Отечественные историки о государе Иване IV Грозном: Г.П. Федотов

Г. П. ФЕДОТОВ
ИЗ КНИГИ "СВЯТОЙ ФИЛИПП, МИТРОПОЛИТ МОСКОВСКИЙ"
Публикуется по: Федотов Г.П. Святой Филипп, митрополит Московский. М., 1991. С. 70–89.

<…>
3. ПОДВИГ СВ. ФИЛИППА
3имой 1567–1568 г. царь возвратился из неудачного литовского похода. Над Москвой собиралась гроза. Поводом к казням послужили перехваченные правительством грамоты к московским боярам от короля Сигизмунда и гетмана Хоткевича. Грамоты были адресованы князьям Бельскому, Мстиславскому, Воротынскому и конюшему боярину Иванy Петровичу Челяднину. Бояре приглашались оставить государя-тирана и перейти в Литву. Успеха это предложение к измене не имело. Бояре — вероятно, под диктовку царя — составили оскорбительные ответы в Литву, дошедшие до нас. Челяднин пишет королю: "Я уже человек при старости; зрадивши (изменивши) мне государя своего и душу свою зломивши, не много жита; а у тебя будучи, в войсках твоих ходити уже не могу... и машкарством потешать тебя в старости не учен есмы". В письме к гетману он так отзывается о русском государе и своей службе: "А што писал еси, што государь мой хотел надо мною кровопролитство вчинити: ни есть того коли бывало, а ни быти может, што царскому величеству без вины кого карати. Также и того не бывало, што Литве Москва судити".

Эти письма не спасли боярина. Не знаем, почему из всех лиц, которым писал Сигизмунд, казнен был один Челяднин. То, что Бельского и других не тронули, говорит об отсутствии заговора. Челяднину царь, может быть, мстил за старые грехи: за участие в мятеже против Глинских 21 год тому назад (предположение Соловьева). Он был уже в преклонных летах и, по словам опричника Штадена, лично знакомого с ним, пользовался репутацией единственного честного судьи в Москве. Один современник-иностранец рассказывает о трагически-шутовской обстановке его убийства. Иван будто бы надел на боярина царскую одежду и венец, посадил на трон и поклонился, величая царем земли Русской. Потом ударил его ножом в сердце. Опричники дорезали старика и выволокли тело из дворца, бросив на площади. Штаден отмечает коротко: "Он был убит и брошен у речки Неглинной в навозную яму".

Вместе с Челядниным погибла и жена его. Ненависть царя к Челядниным была так велика, что, по единогласным свидетельствам, он перебил их слуг и скот, выжег их усадьбы, стараясь не оставить в них ничего живого. Это было началом новой вспышки террора. Вокруг Челяднина, очевидно, было состряпано изменническое дело, к которому привлечены многие из боярских родов. Тогда погибли князья И. А. Куракин-Булгаков, Д. Ряполовский, трое князей Ростовских. Об одном из них, воеводствовавшем в Нижнем Новгороде, рассказывают, что посланные от царя опричники схватили его в церкви и обезглавили по дороге в Москву. Голова его была доставлена царю. Некоторые из жертв царской опалы думали спасти жизнь, отрекаясь от мира: кн. Щенятев, кн. Турунтай-Пронский. Но монашеская ряса не спасла их. По одному известно, они были забиты батогами до смерти. Курбский пишет, что Пронского царь велел утопить, а Щенятева подвергнуть в монастыре страшным пыткам: "на железной сковороде огнем разженной жещи и за ногти иглы бити. И в сицевых муках скончался". Вместе с боярами погиб и казначей X. Ю. Тютин, рассеченный на части, если верить немцам-опричникам, самим царским шурином Михаилом Темрюковичем, вместе с женой, двумя малолетними сыновьями и двумя дочерьми. Если не все подробности казней достоверны, то они не заключают в себе ничего невероятного. Политические казни уже превращались в резню.

Одни ли представители знатных родов трепетали в то время царского гнева? Таубе и Крузе описывают эти месяцы террора: "То было жалостное, горестное зрелище резни и убийств. Каждый день опричники, по 10, по 20 человек и более, в панцырях под плащами, с большими топорами, разъезжали по улицам и переулкам. Каждый отряд имел свои списки бояр, дьяков, князей и видных купцов; никто не знал ни о какой своей вине, ни о часе смерти, ни о том, что он осужден. Всякий шел, как ни в чем не бывало, по своим обычным делам, в суд или в приказы. Тотчас налетала на них банда убийц на улице, у ворот или на рынке, рубили и душили их без всякой вины и суда и бросали их трупы, и ни один человек не смел их хоронить". Опускаем другие кошмарные и, может быть, преувеличенные подробности этих кровавых дней. Что трупы убитых по несколько дней валялись на улицах, подтверждает и Штаден.

Этот разгул опричного террора падает на зиму и весну 1568 г. Более точная хронология событий невозможна. Тогда-то впервые раздался перед царем укоризненный голос Филиппа.

Житие его повествует, что "неции от первых вельмож и народ" пришли к своему пастырю со слезами, моля его о заступничестве: "смерть пред очима имуще и глаголати не могуще, токмо показующе ему мучение". Святитель не мог дольше молчать при виде стольких злодейств и страданий. Он воспользовался своим правом печалования, признанного самим царем. Первые его беседы с Грозным и увещания царя происходили втайне. Житие Филиппа приводит одну из его бесед с царем. Она драгоценна для нас, не как точная запись слов святителя, но как идеальный диалог между святым кормчим церкви и нечестивым царем, закрепленный церковным сознанием московских людей XVI века.

— О державный, — сказал Филипп, — имея на себе сан превыше всякой чести, почти Господа, давшего тебе сие достоинство, ибо скипетр земной есть только подобие небесного, дабы научил ты человеков хранить правду. Соблюдай данный тебе от Бога закон, управляй в мире и законно. Земного обладание богатства речным водам уподобляется и мало-помалу иждивается; сохраняется только одно небесное сокровище правды. Если и высок ты саном, но естеством телесным подобен всякому человеку, ибо, хотя и почтен образом Божьим, но и персти причастен. Тот поистине может называться властелином, кто обладает сам собою, не работает страстям и побеждает любовию. Слышно ли когда-либо, чтобы благочестивые цари сами возмущали свою державу? — и в инопленниках никогда подобного не бывало.

— Что тебе, чернецу, до наших царских советов? Или не знаешь, что мои же хотят меня поглотить.

— Не обманывай себя напрасным страхом. По избранию священного собора и по твоему изволению, пастырь я Христовой Церкви, и мы все за одно с тобой, чтобы иметь попечение о благочестии и спасении всего православного христианства.

— Одно лишь повторяю тебе, честный отче, молчи, а нас благослови по нашему изволению.

— Наше молчание налагает грех на твою душу и всенародную наносит смерть. Если один из служителей корабля впадает в искушение, небольшую делает он беду плавающим, но если сам кормчий, то всему кораблю наносит он погибель. Если мы будем следовать воле человеческой, то каким образом скажем в день пришествия Господня: се аз и дети, яже ми дал еси? Не сам ли Господь заповедал в Евангелии: "Больше сия любви никто же имать, да кто душу свою положит за друга своя, и аще в любви Моей пребудете, воистину ученицы Мои будете"; так мы мудрствуем и держим сие крепко.

— Владыко святой, восстали на меня други мои и искренние мои, как некогда скорбел св. Давид, ближние мои отдалече мене сташа и нуждахуся ищущий душу мою.

— Государь, есть люди, говорящие тебе лукавое; приемли благие советы, а не ласкательства; не разделяй свою державу, ибо ты поставлен от Бога судить в правде людей Божиих, а не образ мучителя восприять на себя; все преходит в мире сем, и слава и честь, бессмертно только одно житие по Боге; обнаженные от всего житейского, воздаем мы слово за свою жизнь; отжени от себя, как гнилые члены, всех клеветников и устрой воедино народ свой, ибо там лишь пребывает Бог, где единодушие и нелицемерная любовь.

— Филипп, не прекословь державе нашей, да не постигнет тебя гнев мой, или остави сан сей.

— Ни моления не простирал я к тебе, ни ходатаев не посылал, ни чьей-либо руки не исполнял мздою, чтобы восприять власть сию; зачем лишил меня пустыни и св. отцов? Если дерзаешь чрез каноны, твори, что хочешь; когда наступит время подвига, не должен я ослабевать.

Таковы были эти беседы с царем наедине.

Они не имели успеха. Можно думать, что Филипп не пользовался большим влиянием на царя, после споров об опричнине, имевших место во время его избрания. Царь явно удалялся от владыки, избегая встреч с ним. В увещаниях митрополита ему почудился все тот же ненавистный голос крамольного боярства. Митрополит постепенно увеличивал энергию и строгость своих слов. По словам Курбского, он "начал первое молити благовременно, яко апостол великий рече, и безвременно належат и; потом претити страшным судом Христовым, заклинающе по данной ему от Бога епископской власти".

Только убедившись в бесплодности тайных увещаний, св. Филипп выносит свой великий спор с царем на всенародный суд. Его первое столкновение с Иваном в Успенском соборе произвело такое впечатление на современников, что далекий новгородский летописец отметил в своих скудных записях: "Марта 22 дня, на самое середокрестное недели, учал митрополит Филипп с государем на Москве враждовати о опришнине". Об этом знаменитом диалоге святителя с царем в храме мы имеем несколько свидетельств: жития Филипповы и рассказ немцев-опричников, писавших четыре года спустя после событий. Замечательно, что эти источники, столь далекие и независимые друг от друга, столь отличные по стилю и характеру, одинаково передают смысл речей Филиппа: доказательство глубокого впечатления этих речей на московское общество, хранившее их целые десятилетия в устном предании. Карамзин без труда мог слить в своем изложении славянские фразы житий с переводно-немецкими — Таубе—Крузе, и в своей искусной амальгаме создал классическую страницу нашей национальной истории. Все мы помним ее с детства наизусть. К сожалению, слишком многое в этих памятных словах принадлежит красноречивому перу историка. Мы поступим осторожнее, если передадим отдельно оба варианта.

По рассказу жития, царь пришел в воскресенье в собор, "в черны ризы оболчен", вместе со своей опричной святой; на головах они носили высокие шлыки, "яко же халдеи".

Святой Филипп обрадовался царскому приходу, "исполняем Божественного света". Три раза подходил царь к митрополичьему месту, но святитель не говорил ни слова. Бояре сказали: "Владыко святый! Царь Иван Васильевич требует от тебя благословения". Блаженный же, взглянув на царя, сказал: "Благочестивый, кому поревновал ты, изменив так красоту своего лица? Отколь солнце начало сиять на небесах, не слыхано, чтобы благочестивые цари возмущали свою державу. Убойся Божия суда и постыдись своей багряницы. Полагая законы другим, для чего сам делаешь достойное осуждения? Истину сказал богодухновенный летописец: отвращайся льстивых словес, ибо хищнее вранов нравы ласкателей; враны исторгают только телесные очи, они же ослепляют душевные мысли, похваляя достойное хулы и осуждая достойное похвалы. Престань от такого начинания: благочестивой твоей державе не свойственны такие дела. Сколько страждут православные христиане! Мы, о государь, приносим здесь Господу жертву чистую, бескровную о спасении людей, а за алтарем проливается кровь христианская, и напрасно умирают люди. Или забыл, что и сам ты причастен персти земной и прощения грехов требуешь? Прощай, да и тебе прощено будет, ибо только чрез прощение клевретов наших избегнем мы владычного гнева. Глубоко изучил ты божественное писание; отчего же не поревновать ему? Всякий, не творяй правды и не любяй брата своего, не от Бога".

Царь вскипел гневом:

— Филипп, наше ли благодушие хочешь ты испытывать? Лучше бы тебе быть единомышленным с нами. — Тогда, о государь, тщетна будет для нас вера наша, тщетно и проповедание апостольское, и всуе божественное предание святых отец и все благие дела христианского учения и самое вочеловечение Господа ради нашего спасения, если мы сами ныне рассыплем то, что даровал Господь для того, чтобы мы непорочно сие соблюли: да не будет! Все сие взыщет Господь от руки твоей, ибо все произошло от разделения царства. Не о тех скорблю, которые неповинно проливают кровь свою и кончаются мученически, ибо нынешние временные страдания, по слову апостольскому, ничто в сравнении с тою славою, которая имеет открыться в нас, но я имею попечение о твоем спасении.

Иван ударил жезлом о помост храма и произнес с угрозой:

— Нашей ли державе являешься супротивником? Увидим крепость твою.

— Не могу, государь, повиноваться повелению твоему паче, нежели Божьему. Господня земля и исполнение ее. Я только пришелец на ней и преселыш, как и отцы мои. Подвизаюсь за истину благочестия, хотя бы и лишился сана и лютейшее пострадал.

Немецкие авторы передают речь митрополита следующим образом: "Всемилостивейший царь и великий князь, доколе ты хочешь лить неповинную кровь твоих верных людей и христиан? Доколе неправда будет царить в русском царстве? Татары и язычники, весь свет говорит, что у всех народов есть закон и правда, а на Руси их нет; во всем свете преступники, которые ищут милосердия у властей, находят его, а на Руси нет милосердия и для невинных и праведных. Подумай о том, что, хотя Бог возвысил тебя в мире, ты все же смертный человек, и Бог взыщет с рук твоих невинную кровь. Камни под ногами твоими, если не живые души, возопиют и будут обвинять тебя и судить; я должен сказать это тебе, по повелению Божию, хотя бы меня за это постигла смерть".

Эти слова, продолжают те же авторы, привели царя в страшный гнев. Он ударил об пол своим жезлом и отвечал:

"Доселе я был кроток с тобой, митрополит, с твоими приверженцами и с моим царством. Теперь вы узнаете меня". И с этой угрозой вышел из церкви.

На следующий день возобновились казни. На этот раз гнев царя упал на бояр и служилых людей митрополичьего двора. Многих из них схватили и подвергли страшным пыткам — вероятно, ища улик против владыки. Клевета, подстрекаемая страхом, уже пыталась жалить святителя. Но об этом позже.

Лето 1568 года Москва жила в страхе. Все современники рассказывают о дикой карательной экспедиции царя по подмосковным селам. Таубе и Крузе указывают день отъезда (9 или 19 июня) и продолжительность (шесть недель) этого похода. Были ли жертвой его поместья одного Челяднина или и других бояр, но опричная рать жгла все постройки, истребляя людей и скот, подвергая женщин неслыханным надругательствам. Если верить немецким авторам, царь захватил в этот поход женщин из домов московских бояр, дьяков и купцов. Надругавшись над ними вместе со своим войском, он велел развозить их по домам к их мужьям. Многие из них лишали себя жизни. Одна подробность этого рассказа, повторяясь в скупых словах Штадена, сообщает и остальному характер вероятности. Все авторы говорят о женщинах и девушках, которых раздевали донага, заставляя ловить кур на потеху царя и опричников.

Князь Курбский с этим летним походом связывает гибель одного из Колычевых, Ивана Борисовича, племянника митрополита. Рассказ этот способен вызвать недоверие, — сам Курбский говорит о "чуде", но прибавляет, что слышал о нем "от самовидца, притом зрящаго". Когда царь палил деревни Ивана Петровича (Челяднина), он велел привязать молодого Колычева "в самых верхних каморах " одного дома. Весь дом, как и другие по соседству, были набиты людьми; под них подкатили несколько бочек пороху и взорвали. Ивана Колычева нашли далеко в поле, с рукой, привязанной к бревну, но живого. Один из опричников отрубил ему голову саблей. Царь приказал зашить ее в кожаный мех и послал к дяде — митрополиту, "заточенному в темнице", со словами: "Се сроднаго твоего глава. Не помогли ему твои чары". Упоминание о темнице здесь явный анахронизм, Филипп был еще на свободе; в начале своей открытой распри с царем он переехал из митрополичьего дома (в Кремле) в монастырь "Николы Старого". Если не разуметь под темницей этого монастыря, то знаменитую сцену с пересылкой головы Колычева придется отнести, согласно с житием, на несколько месяцев позже, к дням, следующим за отрешением митрополита (8 ноября). Но, может быть, казни Колычевых начались, действительно, уже с лета. Курбский говорит, что их было около десяти — конечно, взрослых и служилых: "и погублени суть всеродне". В Синодике Грозного упоминается четверо Колычевых. Что не все они погибли при опале митрополита, видно из боярского списка, где под 7079 (1571) годом записано: "Выбыл окольничий Михаиле Иванович Колычев".

На время летних неистовств царя падает второе публичное столкновение его с митрополитом, отмеченное в житии. Это было 28 июля, в день апостолов Прохора и Никанора. В тот день Филипп служил в Новодевичьем. Пришел царь со своими боярами. Совершая крестный ход по стенам монастыря, митрополит дошел до Святых врат, где должен был читать евангелие. Оглянувшись назад, он увидел одного из приближенных царя, стоявшего в "тафье". Как и в Успенском соборе, эта деталь опричного костюма дает повод к обличению. "Державный царь, — сказал Филипп, — так ли подобает благочестивому агарянский закон держать?" — т. е. стоять на молитве в шапках, как мусульмане. Царь сказал: "Как так?" Митрополит отвечал: "Вот он, один из ополчения твоего, с тобою пришедший, словно от лика сатанинского". Царь оглянулся, но виновный уже снял шапку. Несмотря на вопросы царя, никто не выдал опричника. Иван пришел в гнев, поносил святителя, ругал его лжецом, мятежником, злодеем.

Эти столкновения были не единственными. По словам жития, ни одна встреча царя с митрополитом не обходилась без пререканий: "Где убо ни сошедшимися, слова мир — на не глаголющим". Тогда-то Грозный решил избавиться от непокорного митрополита. Он не смел расправиться с ним так, как расправлялся с боярами. Ему еще не случалось до сих пор убивать епископов. Он искал легального оправдания задуманного насилия. При отце его и при нем самом неугодные царю иерархии сами слагали с себя власть и сан, удаляясь в монастырь. Мужественный Филипп не считал возможным бросить свою паству и возложенное на него служение. Не обязался ли он даже перед царем земным (в 1566 г.) "митропольи не отставливати"? Да, может быть, и раздражение царя теперь было настолько велико, что не могло удовлетвориться добровольным уходом святителя. Царь задумал созвать собор для суда над митрополитом, т. е. облечь насилие в канонические формы. Ему без труда удалось найти среди высшей иерархии людей, которые пошли ему навстречу. Деморализующее действие террора сказалось в этой готовности иерархов покрыть именем церкви готовящееся беззаконие. Настроение церковных оппортунистов, с самого начала недовольных смелыми обличениями Филиппа, ярко характеризует его житие, влагая в уста "угодников" царевых такие речи: "Добро было во всем царя слушати  и всяко дело благословляти без рассуждения, и волю его творити и не гневати, где было гнев царев утоляти и пременяти на милосердие". Из жития св. Филиппа мы узнаем, что среди духовенства была целая партия, враждебная ему "Злобы пособницы Пимен Новгородский, Пафнутий Суздальский, Филофей Рязанский, сиггел Благовещенский Евстафий". О последнем нам сообщают и причины его вражды к святому. Он подвергся от него запрещению "в духовных винах, духовник бе царев". Можно догадываться, что вина благовещенского протопопа состояла в преступной снисходительности к грехам его духовного сына. Он и сделался главным подстрекателем и нашептывателем против Филиппа перед царем: "непрестанно яве и тайно нося речи неподобные царю на св. Филиппа". О причинах вражды епископов к Филиппу мы ничего не знаем. Только об одном Пимене житие говорит, что честолюбивый архиепископ, первый по митрополите иерарх русской церкви, мечтал "восхитить его престол". О большинстве, запуганном и раболепном, можно сказать словами жития: "Прочий же ни по Филиппе поборающе, ни по царю, но яко царь восхощет, тако и они".

Какие обвинения были выдвинуты против святого? Таубе и Крузе, хорошо осведомленные о деле Филиппа, говорят, что царь "вызвал ложных свидетелей против папы" (так они называют митрополита), "что он будто бы ведет неподобающую, порочную жизнь". С этим намеком согласуется сцена в Успенском соборе, описываемая житием непосредственно в связи с первой обличительной речью Филиппа. Царь и епископы еще были в церкви, когда "анагност" (чтец) соборной церкви, наученный врагами его, начал "износити на блаженнаго скверная словеса". Епископы же, царю угождающие, Пимен Новгородский и прочие, говорили:

"Как ты царя наставляешь, а сам неистовая творишь?" — Святой же сказал Пимену: "Хотя ты и творишь человекоугодие и тщишься престол чужой восхитить, но вскоре и со своего низвержен будешь". Чтецу же сказал: "Буди тебе милостив Христос, о любезне".

В поисках лжесвидетелей обратились и в Соловецкий монастырь. На остров была послана следственная комиссия из трех лиц: Суздальского епископа Пафнутия, архимандрита Андрониковского Феодосия и князя Василия Темкина. Комиссия действовала застращиванием и соблазнами. Мы можем доверить житию, которое, защищая доброе имя монастыря, свидетельствует, что большинство не давало себя ни соблазнить, ни запугать. Но нашлась группа предателей, во главе с самим игуменом Паисием, который недавно еще посылал в Москву митрополиту подарки. Говорят, что Паисию обещали епископский сан. О чем могли показывать соловецкие "свидетели ", мы не знаем, но на соборе они сыграли главную роль.

По некоторым намекам Курбского, по словам, которые он влагает в уста Ивану, можно думать, что и здесь не обошлось без обвинений в чародействе, обычных в политических процессах того времени. Что касается чисто политических обвинений, соучастия в боярских заговорах, напр., то о них мы ничего не слышим: вероятно, ограничились винами церковного характера.

Собор собрался для комедии суда в Москве в начале ноября. По словам Курбского, он происходил в "великой церкви", т. е. в Успенском соборе. Праведного святителя Казанского уже не было в живых. Вместе с Германом, ушел из жизни и Елевферий Суздальский, не подписавший когда-то записи Филиппа об опричнине. Ни с чьей стороны нельзя было ждать слова правды. Святому исповеднику выпало испить всю чашу горечи: быть осужденным не произволом тирана, а собором русской Церкви и оклеветанным своими духовными детьми. Паисий с соловчанами представили "свитки" своих показаний, которые были прочтены перед собором. Св. Филипп кротко сказал клеветнику: "Благодать Божия да будет на устах твоих, чадо, ибо льстивыя уста против меня отверзлись. Не слышал ли Божие слово: аще кто речет брату своему "юроде", повинен есть геенне огненной? Вспомни и другое изречение святого писания: что сеет человек, то пожнет; это слово не мое, а Господне". Последние слова его царю были: "Престань, о государь, от столь нечестивых деяний; вспомяни прежде бывших царей: как творившие добро ублажаемы по смерти, а зло содержавшие царство свое, ныне не с благоговением поминаются. Потщися и ты подражать благим нравам, ибо светлостию сана не умоляется смерть, во все вонзающая несокрушимые свои зубы. Итак, прежде ея немилостиваго пришествия, принеси плоды добродетели и собери себе сокровища на небесах, ибо все собранное в мире: сем остается на земле, и каждый воздает слово о житии своем". Так передает его речь житие.

По словам Таубе и Крузе, закончив свое слово, Филипп хотел сложить с себя одежды святительские и удалиться. Но царь заставил его снова надеть их и не слагать сана до приговора суда. Завтра, в Михайлов день, он должен, как законный еще митрополит, служить литургию в соборе. Филипп подчинился. По-видимому, приговор против митрополита был вынесен заочно. Те же авторы пишут, что царь настаивал на смертной казни (сожжении) митрополита, но что духовенство вымолило его жизнь. Казнь чрез сожжение опять указывает на обвинение в чародействе. Святитель был осужден на низвержение из сана и заточение в монастыре. Ни приговор собора, ни мотивы его не сохранились. Царь — может быть, против воли уступивший жизнь Филиппу, — сумел создать для исполнения приговора жестокую и драматическую обстановку.

8 ноября, в праздник Архистратига, св. Филипп стоял перед алтарем, готовясь совершить свою последнюю литургию. В это время в храм вошел Алексей Басманов с толпой опричников. В руках у него был свиток. Он громко прочел соборное определение, лишающее Филиппа епископского сана. Опричники бросились на святителя и принялись срывать с него ризы. Житие приводит его прощальные пророческие слова потрясенному народу: "О чада, скорбно сие разлучение, но я радуюсь, что сие приобрел ради Церкви; настало время ее вдовства, ибо пастыри, как наемники, презираемы будут. Не удержат они здесь своей кафедры и не будут погребены в своей соборной церкви Матери Божией". Между тем опричники одели святителя в грубое монашеское платье, "многошвенное и раздранное ", и, посадив на дровни, повезли из Кремля с бесчестием, ругаясь и ударяя метлами. Народ в слезах провожал своего пастыря. Святой благословлял на обе стороны. Его привезли в Богоявленский монастырь, "за ветошным торгом", предназначенный быть его первой темницей. Утешая верную паству, он преподал ей последнее назидание: "Все сие восприял я ради вашего блага, чтобы умиротворилось смятение ваше. Если бы не любовь к вам, ни одного бы дня не хотел я здесь оставаться, но удержало меня слово Божие: пастырь добрый полагает душу свою за овцы своя. Не смущайтесь: вся сия смута от лукавого, но Господь, сие попустивший, нам помощник. Христос с нами, кого убоимся? — Готов я пострадать за вас, и любовь ваша соплетет мне венец в будущем веке; с болезнями сопряжена победа, но молю вас, не теряйте упования: с любовиа наказует нас Господь для нашего искупления. Не от чужих раны, но от своих; с радостию переносите от них скорби, ибо Господь велел добро творити ненавидящим нас и за них молиться. Бог же мира да устроит все на пользу по своей благости".

Из Богоявленского монастыря святителя вызывали еще раз на собор для торжественного объявления приговора. Через два дня после низвержения Филиппа, 11 ноября, на митрополичий престол был возведен архимандрит Троице-Сергиева монастыря Кирилл. Честолюбивые надежды Пимена, если он, действительно, питал их, были обмануты. Спустя еще несколько дней св. Филиппа перевели в Никольский монастырь, где он сидел, как узник, в оковах. Кн. Курбский, рисуя мрачную обстановку его заточения, рассказывает о попытках Грозного погубить святого в первые же дни после суда: "Повелевает его по рукам и ногам и по чреслам тягчашими веригами сковати и воврещи в узкую и мрачную темницу, и оную твердыми заклепы и замки заключить, и к темнице сторожей приставил. Потом аки день или два спустя, советников своих посылает в темницу видети, аще уже умер, и глаголают нецыи, аки бы обрели митрополита от тех тяжких оков избавлена, на псалмопениях воздевшее руки стояща, а оковы все кроме (возле него) лежаща. Посланные же плачуще и припадающе к коленам его и кровоядцу оному (царю) поведаша. Он же рече: "чары, чары сотворил мой изменник"... и медведя лютого, заморивши гладом, повелел к митрополиту в темницу пустити и затворити (сие воистину слышах от самовидца) и наутрие сам прииде и повелел отомкнута темницу — и обретоша его цела, на молитве стояща: зверя же, в кротость овчу преложившись, во едином угле лежаща". Житие Филиппа ничего не сообщает об этих покушениях и чудесах. Таубе—Крузе пишут, что царь велел давать на содержание узника по 4 алтына в день.

В противоречие с Курбским, житие приурочивает к этим дням московского заточения трагический эпизод с присылкой святому отрубленной головы одного из Колычевых. Царь велел сказать страдальцу: "Се твой любимый сродник, не помогли ему чары". Филипп взял голову, поклонился ей до земли и, поцеловав, сказал: "Блажени яже избрал и приял еси Господи, память их в род и род". Житие ошибается только, называя ее головой брата Филиппова, Михаила Ивановича. Окольничий М. И. Колычев был казнен только в 1571 г.

Гонимый царем, преданный пастырями, святой страдалец мог находить утешение в любви народной. От ворот Никольского монастыря, места его заточения, не отходила толпа: старались взглянуть на келью узника, передавали друг другу его последние слова. Царь решил убрать своего все еще опасного врага подальше от Москвы. Местом ссылки был избран Отрочь монастырь в Твери. Переезд в Тверь постарались сделать для старца как можно более тягостным. По словам жития, "святой на пути многу пакость и унижение прият, на мсках (мулах) везения и нужнаго лишения". Много пришлось потерпеть страдальцу и от приставленного стеречь его "пристава неблагодарна ", имя которого история сохранила нам: его звали Степан Кобылин.

Здесь в Твери для святого потянулись дни тесного келейного заключения, согреваемые молитвой. Монах, настоятель обители, пастырь и печальник всей русской земли — во всяком сане и поприще он явил себя верным рабом Христовым, и скоро должен был раздаться призывающий голос: "Вниди в радость Господа твоего". Еще год безмолвия был дарован ему для последнего очищения. Все земное и страстное сгорало в непрестанной молитве. Тайну его молитвенного предстояния Богу пытается осветить его житие словами Св. Писания: "Кто ны разлучит от любве Божия, скорбь ли, или теснота, или гонение, или глад, или нагота, или беда, или мечь? Яко тебе ради умерщвляеми есмы весь день, вменихомся яко же овцы заколения. Буди имя Господне благословенно отныне и до века".

Между тем над Русью продолжала бушевать гроза. Освобожденный от всякой моральной сдержки со стороны Церкви, Иван решился на преступление, политически, может быть, давно для него соблазнительное: убийство двоюродного брата князя Владимира Андреевича Старицкого, с родом которого не раз в XVI столетии сплеталась судьба Колычевых. Князь погиб (был отравлен) с женой и со всем семейством, всего через два месяца после низложения Филиппа (6 января 1569). Новый митрополит безмолвствовал. В довершение бедствий опричнины и войны снова усилилась моровая язва. Народ разбегался из насиженных мест, разоренных опричниной. Села и города пустели. В это время гражданская война царя с народом приняла новые формы. Разгрому и резне предавались целые города. Мы слышим это о Торжке и Коломне. В декабре 1569 г. погрому подверглись все города между Москвой и Новгородом. Это было настоящее военное завоевание в жестокой военной обстановке XVI века, завоевание собственной земли, не помышлявшей ни о восстании, ни о сопротивлении. Повод был дан доносом на новгородских властей, которые будто бы собирались передаться польскому королю. Но чем провинились Клин, Тверь, Вышний Волочек и другие города на пути царской рати? Выше мы дали описание некоторых сцен этого похода, с точки зрения участвовавшего в нем опричника. Грабительские цели выступают здесь на первый план. Для царя, быть может, дороже была месть неведомым врагам.

Убийства начались уже в Клину. Таубе и Крузе пишут, что в этом городе Иван встретил большую партию — 470 семейств — псковичей, которых гнали по его приказанию в Москву для заселения опустошенных мором местностей. Все они были перебиты заодно с клинчанами. Громящая орда приблизилась к Твери. Иван не вошел в город, а остановился в одном из ближайших монастырей. Войско грабило город, по приказу царя начав с духовенства. Жгли то, чего не могли взять, мучили и убивали людей. Иностранцы особенно отмечают трагическую судьбу литовских пленников, которые были заперты в башнях крепости. Все они были перебиты или утоплены в проруби. В этом кровавом чаду царь вспомнил о тверском узнике и послал к нему в келью Малюту Скуратова: опричник должен был просить у святого благословения на новгородский поход! Естественно предположить, что Малюта имел другой тайный приказ или хорошо угадал царскую мысль. Иначе он, вероятно, не осмелился бы совершить того, что совершил, или не мог остаться безнаказанным.

Рассказывают, что мученик уже три дня предчувствовал свою кончину и предсказал о ней окружающим: "Приблизилось время моего подвига". В самый день смерти он причастился Св. Тайн.

23 декабря в его келью вошел царский посланец. Никто не был свидетелем того, что произошло между ними. Житие святого так описывает его кончину. Малюта обратился к нему со словами: "Владыко святый, подай благословение царю итти в Великий Новгород". Филипп, прозревая его тайную мысль, ответил: "Делай, как хочешь, друг, за чем пришел" и простер руки к Богу со словами последней молитвы: "Владыко Господи, Вседержитель, приими с миром дух мой и пошли ангела мирна, от пресвятой славы Твоей, наставляющего меня к Богу, да не будет мне возбранен восход от начальника тьмы; не посрами меня перед ангелами Твоими и сопричти к лику избранных Твоих, яко благословен еси во веки". Тут бросился к нему "каменносердный" мучитель и задушил подушкой ("подглавием"). Выйдя из кельи, он сказал настоятелю и приставникам, что их небрежением умер митрополит — от чрезвычайного угара в келье. На глазах Малюты вырыли могилу за алтарем церкви, где и похоронили мученика.

Житие св. Филиппа заканчивается Божиим отмщением его гонителям. Ранее других кара постигла архиепископа Пимена. О новгородской резне и погроме мы уже имели случай говорить. Пимену царь пощадил жизнь. Надругавшись над ним в его палатах, он сослал его в Веневский монастырь. Эта ссылка, всего лишь несколькими днями отделенная от мученической смерти святого, не стояла в видимой связи с нею. Но житие свидетельствует о позднем раскаянии царя. Иван убедился, "яко лукавством належаща на святого", и подверг клеветников опале. Соловецкий игумен Паисий был заточен на Валаамский остров, десять других соловецких монахов разосланы в разные монастыри, епископ Рязанский Филофей — извержен из сана. Жестокий пристав Филиппов Степан Кобылий пострижен в монахи и сослан в Спасо-Каменный монастырь (на Кубенском озере).

Из опричников старик Басманов, совлекший ризы с Филиппа в Успенском соборе, погиб еще раньше митрополита. Обвиненный в заговоре в пользу князя Владимира Андреевича, он, если верить Курбскому, был, по приказу царя, убит собственным сыном (1569 г.). Другие видные опричники сложили свои головы на плахе в 70-е годы, когда, после татарского сожжения Москвы, произошел перелом во внутренней политике Грозного (с 1572 года). Непосредственному убийце святого суждено было спастись от плахи. Он погиб в Ливонии
при осаде одной из крепостей в 1572 г.

Быть может, самая жестокая кара выпала на долю царя. Он видел крушение всех великих дел столь славно начавшегося царствования. Разбитый Стефаном Баторием, он должен был отказаться от Ливонии — самой дорогой своей политической мечты. Россия, разоренная и измученная опричниной, была бессильна продолжать войну. Внутри страны Грозный видел всеобщее обезлюдение и оскудение. Наконец, убийством кн. Владимира Андреевича и старшего сына Ивана он сам подготовил гибель династии. Терзаемый то бесплодным раскаянием, то припадками звериной жестокости и сладострастия, преждевременно одряхлевший, казалось, он вкусил ад при жизни.

Но был еще один виновный, и наказание его было тяжко. Весь русский народ был не только жертвой царя Ивана, но и соучастником его преступлений. Один из древних историков Смуты видел общую народную вину в "безумном молчании" перед царем. Но молчанием не ограничивалось потворство злу. Всеобщая деморализация была последствием опричного режима. На ложных доносах люди строили свое благополучие, обогащаясь имуществом казненных и опальных. Выгоды опричной службы были соблазнительны не только для проходимцев, но и для представителей старого дворянства, даже княжат (Вяземский). И монастыри старались приписываться к опричнине, ради материальных благ. Мы видели интриганов-епископов и монахов в деле св. Филиппа. То были преступления отдельных лиц. Но уже вся Русская Церковь и вся Русская земля несла ответственность за собор епископов, осудивший святителя. Вся земля и понесла кару — в годину Смуты.

В исторических событиях чрезвычайно редко причинная связь получает нравственное значение. Было бы близоруко смотреть на историю, как на судебный и притом непогрешимый процесс. Но иногда моральная оценка событий совпадает — или приближается — к прагматической. Тогда погружение в историю дает нравственное очищение, подобное действию трагедии.

Связь между опричниной и Смутой несомненна. Смута была народной революцией, ответившей на революцию Грозного. И хозяйственная и моральная расшатанность народа при смерти Грозного были таковы, что проницательные иностранцы (Флетчер) прямо предсказывали грядущие потрясения. Такова внешняя прагматика событий.

Для религиозного сознания ясно было и другое. В теократической монархии, какой была или стремилась быть древняя Русь, грех царя падал на весь народ и требовал всенародного искупления.

Но теократический характер московского царства ставит перед нами один важный вопрос. Православный царь, убивающий святителя, стоит ли с ним на одной общей почве? Другими словами: было ли убиение митрополита личным грехом Грозного или вытекало из его идеи власти, несовместимой с идеей Филиппа? Мы должны выяснить, какой принципиальный, религиозно-общественный конфликт стоял за столкновением исторических лиц. Если бы св. Филипп пал жертвою безумца, ослепленного страстью, подвиг мученика, конечно, не утратил бы своего высокого нравственного значения. Но он становится вдвойне драгоценным для нас, если в нем мы расслышим предостерегающий голос Церкви, направленный против извращения теократической идеи православного царства.

4. ПРАВОСЛАВНОЕ ЦАРСТВО
Конфликт между Церковью и государством в лице царя и митрополита, мы видели, назревал в Москве задолго до Грозного. Вместе с ростом самодержавия великих князей умалялась святительская власть митрополитов всея Руси. Царь Иван Васильевич сумел лишь сообщить трагическую остроту не им впервые созданному противоречию. Царь пролил кровь святителя и этим поколебал самые основы теократического царства.

Царь Иван был не только "мужем кровей", но и ученым книжником, блестящим писателем, умевшим постоять за себя и пером. Потребность в самооправдании была в нем, может быть, сильнее и порывов к раскаянию. Рано, с детских лет, он начал задумываться над божественным характером своей власти. Первый из князей московских, еще в отроческие годы, возложил он на себя царский венец и принял сознательно наследство порфирородных. Когда впоследствии письмо Курбского уязвило его, он взялся за перо и в страстной полемической отповеди дал целую теорию своей богоустановленной власти. Конечно, Грозный не первый в Москве рассуждал о природе самодержавия. Но никто в такой полноте и в такой заостренности не выразил его идеи. Политическая философия Грозного не свободна от противоречий. Голос страсти слишком часто заглушает голос разума. Но ударные, смелые парадоксы его драгоценны: они вскрывают тенденции целой эпохи.

Не будем останавливаться на том, что роднит Грозного со всеми людьми его времени: на идее божественного происхождения царской власти. "Народился есми Божиим изволением на царство". Это божественное происхождение совпадает с историческим преемственным правом. Вразрез с историей, Грозный видит начало "самодержавства " на Руси при Владимире Святом, а отдаленные корни его не только в империи Константина, но и Августа. Свою власть Грозный отказывается отличать от власти Божией. Известный апостольский текст о подчинении властям у него получает такую интерпретацию: "Противляйся власти Богу противится; и аще кто Богу противится, сии отступник именуется, еже убо горячайшее согрешение". Вот почему Курбский, изменив ему, "не на человеки возъярился, но на Бога восстал".

Власть эта, по самой природе своей, не терпит ограничений. "Како и самодержец наречется, аще не сам строит?" В иных царствах, "у безбожных человеков", иное дело: там подданные, рабы повелевают государем: "А российское самодержавство изначала сами владеют всеми царствами, а не бояре и вельможи". В полемике с Курбским Грозный естественно заострил антибоярское, антиаристократическое острие самодержавия. По его исторической теории, гибель греческого царства произошла от засилия вельмож — "епархов и синклитов". Для нас интереснее другое: самодержавная идея Грозного вторым острием направлена против священства: точнее, против вмешательства священства в дела царства. Этот своеобразный антиклерикализм царя питается горькими воспоминаниями юности. Он не может забыть, как Сильвестр с боярской радой пытался умалить его власть: "с попом положисте совет, дабы аз словом был государь, а вы бы с попом владели". Об этих временах он говорит с раздражением. Или в том "светлость благочестивая", чтобы "обладатися царству от попа невежи"? Смехотворно — "смеху быти" — "попу повиноватися". И опять у Грозного готова историческая теория: всякое царство разоряется, "еже от попов владомое". Это они, эти попы, "во грецех царствие погубили и туркам повинуются". Теперь уже гибель Византии ставится в вину не епархам, а попам, ограничивавшим власть императора. Так классическая православная теократия Востока, образец теократии русской, не находит оправдания в глазах царя. Он и в Библии, закрывая глаза на основную идею ветхозаветной теократии, ищет подтверждения своей антиклерикальной идеи. Когда Бог выводил Израиль из Египта, Он не священника поставил владеть людьми "или многих рядников", "но единого Моисея, яко царя". Священство при Моисее было представлено Аароном. Моисею было запрещено священствовать, Аарону же "творити людское строение". Когда же Аарон пытался взять в свои руки это мирское строение, "тогда и от Бога люди отведе". То же было и во дни Илия, первосвященника, который "взя на ся священство и царство". Он сам и сыновья его погибли злою смертью, и весь Израиль побежден был до дней Давида царя. "Видишь ли, яко священство... не прилично царским владети?"

Читая у Грозного о разделении священства и людского строения между Моисеем и Аароном, можно подумать, что он был сторонником дуалистического разделения властей: священству духовное, царству мирское. Тем самым подрывались бы самые основы теократии. Но эта мысль как нельзя более чужда Грозному. Он сознает себя от Бога поставленным стражем веры и благочестия. "Тщуся со усердием люди на истину и на свет наставити, да познают единого истиннаго Бога, в Троице славимаго, и от Бога даннаго им государя". Как власть царя догматизируется, поднимаясь до высоты таинственной жизни Божества, так сам царь является здесь апостолом догматов. В этом учительном самосознании Грозный защищал православие в прениях о вере с инославными, с Поссевином и Рокитой, слал гневные послания об упадке строгой жизни в Кириллов монастырь и писал арх. Гурию Казанскому о "данной тебе от Бога и от нас пастве". Пародия монашеской жизни в опричнине могла находиться в связи и с этим церковным сознанием царя. Он притязал на всю полноту власти в государстве и Церкви, кроме чисто сакральной, отказывая в то же время Церкви в праве участия в делах государственных. В этом первая особенность его идеи православного царства.

Отрицая за Церковью власть в царстве, признает ли он за нею право морального и религиозного суда над царем? Царь, как сын Церкви, должен ли слушать ее голос? Грозный молчит об этом, но все заставляет думать, что он не хотел иметь посредников между собой и Богом. "Божий суд восхищаешь, и прежь Божия суда своим злолукавым самохотным изложением... осуждаешь", пишет он Курбскому, но за ним метит и в Сильвестра: "яко же с своими начальники попом и Алексеем (Адашевым) изложили есте"... Грозный умышленно обходит вопрос об учительной власти церкви над собой, ограничиваясь гордым заявлением: "Кто убо постави судию и властителя над нами?" С этим вопросом или утверждением прекрасно согласуется его требование, обращенное к св. Филиппу в Успенском соборе: "Молчи, а нас благослови по нашему изволению"... "Доселе русские владетели неистязуемы были ни от кого же". Единственное ограничение всевластия царя — в православии, понимаемом в узком смысле правоверия. Только отпадение царя от веры освобождает подданных от повиновения: "Вся Божественная Писания исповедуют, яко не повелевают чадом отцем противитися и рабом господем, кроме веры".

Грозный не закрывает глаза на возможность падений и грехов для царя. Но они его не пугают. Он дерзновенно указывает Курбскому на примере святых: "Много бо в них обрящешь падших и восстающих ". Это сравнение настолько пришлось ему по вкусу, что он развивает его и в других подробностях: "И яко они тогда от бесов пострадаша, таковая и аз от вас пострадах". Словом, Грозный, равняясь со святыми в своем теократическом сознании, не признает над собой никакого суда на земле. В этом вторая личная черта его теократических воззрений.

Третья — в самом содержании, в самых приемах и задачах царского служения. Грозному не чуждо нравственное понимание своего служения: "Людей на истину наставить... от междоусобных браней и строптивого жития да престанут, которыми царство растлевается". "Царем подобает обозрительным (рассудительным) быти: овогда кротчайшим, овогда же ярым; ко благим убо милость и кротость, к злым же ярость и мучение". Но характерно, что слово "правда" не приходит ему на ум в определении царского служения. Он имеет в виду не столько нравственную, сколько воспитательно-полицейскую цель: покровительства добрым и обуздания злых. И отрицательная задача — воспитание страхом — всецело заслоняет положительную. Грозный — пессимист в оценке человеческой природы. Признание естественной свободы ("самовольства") человека, в чем он уличает Курбского, для него равносильно возвращению к обрезанию. Все подданные для него, без исключения, рабы. Слово "раб" не сходит у него с языка, говорит ли он о боярах, о "раде" или о попе Сильвестре. Патриархальное отношение царя к народу, как к детям, "сиротам государевым", уступает место суровому праву рабовладельца над холопами.

Грозный искусно и остроумно доказывает необходимость карающей, принудительной власти государства, ее отличие от власти духовной, необходимость для правителя считаться с суровыми требованиями жизни — с тем, что он называет: "по настоящему времени жити". Но эта практическая государственная мудрость чрезвычайно односторонняя. "Царское правление (требует) страха и запрещения, и обуздания, и конечного запрещения, по безумию злобных человек лукавых". Такие уроки он вычитывает и в Св. Писании, и в истории. "Апостол повелевает страхом спасати. Тако же и во благочестивых царей временах много обрящется злейшее мучение". И образцы этого "злейшего мучения" он выискивает с бесовской зоркостью в преступлениях святых государей. "Воспомни же и в царях великого Константина: како, царства ради, сына своего, рожденного от себя, убил есть? Князь Феодор Ростиславич, прародитель наш, в Смоленске на пасху колико крови пролиял есть? И во святых причитаются". Даже царь Давид импонирует ему тем, что "на немощной чади силу свою и гнев показа".

До известных пределов эта грозность царской власти оправдывается, если не служением добру, то одолением зла. Но часто преступается и эта тонкая черта (как в примере Константина), и сила становится на место правды, власть приобретает самодовлеющий, языческий характер. "Добрые" превращаются в царских "доброхотов". "Доброхотных своих жалуем великим всяким жалованием, а иже обрящутся в супротивных, то по своей вине и казнь приемлют". Безнаказанно не проходит и слово "раб", беспрестанно срывающееся с языка. Оно звучит уже не библейски-патриархально, а вотчинносамовластно, заменяясь привычным бытовым образом "холопа". Тут уже нравственное отношение оканчивается, уступая место жестокому юридическому факту. "А жаловати есмя своих холопов вольны, а и казнити вольны же есмя". Нельзя и спрашивать о мотивах господского каприза. Христианская теократическая идея срывается и тонет (как и государственная реформа Грозного) в мелком самодурном обиходе удельного, "опричного" двора.

И, наконец, последнее, с этим связанное: нечувствительная секуляризация в самом обосновании идеи. Идеалом власти Грозного является язычник — Август, при котором Империя еще не знала разделения. Он заслоняет в его глазах и православных византийских царей, от него, чрез легендарного Пруса, выводит он и свой род Рюриковичей. На современном ему "безбожном" Западе и магометанском Востоке Грозный ищет уроков тирании и без труда находит их в век Ренессанса и зачинающегося абсолютизма: "А в иных землях сам узришь, елико содевается злым злая: там не по-здешнему!.. В иных землях изрядец (изменников) не любят: казнят их, да тем утверждаются".

Напрасно исследователь политических идей Грозного (М. А. Дьяконов) находил, что его мнения "слагались по готовым образцам, и ему не пришлось прибавить ничего нового к готовым теориям". Верно то, что эти идеи коренятся в традиционной русско-византийской православной почве. Но Грозный доводит их до абсурда, чеканя их в неправославную и нехристианскую форму. Этому извращению русской теократической идеи противостоял идеал власти св. Филиппа, который воплощал лучшие традиции Русской Церкви. <...>