Максим Горький

18 декабря 1902 г. на сцене Московского Художественного театра в Москве состоялась премьера пьесы ″На дне″.
Пьеса "На дне" – социально-философское произведение, являющееся, по мнению многих вдумчивых критиков (например, Ходасевича) центральным в творчестве Горького. "Как бы к Горькому ни относиться, драма ″На дне″ переживет и ругань его врагов, и кликушеские восторги подобострастных друзей", – писал Д.В. Философов (Философов. Горький о религии. – Pro et contra. C. 719). "Основной вопрос, который я хотел поставить, – сказал сам Горький, отвечая на вопрос корреспондента газеты "Петербургские новости" 13 июня 1903 г. ), – это – что лучше: истина или сострадание?". "Ее основная тема – правда и ложь", – писал много лет спустя Ходасевич (Ходасевич. Горький. – Pro et contra. С. 139). Таким образом, пьеса органично встраивается в ряд уже упомянутых произведений, так или иначе затрагивающих эти вопросы. "На дне" – пьеса неоднозначная, допускающая различные толкования, в том числе и несогласные с замыслом своего автора. В ней отразился личностный конфликт самого автора: противоречие между Горьким-идеологом и Горьким-человеком.
 "Заглавие пьесы ″На дне″ принадлежит Андрееву, – вспоминал Бунин. – Авторское заглавие было хуже: ″На дне жизни″". И приводил слова самого Андреева: "Вот, написал человек пьесу. Показывает мне. Вижу: ″На дне жизни″ Глупо, говорю. Плоско. Пиши просто: ″На дне″. И все Понимаешь? Спас человека. Заглавие штука тонкая" (Бунин. Собр. соч. т. 9. С. 294).

В пьесе много горькой правды – и много возвышающей лжи. Реалистическая правда о "бывших людях", прозябающих в полузверином состоянии, давит и угнетает. Сама обстановка, в которой развертывается действие пьесы, отсылает в какой-то первобытный, каменный век: "Подвал, похожий на пещеру. Потолок – тяжелые, каменные своды, закопченные, с обвалившейся штукатуркой". Все "грязное", "исковерканное", "изодранное". О Сатине – одном из главных героев пьесы, в начале первого действия говорится, что он "проснулся, лежит на нарах и – рычит". У половины обитателей ночлежки нет имен – только клички-прозвища или фамилии, тоже звериные, почти неотличимые от прозвищ: Клещ, Квашня, Барон, Актер, Кривой Зоб. Персонажи пьесы и обращаются друг к другу, как к скотине: "Ты чего хрюкаешь?";  "Козел ты рыжий!";  "Молчать, старая собака!"; "Ах, псы!". Мораль, которую проповедуют (нередко афористично) "бывшие люди" – "закон джунглей", жестокий и циничный: "Честь-совесть тем нужна, у кого власть-сила есть…";  "Всякий человек хочет, чтобы сосед его совесть имел, да никому, видишь, не выгодно иметь-то ее…"; "У всех людей – души серенькие… все подрумяниться желают…"; "Ежели людей по работе ценить… тогда лошадь лучше всякого человека…" и т.д. И хотя никак нет оснований утверждать, что это автор проповедует такую мораль, афористичность формулировок явно нацелена на запоминание. По-видимому, и эти циничные сентенции вызывали восторг определенной части публики. "″Солнце всходит и заходит″ – почему эту острожную песню пела  чуть не вся Россия?" – с недоумением спрашивал себя Бунин. На этот же вопрос пытался ответить митрополит Вениамин (Федченков): "…Тогда пошла мода на песнь Горького ″Солнце всходит и заходит, а в тюрьме моей темно″… На переменах во всех классах распевали ее по коридорам обоих этажей голосистые дети отцов, дьяконов и дьячков. Начальство забеспокоилось не на шутку и стали ″запрещать″… Но кажется, нам нравилось больше само пение, а не содержание песни. Потом мода схлынула и забыли о ней. Но одному певцу, прекрасному солисту-тенору Херсонскому, потом припомнили ее, и при чистке после второго бунта уволили его из нашей семинарии, он поступил в Астраханскую" (На рубеже двух эпох. С. 120).

Более консервативную публику обилие "горькой правды" в пьесе шокировало. По поводу пьесы в юмористическом разделе газеты "Петербургский листок" появилась такая сценка:
"К пьесе ″На дне″.
Сам Максим: Шулер! Мошенник! Вор! Пьяница! Убийца!
– Как вы смеете! Городовой!
– Что вы? Зачем городовой? Это я ″гимн человеку″, а не то, что… иное прочее" (Максим Горький в карикатурах и анекдотах. С. 28).
 "На дне" – вещь, представляющая большой постановочный интерес – не случайно на протяжении столетия она не сходит со сцены, независимо от отношения общественного мнения к Горькому. В пьесе очень мало пространных монологов, короткие реплики туго переплетены в цельную ткань повествования, но каждый персонаж наделен своим индивидуальным, запоминающимся характером. Жестокий ханжа Костылев, "красивый зверь" Василиса, отчаянный Васька Пепел – тоже не лишенный черт "красивого зверя", но с ностальгией о человеческом возрождении (само прозвище его "Пепел" указывает на возможность "восстать из пепла"); симпатичная, но слабая Наташа, которой все же не достает силы и способности воскрешающей любви, праздная мечтательница Настя, страдалица Анна – ропщущая жертва, муж Анны Клещ – палач и жертва в одном лице, – каждый из них выписан вполне определенно и в то же время открывает простор для индивидуальной трактовки. Как ни странно, наименее запоминающимся характером наделен "главный резонер" и "положительный герой" пьесы – Сатин (фамилия его от латинского – satis "довольно", "достаточно").

 Но, конечно, наибольший интерес представляет старец Лука – персонаж, являющийся лишь сторонним наблюдателем во внешней динамике событий, но на нем завязан внутренний конфликт пьесы. Лука – образ сложный, противоречивый, в котором особенно сильно сказалась внутренняя противоречивость самого Горького. Двойственность этого персонажа ощущается уже в самом имени. С одной стороны, Лука – единственный из героев-мужчин, названный просто человеческим именем – не кличкой, не фамилией, не уменьшительным вариантом полного имени, а именем христианским, более того – евангельским. У читателя-христианина, естественно, сразу возникают ассоциации с апостолом и евангелистом Лукой, врачом и художником, самым "гуманистичным" из евангелистов. С другой стороны, Горький сам подбрасывает в текст пьесы каламбур, по-иному раскрывающий смысл имени: "Лука – старец лукавый". На фоне прочих звероподобных героев Лука подкупает человечностью, – следование традиции русской литературы XIX века убеждает считать его положительным героем. Именно так понимал этот образ критик "Вестника Европы" С.А. Адрианов. "Лучшие русские писатели давно уже пытались создать тип мудрого сердцеведца и руководителя совести человеческой, – писал он, – и каждый художник разрешал эту задачу по-своему. Толстой создал Акима во ″Власти тьмы″, Достоевский – старца Зосиму в ″Братьях Карамазовых″ <...> Для Луки одно только ценно – человек и человечность, а все остальное, в том числе и правда, важно лишь постольку, поскольку служит человеку и человечности, поскольку помогает нарождению  лучшего" (Адрианов С.А. "На дне" Максима Горького. – Pro et contra. С. 630). Такое толкование имеет право на существование, но оно не соответствует авторскому замыслу Горького. Горький-идеолог, как уже было сказано, невысоко ценил человечность. Поэтому он замутнил образ "старца", придал ему целый ряд несимпатичных черт, – в сущности, не мотивированных логикой событий. Лука явно что-то скрывает в своей биографии. "Вот, примерно, служил я сторожем на даче… у инженера одного под Томском городом… Ну, ладно! В лесу дача стояла, место – глухое…" Многоточия-паузы через каждые несколько слов подсказывают, что Лука темнит, может быть, выдумывает новую версию на ходу. Да и слишком уж зловеще выглядит эта  "дача" в глухом лесу под Томском-городом. В другом месте Лука намекает, что он сам "ошибся однажды". Он совсем не благородно (хотя вроде бы и с благими намерениями) подслушивает разговор Василисы с Пеплом, а потом так же неблагородно исчезает в момент убийства Костылева. У Луки дребезжащий смех, а его речь изобилует раздражающими смиренно-"рабскими" выражениями: "Где тут, милая, приспособиться мне?"; "Мяли много, оттого и мягок".

На поверхностный взгляд Лука представляется проповедником христианских истин и идеалов. Возможно, этот поверхностный взгляд разделяет и сам Горький, для которого христианство – тоже возвышенная утешительная ложь. В речи Луки встречаются явные аллюзии к Евангелию: "Надо, девушка, добрым быть… жалеть людей надо! Христос всех жалел и нам так велел…"; "Человек – может добру научить…" "Я говорю – есть земля неудобная для посева… и есть урожайная земля… что ни посеешь на ней – родит". Но это не благовестие Слова, а христианские цитаты в устах атеиста. Христианская проповедь изначально была  благой вестью Истины. "А если Христос не воскрес, то и проповедь наша тщетна, тщетна вера наша" – максималистично утверждает апостол Павел (1 Кор. 15:14). Если и считать Луку христианином, то это тоже соль, потерявшая силу. На вопрос, есть ли Бог, Лука отвечает: "Коли веришь – есть; не веришь – нет… Во что веришь, то и есть…" Внушая умирающей Анне веру в загробную жизнь, Лука не предлагает ей приобщиться церковных таинств, да и обетование райского блаженства в его интерпретации носит наивно-социалистический характер.

В начале XX века (да и в советскую эпоху) толкование образа Луки имело не отвлеченный исторический, а животрепещущий политический интерес – поскольку это было время формирования и укрепления "религии социализма", претендующей на знание новой истины. Острые споры вокруг горьковского героя стимулировал реально существующий вопрос: религия социализма – это истина или новая утешительная ложь? Об этом писал Ходасевич: "Лука наделал хлопот марксистской критике, которая изо всех сил старается разъяснить, что Лука – личность вредная, расслабляющая обездоленных мечтаниями, отвлекающая их от действия и от классовой борьбы, которая одна может им обеспечить лучшее будущее" (Ходасевич В.Ф. Горький. – Pro et contra. C. 139).. В этом Горький был и согласен, и не согласен с ортодоксальными марксистами. "Марксисты по-своему правы, – продолжает Ходасевич, – Лука с его верою в просветление общества через просветление личности, с их точки зрения,  в самом деле вреден. Горький это предвидел и потому, в виде корректива, противопоставлял Луке некоего Сатина, олицетворяющего пробуждение пролетарского сознания. Сатин и есть, так сказать, официальный резонер пьесы. ″Ложь – религия рабов и хозяев, правда – бог свободного человека″ – провозгласил он. Но стоит вчитаться в пьесу, и мы тотчас заметим, что образ Сатина, по сравнению с образом Луки, написан бледно и – главное – нелюбовно. Положительный герой менее удался Горькому, нежели отрицательный, потому что положительного он наделил своей официальной идеологией, а отрицательного – своим живым чувством любви и жалости к людям" (Там же. C. 139)..

Горькому была близка и вложенная в уста Луки мысль о самодовлеющей ценности религиозного чувства ("Кто ищет – найдет… Кто крепко хочет – найдет!"). Философов в статье "Горький о религии" писал: "Горький утверждает, что если идея личного Бога подверглась окончательному разложению, то, наоборот, религиозное чувство находится в периоде развития. Ему предстоит широкое будущее" (Философов. Горький о религии. – Pro et contra. C. 719). "Создание какой бы то ни было мечты, способной увлечь человечество, он считал истинным признаком гениальности, а поддержание этой мечты – делом великого человеколюбия, – писал Ходасевич. –
 Господа! Если к правде святой
Мир дорогу найти не умеет, –
 Честь безумцу, который навеет
   Человечеству сон золотой!
В этих довольно слабых, но выразительных стихах, произносимых одним из персонажей пьесы ″На дне″, заключен как бы девиз Горького, определяющий всю его жизнь, писательскую, общественную и личную. Горькому довелось жить в эпоху, когда ″сон золотой″ заключался в мечте о социальной революции как панацее от всех человеческих страданий. Он поддерживал эту мечту, он сделался ее глашатаем, – не потому, что так уж глубоко верил в революцию, а потому, что верил в спасительность самой мечты. <...> Сквозь русское освободительное движение, а потом сквозь революцию он прошел возбудителем и укрепителем мечты, Лукою, лукавым странником <...> Вся его литературная, как и вся жизненная деятельность проникнута сентиментальной любовью ко всем видам лжи и упорной, последовательной нелюбовью к правде. ″Я искренне и неколебимо ненавижу правду″, – писал он Е.Д. Кусковой в 1929 году. Мне так и кажется, что я вижу, как он, со злым лицом, ощетинившись, выводит эти слова" (Ходасевич. Горький. C. 141)..

"Замечательно, что в предвидении будущих обвинений против Луки, – пишет Ходасевич в той же статье, – Горький именно Сатина делает его защитником: ″Старик? Он – умница!.."" (Там же. C. 139). Патетический монолог Сатина традиционно представляется как квинтэссенция коммунистической нравственности и истина в последней инстанции: "Человек – вот правда! Что такое человек?.. Это не ты, не я, не они…нет! – это ты, я, они, старик, Наполеон, Магомет… в одном! (Очерчивает пальцем в воздухе фигуру человека) Понимаешь? Это – огромно! В этом – все начала и концы… Все – в человеке, все для человека! Существует только человек, все же остальное – дело его рук и его мозга! Чело-век! Это великолепно! Это звучит… гордо! Че-ло-век! Надо уважать человека! Не жалеть… не унижать его жалостью… уважать надо!" Действительно, этот монолог выражает убеждения писателя, но пафос его тут же снижается словами: "Выпьем за человека, барон!" А чуть ниже тот же Сатин, только что утверждавший человеческое достоинство, на вызывающую реплику торговки Квашни: "Ты со мной жить не захочешь… ты вот какой! А и станешь жить со мной – не больше недели сроку… проиграешь меня в карты со всей моей требухой!" – со смехом отвечает: "Это верно, хозяйка! Проиграю".

Как подтверждение вредоносности проповеди Луки обычно приводится судьба Актера – алкоголика, которому Лука внушил веру в своего рода ″праведную землю″ - бесплатную лечебницу, где он излечится от своей "слабости". Пьеса оканчивается вестью о том, что Актер повесился, – причем окончательное решение о самоубийстве он принимает как раз выслушав монолог Сатина. Ходасевич дает своеобразное толкование и этому моменту. Вспоминая Горького в жизни, он говорит, что тот не любил и не жалел отчаявшихся, и даже помогал охотнее тем, кто хранил в душе надежду. По мнению Ходасевича, Горький не жалеет Актера. "В ″На дне″, в самом конце последнего акта, все поют хором. Вдруг открывается дверь и Барон, стоя на пороге, кричит: "Эй, вы!.. Иди… идите сюда! На пустыре… Там… Актер… удавился!" В наступившей тишине Сатин негромко ему отвечает: ″Эх… испортил песню… дур-рак″. На этом занавес падает. Неизвестно, кого бранит Сатин: Актера, который некстати повесился, или Барона, принесшего об этом известия. Всего вероятнее, обоих, потому что оба виноваты в порче песни. В этом – весь Горький" (Ходасевич. Горький. – Pro et contra. C. 144)..