Вячеслав Иванов (1866-1949)

От матери Вячеслава Иванова, Александры Дмитриевны, его разрыв с женой тщательно скрывали, но мать, как пишет он, все же догадалась об этом разрыве и очень страдала. Умерла она в 1896 г. Должно быть, это было к лучшему, потому что последующие повороты в жизни ее сына наверняка заставили бы ее страдать не меньше.

Диссертация Вячеслава Иванова была представлена в Берлине. Ее встретили с одобрением, хвалебный отзыв написал и Моммзен, правда, когда через некоторое время Вячеслав Иванов нанес ему визит, он сказал, что работой недоволен и добавил: "Через несколько лет вы напишете нечто лучшее". Возможно, недовольство было банальным педагогическим приемом, широко используемым, когда в честолюбивом ученике хотят пробудить усиленную ревность о предмете. Но прием этот не всегда срабатывает так, как того ожидает учитель. Так получилось и в случае с Вячеславом Ивановым. "Не тем уже в то время сердце полно было", – признавался он. Кроме того, ему еще предстояло сдать экзамен, подобный современному экзамену "по специальности", который сдают и нынешние диссертанты. Вячеслав Иванов испытал знакомые многим чувства: кропотливая работа над собственной диссертацией "не обеспечивала" его "от возможности промахов в ответе на какие-нибудь вопросы порядка элементарного", что было болезненно для его самолюбия. Поэтому на экзамен он так и не пошел, и на этом его академическая карьера затормозилась.

Дарья Михайловна не возражала против развода с ним (точнее, сама потребовала его), но от мужа Лидии Дмитриевны получить развод оказалось труднее, более того, он угрожал отобрать детей. Вячеславу Иванову и Лидии Дмитриевне пришлось несколько лет провести в скитаниях. Только через четыре года, в 1899 г. они получили известие об успешном окончании бракоразводного процесса. И вскоре обвенчались – в маленькой греческой церкви итальянского города Ливорно. По греческому обычаю, на новобрачных там надевали венцы из виноградных лоз, обмотанных белой шерстью. Это был раннехристианский обычай, и символика лозы и шерсти агнца была чисто христианской, но для этих новобрачных, несомненно, более важна была понятная только им дионисийская символика.

Годы скитаний

В воспоминаниях Лидия Иванова рассказывает то, что запомнила от первых лет своей жизни и родительских скитаний. Вскоре после официального вступления в брак Вячеслав Иванов и Лидия Дмитриевна сняли виллу неподалеку от Женевы. Эта вилла стала постоянным пристанищем их детей. Правда, старший сын, Сергей, был определен на учебу в Англию, младшие же дети жили в Швейцарии. Их единственная общая дочь Лидия родилась в 1896 г. (вторая дочь, "Еленушка", умерла в младенчестве). Дети Лидии Дмитриевны были старше Лидии: Сергей на девять лет, Вера на семь и Константин – на четыре года. Отчима старшим детям было велено называть Вячеславом, а чтобы младшая дочь не выделялась среди прочих, ее тоже стали к этому приучать. Но в раннем детстве она побаивалась отца – родители казались ей "не простыми людьми, а вроде богов с Олимпа – во всяком случае, не такими, как другие" (Иванова Л.В. Воспоминания. С. 13). Они навещали детей лишь изредка, и каждый их приезд был праздником. Постоянно же занимались их воспитанием сначала крестьянские девушки, жившие в семье на положении не слуг, а родных (каждую из них Лидия Дмитриевна некогда спасла из каких-то невыносимых жизненных обстоятельств), чуть позднее с ними вместе поселилась и подключилась к воспитанию детей подруга Лидии Дмитриевны, Мария Михайловна Замятина.

Убеждения матери находили отражение в приемах воспитания детей. Так, в четыре года маленькая Лидия, играя, выдумала своего рода "социалистическую утопию": город-сад, в котором все жители жили одной семьей, – и сочинила на фортепьяно несколько "сигналов" для школы этого вымышленного города. Мать, "ярая социалистка", пришла в восторг от этой детской выдумки, Лидию было решено учить музыке, и не напрасно: у нее в самом деле обнаружился композиторский талант и таким образом определилось ее будущее призвание. "Может быть, социалистическая утопия сама по себе есть детская игра?" – спрашивала себя дочь много лет спустя, размышляя о том, чем жила ее мать. Действительно, во всей бурной деятельности Лидии Дмитриевны было что-то от детской игры, это была странная смесь христианского по духу "искания правды" и взбалмошных причуд эксцентричной аристократки, надежно огражденной своим положением от подлинных тягот жизни.

Еще один эпизод из воспоминаний ее дочери: маленькая Лидия, скучая без сверстников, уговорила прислугу поиграть с ней в "школу", и, избрав себе роль "учительницы", вскоре отругала прислугу-"ученицу" за непонятливость. Прислуга, уже наскучившая игрой и не вникавшая в ее смысл, решила, что девочка просто нагрубила ей, и пожаловалась ее матери. Над головой бедного ребенка разразилась настоящая гроза: ее побили и на три дня заперли одну в комнате – за оскорбление "честной труженицы" и "пролетарки". Впрочем, дочь охотно простила матери это несправедливое наказание: "Мама в юности насмотрелась, как часто бары относились к народу с презрением и грубостью. Мое поведение она объяснила как дерзость девчонки из господствующего класса по отношению к низшему, рабочему классу" (Иванова Л.В. Воспоминания. С. 17). Любовь к бедным, конечно, похвальная вещь, чего нельзя сказать о нежелании понять и пожалеть собственного ребенка. В этом смысле Лидия Дмитриевна была еще лучше многих подобных ей социалисток-аристократок: она, по крайней мере, никогда не слагала с себя ответственности за своих детей, другие же ради "любви к дальним" могли вообще забыть о ближних.

Религиозное воспитание детей состояло в том, что им каждое воскресенье читали Библию, и раз в год, на Пасху, водили их в православную церковь. При этом Лидия не запомнила, чтобы родители ездили с ними. Но это было нормально, и даже много для интеллигентской религиозности того времени. Во всяком случае, атеизму их тоже не учили.

Оставляя детей в Женеве, Вячеслав Иванов и Лидия Дмитриевна путешествовали по Европе, а на Пасху 1902 г. совершили паломничество в Иерусалим. На обратном пути Вячеслав заболел тифом и чуть не умер, но не ему было суждено умереть первым. Когда угроза смерти еще висела над ним, он утешал себя мыслью, что поэтический сборник "Кормчие звезды" уже отдан в печать. Сборник не прошел незамеченным – на него обратил внимание "вождь", формирующий "армию" новой поэзии – Валерий Брюсов. В авторе новой книге он почувствовал единомышленника. Вскоре состоялось и их личное знакомство: в Париже, где Иванов читал лекции по античному дионисийству для русских слушателей в Высшей школе общественных наук, Брюсов подошел к нему после очередной лекции и представился. Когда летом 1905 г. Вячеслав Иванов приехал в Россию, он был уже автором двух поэтических сборников ("Кормчие звезды" и "Прозрачность"), и человеком, что называется, широко известным в узких кругах. Его приезда ждали.

Башня

В Петербурге Ивановы поселились на углу Таврической и Тверской улиц, в квартире на верхнем этаже, под самым куполом, украшающим здание. "Форма дома была особенная, – вспоминала Лидия Иванова. – Его угол был построен в виде башни. Половину этой башни образовывали внешние стены, а другая половина состояла из внутренней части квартир. Над башней возвышался купол и туда можно было с опаской заходить, чтобы любоваться чудным видом на город, на Неву и окрестности (Иванова Л.В. Воспоминания. С. 30).

Символ "башни", обители поэта-отшельника, распространенный в символистской поэзии, материализовался в реальной жизни. Название закрепилось и благодаря известному стихотворению Вячеслава Иванова "На башне":

Пришелец, на башне притон я обрел
С моею царицей – Сивиллой,
Над городом-мороком – смурый орел
С орлицей ширококрылой…

Это четверостишие цитируют почти всегда, когда пишут о "башне", однако стихотворение имеет продолжение, из которого явствует, что хозяев в ней не покидало какое-то смутное предчувствие беды, которая должна над ними разразиться:

…Стучится, вскрутя золотой листопад,
К товарищам ветер в оконца:
"Зачем променяли свой дикий сад,
Вы, дети-отступники Солнца,

Зачем променяли вы ребра скал,
И шепоты вещей пещеры,
И ропоты моря у гордых скал,
И пламенноликие сферы –

На тесную башню над городом мглы?
Со мной, на родные уступы!.."
И клекчет Сивилла: "Зачем орлы
Садятся, где будут трупы?" ("На башне")

Мысль о "трупах", вероятно, была навеяна событиями первой русской революции. Даже любитель поэзии Серебряного века едва ли свяжет появление "башни" с революцией 1905 г., а между тем связь есть: В трудные годы России родители не хотели покидать родину" – пишет Лидия Иванова (Воспоминания, С. 18). Дети поначалу еще оставались в Женеве, и в их отсутствии взрослым была предоставлена полная свобода "игр". Вскоре на "башне" стали собираться поэты, философы, художники – весь цвет творческой интеллигенции Петербурга. Собирались по средам, – это были "журфиксы", как тогда называли ("установленные дни" приема гостей) и, соответственно, название "сред" утвердилось за этими собраниями, а вскоре слава "сред" затмила славу прежней "Поэтической Академии" – "пятниц" Случевского, еще продолжавшихся, но несколько захиревших после смерти хозяина.

"Как-то сразу сумели они создать вокруг себя особенную атмосферу и привлечь людей самых различных душевных складов и направлений. Это была атмосфера особенной интимности, сгущенная, но совершенно лишенная духа сектантства и исключительности – писал Н.А. Бердяев. – Поистине В.И. Иванов и Л.Д. Зиновьева-Аннибал обладали даром общения с людьми, притяжения людей и их взаимного соединения. <…> В атмосфере, в которой происходили собеседования по средам, было что-то молодое, зачинающее, возбуждающее" (Бердяев Н.А. Ивановские среды. // Цит. по: Иванова Л.В. Воспоминания. С. 320, 323). "В них обоих необычная радость, открытость новому человеку, – вспоминала критик и переводчица Евгения Казимировна Герцык. – Не брат ли, не единомышленник ли пришел? Протянуть чашу, сердца настежь" (Герцык Е.К. Воспоминания. М., 1996. С. 115).

Память современников заботливо сохранила и вид "башни", и облик ее хозяев, и картины общих собраний. "Дверь открыл Вячеслав Иванов – так Е.К. Герцык описывает свой первый визит на "башню". – В черной блузе, сутулый, в полумраке передней, освещенный со спины, сквозь пушистые кольца волос казался не то юношей, не то стариком Так и осталось навсегда: какой-то поворот головы – и перед тобой старческая мудрость или стариковское брюзжание, и через миг – окрыленная юность. Никогда – зрелый возраст". (Там же). Последнее замечание очень существенно: все, что угодно было в Вячеславе Иванове, да и не только в нем, но во многих людях его эпохи и склада: великая ученость, огромная культура, развитое чувство прекрасного – не было только зрелости, и это накладывало отпечаток на весь дух вдохновляемого им сообщества.

Немного странной казалась и обстановка. "Комната Лидии оклеена ярко-оранжевыми обоями – вспоминала художница Маргарита Сабашникова, жена Максимилиана Волошина. – Два низких дивана, странный пестро окрашенный деревянный сосуд – здесь она хранила свои рукописи, свернутые свитками. Комната Вячеслава – узка, огненно-красна, в нее вступаешь как в жерло раскаленной печи" (Сабашникова М.В. Из книги "Зеленая змея" // Воспоминания о Максимилиане Волошине. М., 1990. C. 121) Ассоциация с "жерлом печи" не случайна: мемуаристка оказалась вовлечена в орбиту хозяев "башни" глубоко и не без ущерба для себя. "Иванов, казалось, заражал других своим вдохновением – продолжает она. – Одному подскажет тему, другого похвалит, третьего порицает, порой чрезмерно; в каждом пробуждает дремлющие силы, ведет за собой, как Дионис – своих жрецов. Вдохновляет он людей не только в творчестве, но и в жизни. В его огненную пещеру идут с исповедью и за советом. Необычен распорядок его дня; встает он в два часа пополудни, а гостей принимает вечером и по ночам. И работает он ночью. Наконец-то – среда. Большая полукруглая комната днем освещается лишь одним окошком, сейчас здесь горят свечи в золотом канделябре, озаряя маленькие золотые лилии на обоях и золотые волосы хозяина. Мужчин в этом сообществе больше, чем женщин – из последних выделяется лишь Лидия. Среди гостей – Сомов, Кузмин, Бакст, молодой Городецкий, затем явились Ремизовы, Борис Лемен с кузиной, писатель Чулков, провозвестник "мистического анархизма", студент Гофман, автор книги "Соборный индивидуализм" (Там же).

Многим из посетителей "башни" запомнились своеобразные туалеты Лидии Дмитриевны: одна одевалась в яркие "хитоны", сделанные из простых отрезов ткани и скрепленные на плечах. Красивые ткани были ее страстью, когда ей нравился какой-то цвет, она всегда покупала отрез, даже без мысли что-то шить. Но притом, что в период "башни" ей было уже сорок лет, смелость этих нарядов не всегда производила то впечатление, какое предполагалось. Так, довольно неприязненно, с жестокостью молодости, хотя и со снисхождением "понимания", описывает внешность петербургской "менады" Андрей Белый: "Вячеслава Иванова только понял при Лидии Дмитриевне Аннибал, полномясой, напудренной даме, увидев которую вскрикнуть хотел: "О, закрой обнаженные ноги свои!" Но осекся, увидев, что – руки: такие могучие! Была в пурпуровой тряпочке; может – кумач, может – ситец: не шелк. А на кресле валялась огромная черная плюшка, не шляпа (наверно, сидели на ней); лицо – дрябло, болезненно; алые губы, наверное след оставлявшие: розовый; глаза – большущие, умные, синие, милые, Девочкины; так что тряпочка, губы и чьим-то посидом помятая шляпища, – все отметалось, как вихрем, потоками слов. Понял я, что тряпчонка пурпуровая, под хитон – не ломанье и не безвкусица, а детская радость быть в "красненьком"; стиль "романеск" в пересыпе пылей, себя переживание в Делякруа" (Белый А. Начало века. М., 1990. С. 344).

Вообще, при всем своем гостеприимстве и открытости, Ивановы казались в Петербурге немного "иностранцами", и, может быть, поэтому были многим непонятны. Евгения Герцык много лет спустя, размышляла о том, что же было в них необычного: "Лишь сейчас нащупываю, в чем было отличие Ивановых от всех людей нового искусства, которых я знала и которых не знала: все они, большие ли, мелкие ли, пронзены болью, с трещинкой через все существо, с чертой трагизма и пресыщенности. А эти двое – Вячеслав Иванов и Зиновьева-Аннибал – счастливы своей внутренней полнотой, как не бывают счастливы русские люди, как не бывали тогда…" (Герцык Е. Воспоминания. С. 116).

Как бы то ни было, порой создавалось (и создается) впечатление, что эти счастливые, самодостаточные люди жестоко экспериментировали над теми, кто был "с трещинкой через все существо". Или все-таки трещинка была и в них самих? Или нездоровый "морок" изломанной эпохи "башни" овладел ими?

"Томление, отчаяние – это было характерно для нашего времени – писала Маргарита Сабашникова. – Люди мечтали о несбыточном, Люцифер завлекал их в сети Эроса. Жизнь была пронизана драматизмом. Особенно жизнь художников. Дружные супружеские пары встречались редко, их даже несколько презирали" (Воспоминания о М. Волошине. С. 126–127).

Вскоре у Ивановых  тоже начались странные эксперименты с личной жизнью, собственной и чужой. Из мемуаров разных лиц не совсем понятно, кто был их инициатором. Лидия Дмитриевна в своих произведениях исследовала природу любви, препарируя довольно странные чувства, в том числе, однополую любовь, к которой, как кажется, сама в жизни была совсем не склонна. При всей эксцентричности своей натуры, впечатления развращенного человека она не производила. Возможно, это было продолжение ее социалистических мечтаний, возможно, сыграли роль идеи Вячеслава Иванова о "соборности", возможно, их уже тогда опутала та "чуждая воля", которая овладела Вячеславом Ивановым после смерти Лидии Дмитриевны, а может быть, простая реальность подсказала эксперимент в качестве компромисса, но эти "сорокалетние голубки", абсолютно счастливые в обществе друг друга, зачем-то стали развивать идею "союза втроем". В такой "тройственный союз" пытались включить поэта Сергея Городецкого, такое же предложение получила и Маргарита Сабашникова.

В ее изложении все выглядит волне обыденно: между ней и Вячеславом Ивановым, что называется "проскочила искра" взаимного чувства, она, продолжая любить Волошина и не желая разбивать семью Ивановых, хотела отойти в сторону, уехать, но прежде, чем это сделать, открылась Лидии Дмитриевне, и та сама предложила ей идею "тройственного союза", но только тройственного – без Волошина. "Ты вошла в нашу жизнь, – сказала она, – ты принадлежишь нам. Если ты уйдешь, останется – мертвое… Мы оба не можем без тебя". "После мы говорили втроем. Они высказали странную идею: двое, слитые воедино, как они, в состоянии любить третьего. Подобная любовь есть начало новой человеческой общины, даже начало новой церкви, где Эрос воплощается в плоть и кровь" (Воспоминания о М. Волошине. С. 128). Однако Сабашникова все же предполагала, что высокоумием кроется более простое чувство: Лидия боялась потерять мужа, увлекшегося другой женщиной. "Конечно, и она страдала. Помню ее слова: "Когда тебя нет, во мне подымается какой-то внутренний протест против тебя. Но когда мы вместе, мне хорошо, я покойна"" (Там же. С. 129).

В реальности, правда, никакого "тройственного союза" не сложилось. Мать Сабашниковой, до которой дочь попыталась донести "высокие идеи" о "новой церкви", высказалась категорически: "Только через мой труп". Затею пришлось отложить, а вскоре сама судьба разрушила и этот странный замысел, и возможность других подобных.

Смерть Лидии Дмитриевны. Новая эпоха "башни"

Ивановы ответили Сабашниковой, что "снимут дом в сельской местности в одной из западных провинций" и будут ждать ее там. Действительно, летом 1907 г. Ивановы решили провести в имении Загорье Могилевской губернии. Оно принадлежало тетке их друга и домоправительницы, М.М. Заметиной. Это было очень живописное место.

Здесь тихая душа затаена в дубравах
И зыблет колыбель растительного сна,
Льнет лаской золота к волне зеленой льна
И ленью смольною в медвяных льется травах.

И в грустную лазурь глядит, осветлена.
И медлит день тонуть в сияющих расплавах.
И медлит ворожить на дремлющих купавах
Над отуманенной зеркальностью луна.

Здесь дышится легко, и чается спокойно,
И ясно грезится; и все, что в быстрине
Мятущейся мечты нестрого и нестройно,

Трезвится, умиряясь в душевной глубине,
И, как молчальник-лес под лиственною схимой,
Безмолвствует с душой земли моей родимой. ("Загорье")

Почему-то Лидия Дмитриевна, впервые приехав в Загорье и поразившись его красоте, вдруг расплакалась. Дочь, Лидия Иванова, пишет, что весной 1907 г., когда ее мать последний раз приехала к детям в Швейцарию, чтобы увезти их в Россию, в ней чувствовалось какое-то веянье заката. Но спустя годы она уже не могла понять, что это: действительно ли Лидия Дмитриевна бессознательно предчувствовала близость конца, или ее собственные воспоминания окрашивались грустью в свете последующих событий. Так и в этот раз: непонятно, были эти слезы вызваны только красотой природы, или она предчувствовала, что это последний дом, в который она входит.

Лето семья провела вместе. Маргарита Сабашникова, приехав к ним, почувствовала, что что-то изменилось, и что она стала уже лишней. Как ей показалось, ее место в "тройственном союзе" уже заняла восемнадцатилетняя дочь Лидии Дмитриевны, Вера. Однако, возможно, это были ее собственные домыслы: просто в присутствии детей любовные эксперименты выглядели нелепо. Младшей же дочери, Лидии Ивановой, показалось, что привезя их в Петербург, мать была немного недовольна тем, что богемной свободе приходит конец. Еще одно интересное наблюдение из ее воспоминаний: "Проходили через Загорье и заходили к маме богомольцы, идущие пешком в Иерусалим. Маме сильно захотелось тоже уйти на богомолье – вот так же уйти одной, пешком". (Иванова Л.В. Воспоминания. С. 30). В сентябре младшие дети, Константин и Лидия, уехали учиться, Вера осталась с родителями.

Поздней осенью в окрестных деревнях разыгралась эпидемия скарлатины. Лидия Дмитриевна, всегда жалевшая крестьян, ходила по домам, помогала лечить детей. Заразилась сама и после нескольких дней болезни умерла. Последние ее слова были: "Возвещаю вам великую радость: Христос родился" (см. Волошин М. Средоточье всех путей. М., 1989. С. 508). Знакомых поражало, что Вячеслав Иванов после ее смерти казался радостным – какой-то мистической радостью. "Мы – две руки единого креста", – эту строку из своего старого сонета "Любовь" написал он на ленте похоронного венка. Эта же строка вошла и в его последующий "Венок сонетов".

Все эти детали, несомненно, значимы, но ни одна из них не разрешает загадки смерти Лидии Дмитриевны: то ли Господь остановил ее, вступившую на неверный путь, то ли она сама почувствовала тупик, раскаялась и внутренне была готова к уходу из жизни.

После смерти хозяйки жизнь на "башне" резко изменилась. "Среды" были отменены. Правда, Бердяев говорит, что в последний год они уже стали "вырождаться": собиралось слишком много народа, что мешало духу свободной беседы. Хозяин дома иногда принимал гостей, но теперь им назначались "аудиенции". Тех, кто привык к прежнему духу братства, это огорчало. А главное, казалось, что власть в доме перешла к человеку, которого лучше бы в этом доме не было совсем. Евгения Герцык так описывает эту ситуацию: ""Как он переживает?" – с болью спрашивала я себя. И спрашиваю себя теперь: как пережил бы он, как преодолел бы – иначе ли? – не будь другой воли, в те дни овладевшей его волей. Анна Рудольфовна Минцлова. Теософка, мистик, изнутри сотрясаемая хаосом душевных сил, она невесть откуда появлялась там, где назревала трагедия, грозила катастрофа. Летучей мышью бесшумно шмыгнет в дом, в ум, в сердце – и остается" (Герцык Е.К. Воспоминания. С. 120) Сравнение с летучей мышью несколько зловеще. Неприятен и обрисованный мемуаристкой портрет известной теософки: "С копной тускло-рыжих волос, безвозрастная, грузная, с астматической одышкой, всегда в черном платье, пропитанным запахом небывалых каких-то духов, а глаза, глаза! – близоруко-выпуклые, но когда загорались, то каким же алмазно-режущим блеском" (Там же).

Она бывала на "башне" еще при жизни Лидии Дмитриевны, но после ее смерти прочно обосновалась в доме, посвящая Вячеслава Иванова, и без того весьма "свободного" в своем христианстве, в оккультные науки. Впрочем, по мнению Евгении Герцык оккультизм был ему внутренне чужд. Однако, по-видимому, сыграло роль то, на что легко поддаются люди, потерявшие близких – попытка контакта с душами умерших.

Каждый вечер совершался своеобразный ритуал: зажигались свечи, Анна Рудольфовна садилась за рояль и играла бетховеновские сонаты. Едва ли это было просто утешение классической музыкой: слишком трагичен и мятежен Бетховен для того, чтобы им утешаться. Скорее, это был своеобразный способ соприкоснуться с душой умершей. Не о том ли писал Вячеслав Иванов в стихотворении, написанном несколькими годами спустя:

…Чу, орган налажен!
Лишь коснись перстами,
Лишь дохни устами
У послушных скважин:

Мусикийский шорох
Матери откроет
Все, что Ночь покоит
В сумрачных просторах …

…Шелест рощ умильный,
Рокот волн унылых –
Все доносит милых
Шепот замогильный.

И, как стон, протяжен,
И томит загадкой
Зов волшебно-сладкий
Многоустых скважин ("Ночные голоса")

Стихотворения тех лет составили  две части сборника "Cor ardens" – "Пылающее сердце", вышедшие в 1911 и 1912 гг. В этом сборнике образ умершей возлюбленной сливался с образом жертвенного Диониса, "отрока Загрея, обреченного Титанам", и главной темой была утраченная, но не умершая любовь,

Мы – две руки единого креста;
На древо мук воздвигнутого Змия
Два древние крыла, два огневые.
Как чешуя текучих риз чиста!..

Как темная скрижаль была проста!
Дар тесных двух колец – ах. Не в морские
Пурпурные струи! – огня стихия,
Бог-дух, в твои мы бросили уста!

Да золото заветное расплавит
И сплавит вновь – Любовь, чье царство славит
Дубравы стон и пылкая смола!..

Бог-дух, тебе, земли Креститель рдяный,
Излили сок медвяный, полднем пьяный,
Мы, два грозой зажженные ствола ("Венок сонетов")

Вероятно, не без оккультных опытов Минцловой (или под настроением, ими внушенным) поэту во сне явилась умершая Лидия Дмитриевна и "завещала" ему свою дочь Веру, сказав, что в ней ее продолжение. Постепенно между отчимом и падчерицей, которую все считали почти его дочерью, завязались отношения, далекие от отеческо-дочерних. Или права была Маргарита Сабашникова, которой показалось, что Вера была включена в "тройственный союз" еще при жизни ее матери.  Но сначала эти отношения не были заметны.

Вера Шварсалон в чем-то унаследовала черты характера своей матери, хотя была не столь яркой, не проявляла себя в творчестве, но была одарена, с одной стороны, житейским практическим смыслом, которого был лишен Вячеслав Иванов, с другой – ей не чужды были порывы к возвышенному, к преодолению себя, что не всегда позволяло ее некрепкое здоровье. Одним из ее увлечений был альпинизм – разумеется, на том уровне, какой был доступен женщинам в то время. В швейцарский период их жизни она однажды участвовала в восхождении на вершину Юнгфрау, которое закончилось для нее неудачей: совсем немного не дойдя до вершины, она обессилела и, кроме того, испытала световой удар, отчего на короткое время даже потеряла зрение. Этот эпизод был отмечен Вячеславом Ивановым в посвященном ей стихотворении.

Ты родилась в Гесперии счастливой,
Когда вечерний голубел залив
В старинном серебре святых олив,
Излюбленных богиней молчаливой.

Озарена Венерою стыдливой,
Плыла ладья, где парки, умолив
Отца Времен, пропели свой призыв, –
И срок настал Люцины торопливой.

Так оный день благословляла мать,
Уча меня судьбы твоей приметам
С надеждою задумчиво внимать.

Был верен Рок божественным обетам;
И ты в снегах познала благодать –
Ослепнуть и прозреть нагорным светом. ("Ее дочери")

Постепенно "башенные" собрания возобновились, правда, уже не в виде "сред", но народу снова стало собираться много. "Кто только не сиживал у нас за столом! – вспоминала Лидия Иванова. – Крупные писатели, поэты, философы, художники, актеры, музыканты, профессора, студенты, начинающие поэты, оккультисты; люди полусумасшедшие на самом деле и другие, выкидывающие что-то для оригинальности, декаденты, экзальтированные дамы" (Иванова Л.В. Воспоминания. С. 32). Но какой-то надлом в жизни чувствовался: "Жизнь вокруг идет очень разнообразная, богатая, но, кажется, точно все мы живем и действуем в какой-то стесненной и полуреальной атмосфере, точно над нами тяготеет темная туча, та самая, которая разразилась грозой 17 октября и которая никак не может окончательно развеяться. Потребовались годы для ее исчезновения. Это произошло лишь в конце петербургского периода нашей жизни" (Там же. С. 30).

Как радостный эпизод той поры, когда туча начала рассеиваться, запомнилась домашняя постановка пьесы Кальдерона "Поклонение Кресту" в переводе Бальмонта. Спектакль состоялся 19 апреля 1910 г.  Хотя это был спектакль домашнего театра – развлечения, очень популярного в ту эпоху в интеллигентных семьях, уровень исполнения явно превышал обычный. На декорации пошли отрезы тканей, которые когда-то собирала покойная Лидия Дмитриевна, а в оформлении спектакля были задействованы лучшие театральные силы Петербурга, и описание его сохранилось и в нескольких мемуарах, и в стихотворении самого Вячеслава Иванова "Хоромное действо", посвященное дочери Лидии, игравшей в спектакле роль крестьянки Менги:

…Кто шатром волшебным свил
Алый холст, червонный, черный?
В черной шапочке ходил
Метр Судейкин по уборной.

Мейерхольд, кляня, моля,
Прядал, лют, как Петр Великий
При оснастке корабля,
Вездесущий, многоликий.

То не балаган – чудес
Менга, то была палата!
Сцену складками завес
Закрывали арапчата… ("Хоромное действо")

Воспоминание об арапчатах отозвалось много лет в ахматовской "Поэме без героя": они стали одной из примет этой ушедшей, блестящей и греховной, эпохи.