себя достойными не того, что прежде потерпели, но того, что напоследок получили. Будем оправдываться в постигшем нас бедствии тем, что мы не как злодеи были преданы язычникам, но вразумлены как дети. Не станем забывать о буре во время тишины, о болезни во время здравия, о плене по благополучном возвращении в Иерусалим, об Египте после Египта. Время злострадания да не будет у нас лучшим времени успокоения; но оно будет таким, если окажется, что мы тогда были смиренны, и умеренны, и во всех надеждах простирались к небу, а теперь превозносимся, надмеваемся и опять обратились к тем же грехам, которыми были доведены до постигших нас бедствий. Ни, чада, ни (1 Цар. 2:24), говорит негде священник Илий, увещавая детей своих, согрешивших против Бога. Напротив того, зная, что легче возвратить потерянное благоденствие, нежели сохранить дарованное от Бога (ибо потерянное возвращается целомудрием, а дарованное утрачивается беспечностью), зная, что больное тело восстановляется лекарствами и воздержанием, а, восстановленное, при малом нерадении и пресыщении опять приходит в расслабление и впадает в прежние недуги, — зная все сие и внушая друг другу, приидем в самих себя и будем целомудренно располагать временем. И, во-первых, братия, будем праздновать не плотским весельем, не пиршествами и пьянством; вы знаете их плод — нечистые ложа и распутство. Не будем устилать улиц цветами, умащать трапез срамом благовоний, украшать преддверий; да не освещаются дома чувственным светом, да не обращаются в дома бесчиния звуками свирелей и рукоплесканиями! Так установлено язычниками праздновать новомесячия. А мы не сим почтим Бога, не тем превознесем настоящее время, что нас недостойно, но чистотой души, светлостью ума, светильниками, озаряющими все тело Церкви, то есть божественными созерцаниями и размышлениями, возносимыми на священный свещник и освещающими всю вселенную. В сравнении с сим светом ничтожны, по моему мнению, все огни, возжигаемые у людей при частных или общественных торжествах. Есть у меня и миро, но такое, которым помазуются только священники и цари, как многосоставным и многоценным и за нас истощенным, — миро, составленное искусством великого Мироварца. О, если бы и я сподобился принести благовоние сего мира! Есть у меня и сия духовная и божественная трапеза, которую мне уготовал Господь сопротив стужающим мне (Пс. 22:5); за ней упокоеваюсь, и веселюсь, и по насыщении не предаюсь постыдным помыслам, но усыпляю в себе всякое восстание страстей. Есть у меня и цветы, которые прекраснее и долговременнее всякого весеннего цветка, цветы нивы исполнены, юже благослови Господь (Быт. 27:27), то есть священники, благоухающие пастыри и учители, и из народа все, что есть чистого и избранного. Ими-то я желаю увенчаться и украситься, когда, по примеру святого апостола, подвигом добрым подвизаяся, течение скончаю, веру соблюду (2 Тим. 4:7). Заменим тимпаны духовными песнями, бесчинные клики и песни — псалмопением, зрелищное рукоплескание — рукоплесканием благодарственным и стройным движением рук, смех — размышлением, пьянство — мудрой беседой, шутливость — степенностью. Если же тебе, как любителю торжественных собраний и празднеств, нужно плясать — скачи, но не плясанием бесстыдной Иродиады, делом которой была смерть Крестителя, а скаканием Давида при поставлении на место кивота, которое, как думаю, было таинственным знаменованием быстрого и свободного шествования пред Богом.
Вот первая и важнейшая часть моего увещания! Вторая же часть, сколько знаю, будет для многих тяжела и неприятна. Ибо человек, получивший возможность воздать злом за зло, особенно если то, что потерпел, дает справедливую причину к гневу, — не любит повиноваться слову, которое обуздывает его раздражительность. Однако же слово мое достойно того, чтобы его выслушали и приняли. Не будем неумеренно пользоваться обстоятельствами времени, не допустим излишества в употреблении своей власти, не будем жестокосерды к тем, которые нас обижали, не будем делать того, что сами осуждали. Из настоящей перемены воспользовавшись тем, что избегаем зла, возненавидим всякое отмщение. Люди умеренные почитают для своих оскорбителей достаточным наказанием их страх, ожидание того, чего они достойны, и мучения собственной их совести. Ибо кто боится будущего наказания, тот уже страдает, хотя и не терпит еще наказания; он сам себя наказывает, может быть, более, нежели как наказали бы его исполнители казни. Итак, не пожелаем умерять (Божия) гнева, да не явимся наказывающими слабее надлежащего. Но поелику не можем за все наказать, то простим во всем и через то соделаемся лучшими наших обидчиков и станем их выше. Покажем, чему их учат демоны и чему нас научает Христос, Который страданиями приобрел славу и восторжествовал не менее тем, что не сделал того, что мог сделать. Воздадим Богу одно благодарение, распространим таинство  благостью и на сей только конец воспользуемся обстоятельствами. Победим мучителей правдолюбием. Особенно в прощении покажем человеколюбие и силу заповеди, которая воздает и нам равным человеколюбием, как скоро имеем в том нужду; ибо знаем, что в нюже меру меряем возмерится нам (Мк. 4:24). Если же кто и очень огорчен, предоставим огорчивших нас Богу и будущему суду. Не будем уменьшать будущего гнева тем, что возложим на них собственную свою руку. Не будем помышлять об отобрании у них имуществ, не повлечем их на суд, не станем изгонять из отечества, наказывать бичами; кратко скажу: не сделаем им ничего такого, что сами потерпели. А если возможно, собственным примером своим сделаем и их кроткими. Пострадали ли у кого сын, или отец, или жена, сродник, друг, или другой кто из ценимых им дорого — вознаградим каждого за страдание, убедив его с твердостью перенести все, что ни потерпел. Выше сего дара что иное можем воздать им? Сказать ли и о величайшем благодеянии, какое мы получили? Наши гонители преследуются упреками народов и городов, на зрелищах, на торжищах, в собраниях. Везде ублажают старое, выставляют новое на позор, и, к большему удивлению, даже соучастниками наших гонителей с укоризнами ниспровергаются самые боги, как обманывавшие их долгое время и уже поздно уличенные в обмане. Кто вчера был поклонником, тот ныне стал ругателем. Чего еще более требовать?
Сие воздается ныне несчастным, и, может быть, это еще и малая часть воздаяния. Будет время, когда оскорбителей моих и великого их вождя увижу оплакивающими свое нечестие, когда всякое беззаконие будет судимо и подвергнуто истязанию. Умалчиваю о наших Божественных изречениях и о тех казнях, которые, по нашему учению, уготованы в будущем. Обратись к своему учению и к ужасам, о которых любят рассуждать не одни стихотворцы, но и философы; обратись к своим Пирифлегетонтам, Коцитам и Ахеронтам, в которых мучатся за неправду Тантал, Титий, Иксион. К ним сопричислится Юлиан, царь сего собратства, и даже предварит их, по нашему слову и определению. Не жаждой будет он томиться, стоя по горло в озере; не будет приводим в ужас камнем, по изображению трагика, висящим над головой и непрестанно то поднимающимся, то опускающимся; его не будут вертеть на быстро кружащемся колесе; и птицы не будут терзать его печень, никогда не истощающуюся, но всегда восполняемую, — пусть все сие будет истина или одна басня, скрывающая истину в вымысле. Но тогда увидим, как и чем он будет наказан, увидим, что мучение его будет тяжелее описанных, потому что взыскание и воздаяние всегда соразмерны преступлениям.

Таков от нас дар тебе, превосходный и мудрый муж (скажу твоими же словами), за удар ногой! Сие воздаем тебе мы, которым по великому и удивительному твоему уложению запрещено было учиться красноречию. Видишь, что не до конца должны мы были молчать, что твои уставы не могли осудить нас на всегдашнее безмолвие, но что и нам дана свобода возвысить голос и обличить твое неразумие. Как невозможно никаким искусством удержать Нильские водопады, низвергающиеся из Эфиопии в Египет, или остановить солнечный луч хотя на малое время, и затмевается он облаком, — так нельзя связать и языка христиан, обличающего ваши дела. Сие приносят тебе Василий и Григорий, противники и противоборники твоего замысла, как сам ты думал и других уверял, своими угрозами прославляя и поощряя нас к вящшему благочестию. Зная нас еще в Греции, как людей приобретших себе имя и известность жизни красноречием и взаимным единодушием, ты почтил нас честью Циклопа, то есть последних соблюдал на погибель, и, может быть, умышлял принести в победный дар демонам, как нечто великое и достойное твоего величия, если бы встретили мы тебя возвращающегося из Персии; или даже, худо рассчитывая, питал надежду и нас ввергнуть в одну с собой бездну. Ибо мы не малодушнее тех юношей, которые были орошены в огне, победили зверей верой, охотно подверглись опасности вместе с мужественной матерью и еще мужественнейшим священником, показали, что одна только вера непобедима; не малодушнее, конечно, и тех, которые при тебе явили свою неустрашимость и из которых один , посрамив матерь богов твоих и разрушив жертвенник, веден был к тебе как осужденник, вошел как победитель и, немало посмеявшись твоей багрянице и твоим речам, как преиспрещренным и смешным, вышел от тебя с большим дерзновением, нежели с каким возвращается иной с вечери и с светлого пиршества; а другой , когда все тело глубоко просечено было ремнями, едва дыша от ран, не только не ослабел в пытках и не почел претерпеваемых мучений тяжкими, но даже, заметив, что некоторые части тела не подвергались еще ударам, начал обвинять мучителей в нанесении ему оскорблений, потому что не все его тело почтили, но оставили нечто неистерзанным и неосвященным, а с сим вместе указывал на голень, которая одна избежала железных ногтей, и требовал, чтобы и ее не щадили.
Итак, сие тебе слово, ценимое христианами не ниже лжей и нелепостей Порфириевых, которыми вы восхищаетесь, как божественными глаголами, и не ниже твоего Мисопогона или Антиохика ; ибо тем и другим именем надписываешь ты свое сочинение. Его делали тогда важным твоя порфира и льстецы, всему в тебе удивлявшиеся, а теперь стало оно бородой, которую все таскают, рвут и осмеивают, равно как и трудившихся над ней. В нем, как будто рассуждая о чем-то важном, ты весьма надмеваешься тем, что не имеешь излишней заботливости о теле и никогда не чувствовал несварения пищи от многоядения, а с намерением умалчиваешь о том, что так жестоко гнал христиан и истреблял сей многочисленный священный народ. Но какой вред для общества, когда один человек страдает несварением пищи или имеет естественную отрыжку? Когда же воздвигнуто было такое гонение и произведено столько замешательства, тогда не должна ли была вся Римская держава прийти в худое положение, как и действительно оказалось на опыте? Сей воздвигаем тебе памятник, который выше и славнее столпов Иракловых. Те были водружены на одном месте и видимы только приходившими туда, а сей памятник, переходя от одного к другому, не может не быть везде и всем известен. И твердо знаю, что поздние времена увидят его обличающим тебя и твои дела, а также научающим и всех прочих не отваживаться на подобное восстание против Бога, чтобы, поступая подобно тебе, не получить одинакового с тобой воздаяния.