Возвращение

Возвращение

Как вступление к "Хаджи-Мурату",
сторона моя репьем богата
(стойкий черт – попробуй оторви!).
Да еще грачами
да ручьями,
круглыми,
протяжными речами,
как ручьи журчащими в крови…
Конский шар катну ботинком узким,
кто их знает, шведским ли, французским…
Дом родимый – глаз не оторвать!
Грустная и кроткая природа,
вот она –
стоит у огорода
маленькая седенькая мать.
Рядом папа крутит папиросу.
Век тебя согнул, как знак вопроса
и уже не разогнуть спины.
Здравствуй, тетка, божий одуванчик,
это я – ваш белобрысый мальчик.
Слава богу, слезы солоны.
Вашими трудами, вашим хлебом
я живу между землей и небом.
Мамочка, ты узнаешь меня?
Я твой сын!
Я овощ с этой грядки.
Видишь – плачу, значит, все в порядке:
если плачу, значит, это я.

1964 г.

***
Вспыхнут в милых глазах
Новогодние свечи,
На исходе судьбы
Ты меня не ревнуй.
Обнажи для меня
Свои белые плечи
И, как рюмку, к устам
Поднеси поцелуй.

Завершается бал.
Опустели кулисы.
За окошками Русь,
Дед Мороз на юру.
Белоснежен простор,
В нем купаются лисы,
Горностаи любовную водят игру.

И на елке в дому
Голубое мерцанье.
А хвоинки на ней
Зелены, как трава.
И по жилам опять
Пробегает желанье
Прошептать на ушко
Молодые слова.

Так сомкнемся губами,
Сойдемся плечами.
Ты да я, да остывшая наша земля.
И оставим заботы, забудем печали.
И послушаем свадебный звон хрусталя.

Коротка и сладка
Бренной жизни поэма.
Снова солнце – на лето,
Зима – на мороз.
За окошком сияет звезда Вифлиема
Это значит, что скоро родится Христос.

***
Защити, Приснодева Мария!
Укажи мне дорогу, звезда!
Я распятое имя "Россия"
Не любил еще так никогда.

На равнине пригорки горбами,
Перелески, ручьи, соловьи.
Хочешь, я отогрею губами
Изъявленные ноги твои.

На дорогах сплошные заторы,
Скарабей, воробей, муравей.
Словно Шейлок, пришли кредиторы
За трепещущей плотью твоей.

Оставляют последние силы,
Ничего не видать впереди.
Но распятое имя "Россия",
Как набат, отдается в груди.

***

Морозным вздохом белого пиона
Душа уйдет в томительный эфир…
Молитвою отца Серапиона
Я был допущен в этот горький мир.

Был храм забит – меня крестили в бане,
От бдительного ока хороня.
Теленок пегий теплыми губами
В предбаннике поцеловал меня.

И стал я жить, беспечен и доверчив,
Любил, кутил и плакал наизнос.
Но треснул мир, и обнажилась вечность.
Я вздрогнул и сказал: "Спаси, Христос!".

"Спаси, Христос!" Кругом одна измена,
Пустых словес густые вороха.
Свеченье молока и запах сена
Смешались с третьим криком петуха.

Ликует зверь… Спаситель безутешен,
Но верю, что не отвернется Он,
Все знающий: кто праведен, кто грешен.
Он воронье отгонит от скворешен…
Тяжел твой крест, отец Серапион.

На открытие скульптуры "Теркин и Твардовский" в Смоленске 

Вновь над кручею днепровской
Из родной земли сырой
Встали Теркин и Твардовский…
Где тут автор, где герой?

Рядом сели, как когда-то,
Чарку выпить не спеша,
Злой годины два солдата,
В каждом русская душа.

Два солдата боевые,
Выполнявшие приказ,
"Люди теплые, живые",
Может быть, живее нас.

И с тревогою спросили,
Нетерпенья не тая:
"Что там, где она, Россия,
По какой рубеж своя?".

Мы знамена полковые,
Ненавистные врагам,
И ромашки полевые
Положили к их ногам.

Мы стыдливо промолчали –
Нам печаль уста свела.
Лишь негромко прозвучали
В куполах колокола.

И тогда, на гимнастерке
Оправляя смятый край,
Мне Твардовский или Теркин
Так сказал: "Не унывай.

Не зарвемся, так прорвемся,
Будем живы – не помрем.
Срок придет, назад вернемся,
Что отдали – все вернем".

Над днепровской гладью водной
Принимаю ваш завет,
Дорогой герой народный
И любимый мой поэт.

И для жизни многотрудной,
Чтоб ушла с души тоска,
Я кладу в карман нагрудный
Горсть смоленского песка.

Чтобы с горьким многолюдьем
Жить заботою одной,
Чтобы слышать полной грудью
Вечный зов земли родной!

***
Овеянный имперской славой
На полотняных плоскостях,
Куда летит орел двуглавый
С звездой рубиновой в когтях?
Зачем на площади великой,
Румяные, как кирпичи,
Вновь александровской музыкой
Тревожат небо трубачи,
Полков парадная подкова
По бедрам тянет рукава,
И хор выводит Михалкова
Полузнакомые слова?
Но сердце ввысь уже не рвется,
Глаза слезами не полны,
Когда же гордость к нам вернется,
России верные сыны?

Ода родному пейзажу 

Как тоска
свою силу возьмет надо мной,
словно вьюшку забившая
черная сажа,
вызываю виденье родного пейзажа:
красоту несказанную,
свет проливной.

Вызываю закатный огонь на себя
с воробьиной картечью,
разрывом вороньим.
Край,
откуда судьбою я был уворован
и которому ныне уже не судья.

Где твой меч,
чтоб повинную голову с плеч?
Санный след к горизонту,
равнина.
Рябина.
Человеческим словом
почти недробима
этой смутной земли
многотайная речь.

Чуть прервешь эту речь –
и уже не связать!
Одинокой березой,
костром иван-чая,
заболевшую совесть твою
привечая,
слишком многое Родина
хочет сказать.

На своем языке.
Своему
о своем.
Ничего беспристрастным –
все только пристрастным.
Очевидно, пространство
и мыслит пространством,
цветом, светом, объемом –
свет, цвет и объем.

Огонек у дороги.
Поляна в лесу.
Это кроткой природы неявное слово!
Дурачка из деревни – Аркашу немого –
в детстве я
хорошо понимал по лицу.

Мы пейзаж – то в лопаты,
а то в топоры.
Свой – родной –
не открестится,
не отмахнется –
лишь заплачет дождем,
да грозой огрызнется,
да рекою сверкнет,
да нахмурит боры.

Даль промозглая,
церкви глухой кирпичи.
Шапки гнезд на березе,
застрявшие еле.
Да ведь это же, братцы,
грачи прилетели,
воротились –
а сердце хоть криком кричи.

Жизнь души невозможна
без смутной любви,
просветляющей душу смутной печали.
Время бродит в пейзаже,
как пиво в корчаге,
на поля и леса проливаясь людьми.

Костромской деревенькой
грустит окоем,
перелесками, болью натруженных пашен.
Мы божимся пейзажем,
тоскуем пейзажем
и пейзаж,
как народную песню, поем.

Лес.
Прогалина.
Тучка на небе.
Вода.
Снег.
Проталина.
Блик золотой и проворный –
это предков неявная,
сущая форма.
Вышедший из пейзажа –
вернется туда.

Мы с тобою случайны.
Да-да – я и ты.
Мы с тобою вторичны –
пейзаж изначален.
Я ни в чем не встречал
бескорыстней печали,
не видал совестливей
ни в чем красоты.
Драма тучи и кручи,
таежной глуши,
драма шороха, свиста,
птицы и зверя.
Столкновение веры
и злого неверья.
Это – драма страны,
это – драма души.

Предки здесь, -
негодуя, надеясь, любя.
Тут они неизменно –
упорны, корявы –
из-под дерна и камня,
из-под коряги
неотрывно, как совесть,
глядят на тебя.

Даже страшно подумать –
пейзаж потребим.
Это утро,
с пока что не рухнувшим небом,
на столе городском
нарезается хлебом
и в конфорке сгорает
огнем голубым.

Драму русских пейзажей
смотреть нам дано.
Неужели трагедия неукротима?
В наступленье
картина идет на картину.
Полотно ополчается на полотно.

Ну а если
по этим полям и лесам,
словно бритвой,
пройдется война
на планете,
чем, скажите,
земли неразумные дети,
совершенно нагие
прикроем свой срам?..

1988 г.

Первый снег 

Над землей кружится первый снег.
На землю ложится первый снег…
Пишут все –
печатают не всех.
Иногда печатают не тех!

Пишут про зеленые глаза
или про рюкзачные волненья.
Образы стоят, как образа,
по углам в иных стихотвореньях.

Только есть стихи,
как первый снег!
Чистые,
как белый первый снег!
Есть они у этих и у тех
ненаписанные – есть у всех!

1958 г.

***
Татьяне Петровой

Тихо-тихо. Ни лжи, ни позора.
Только ход окаянный часов.
Глубоко в голубые озера
Погружается сумерь лесов.
И надежды последняя капля,
Та, что гром обронил на бегу –
Одинокая серая цапля
На песчаном стоит берегу.
Не колыхнутся чистые воды,
Не качнется небесная твердь.
Изваянье добра и свободы
Из души никогда не стереть.
Глубока коренная Россия,
Но темны в ней леса и дела.
- Ты о чем это, цапля, спросила,
Ты какой мне совет подала? –
Распрямила капризное тело,
Никому не должна ничего,
Вдруг она, как душа, полетела,
Оставляя меня одного.
Мыс песчаный под сердцем, как сабля,
Кровенеет кипрей на лугу.
Это ты – одинокая цапля.
Это я – на пустом берегу.

Федор Плевако

Свет свечи,
воспаленный, как боль,
старый мрак петроградского мрака
к сюртуку господина Плевако
прилипает, как жирная моль.
Ночь на зданьях лежит,
на полях.
Сыплет снег.
Засыпает округа.
Но не спит круговая порука
тех,
кто делит страну на паях.
Значит, выбор у нас не богат –
вот вам чопорно-строгие судьи,
вот вам боли людские и судьбы.
Что еще, господин адвокат?
Примените-ка к ним поскорей
положенье закона и права.
При условье, что главная правда –
суть в защите людей от людей!
Вам, как многим в России, не спится –
вы хотите понять: отчего
Вам приходится даже убийцу
защищать от него самого.
Нелегко принимать на себя
трудной Родины главную тяжесть,
бескорыстьем своим не куражась,
а любя!
Ведь стране – в желтой лунной щепе –
так смешно предъявлять неустойку.
Как слезинка на бледной щеке,
по Валдаю катится тройка.
На бескрайних просторах родных
мужичонка бредет, побираясь,
на своих, на двоих, на худых.
Кто сумеет в слезу расщепить
эту синь православья во взорах?
Кто сумеет его защитить
от слепых и глухих прокуроров?
Ночь кончается.
Ей – недосуг.
Правды нет на России.
Однако
гражданин по фамилии Плевако
надевает парадный сюртук.

1962 г.

***
Вас выдохнула русская земля
Всей грудью – звонко, широко и жданно –
Наплывом от Рязани до Кремля,
От "Англетера" и до Магадана.
Граненый поднимаю я стакан
Со спиртом обжигающим и синим
За Вас, Москвы кабацкой хулиган
И светлый ангел полевой России.
Еще крепка литая цепь измен,
Но звень ее мне кажется напрасной,
Пока сочится кровь из вскрытых вен,
Переливаясь в гроздь рябины красной.
Живем покуда. Будем жить и петь.
Господь не раздает талант по блату.
Родной тальянки золотую медь
Не вырубить безродному булату.
Нас не жалей. Не надо хмурить бровь.
Пусть торжествует мытарь и невежда:
Вы с нами, наша поздняя любовь
И, может быть, последняя надежда.
Сергей Есенин – к нам в сердца, сюда,
Где завязались нежность и рыданье.
И вижу я: в день Страшного суда
Встаете Вы как наше оправданье.