История разработки варяго-русского вопроса в трудах ученых дореволюционного периода

В 1931 г. норманист В.А. Мошин справедливо подчеркнул: «Но, конечно, главным условием на право исследования вопроса о начале русского государства должно быть знакомство со всем тем, что уже сделано в этой области» (1). Особенная актуальность этой очень простой истины видна при обращении к истокам норманской теории, на протяжении нескольких столетий ошибочно трактуемым (в том числе и в плане их мотиваций) в отечественной и зарубежной науке, что отрицательно сказывается на разрешении самой проблемы этноса варягов (варяжской руси). В силу своей исторической и политической значимости (причем не только для России) данный вопрос давно привлек внимание исследователей и прежде всего шведских историков XVII века. Обслуживая великодержавные замыслы своих правителей, стремившихся отбросить Россию от Балтийского и северных морей и с этой целью разработавших в 1580 г. «Великую восточную программу» (2), они обратились к варягам, некогда господствовавшим на Балтике и основавшим на Руси династию Рюриковичей, доказывая их якобы шведское происхождение.

В 1614–1615 г. швед П. Петрей в «Истории о великом княжестве Московском» (через пять лет с дополнениями и исправлениями переизданной на немецком языке) не только впервые вообще сказал, «что варяги вышли из Швеции», но и пытался ее обосновывать. При этом он констатировал, что «многие» полагают, будто «варяги были родом из Энгерна (Engern), в Саксонии, или из Вагерланда (Wagerland), в Голштинии» (в самом начале его сочинения изложена еще и версия выхода варяжских князей из Пруссии). Тезис о шведском происхождении варягов активно внедряли затем в западноевропейскую науку соотечественники Петрея — Р. Штраух (диссертация «Московская история», защищена в 1639 г. в Дерптском университете), Ю. Видекинди («История десятилетней шведской войны в России», опубликована в 1671 г. на шведском языке в Стокгольме, в 1672 г. в несколько сокращенном варианте на латинском в Германии), Э. Рунштейн (защитил в 1675 г. диссертацию в Лундском университете), О. Верелий («Hervarar Saga». Upsala, 1672), О. Рудбек («Atlantica sive Manheim». T. II. Upsalae, 1689; T. III. Upsalae, 1698) и др. Именно шведские историки XVII столетия (а приведены фамилии лишь некоторых из них) заложили основы норманской теории, во многом уже сформировали ее источниковую базу, очертили ее центральные темы, коими они остаются по сей день, и выдвинули доказательства, обычно приписываемые норманистам XVIII–XIX веков.

Так, именно они отождествили летописных варягов с византийскими «варангами» и «верингами» исландских саг, слово «варяг» выводили из древнескандинавского языка, скандинавскими объявили имена русских князей (способ, посредством которого утверждалось последнее, был предельно прост, но он оказался необыкновенно живучим в науке: нет особой разницы, говорил Петрей, между именами первых русских князей и именами шведскими, т.к. «русские не могут правильно произносить иностранные слова, особенно когда произносят собственные имена». Поэтому Рюрик «мог называться у шведов» Эрик, Фридерик, Готфрид, Зигфрид, Родриг, Синеус – Сигге, Свен, Симон, Самсон, Трувор – Туре, Тротте, Тифве). Они же обратили внимание на название финнами Швеции Ruotsi и проводили связь между названиями «Русь» и Рослаген (наименование части береговой полосы шведской области Упланда напротив Финского залива). Так, Ю. Буре (ум. 1652 г.) выводил финское слово ruotsolainen – «швед» – от древних названий Рослагена Rohden и Rodhzlagen, а И.Л. Локцений (ум. 1677 г.) переименовал гребцов и корабельщиков Рослагена в роксолан, т.е. в русских (3). Мысль о трансформации «Рослагена» в «Руотси», а затем «Русь» донесут до широкого круга читателей в 70-х гг. XVIII и начале XIX в. швед Ю. Тунманн и немец А.Л. Шлецер, в связи с чем в историографии сложится традиция именно с ними связывать это одно из главных положений норманизма (4). Тот же Буре считал, что само название Рослаген произошло от ro – «грести» и rodher – «гребец». А.А. Куник лишь с 1844 г. будет утверждать, что к слову rodsen («гребцы»), которым называли жителей прибрежной части Рослагена, посредством финского ruotsi якобы восходит название «Русь» (5).

Настоящий разговор важен еще по тому, что первый историографический обзор (с определенными оговорками, конечно) по варяго-русскому вопросу также относится к XVII в. и принадлежит перу шведского историка О. Рудбека, который в 1698 г. в труде «Атлантика» привел, отстаивая идею норманство варягов, мнения немца С. Герберштейна, уроженца Померании П. Одерборна и итальянца А. Гваньини (сочинения которых вышли соответственно в 1549, 1585, 1600 гг.), указывающих в качестве их местожительства Южную Балтику (6). С перенесением центра изучения варяжского вопроса из Западной Европы в Россию главные исследования по этой теме создаются теперь в ее пределах, в связи с чем основные историографические обзоры также выходят из-под пера российских ученых. Разумеется, на протяжении длительного времени они таковыми в полной мере не были и представляли собой небольшие справки и очень краткие характеристики, к сожалению, обойденные вниманием в науке. А этот факт требует обращения к ним, ибо они содержат очень важные мысли, без усвоения которых невозможно достичь позитивных результатов в разработке варяго-русского вопроса.

В 1732 г. Г.Ф. Миллер в пояснении к издаваемым им в «Sammlung russischer Geschichte» извлечений из списка Радзивиловской летописи, содержащей Повесть временных лет (ПВЛ), не принял точку зрения, не назвав ее сторонников, что имя «варяг» происходит от древнеготского Warg (волк) (7). В статье «De Varagis» («О варягах»), опубликованной в 1735 г. в «Комментариях Петербургской Академии наук», с которой до сих пор ошибочно связывают само начало норманизма, Г.З. Байер отверг сообщения П. Одерборна и прусского историка М. Претория (конец 1680-х гг.) о выходе варягов из Пруссии (но только, настаивал Преторий, не из Дании или Швеции), объявил несостоятельными заключения С. Герберштейна («имел он сходство имяни, дело весьма легкое, токмо бы оное крепкими доводами утверждено было») и его единоплеменников Б. Латома и Ф. Хемница (XVII в.) о славянской Вагрии на Южной Балтике как родине варягов. Не приведя имена предшественников, Байер апеллирует к ним: «Сказывают же, что варяги у руских писателей были из Скандинавии и Дании…». Рассмотрел он и этимологические опыты шведов О. Верелия и О. Рудбека, полагавших, что слово «варяг» на скандинавском языке означает «разбойник», немца Г.В. Лейбница, в начале XVIII в. согласившегося с ними, шведа А. Моллера, в труде «De Varegia» (1731 г.) объяснявшего его из языка эстов и финнов («вор», «грабитель») (8).

В.Н. Татищев, ведя в «Истории Российской с самых древнейших времен» речь о выходе варягов из Финляндии, отрицал иные мнения на сей счет: С. Герберштейна, поляка М. Стрыйковского (1582 г.) и француза К. Дюре (1613 г.) о Вагрии, русских летописей о Пруссии, шведских авторов о Швеции. Историк, очень высоко ставя труды Байера, которые ему, как признает сам ученый, «многое неизвестное открыли», в тоже время отметил его тенденциозность: что «он же со избытком ко умножению пруских, а уничижению руских древних владеней пристрастным себя показал…», и что «пристрастное доброхотство Беерово к отечеству…» привело его к «неправым» натяжкам. Другую причину ошибок Байера Татищев видел в том, что «ему руского языка, следственно руской истории, недоставало», т.к. он не читал летописи, «а что ему переводили, то неполно и неправо…», поэтому, «хотя в древностях иностранных весьма был сведом, но в руских много погрешал…» (недоставало ему, как при этом было еще подчеркнуто, и «географии разных времен»). Татищев же сказал, что заключение Байера о скандинавской природе имен «Святослава, Владимира и пр. неправо» (9).

В 1749 г. Г.Ф. Миллер в диссертации-речи «О происхождении имени и народа российского», подготовленной к прочтению на торжественном заседании Академии наук, отверг производство термина «варяги» от скандинавского варг-волк, «от чухонскаго и естляндскаго» вараг-вор, от южнобалтийских вагров, вывод «о происхождении россиян от роксолан». Принимая произвольную интерпретацию Байером летописных имен как скандинавские, вместе с тем указал, что он, видя в Кие «готфского царя Книву», утверждается «токмо на малом имян сходстве, которое в таком деле за доказательство принять не прилично», и «рассуждает, взирая на одно сходство имян (Полоцка и половцы. – В.Ф.), что половцы бывший в России народ, которой в XII веке после рождества Христова жил в степях между Доном и Днепром, в сих странах имел свое жилище». По поводу суждения шведа О. Рудбека о Ладоге Миллер заметил, что он «погрешил… полагавши Алдейгиабург у реки Волхова близ Ладожскаго озера, а для утверждения того назвал он сие озеро Алдеск (10), будто между именами Алдейгиабург и Алдеск имеется какое сходство. Байер последуя может быть сему Рудбекову мнению, почел без основания стаpyю Ладогу… за Алдейгабург…» (11).

При обсуждении в 1749–1750 гг. речи Миллера М.В. Ломоносов, указав на тенденциозность отбора им источников (только иностранные, причем они произвольно объявляются либо достоверными, либо недостоверными), на абсолютизацию исландских саг («нелепых сказок»), на незнание русского языка и русских памятников, на то, что оппонент «толкует имен сходства в согласие своему мнению…» (так, «весьма смешна перемена города Изборска на Иссабург…»), сказал, что его доводы «у Бейера занятые». В 1761 г. он выразился более конкретно: Миллер в «диссертацию все выкрал из Бейера; и ту ложь, что за много лет напечатана в «Комментариях», хотел возобновить в ученом свете». В ходе дискуссии историк констатировал, что Миллер стремится «покрыть истину мраком», что многое в «дурной» и «вздорной» диссертации, служа «только к славе скандинавцев или шведов… к изъяснению нашей истории почти ничего не служит…», в связи с чем надо «опустить историю скандинавов в России…». Как окончательно подытоживал он 21 июня 1750 г., Миллер демонстрирует «презрение российских писателей, как преподобного Нестора, и предпочитание им своих неосновательных догадок и готических басней», и что «оной диссертации никоим образом в свет выпустить не надлежит», ибо она может составить «бесславие» Академии.

В 1764 г. Ломоносов добавил, что автор избрал тему «весьма для него трудную», и академики в диссертации «тотчас усмотрели немало неисправностей и сверх того несколько насмешливых выражений в рассуждении российского народа» (на более чем серьезные ошибки Миллера одновременно с Ломоносовым указали И.Э. Фишер и Ф.Г. Штрубе де Пирмонт, в отзывах возражавшие на каждую страницу его доклада (12). И немец Штрубе де Пирмонт в полном согласии с русским Ломоносовым заключил, что Академия справедливую причину имеет сомневаться, «пристойно ли чести ея помянутую диссертацию публично читать и напечатавши в народ издать», при этом также акцентируя внимание на абсолютизацию Миллером саг (13). Не увидел в ней никакого «предосуждения России» лишь В.К. Тредиаковский, что объясняется, как подмечено в литературе, его «недружбой» с Ломоносовым (14)). Говоря о «превеликих и смешных погрешностях» Байера, Ломоносов сказал, что он, «последуя своей фантазии… имена великих князей российских перевертывал весьма смешным и непозволенным образом для того, чтобы из них сделать имена скандинавские; так что из Владимира вышел у него Валдамар, Валтмар и Валмар, из Ольги Аллогия, из Всеволода Визавалдур и проч.». Возражая Ломоносову, Миллер отмечал «божественный талант и редчайшую ученость» Байера, за которые его любили «первые лица в церкви и в государстве» (15).

В 1758 г. В.К. Тредиаковский в «Трех рассуждениях о трех главнейших древностях российских» наряду с мнениями С. Герберштейна, югослава М. Орбини (1601 г.), М. Претория, Б. Латома и Ф. Хемница, придерживающихся южнобалтийской версии происхождения варягов, привел заключения француза Ф. Брие, связавшего в 1649 г. Рюрика с Данией, Г.З. Байера, шведов О. Рудбека и Г. Валлина (1743 г.), выводивших его из Скандинавии. И на этот раз Тредиаковский подчеркнул, что академики нашли диссертацию Миллера исполненной «неправости в разуме, так и ни к чему годности в слоге» (16). В 1761 Миллер в «Кратком известии о начале Новагорода и о происхождении российского народа, о новгородских князьях и знатнейших онаго города случаях» заметил в адрес шведа О.Далина, автора многотомной «Истории шведского государства» (40-е гг. XVIII в., вскоре была переиздана в Германии), что он был неправ, «когда немалую часть российской истории внес в шведскую свою историю» (во время дискуссии 1749–1750 гг. ученый высоко отзывался об этом труде) (17). На нелепые «погрешности» Байера было указано в 1767 г.: он принял в какой-то летописи слово «ковгородци» «за наименование народа, начал искать онаго в истории. По многим догадкам попал он на Кабарду, а того не рассудил, что писец ошибся, и что надлежит читать новгородци» (18). В 1767 г. Ф. Эмин, в «Российской истории» во многом споря с Ломоносовым, констатировал, что он «лучше и основательнее описал нашу древность, нежели многие чужестранные историки...», и что построения норманистов «не имеют никаких доказательств», ибо никто из древних авторов не причислял варягов к шведам (19).

В 1773 г. в работе «О народах издревле в России обитавших» Миллер, говоря о Далине, резюмировал, что его выводы основываются «на одних только вымыслах…». Тогда же он озвучил суждение «некоторых ученых шведов», считавших, что имя «варяг» произошло «от воровства и грабительства мореходов», от того, что «их называли варгурами», т.е. «волками». По поводу способа шведа О. Рудбека, с помощью которого предельно легко «открывается» скандинавское в русской истории, исследователь заметил, что тот «умел тотчас сделать» из Ладоги Алдогу, после чего и Аллдейгаборг. Выразил Миллер основательные сомнения и в отношении «произвождения варяг от варингар, древнего шведского слова, которым означали военных людей, собственно особу княжескую охранявшую» (напомнив, что от этого, как полагали Г.З. Байер и швед Ю. Ире, произошли варанги при византийских императорах). И если в ходе полемики он оспаривал мнение Ломоносова, что родина варягов – Южная Балтика и что варягами «назывались народы, живущие по берегам Варяжского моря», то сейчас уже сам выводил русь оттуда и убеждал, что под варягами следует разуметь мореплавателей, воинов, которые «могли состоять из всех северных народов и из каждого состояния людей» (в диссертации и в ходе ее обсуждения он настаивал, что первые варяги «отчасти были датчане, отчасти норвежцы и редко из шведов»). И вместе с тем по примеру Ломоносова подчеркивал, что «россы были и прежде Рурика» и что имя россов не было в середине IX в. «известно в Швеции» (хотя в диссертации он признавал, что в Скандинавии не находим «никаких» имени «русь» «следов», но дискутируя в 1749 г. с Н.И. Поповым, утверждал, что тот «обманывается», отрицая существование в Скандинавии народа русь).

Примечательно, что Миллер, приняв к 1773 г. ряд принципиальных положений Ломоносова, не преминул сказать в адрес покойного оппонента, что в истории «не оказал он себя искусным и верным повествователем» (а его доказательства существования Неманской Руси назвал «ничтожными»). Этим словам, а также тем, что были произнесены им во время дискуссии, что диссертация отвергнута «вследствие несправедливых нареканий» со стороны Ломоносова (и его союзников) и что он «хочет, чтобы писали только о том, что имеет отношение к славе», была уготовлена с помощью А.Л. Шлецера практически всеобщая поддержка в науке. Хотя, ведя речь об издании диссертации в Геттингене «вторым тиснением» и без его участия, Миллер с сожалением заметил: «много сделал бы еще в оном перемены». Байер, по его уверению, «привел любителей российской истории на истинной путь к почитанию варяг за народ от готфов происходящий, объясняя древним северным языком варяжские имена в летописех российских упоминаемые». И вслед за ним категорично отверг южнобалтийскую версию происхождения варягов: Герберштейн «обманулся в сходстве имен вагриев с варягами, и почел сих жителей оной земли. Столь же бесполезно старались и мекленбургские писатели о положении происшествия Рурикова от князей оботритских».

В отношении суждения о финском происхождении варягов, выдвинутого В.Н. Татищевым, Миллер высказался следующим образом: и как он, трудясь над историей тридцать лет, столь много работая с летописями, основательно зная немецкий язык, читая в переводе античных авторов, «и наконец в силе разума неоскудевший, мог прилепиться к мнению для сограждан его столь оскорбительному» (20). На рубеже 1780–1790-х гг. И.Н. Болтин, отстаивая финскую теорию происхождения варягов, говорил в критических примечаниях на «Историю» М.М. Щербатова: «Некоторые невежи мнят быти Рурика из Вандалии, другие из Прусии, а иные из Италии, и от поколения цесарей римских род его выводят… но все оныя сказания суть басни достойныя ума тогдашних времен, и невместность их Татищев… дельными доводами доказал». Охарактеризовав мысль Щербатова, считавшего варяжских князей немцами («из немец» их выводили поздние летописи) и утверждавшего, что их имена немецкие, «уродливой догадкой», по поводу же отнесения Г.З. Байером летописных имен к шведским, норвежским и датским сказал, что «доводы его на сие так ясны, что никакого сумнения иметь не дозволяют» (21).

В 1802 г. А.Л. Шлецер в мемуарах и знаменитом «Несторе», оказавших огромное воздействие на отечественную и зарубежную науку, чрезвычайно грубо отозвался о русских исследователях, обращавшихся к варяжской теме («монахи, писаря…»), и заключил, что среди них «нет ни одного ученого историка», по причине чего, а также из-за патриотических чувств, они и отвергают норманство варягов. Так, полагая, что история России начинается лишь от пришествия Рурика, в рассуждениях Татищева о прошлом Восточной Европы до IX в. увидел «бестолковую смесь сарматов, скифов, амазонок, вандалов и т.д. …», «татищевские бредни». Но прежде всего Шлецер отказал в праве считаться историком Ломоносову, охарактеризовав его «совершенным невеждой во всем, что называется историческою наукою…», человеком, «даже по имени» не знавшим исторической критики и «вовсе» не имевшим понятия об «ученом историке», в целом нарисовав негативный портрет Ломоносова (и в его неприятии дойдя до слов, что он и в других науках «остался посредственностью…»). Стремясь окончательно вывести Ломоносова за рамки исторической науки, Шлецер навесил на него (как и на всех его соотечественников, отвергавших норманизм) ярлык национал-патриота, ибо диссертация Миллера «была истреблена по наущению Ломоносова, потому что в то время было озлобление против Швеции», что «русский Ломоносов был отъявленный ненавистник, даже преследователь всех нерусских», что именно он «донес Двору» об оскорбляющей «чести государства» сочинении Миллера.

Весьма низко Шлецер оценил и достижения Байера и Миллера в разработке варяжского вопроса. Так, именуя Байера «величайшим литератором и историком своего века», первым точно объяснившим, кто такие варяги, и отыскивавшим русскую историю в византийских памятниках, превознося его как «критика первого разряда», Шлецер вслед за Татищевым указал на незнание им русского языка, по причине чего он русскую историю трактовал только по византийским и скандинавским источникам. И Байер, подводил черту Шлецер, всегда зависевший «от неискусных переводчиков» летописи, наделал «важные» и «бесчисленные ошибки», в связи с чем у него «нечему учиться российской истории». Отметив неподготовленность Миллера к занятию историей России (ему «не доставало знания классических литератур и искусной критики»), во многих положениях его диссертации увидел «глупости» и «глупые выдумки». Он также констатировал, что Миллер при издании ПВЛ на немецком языке в 1732 г. допустил «небольшую ошибку», которую тридцать лет повторяли иностранцы, назвав ее автора не монахом Нестором, а игуменом Феодосием, и что через двадцать лет он объявил «дурным весь перевод», тем самым «лишив» его значения. В 1809 г. ученый в пятом томе «Нестора» резко отреагировал на появление исследования дерптского историка Г. Эверса «О происхождении Русского государства» (1808 г.), где утверждалось, что русь – это хазары и что государственность у славян была до призвания варягов: «Выдумщик хазар, в высшей мере самонадеянный» (более чем критически относясь к творчеству своих коллег, Шлецер беспрестанно говорит об исключительности своей деятельности на ниве русской истории).

К «смешным глупостям» писавших о России иностранцев Шлецер отнес «роман» О.Далина, но особо выделил труд другого шведа – Ю. Тунманна («Untersuchungen über die Geschichte der östlichen europaischen Völker». Theil 1. Leipzig, 1774) и повторил его мысль, что скандинавы «основали русскую державу; в етом никто не сомневается» (в науке до сих пор продолжают приписывать окончательную формулировку этого ключевого постулата норманской теории Шлецеру (22)). Упомянул он, не вдаваясь в детали, имена шведских историков О. Верелия, О. Рудбека, А. Скарина («Dissertatio historica de originibus priscae gentis varegorum». Aboae, 1734), до Байера решавших варяжский вопрос в пользу норманнов. Стоит привести и его замечание, произнесенное по поводу работы Г.С. Трейера «Введение в Московскую историю» (1720 г.), излагавшей ее лишь на основе записок иностранцев: «Слепца водили слепцы» (а оно перекликается со словами Ломоносова об абсолютизации Миллером показаний зарубежных источников). Отмечая, что ПВЛ превосходна «в сравнении с беспрестанной глупостью» саг, назвал последние «безумными сказками», «бреднями исландских старух», которые необходимо выбросить из русской истории, сожалел о том, что Байер «слишком много верил» им, и полагал, что «все презрение падает только на тех, кто им верит» (23).

В 1814 г. Г. Эверс, считая, что проблему варягов затмевает «ложный свет» произвольной этимологии, привел в «Предварительных критических исследованиях для российской истории», помимо мнений Герберштейна и Претория, суждения шведов Э.Ю. Биорнера (1743 г.) и Ю. Ире (1769 г.) о выходе варягов из пределов их отчизны, а также констатировал, не приведя ни одного имени, что варягов принимали за «галлов, евагоров» Иордановых «в особенности». Именно Байер, полагал ученый, обратил внимание на финские наименования Швеции «Руотси» и шведов «руотсалаинами» и использовал их в системе своих доказательств, что затем было подхвачено Ю. Тунманном. Хотя Эверс и назвал Ломоносова «дурным критиком», но взвесив доводы сторонников норманской теории, он — ученик Шлецера — отметил, как и когда-то Ломоносов, отсутствие у скандинавов преданий о Рюрике и охарактеризовал этот факт как «убедительное молчание», говоря при этом, что «всего менее может устоять при таком молчании гипотеза, которая основана на недоразумениях и ложных заключениях…». Рассматривая Бертинские анналы, именующие представителей народа «рос», возглавляемого хаканом, «свеонами», под которыми понимали, начиная с Байера, шведов, Эверс сказал, что слово «каган» совершенно не известно в Швеции и что странным кажется тот факт, что мнимые шведы назвались не собственным именем, а тем, под которым их знали финны, «как будто они нашли это имя известным у всех народов от Балтийского до Черного моря».

Указав на позднее появление названия Рослаген, Эверс заключил: «и потому ничего не может доставить для объяснения русского имени в 9 столетии». Отклонил он и другой аргумент своего учителя, придававшего исключительное значение выводу поздними летописями Рюрика «из немец», видя в том неоспоримое свидетельство германского происхождения варягов. Согласившись, что сейчас во всех славянских языках «немцем называют германца», ученый пояснил: «Но прежде это слово имело общее значение по отношению ко всем народам, которые говорили на непонятном для словен языке». Вместе с тем Эверс подчеркнул, говоря об одной из самых серьезнейших ошибок Шлецера, дорого обошедшейся науке: «Восстановление истинного Нестора… остается по крайней мере сомнительным...». И вслед за ним, отмечавшим отсутствие в русском языке влияния скандинавского, констатировал, что «германских слов очень мало в русском языке» (24). В 1816 г. немецкий ученый Г.Ф. Голлман, труд которого «Рустрингия, первоначальное отечество первого российского великого князя Рюрика и братьев его» был издан в Бремене, сказал про Шлецера, что «самый великий ученый и беспристрастный изыскатель легко принимает гипотезу, имеющую вид истины, за историческую истину, если для своего предположения нарочно приискивает и подбирает доказательства, не выводя впрочем и не представляя никакого другого объяснения для доказываемого мнения». А в разговоре о его «натяжках» подчеркнул, что слово Ruotsi, которым финны именуют Швецию, «столь не сходно со словом руссы, что на нем никак нельзя основаться», и что в ПВЛ нигде не сказано о выходе руссов именно из Скандинавии». Но при этом он согласился с ним, что черноморская русь не принадлежит русской истории (25).

Н.М. Карамзин в 1816 г. в «Истории государства Российского» вел речь о «нелепостях ученого Далина», об ошибках Байера, Миллера и Шлецера в русской истории. Так, Байер «излишно уважал сходство имен…» (отыскал Кия в готском короле Книве), «худо знал нашу древнюю географию», выводил финнов от скифов и др. Но в вопросе этноса варягов признает их абсолютную правоту и критикует Ломоносова (к тому же называя его первым в числе «гонителей» Миллера), хотя при этом допускает возможность призвания варягов из Пруссии, на чем как раз и настаивал русский ученый, куда они, предполагал Карамзин, пытаясь согласовать норманизм с противоречащими ему фактами, могли переселиться «из Швеции, из Рослагена…». Татищев, увязав варягов с финнами, не думал о том, что они именуются в летописях «емью» и вместе со славянами «обитали на одной стороне Бальтийского», а не «за морем», как на то указывает ПВЛ. Вместе с тем сам, проводя мысль о вероятности прихода руси из Пруссии, заметил: «Варяги-Русь... были из-за моря, а Пруссия с Новгородскою и Чудскою землею на одной стороне Бальтийского: сие возражение не имеет никакой силы: что приходило морем, называлось всегда заморским». Позже исследователь Татищева представил человеком, «нередко дозволявшим себе изобретать древние предания и рукописи». Заслуги немецких ученых в разработке русской истории Карамзин оценивал весьма высоко, причем, что обращает на себя внимание, независимо от того, как они решали варяжский вопрос: Эверс «пишет умно, приятно; читаем его с истинным удовольствием и хвалим искренно: но не можем согласиться с ним, что варяги были козаре! … Г. Эверс принадлежит к числу тех ученых мужей Германии, коим наша история обязана многими удовлетворительными объяснениями и счастливыми мыслями. Имена Баера, Миллера, Шлецера, незабвенны. Мы недавно лишились Лерберга, трудолюбивого, основательного, проницательного исследователя древностей; но еще имеем г. Круга; всем известны его прекрасные сочинения о российских монетах, о византийской хронологии: ожидаем новых, не менее любопытных».

Подобный настрой, конечно, не мог не привести его к ошибочным заключениям, вошедшим в науку. Так, например, он приписал Шлецеру опровержение мнения Байера и Миллера, что существовал только один князь Аскольд («по чину диар», по-готски судья), хотя данный факт связан с именем Ломоносова. Но одновременно с тем он выразил принципиальное несогласие с некоторыми их положениями. Так, противопоставляя саги («сказки, весьма недостоверные») летописям, историк говорил, что «шведский повествователь Далин, весьма склонный к баснословию, отвергает древнюю Историю Саксонову. Несмотря на то, Миллер в своей академической речи с важностию повторил сказки сего датчанина о России, заметив, что Саксон пишет о русской царевне Ринде, с которою Один прижил сына Боуса, и что у нас есть также сказка о Бове королевиче, сыне Додона: «имена Боус и Бова, Один и Додон, сходны…». Не принял Карамзин и отвергнутое еще Ломоносовым желание Миллера «скандинавским языком изъяснить» Изборск как Исаборг (город на реке Исе), ибо «Иса далеко от Изборска». Опротестовал он и попытку Шлецера, направленную на сохранение норманизма, вывести из русской истории открытую Ломоносовым черноморскую русь, существовавшую до призвания варягов, и вопреки ему сказал, что «предки наши действительно разумели всех иноплеменных под именем немцев...». Отверг Карамзин и мысль Ф.Г. Штрубе де Пирмонт, утверждавшего в диссертации, написанной в 1753 г. и опубликованной в 1785 г., что руссы-готы жили «между Балтийским и Ледовитым морем, в земле, которая в исландских сказках именуется Ризаландиею, Risaland…». По заключению ученого, «Ризаландия, земля великанов, или Йотунгейм, принадлежит к баснословию исландскому…» (26).

После «Нестора» Шлецера и «Истории государства Российского» Карамзина (а с ним сегодня у нас и за рубежом сторонники норманской теории по праву связывают «пропаганду» ее идей в нашем Отечестве (27)), ничто не могло остановить триумфального шествия норманизма или, по характеристике норманиста В.А. Мошина, «ультранорманизма шлецеровского типа» (28). Суть которого полно выразил в 1829 г. антинорманист Ю.И. Венелин: «наш исторический ареопаг превратился в аукционный торг, на коем все почти знаменитое в европейской древности», включая варяжскую русь, «приписано немцам без всяких явных на то документов», хотя норманской руси никогда не существовало, а представление об этом есть плод «жалкого толкования или фантастического произведения некоторых изыскателей», не понявших ПВЛ. В целом в российской исторической науке первых десятилетий XIX в. сложилась ситуация, очень тонко выраженная в 1836 г. тем же Венелиным: «Резкий и полемический тон Шлецера, его сарказмы при обширной начитанности и, весьма часто, при справедливых замечаниях приобрели ему тот авторитет, которому нелегко решатся противоборствовать юные, еще не опытные умы. Шлецер утверждал смело, и где недоставало ему достаточного довода, там он прибегал к сарказму или даже к парадоксу, – и все замолкли» (29).

Важнейшим рубежом в становлении историографии варяжского вопроса явились 20-е — 30-е гг. XIX в., что было обусловлено, во-первых, качественно возросшим уровнем развития отечественной исторической науки, осознавшей необходимость критического осмысления пройденного ею пути. Показательной в этом плане является «История русского народа» Н.А. Полевого, во «Вступлении» к первому тому которой (1829 г.) автор утверждал, что настоящая история России еще не написана его соотечественниками, т.к. они не имели «ни истинного понятия о дееписании, ни надлежащих приготовлений к труду». В связи с чем Полевой, предельно кратко охарактеризовав работы А.И. Манкиева, В.Н. Татищева, М.В. Ломоносова, Ф. Эмина, М.М. Щербатова, И.Г. Штриттера, И.П. Елагина, негативно отозвался о их возможностях как историков и отнес их сочинения к «несовершенным опытам», противопоставил им Н.М. Карамзина с его «творением», но и в нем увидев очень серьезные изъяны. Говоря, что иностранцы также ничего серьезного не сделали по русской истории из-за их предубежденности к России и отсутствия у них «материалов обработанных», все же свою «Историю» он посвятил немецкому ученому Б.Г. Нибуру, назвав его «первым историком нашего века» и отнеся его, наряду с Ф. Гизо, А.Г.Л. Геереном, О. Тьерри и И.Г. Гердером, к числу «наших учителей» (30). Во-вторых, варяго-русский вопрос, в том числе и по причине своего политического звучания, приобрел к названным годам весьма широкий резонанс не только в академических кругах, но и в российском обществе в целом, после Отечественной войны и «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина проявлявшем огромный интерес к своему прошлому. А данное обстоятельство предъявляло особенно высокие требования к сочинениям, касавшимся проблемы начала Руси. И в ее решении противоборствующие стороны все больше начинают уделять внимание доказательной базе единомышленников и оппонентов, раскрывая ее перед читателем и тем самым стараясь превратить его в своего убежденного союзника (в первую очередь, конечно, высказывая оценки по поводу наследия ученых, с именами которых прежде всего ассоциировались норманизм и антинорманизм).

В 1824 г. польский историк-норманист И. Лелевель говорил, разбирая на страницах журнала «Северный архив» труд Карамзина, что Миллер, хотя и слабо, «но употреблял средства к познанию истины», что Шлецер «скуп на похвалы» русским ученым, что он «не открыл никаких обширных видов, которые могли руководствовать исследователей летописей и манускриптов», «смеялся» над исландскими сагами, что Карамзин, напротив, брал из саг с большой осторожностью «и поступал в сем случае весьма благоразумно». Шлецер и Карамзин, считал Лелевель, глубоко заблуждались, полагая, что варяги были образованнее славян. Констатируя совершенное отсутствие в русской истории следов пребывания норманнов, он не сомневался, что этот факт служит «к объяснению многих темных мест в истории» и должен почитаться «за один из краеугольных камней целого основания сей истории», но его Карамзин почти не учитывал. Лелевель также подчеркнул, что Карамзину стоило бы отечественных историков «разбирать подробнее, нежели Байера и Миллера», и что ПВЛ и варяжскую легенду «всегда толковали сообразно с духом и понятиями того времени, в которые разбирали оныя» (31). В том же году «скептик»-антинорманист М.Т. Каченовский разъяснил, в чем заключается суть работы Шлецера с летописями, и как она противоречит научным методам: ученый надеялся восстановить Нестора (т.е. ПВЛ) «сводом из списков разнородных, коих не определена достоверность, которые писаны не в одно время», и выяснить «настоящее слово или отгадать, что собственно писал Нестор». Но, как справедливо вопрошал историк, «можно ли, по прошествии семисот лет, отгадать такие слова Нестора, основываясь на тех чтениях, которые встречаются в других позднейших рукописях, чтениях одолженных своим бытием или другому источнику, или своевольству и самой затейливости сборщиков временников и переписчиков?» (32).

В 1825 г. М.П. Погодин, излагая в труде «О происхождении Руси» свой ответ на варяжский вопрос, на всем его протяжении приводит мнения В.Н. Татищева, Г.Ф. Миллера, М.В. Ломоносова, Ю. Тунманна, И.Н. Болтина, А.Л. Шлецера, Г. Эверса, Н.М. Карамзина, Г.Ф. Голлмана, Х.Д. Френа. Примечательно, что норманизм не помешал ему указать на несостоятельность одного из важнейших заключений Шлецера. Шведский Рослаген, отмечал Погодин, «ничего не доказывает» в пользу того, что русь – это шведы, т.к. Швеция в древности не составляла единого целого, и в ее пределах обитало «множество мелких, независимых друг от друга племен», только одно из которых называлось шведами (33). Тогда же дерптский историк-антинорманист И.Г. Нейман в книге «О жилищах древнейших руссов» подытоживал, что Эверсу принадлежит честь особенного обращения внимания на восточные источники для русской истории, что из самих скандинавских писателей не смогли еще подобрать ни одного свидетельства в пользу норманства руси, что результат толкования норманистами «русских» названий днепровских порогов уже «по необходимости брать в помощь языки шведский, исландский, англо-саксонский, датский, голландский и немецкий… делается сомнительным». В 1826 г. Погодин, издавая сочинение Неймана на русском языке, указал, что по скандинавским известиям не видно, чтобы норманны ходили в Византию до IX в., как это утверждали Ире, Тунманн, Шлецер (34).

В 1827 г. антинорманист С. Руссов заметил по поводу словопроизводств шведа Э.Ю. Биорнера 1743 г., согласно которым «все главные русские области украсились шведскими названиями» (Белоозеро — Биелсковия или Биалкаландия, Кострома — замок Акора и крепость Акибигдир, Муром — Мораландия, Ростов — Рафестландия, Рязань — Ризаландия, Смоленск — Смоландия): «Вся сия терминология большею частию баснословная, частию натянутая и несколько относительно поднепровских порогов вероятная…». Вместе с тем он отметил, как это в свое время было сделано Ломоносовым, что «во всей Скандинавии, т.е. в Дании, Норвегии и Швеции ни по истории, ни по географии нигде не значится области под названием Руссии» (35). В 1827 г. антинорманист Г.А. Розенкампф установил, что слова Ruotsi и Рослаген, «кажется, не доказывают происхождения, ниже отечества руссов». Рослаген (корабельный стан, главное место, откуда люди отправлялись в море) производно от rodhsi-гребцы (ro, ros, rod — грести веслами), и что еще в XIII в. этот термин употреблялся в смысле профессии, а не в значении имени народа. В связи с чем вооруженные упландские гребцы-«ротси» не могли сообщить «свое имя России», и выразил недоумение: «Еще непонятнее, как Шлецер мог ошибиться и принимать название военного ремесла за имя народа». Он также указал, что Бертинские анналы «не представляют полного исторического доказательства» шведского происхождения руссов и что названия «руси» и «руссов», обитавших в Восточной Европе, были известны византийцам до прихода Рюрика (36).

Но это перспективное научно-критическое направление, объединявшее, как это хорошо видно, норманистов и антинорманистов, во многом было заглушено другим, смысл которого сводился к предельно завышенной оценке заслуг в разработке русской истории Байера, Миллера и Шлецера. А в связи с тем, что их антиподом выставлялся Ломоносов, то сколько хвалебных слов изливалось в адрес немецких ученых, то столько же скепсиса высказывалось по поводу исторических возможностей русского ученого, что автоматически и априори вело к признанию научной состоятельности норманской теории и отказе в том антинорманизму. И подобный настрой, внедряемый в сознание русского общества научными изданиями и популярными журналами, по сути носил массовый характер и не позволял по достоинству оценить научное наследие не только названных лиц и их современников, но и представителей последующих поколений. Надлежит также заметить, что проводниками такого настроя явились люди, специально не занимавшиеся проблемой этноса варягов, но исповедующие норманизм, и хотя с их именами связано появление первых историографических обзоров, где значительное место занимала историография варяго-русского вопроса, в основном они репродуцировали мысли, высказанные Шлецером (не приняв при этом только его оценки Байера и Миллера) и Карамзиным, отчего их работы так сильно похожи друг на друга.

В 1824 г. в «Северном архиве» параллельно с отзывом Лелевеля, пытавшегося конструктивной критикой избавить науку от принципиальных издержек концепции Шлецера, была напечатана рецензия Н.А. Полевого, где подчеркивалось, что благодаря его «Нестору» «с удивлением увидел ученый и неученый свет русские летописи в новом, необыкновенном критическом разборе» (37). В 1825 г. Ф. Зубарев в статье, напечатанной в журнале «Вестник Европы», говорил, что Шлецер «оказал незабвенные услуги нашей истории», что его «Нестор» — это «истинный образец исторической критики», что он «составил эпоху, с которой началось у нас исправление истории государства российского», что примечания к нему богаты мыслями и содержат все доказательства в пользу норманства варягов. Говоря о его сочинении «Probe russischer Annalen (Nestor und russische Geschichte betreffend)», изданном в 1768 г. в Германии, а затем в Англии, и легшем в основу «Нестора», Зубарев отметил, что оно произвело сильное впечатление. А во «Всеобщей северной истории» Шлецер показал, что скифы и сарматы совсем не важны «для истории новых народов, и что вообще история северная, и в особенности российская, от исследования оных имен геродотовых не получит никакого приращения». Высоко отзываясь о трудах шведа Ю. Тунманна (1772 и 1774 гг.), Зубарев заметил, что им «часто руководился» Карамзин (т.е. как верны его изыскания), что он критиковал Шлецера, который называл его из своих рецензентов «умнейшим», что его мысли о происхождении Руси «заслужили особенное внимание современников», что перед смертью он признался в ошибках, которые желал бы исправить («ибо заблуждения слишком плодовиты») (38).

В 1827 г. вышло историографическое исследование А.З. Зиновьева «О начале, ходе и успехах критической российской истории» (а оно вызвало, как было сказано недавно М.П. Мохначевой, «всеобщий интерес и журнальную полемику…» (39)). По его словам, «краеугольный камень для критики российской истории положил» Байер, «один из великих литераторов и историков своего времени, имевший отличные сведения в древней и новой словесности». Он был первым, перечислял ученый достоинства его сочинений, кто указал, что при работе над русской историей «необходимо должно обратиться к летописям и историям государств, имевших сношения с Россией…», первый объяснил варягов (само сочинение о них «есть образец благоразумной этимологии и сравнения имен») и считал Снорри Стурлусона (XIII в.) «достовернейшим» скандинавским писателем. Но тут же признал, ставя под сомнение произнесенное, что, во-первых, Байер, не владея русским языком и завися от неискусных переводчиков, «наделал грубые ошибки…» (по мнению самого Зиновьева, он не был и ориенталистом, ибо «не в состоянии был воспользоваться Едризием, хотя тот лежал перед ним напечатанным. Неудачно произведение им слов Sarkel, Tmutarakan, Dir…»).

Во-вторых, он «собирал и упоминал без разбора летописи или Степенную книгу, древнее или новое сочинение, каноническое, или апокрифическое. Сии без надлежащего рассмотрения и исследования собранные места читал и переводил вовсе неправильно». Именуя Миллера знаменитым в России и Европе, резюмировал, что он «сделал чрезвычайно много для нашего Отечества…». Говоря, что Шлецер страстно любил русскую историю, Зиновьев его заслуги в ее области передал словами Зубарева (впрочем, как и заслуги Тунманна). По поводу Татищева, дискуссии Миллера и Ломоносова он все повторил из Шлецера и Карамзина (гонения Миллера по причине антишведских настроений тогдашнего русского общества, ибо вывод руссов из Скандинавии казался «оскорбительным для чести государства», но при этом отметил оскорбительные для Ломоносова «отзывы иностранцев», прежде всего Шлецера), и крайне низко оценил достижения в разработке русской истории А.И. Манкиева, И.П. Елагина и М.М. Щербатова («История» Ф. Эмина, по его убеждению, вообще не заслуживает «никакой критики»), и выделил лишь И.Н. Болтина, с таким познанием отвергавшего «старинные нелепости, бывшие неприкосновенными для его предшественников…».

Ведя речь о норманистах, Зиновьев представил сочинение А.Х. Лерберга как «образец здравой и основательной критики», подчеркнул, что изыскания И.Ф. Круга о древних русских монетах «весьма любопытны и важны», что М.П. Погодин в критике дерптского ученого И.Г. Неймана, выступившего в поддержку южной (хазарской) версии происхождения руси Г. Эверса, привел «сильные доказательства» в пользу норманства последней, что Х.Д. Френ в руссах Ибн-Фадлана увидел норманнов, «как их описывали в тоже время франкские и английские историки», что И.Г. Штриттер «озарил русскую историю светом критики и первый воспользовался изысканиями иностранных писателей». По его убеждению, Байер, Миллер, Шлецер, Тунманн, Штриттер — «благонамеренные критики», но их советы, увещания, наставления русским ученым остались тщетными: их исследования «достаточно были для очищения древней русской истории от многих басен. Несмотря на то историки наши следовали Стриковскому, Страленбергу, брали за образец Синопсис и верили ложной Иоакимовской летописи…». Высоко оценив выход «Истории государства Российского» Карамзина, вместе с тем сказал, что древности руссов «не приведены еще в систему науки, хотя и много отдельных описаний и исследований». Сам же смысл этой «системы науки» виден из его характеристики трудов Эверса: в них «находится весьма много дельных замечаний, много важных открытий: но господствующим и более неподверженным сомнению остается мнение прежних критиков, хотя и его собственное останется замечательным в летописи нашей исторической критики» (40).

В 1827 г. М.П. Погодин в рецензии на книгу Зиновьева, опубликованной в «Московском вестнике», согласившись с ним, что сочинять «историю критической российской истории можно, по нашему мнению, начать с Байера…», заметил, что «в рассуждении о писателях… автор держится мнения Шлецера и проч.» (41). В ответе, помещенном в том же году в «Московском телеграфе», А.З. Зиновьев подчеркнул, что «придерживаться справедливых мнений мне необходимо было нужно, но не везде по рабски я следовал Шлецеру», и вновь охарактеризовал Байера как «основателя здания критической российской истории» (42). В 1829 г. Н.А. Полевой, сказав, что история не была «уделом» Ломоносова, во всеуслышание произнес, повторив в том числе и его наблюдение, что «не сомневаясь о скандинавском происхождении пришельцев по Балтийскому морю, мы затрудняемся странным недоумением: ни имени варягов, ни имени руси не находилось в Скандинавии. Мы не знаем во всей Скандинавии страны, где была бы область Варяжская или Русская» (43). В 1833 г. Зиновьев утверждал на страницах «Телескопа», что первая сторона нашей науки, «начинающаяся Байером, есть несторианская: ей принадлежит господство, я бы сказал и истина…» (44).

Н.М. Карамзин, говорил в 1834 г. О.И. Сенковский, не заметил, что восточные славяне утратили «свою народность» и сделались «скандинавами в образе мыслей, нравах и даже занятиях» (называя Русь «Славянской Скандинавией», утверждал, что славянский язык образовался из скандинавского). Не сомневаясь, что только саги содержат «настоящую историю», и критикуя Карамзина за «слепое доверие к летописи», Сенковский сказал, что «если бы у нас было двадцать таких саг», как Эймундова сага, то «мы имели бы гораздо точнейшее понятие о деяниях, духе и обществе того времени, чем обладая десятью летописями, подобными Нестеровой» (45). Тогда же В. Шеншин в «Телескопе» убеждал, делясь соображениями «О пользе изучения русской истории в связи со всеобщею», что в нашей исторической науке Байер «занимает первейшее пред всеми место, ибо все прочие (даже Шлецер) его продолжатели», что именно он положил основание критики в России (хотя по незнанию русского языка собственно для критики летописи «ничего не сделал» и русской историей занимался «как побочным для себя делом»), что между ним и Шлецером «не было ни одного замечательного ученого по критическому воззрению на наши источники, кроме Миллера», который «переводил наши летописи, хотя неверно», «первый подал голос к их изданию», «ввел нашу историю в иностранные сочинения». Шлецер же критиковал летописцев, сравнил факты русской истории с фактами иностранной, «ввел в критику излишний скептицизм, взволновал исторические умы Тунманна, Эверса, может быть, Карамзина», «был полное выражение и прекрасное собрание всех до него бывших писателей и исследований здравого, хотя и нередко одностороннего, критического ума». Эверс, указывал Шеншин, первым обратил внимание на восточных писателей, но Карамзин «почти не принадлежит к сему исчислению, ибо он относится к истории исторического искусства». И как признавал исследователь, антинорманисты опровергают старое «не без основания» (46).

Н. Сазонов в 1835 г., будучи твердо убежденным в том, что история России была впервые обработана «ученым образом» не русскими, а иностранцами, выступил со специальной статьей «Об исторических трудах и заслугах Миллера», где изложил его жизненный путь и дал оценку его работам. И прежде всего диссертации, которую «завистливые» враги (к сожалению, Ломоносов в их числе) использовали в качестве предлога для расправы над ним. В последующих своих рассуждениях на тему начала русского народа Миллер «чрезвычайно запутан»: устрашенный запрещением речи и угрозой наказания, изменил свой взгляд на варягов и старался «приблизиться» к Ломоносову, но затем, избавившись от страха, «смело нападает» на него. И хотя ему, признает Сазонов, недоставало способности критика («он не только безразборчиво верил нашим летописям и Саксону Грамматику, но даже иногда собственные свои предположения, однажды сказанные, после уже почитал за дело совершенно доказанное»), его заслуги все же превышают его недостатки, а «время, в которое он жил, его оправдывает». В отношении же мысли, которую Миллер проводил во время и после дискуссии, что «российския скаски, например: о Бове королевиче, которыя много» с сагами «сходствует» (т.е. видел в этой сказке источник), Сазонов только развел руками: «это уже превосходит всякую меру…». Он также указал на тот факт, что, как говорил сам Миллер, открытие им в 1733–1743 гг. в Сибири неизвестных документов дало ему повод заняться «новой российской историей и писать о ней» (а данное обстоятельство, если, конечно, принимать его во внимание, заставляло иными глазами взглянуть на качественный уровень диссертации, отвергнутой коллегами академика). По поводу Эверса Сазонов заметил, что он «потряс систему скандинавского происхождения Руси» (47).

В 1836 г. Н.Г. Устрялов в работе «О системе прагматической русской истории» предельно четко изложил свое кредо: «русские ученые еще юные атлеты на поприще образованности…». Являясь, как и подавляющее большинство современников, заложником этой посылки, он сказал, что Манкиев, Ломоносов, Щербатов, Елагин, Эмин, Штриттер, Левек «не принесли пользы» отечественной истории и что «История» Татищева «не имеет почти никакой цены, не взирая на то, что в нем есть показания весьма важные, не встречающиеся в других источниках» («у них нет ни одной яркой мысли, ни одного светлого взгляда», историей они занимались «мимоходом, частию от скуки, частию по приказанию»). Видя в Карамзине «истинного гиганта», исследователь подчеркивал, что у него не было «ни одного надежного путеводителя», исключая Шлецера (но и после Карамзина все говорят, «что Россия еще не имеет своей истории»). Характеризуя Шлецера как «ученого и отчетливого систематика», Устрялов был уверен, что его периодизация русской истории более правильная, чем у Карамзина. Вместе с тем он не без резона заметил: последний «принимает за истину, что норманны положили в земле славянской начало Руси; следовательно, как виновники бытия русской державы, они заслуживали самого тщательного внимания бытописателя. Мы вправе требовать, чтоб он дал ясную идею о норманнах, о характере их действий в других странах Европы, о правилах, коим они следовали, утверждая свое господство, об отношениях победителей к побежденным, о том, что они могли ввести в покоренные страны и что сами могли заимствовать и проч.». Но о норманнах у него всего лишь несколько слов! (48).

Вера сторонников норманства варягов в свою правоту была столь велика, что в их суждениях об оппонентах появляются раздражительно-бранные нотки. Так, известный словацкий ученый П.И. Шафарик в 1837 г. уверял в «Славянских древностях», что норманисты «усиленным трудом» доказали справедливость своих позиций «основательными и разительными доводами, достаточными для опытного и беспристрастного судии, а недостаточными только для невежд или предубежденных ценителей» (49). Подобный взгляд, глубоко проникший в российское общественное сознание и безапелляционно выводящий труды антинорманистов за пределы науки, нисколько их не смущал, и в своей критике они не обходили вниманием и историографию вопроса. В 1834 г. С.М. Строев в ответе О.И. Сенковскому, говорившему о сотнях славянских заимствований из германского, возразил, что в русском языке «не видать никаких следов влияния скандинавского» (50). В 1835 г. О.М. Бодянский отметил, что норманская теория, предложенная Г.З. Байером, была продолжена Г.Ф. Миллером, Ю. Тунманном, И.Г. Штриттером, А.Л. Шлецером, А.Х. Лербергом, И.Ф. Кругом, Х.Д. Френом и «распространена между нашими соотечественниками и вообще» Н.М. Карамзиным, и что противостоящая ей гипотеза, начатая Г. Эверсом, была принята известными ориенталистами И.С. Фатером, Й. Гаммером и другими. В противовес утверждениям норманистов, видевших вслед за Шлецером в выражении «за море», прилагаемом в ПВЛ к родине варягов, указание исключительно только на Швецию, сказал, что оно «слишком неопределенно: летописцы и предки наши употребляли его произвольно, так что под сим словом скорее можно разуметь: пошел или пошли в чужую, далекую сторону, будет ли она за морем или нет» (51).

В 1836 г. Ю.И. Венелин в исследовании «Скандинавомания и ее поклонники, или столетния изыскания о варягах» констатировал, что Байер, подняв вопрос о варягах, приискал в Швеции созвучия к именам русских князей, что слово «варяги» в летописях имеет значение собственного имени народа, а не название, как считал Байер по незнанию ПВЛ, рода службы, что он объявил исландского скальда Снорри Стурлусона, который все основывал на сказках, да к тому же сам их сочиняя, «из всех веков и людей самым достойным веры и самым правдоподобным», что его статья «О варягах», носящая «исключительно-патриотический» характер», «есть попытка пояснить собственно не русскую, а шведскую древность». Одновременно с тем Венелин ведет речь об «обширных заслугах» Миллера, засвидетельствованных как его изданиями, так и собранным в Сибири материалом, «с уважением» упоминает Шлецера как издателя, но предупреждает, что надо критически воспринимать его выводы. В отношении мнения Ф.Г. Штрубе де Пирмонт о выходе готской руси из Ризаландии сказал, имея в виду манеру работы норманистов с летописью вообще: что «им понадобиться, то и станет говорить Нестор!!». А также раскрыл суть способа, посредством которого Штрубе представил славянского Перуна в качестве скандинавского Тора: «филологический переход очень не ловок от Тора к Перуну, то Перуна прежде превращает в Феруна; и выводит на изнанку, что-де готическое th изменилось в ф или п, и что-де русские изменили thв р потому, что и этолийские греки греческую θ произносят как ф!!». Назвал он и предшественников Байера — О. Верелия, О. Рудбека, Г.В. Лейбница, А. Моллера, а также шведа Г. Валлина, в 1743 г. говорившего о варягах-скандинавах.

«Три рассуждения о трех главнейших древностях российских» антинорманиста В.К. Тредиаковского были охарактеризованы им как «остроумная» и «веселая пародия» на словопроизводство Байера, выводившего все из Скандинавии, а по поводу Карамзина было замечено, что он принял основные выводы Байера, Миллера, Штрубе де Пирмонт и Шлецера, хотя местами «делает им возражения» (52). В работах Венелина, опубликованных после его кончины (1839 г.), содержится критика норманистов за их вольное обращение с источниками. Так, в труде «Известия о варягах арабских писателей и злоупотреблении в истолковании оных» он продемонстрировал, как академик Х.Д. Френ трактовал арабские известия «прямо в подтверждение Байеро-Шлецеровского учения». Констатируя, что «норманнолюбцы в арабах никакой не могут иметь подпоры», Венелин остановился на информации ад-Димашки (1256–1327 гг.), что варяги «Варенгского» моря «суть славяне славян (т.е. знаменитейшие из славян)». Но этим словам пристрастие Френа придало совершенно иное звучание: варяги «живут насупротив славян», т.е. напротив славянского южнобалтийского побережья, значит, в Скандинавии. И, как резюмировал исследователь, «мы дожили до неслыханного в летописях исторической критики подвига, т.е., что то свидетельство, которое в полной мере сообразно с Нестором опровергает все учение Байеро-Шлецеристов и громогласно объявляет славянизм варягов, приняли за главнейшее доказательство норманизма, шведизма, сего народа, за доказательство и подтверждение, говорю, того, что именно опровергается!!!!».

В сочинении «О происхождении славян вообще и россов в особенности» Венелин, опять же подчеркнув, что Шлецер и его русские последователи «часто Нестора заставляют говорить и думать, чего им хочется…», задал вопросы: позволительно ли Шлецеру выводить народ русь «из Скандинавии, о коем история совершенно ничего не знает? С каких пор и по какому правилу критики уполномочен он заменять глубокое молчание истории своими выдумками? Неужели это не значит высасывать из пальца?». Обращаясь к М.П. Погодину, объяснявшему норманство варягов из русского языка, возразил, что «ни малейшего следа шведских слов не находим в русском языке…», а на его ссылку на объяснение Байером летописных имен заметил: «Байера нечего приводить в свидетели. Правда, нельзя не отдать справедливости сему мужу признанием его учености; но сия его ученость, подстрекаемая пристрастием в делах критических вреднее и опаснее самого неведения. Прошу сказать, что можно ожидать от сего человека, который даже имена Святослава и Владимира произвел из скандинавского??!». И далее историк указал, что Шлецер «взялся за Нестора, на коего Байер не хотел взглянуть», и, «приняв на себя профессорскую важность и вид грозного, беспощадного критика, он перепугал последующих ему молодых историков; Карамзин и прочие присягнули ему на послушание и поклонились низко пред прадедами своими скандинаво-норманно-шведо-варяго-руссами!».

К словам Эверса, что «из путей, по коим отыскиваются исторические истины, легче всего вводит в заблуждение словопроизводство», Венелин добавил: «на созвучия же нельзя полагаться…», ибо именам послов Олега и Игоря «можно найти созвучные, и даже тождественные не только у скандинавов, но и у прочих европейских и азиатских народов», и что вообще «всякому слову в мире можно найти или сделать подобозвучное, стоит только переменить букву, две, и готово доказательство». Акцентировал он внимание и на том, что для новгородцев Южная Балтика находилась «за морем», а также на априорном тезисе норманистов, ставшем у них главным доказательством «перехода норманнов в Россию! Именно: «Норманны были в это время ужасом для всех приморских стран Европы», что они вопреки показаниям ПВЛ, направляющей послов к варягам, к руси, убеждают, что те прибыли к шведам, в целом, что они «своею галиматьёю отуманили начало российской истории и заставили Нестора противоречить самому себе». Оспорил Венелин и способы толкования оппонентами в свою пользу Русской Правды, Бертинских аннал, Лиутпранда, названия днепровских порогов (53).

В 1836 г. Ф.Л. Морошкин в примечаниях к изданной им на русском языке работе дерптского ученого А. Рейца резюмировал, что от взгляда М.Т. Каченовского, обращенного на славянские края Южной Балтики, «можно ожидать бесчисленных польз для русской и славянской истории вообще…», и что он, основываясь на свидетельстве хрониста Гельмольда (XII в.), находит точку соприкосновения между ильменским Новгородом и варяжским (вагрийским) Старградом (54). Тогда же С.Руссов в исследовании «О древностях России. Новые толки и разбор их» оспорил точку зрения, что Рюрик происходит от князей вагрийских и что его родина Ольденбург (Старград). Многие пытаются доказать скандинавство варяжской руси на том основании, говорил он, что в продолжении IX в. норманны громили Галлию и являлись в Голландии: «Силлогизм истории недостойный! Можно ли Колумба и испанцев, открывших Америку и сделавших в ней первые завоевания, называть турками потому только, что турки на пространстве того ж самого полувека завоевали (в 1453 году) империю Византийскую». И подверг обстоятельной критике идею дерптского профессора Ф. Крузе о тождестве Рюрика русских летописей и Рорика Фрисландского, а также указал, что саги — «простые сказки, к истории, кроме некоторых имен, совсем не принадлежащие», что «выражение за море на древнем наречии славян значило за границу», что Миллер в диссертации отрицал единство Алдейгобурга и Ладоги (55).

М.А. Максимович в 1837 г. убеждал, что Ломоносов, придерживаясь древнего мнения о славянстве варяжской руси, вышедшей с южнобалтийского Поморья, и звучавшего в народных преданиях, в ПВЛ и иностранных источниках, борьбой за эту истину «на 60 лет разрядил у нас первую тучу байеровской школы», но все «было застужено северным ветром критики шлецеровской», что «старая Несторо-Ломоносовская» историческая школа, ведущая русь с Южной Балтики и производящая ее от роксолан, преобладала до И.Н. Болтина. Наша историческая критика, считал Максимович, начинается с Байера и Татищева, видел в трудолюбивом Миллере последискуссионного периода продолжателя сходной с Ломоносовым идеи о выходе руссов из Пруссии, говорил, что Шлецер в «Несторе» «обновил» мнение Байера и Тунманна, что мысль Татищева о выходе варягов из Финляндии имела много последователей и была главенствующей до Карамзина, и что тот, повторив точку зрения Шлецера, «поворотил» ее несколько по Ломоносову, приведя шведскую русь в Восточную Европу через Пруссию. И только с этого времени стал господствующим взгляд, «покрываемый» именем Нестора, будто руссы были скандинавским народом или гото-немецкого племени.

Г. Эверс, продолжал далее Максимович, признавал черноморскую русь за хазар, а Н.А. Полевой, приняв за основу тезис, что скандинавами начинается история русского народа, с них и начал свою историю. Приведя утверждения О.И. Сенковского (в том числе, что запорожские казаки говорили скандинавским языком и что Запорожье являлось «Днепровской Скандинавией руссов»), отметил, что, во-первых, он предпочитает Эймундову сагу ПВЛ, во-вторых, что Шлецер выбрасывал саги из русской истории как «исландские бредни», в-третьих, что, согласно Каченовскому, ничего нет скандинавского в нашей истории, да и сама она вся почти сказка. Озвучив позиции сторонников южнобалтийской теории происхождения варягов (Каченовского, Венелина, Морошкина), исследователь указал, что последний понимал варягов как Ломоносов (не одно племя или народ, а военное сводное товарищество морских разбойников). Затем ученый согласился с тождеством летописного Рюрика и Рорика Фрисландского, привел разные объяснения слова «варяги», напомнил, что еще Карамзин обратил внимание на наименование в древности преимущественно Русью Южную Русь и что Х.А. Чеботарев, а за ним школа Каченовского проводили мысль о переходе этого имени с юга на север (56). На следующий год Максимович, упомянув финскую, норманскую и черноморскую версии происхождения руси, подчеркнул, что «никто из русских писателей от Нестора до Ломоносова не признавал скандинавских немцев своими прародителями» и что мнение Ломоносова о разноплеменности варягов повторили П.И. Шафарик и М.П. Погодин (57).

Под воздействием критики оппонентов норманисты начинают менять тональность своих рассуждений, примером чему являются историографические работы Н.И. Надеждина и А.Ф. Федотова. В 1837 г. Надеждин на страницах «Библиотеки для чтения» выступил со статьей «Об исторических трудах в России», где констатировал, что хотя незнание русского языка вовлекло Байера «во множество грубейших ошибок», вместе с тем он открыл «новый, критический период нашей истории», «первый обнаружил недоверчивость к летописным преданиям, которые до тех пор были предметом безусловного верования; предпочел им чужестранные источники, о которых никто не слыхивал», «ввел в атмосферу нашей истории скандинавскую стихию…». Автор не сомневается, что «главным и самым ярким плодом критических работ Байера было скандинавское происхождение руссов от шведских нордманнов», что «не только оскорбило в некоторых народную гордость, но и возбудило политические опасения по причине свежих в то время неприязненных отношений к Швеции». В связи с чем речь Миллера «не была читана. Грустно подумать, что причиною тому был извет Ломоносова…». Но из русских историков-«дилетантов» Надеждин выделил именно его: «Осторожнее и рассудительнее был Ломоносов. Натуралист по обязанности, литератор по призванию, он вышел на поле для него чуждое, но необыкновенная организация головы предохранила его и здесь от совершенного падения», и что его исторические опыты отличаются «воздержностью и здравомыслием суждений».

Татищев, Ломоносов, Тредиаковский, Эмин, Щербатов, Болтин, Елагин, по словам исследователя, хотя и «противоречили Байеру в выводах, по направлению и приемам критики принадлежат к его школе», что он «был для них образцом и того филологического остроумия, которое составляло всю их критику…». Но при этом подчеркнул, что Байер «сам слишком много доверял словопроизводству…» и не сумел «внушить должного уважения к критике…». Связав со Шлецером «решительный переворот в нашей истории, введение строгой, методической, ученой критики…», Надеждин отметил, что его «отличное приготовление в школе Гесснеров и Михаэлисов…» позволило заняться ему тем, чем до него не занимался никто — изучением русских летописей, результатом чего стал «Нестор», «блистательный образец, как можно восстановить и нашу летопись в ясном и вразумительном виде», произведший «впечатление во всем историческом мире. В России имел он решительное действие». И вместе с тем видел в нем «слепого энтузиаста русских летописей, обожателя Нестора», говорил о «самонадеянности шлецеровского догматизма…», представлявшего все темные места ПВЛ «глупейшими сказками» переписчиков и отрицавшего за ними исторического содержания (отвергая по той же причине саги, ныне ставшие предметом изучения).

Теорию Эверса, отважившегося «восстать» против норманизма, получившего после Шлецера «каноническую несомненность», Надеждин охарактеризовал как «ересь неслыханного сумасбродства…». Признавая высокие достоинства труда Карамзина, отметил, что «его призвание было не историческое, еще менее критическое, в ученом смысле слова», по причине чего не смог подвинуть вперед нашу историческую критику. Недостатки «Истории русского народа» Полевого объяснил недостатками «нынешней, весьма слабой обработки исторических материалов в России…» и заметил, что ее автор, «увлеченный иностранною модою», прилагает к русской истории идеи западноевропейских историков (Ф. Гизо, О. Тьерри) и по системе Б.Г. Нибура объявил «Рюрика мифом; но между тем рассказывает обстоятельно и доверчиво, как этот миф приплыл на варяжском челноке из той же самой Швеции, где отыскал его Байер, утвердил Шлецер, узаконил Карамзин». Хотя летописи, как им при этом было сказано, «эти первые, безыскусственные отголоски народного самоощущения, будут служить нам живым укором, если мы станем создавать русскую историю по чужим образцам, если будем смотреть сами на себя сквозь стекло, оцветленное иноземным толком» (58).

Сочинение «О главнейших трудах по части критической русской истории» А.Ф. Федотова, вышедшее в 1839 г. и повторяющее многие выводы предыдущих обзоров (в первую очередь Надеждина, под влиянием которого автору удалось избежать односторонности), вместе с тем довольно самостоятельно. Вначале он охарактеризовал наследие Байера, Миллера и Шлецера, ибо видит в них основателей «нашей исторической критики», родоначальников «всех исторических мнений». Так, Байер возвышался «едва ли не над всеми европейскими учеными своего века…», первый положил «краеугольный камень, на котором доныне зиждется критическая наша история», что никто еще убедительно не опроверг его доказательства норманства варягов и что всякое его рассуждение, «более или менее, посредственно или непосредственно, очищает нашу историю, наводит читателя на новые идеи, ведет к новым соображениям». Труды Миллера «внушают к нему уважение всех любителей отечественной истории», хотя в нем «заметен недостаток способности критика: он безразлично верит свидетельствам разновременным, отечественным и иноземным, лишь бы они подкрепляли его мнение», «важное смешивает с мелочным…». Шлецер есть «наставник» наших изыскателей: он ознакомил их с правилами низшей критики, придал взгляду Байера о скандинавском происхождение варяго-руссов «силу едва ли не положительного убеждения», «вразумил русских, что пора отстать от скифов и сарматов; что смерть Олега, хитрости Ольги, кисель белгородский суть басни, не достойные повторения». Но при этом нельзя думать, что он «не погрешителен», ибо слишком обожал ПВЛ и летописи вообще и «нередко доходит до странных заключений», не принятых наукой (например, отрицание саг как источник).

Считая, что вопрос о начале Руси окончательно еще не решен, Федотов заметил: его трактовка в пользу скандинавов, подкрепленная «славными именами» Байера, Миллера. Тунманна, Карамзина, Круга, Френа, обратилась в «догмат» для исследователей и для читателей, а мнения «Татищева, Ломоносова приводили только в насмешку, как пример неученой фантазии». Первым, кто пошел отличным от Байера путем, был Эверс. И хотя его хазарская гипотеза о происхождении руссов, выдвинутая в 1808 г., «ложна» в своей основе, но под воздействием его критики некоторые положения норманизма «решительно теряют доказательную свою силу» (например, «кто примет теперь в число доказательств сходство Правды Ярослава с законами скандинавскими и Рослаген?»), а его собственные предположения просветляют нашу историю. Для Федотова труд Татищева составляет «примечательное явление, особенно когда сообразим и время, в которое писал он, и средства, какими мог он пользоваться», и что он «по некоторым своим понятиям и историческим верованиям стоял выше своего века». Его же версия происхождения варягов из Финляндии сделалась господствующей между русскими учеными, особенно когда ее поддержал И.Н. Болтин.

Видя в Ломоносове основателя нового учения, на стороне которого сейчас большинство специалистов, Федотов отметил, что он «после довольно продолжительных ученых приготовлений выступил на историческое поприще» и что его голос «везде важен, и его должно выслушать со вниманием». Затем историк кратко изложил суть воззрений М.А. Максимовича и Ф.Л. Морошкина, выводящих славянскую русь с Южной Балтики, М.Т. Каченовского, уверенного, что название Русь шло не с Севера на Юг, а наоборот, с Юга на Север, и увязывающего варягов с ваграми, сказал, что Ф.В. Булгарин возобновляет мнение И.С. Фатера, что А.Х. Лерберг «удовлетворительнее, нежели Струбе и Тунманн», объяснил русские названия днепровских порогов «и тем придал новую доказательную силу» норманизму, что И.Ф. Круг и Г. Эверс вскрыли ряд ошибок Шлецера (тот сомневался в достоверности русско-византийских договоров, неправильно толковал летописные выражения и др.). Федотов, говоря, что Карамзин, имея надежным путеводителем только Шлецера, создал труд, который «навсегда останется достопамятною книгою для русских…». Перечислив некоторые его «ощутительные» недостатки, два из них видел в том, что он, во-первых, так и оставил происхождение варяго-руссов «в первобытном мраке» (кроме версии выхода руси из Скандинавии, Карамзин принимал и версию ее прихода из района Немана), во-вторых, полагая норманнов создателями русского государства, он «не показал, какие новые стихии прибавили они к стихиям жизни славянской, и что сами могли от нас заимствовать; как из этого соединения двух стихий, славянской и норманской, образовалось новое общество гражданское — Русская земля, получившая свою отличительную физиономию; не показал… откуда проистекали все главные, внутренние и внешние явления, составляющие содержание истории двух первых веков нашей русской жизни» (59).

В разгоравшейся полемике по вопросу этноса варягов, а вместе с тем и состоятельности доводов спорящих сторон, более объективной выглядела позиция антинорманистов, несмотря на негативное отношение к ней образованного общества, в котором, если процитировать К.Н. Бестужева-Рюмина, господствовало «крайнее западничество» (60) (неприятие антинорманизма дополнительно усиливало представление о нем как проявлении славянофильства), о чем свидетельствуют возрастающие сомнения норманистов не только в важных положениях своей теории, но и в канонизированных высочайшими авторитетами западноевропейской и российской исторической науки подходах к изучению истории Киевской Руси. Так, в 1839 г. В.Г. Белинский с сожалением заметил, имея в виду Н.А. Полевого и нездоровый настрой в нашей историографии, подрывающий ее дееспособность: «…Историки наши ищут в русской истории приложение к идеям Гизо о европейской цивилизации, и первый период меряют норманским футом, вместо русского аршина!..» (61). В тот же год в адрес работы Шлецера «История России. Первая часть до основания Москвы» (1769 г.) в «Современнике» было подчеркнуто, при всем благожелательном отношении к автору, что в этой «образцовой книжке о древней истории… более критического остроумия, нежели науки и фактов исторических» (62). В 1840 г. И.П. Боричевский выразил свое несогласие с утверждением литовского историка Т.Нарбутта, что существовавшая на Балтийском Поморье Русь принадлежала Литве. Отталкиваясь от мнения Карамзина о руссах в Пруссии, а также от показаний средневековых авторов, автор констатировал, что руссы, в которых он видел норманнов, обитали на южных берегах Балтики в разных местах и в сопредельных странах, при этом особое внимание обращая на нижнюю часть Немана (Боричевский, видимо, был не в курсе, что Неманскую Русь открыл Ломоносов). Принял он и довод Карамзина, что Южная Балтика по отношению к Новгороду находилась «за морем» (63).

В 1840 г. П.Г. Бутков доходчиво объяснил несоответствие науке «догадки» Миллера и Шлецера, что Изборск — это скандинавский Исаборг (город на реке Исе): Исса вливается в р. Великую выше Изборска «по прямой линии не ближе 94 верст», и привел наличие подобных топонимов в других русских землях. Поэтому, указал он, нельзя «отвергать славянство в имени» Изборска «токмо потому, что скандинавцы превращали наш бор, борск на свои борг, бург, а славянские грады на свои гарды…». Говоря, что Шлецер изображал Русь до прихода Рюрика «красками более мрачными, чем свойственными нынешним эскимосам…», Бутков заметил: его пером «управляло предубеждение, будто наши славяне в быту своем ничем не одолжены самим себе», а все только шведам. И сказал в ответ, приведя тому аргументы, что «нет причин почитать славян полудикими, кочевыми, жившими по-скотски…», и что Н.М. Карамзин, Г. Эверс, И. Лелевель, Г.А. Розенкампф «обнаружили в мнениях Шлецера многие ошибки...». По его убеждению, Ф. Крузе, выдвинувший идею о прибытии на Русь Рорика Ютландского (Фрисландского), соединил в одном лице несколько современников. Отвергнул ученый и некоторые предложения «скептиков» (64). В 1841 г. В.Г. Белинский вновь, как и в 1824 г. Лелевель, констатировал, что норманны «не оставили по себе никаких следов ни в языке, ни в обычаях, ни в общественном устройстве...» (65).

В том же 1841 г. М.А. Максимович, ведя на страницах журнала «Москвитянин» речь «О происхождении варяго-руссов», сказал: «Замечательно, что и Карамзин, хотя и вывел руссов из Швеции, но сначала ославянил их в Пруссии и потом уже привел в Новгород», и что от Шлецера, «самопроизвольно и небрежно» обходившегося с ПВЛ, из которой «вовсе не видно скандинаво-немецкого происхождения Руси», «родился и наш исторический скептицизм». Говоря о взглядах современных ему норманистов, подчеркнул: «Это видение скандинавства руссов, теперь господствующее в нашей истории, иногда обращается почти в болезнь умозрения», а идеи О.И. Сенковского охарактеризовал как «только миражи, призраки исторические» (66). На следующий год Ф. Святной отметил, что русь выдают за шведов, «готов черноморских, прусских, ботнических, за фризов, за датчан, за хазар, за турок, за финнов, за жителей с Фароэрских островов, и бог весть за кого», и что Шлецер «наперекор точным словам летописи вывел русь из свеи». Указав, что выражение поздних летописей о выходе варягов «из немец» понято «в духе новейшего русского языка…», Святной уточнил: именно со Шлецера повелось выставлять его «в неопровержимое доказательство» неславянства руси, хотя оно лишено этнического содержания и служит лишь в качестве ориентира на территорию, заселенную ныне германцами (по его уточнению, на Южную Балтику, где фиксируется русь на о. Рюгене) (67).

В 1842 г. С.М. Соловьев опубликовал в «Москвитянине» рецензию на «Скандинавоманию» Ю.И. Венелина. Критикуя автора, отстаивавшего южнобалтийскую версию происхождения варягов, всю тщетность его усилий начинающий историк продемонстрировал весьма впечатляющим доводом: «мнение о варягах, как о скандинавах, вовсе не принадлежит Байеру, а старинное русское, и высказано положительно в первый раз не ровно сто лет тому назад, как говорит Венелин, а в 1573 году, в письме Иоанна Грозного к шведскому королю, где царь прямо говорит, что варяги были шведы», сделав при этом отсылку на девятый том «Истории» Карамзина (68). Но в послании к Юхану III (11 января 1573 г.) шведов нет: «в прежних хрониках и летописцех писано, что с великим государем самодержцем Георгием-Ярославом на многих битвах бывали варяги, а варяги – немцы, и коли его слушали, ино то его были, да толко мы то известили, а нам то не надобе» (69). «Превращение» немцев этого документа в шведов произошло по воле Карамзина (70): «…В старых летописях упоминается о варягах, которые находились в войске самодержца Ярослава-Георгия: а варяги были шведы, следственно его подданные» (71). Не трудно себе представить, с какой огромной силой такая трактовка выдержки из подлинного документа (а она затем звучала в работах крупнейших норманистов XIX в. А.А. Куника и В. Томсена) оказывала на сознание русских людей, на незрелые умы юных ученых, тем самым априори уже утверждавшихся в мысли, что, как говорил, например, К.Н. Бестужев-Рюмин, «еще в XVI веке носилось мнение о выходе князей из Скандинавии» (72).

В 1842 г. Н.В. Савельев-Ростиславич в предисловии к работе Ф.Л. Морошкина «Историко-критические исследования о руссах и славянах» подытоживал, что Байер, «проникнутый немецким патриотизмом», старался доказать норманство варягов, для чего подыскивал созвучия, что Миллер, «оказавший великие заслуги русской истории», написал диссертацию «в байеровском духе», что Карамзин критиковал Штрубе де Пирмонт по поводу его Ризаланда-Рюссаланда. Причем последний «для легчайшего онемечения Руси превратил» Перуна в скандинавского Тора («Перун-Ферун-Терун-Тер-Тор!»). Байер и Тунманн, обращал внимание автор, признали, что имя варягов не было известно в Скандинавии и что шведы никогда не называли себя руссами, что Шлецер «указал на шведский Род’слаген, уверяя будто бы варяги-русь вышли отсюда». Но Розенкампф доказал отсутствие связи между «Rod’s-lagen» и Русь, и что названия «Руси и руссов, обитающих в нынешней России, известны были грекам» до призвания варягов и до завладения ими Киева, что еще Эверс отметил о совершенном «молчание скандинавов о Рюрике и основании им Русского государства, между тем как они не упускали случая похвастаться даже самыми ничтожными подвигами». «Немецкое направление», говорил Савельев-Ростиславич, «повредило нашей истории и остановило ее успехи…», что «высшею эпохою торжества шлёцеровской школы были двадцатые годы нынешнего столетия…», что в сагах «веринги» отличаются от норманнов, а О.И. Сенковский, один из самых жарких защитников норманизма, установил, что до 1040 г. слово «варяг» не было известно скандинавам, что названия «варяг», «варенги», «веринги» чужды скандинавскому языку, что Морошкин в 1836 г. привел важные свидетельства «о бытии» славянской Руси на Южной Балтике (73).

Сам Ф.Л. Морошкин в 1842 г. убеждал, что Шлецер не понимал ПВЛ, «и вообще заставлял летописцев говорить так, как ему было угодно, порицая все, что было противно его системе», что «рассматривать русский быт до времен Рюрика он считает как бы преступлением», что «славянское направление, видимо, начинает торжествовать над софизмами, послужившими основанием системы вывода руссов из Скандинавии, системы, разрушаемой и убеждениями здравой исторической логики и положительными свидетельствами средних веков…». Отметив, что Байера поддержали Миллер, Тунманн, Шлецер, Карамзин (но который относительно местности руссов уже сблизился с Ломоносовым, выводившим их из Пруссии), ученый далее сказал, что сейчас «еще верят мнимому скандинавству руссов» П.Г. Бутков, Ф. Крузе и М.П. Погодин. Первый возобновил теорию Ф.Г. Штрубе де Пирмонт, «умершую» от возражений Карамзина, второй несколько раз перемещал руссов то в Рослаген, то в Ютландию, то в Ольденбург, третий же отмалчивается по поводу родины варяжской руси. И как подчеркивал Морошкин, М.Т. Каченовский, оставив «бесплодное для русской истории направление» «немецкой исторической школы», обратил внимание на Южную Балтику и видит в ваграх, обитавших в Вагрии, варягов (указав при этом на одно из наименований жителей о. Рюген — Rusi), что сулит русской истории разрешение «вопроса: откуда Русь? Когда и какие государственные стихии принесены ею для русской истории». А в отношении аргумента, овеянного авторитетом Шлецера, заметил: «Варяги-русь пришли из-за моря; следовательно, они пришли из Скандинавии. Вот силлогизм шлецериан!» (74).

В тот же год в рецензии некоего А.К. на «Историко-критические исследования о руссах и славянах» Морошкина, изложенной в форме письма к Погодину, отмечалось, что данный труд, разрушающий «систему скандинаволюбителей», был несправедливо подвергнут историком «порицанию и насмешкам». Хотя ему, что не без резона было замечено рецензентом, «как профессору русской истории… надобно или ученым образом опровергнуть, или же принять систему Морошкина, который глубоко взглянул на сей предмет». Обильно цитируя книгу и предисловие к ней Савельева-Ростиславича, автор констатировал, что последний «резкими чертами» представил «заблуждения системы мнимого скандинавства Руси», что Морошкин доказал, обращаясь к документам и топонимике, наличие в пределах Восточной и Западной Европы нескольких Русий, и обосновал нахождение славянской варяжской Руси на Южной Балтике (в Вагрии и землях лютичей). В завершении разговора им было подчеркнуто, что данная монография — «добросовестный труд, — разумеется, не изъятый от недостатков, как все человеческое, — не стыдятся унижать, умалчивая о достоинствах и придираясь к опечаткам или не точным выражениям» (75).

В 1843 г. Н.А. Иванов, не отрицая за Байером «ни глубоких его познаний… ни искусства выводить заключения из самых дробных исследований», и соглашаясь, что в его статье «О варягах» «содержится обильный запас открытий, весьма удачных замечаний и правдоподобных домыслов», резюмировал: «мы слишком неосмотрительно положились на непогрешимость» направления, которому следовал Байер касательно нашей истории, «чрезвычайно резко обнаружили нашу наклонность к безотчетному подражанию…». И говоря затем, что «доселе некоторые из нас вполне уверены, что вопросу о норманнах принадлежит неотъемлемое преимущество перед прочими задачами отечественной истории», воскликнул: «Сколько свежих сил, сколько времени и усердия, сколько постоянства и ревности истрачено нами!... А где плоды, коих ценность равнялась бы нашим пожертвованиям!...». Заметив при этом, что «напрасно толкуют, будто краеугольный камень для критических изысканий относительно отечественной истории положил Байер…», т.к. его работы «покоились в забвении до Шлецера, громко провозгласившего о высоком достоинстве, коего в них весьма многие дотоле и не подозревали». Отмечая, «как скороспелы, как смелы» приговоры Шлецера, «доселе повторяющиеся» в литературе, Иванов на конкретных примерах показал, что его суждения о Татищеве — «вопиющая неправда», что в «Несторе» он беспрестанно противоречит себе, что он скорее затмевает, чем проясняет спорный вопрос о начале, характере и развитии летописания, что как неверен его взгляд на древнейший быт славян до Рюрика и на начало русской истории с призвания варягов, и что уже Г. Эверс и И. Лелевель указали на ложные представления Шлецера о прошлом восточных славян.

Ведя речь о Миллере, заключил, что он свои сведения о летописях заимствовал у Татищева, который «совершил подвиг, на который не отважился никто из его сверстников». В целом, как подытоживал историк, направление, которому следовал Татищев, «существеннее и важнее, нежели разрывчатые, побочные изыскания Байера», и что Шлецер, «обладавший огромным запасом разнообразных сведений», очень много повторяет из Татищева, в том числе и его ошибки. В отношении же его нелестного мнения о Ломоносове Иванов заключил, что это поверхностное рассуждение о ходе русской историографии (76). В 1844 г. Г.Ф. Головачев в статье, опубликованной в «Отечественных записках» и посвященной жизни и трудам Шлецера, именует его «великим деятелем», «истинным, добросовестным ученым», говорит, что до него «никто еще не осветил лучом критики источников нашей истории; что, кроме Байера, Миллера и Татищева, никто не предшествовал ему на этом пути, и вы изумитесь колоссальному подвигу ученого немца» во имя русской истории. Шлецер, подводит черту ученый, также внеся значительный вклад в изучение всеобщей истории, мог во многом ошибаться, на многое смотрел слишком односторонне, но он «подвинул современников своих к деятельности, положил печать своего ума на современную ему Германию, — для нас соответственно, для нашей истории совершил великий труд, перед которым кажутся ничтожными труды многих из его последователей» (77).

В 1845 г. вышла работа А.В. Александрова «Современные исторические труды в России». Пространно цитируя сочинения рассматриваемых авторов, он считает, что Погодин, пристрастный «к ложной идее, наперед принятой за истинную…», «горою стоит за скандинавоманию, так справедливо опозоренную Венелиным, Каченовским, Максимовичем, Морошкиным, Савельевым, Святным….», что на нем «лежит обязанность разобрать сочинение Морошкина ученым образом, а не потешаться над добросовестным трудом бескорыстного труженика». Им также было подчеркнуто, что именно Каченовский многих спас, включая названных исследователей, «от увлечения авторитетом Шлецера… от падения в бездонную пропасть софизмов скандинавомании», что Морошкину удалось открыть «подрывающую Байерову систему» связь имени россы с aorsi, rox-alani, roxani, что Савельев-Ростиславич, поддержав эту идею Морошкина, сам показал, что имя южнобалтийского племени «вар-ин и вар-яг есть одно и тоже, с разными только окончаниями…», что современные норманисты, желая «онемечить варяжскую русь», «забывают важнейшее признание Байера, что само имя варягов было неизвестно между скандинавами, и еще важнейшее свидетельство шведского ученого Тунманна, что шведы никогда не называли себя русью», и все основывают только на сходстве звуков (так, Булгарин полагает, что имя Россия — немецкое, происходит от слова ross и значит «Коневья земля»).

По заключению Александрова, «высшая историческая критика» не предмет Устрялова, что мнение Полевого не имеет веса, что Погодин наполовину отказался от воззрений Карамзина, глядевшего на Русь как на дикую пустыню, «которую надобно было еще только житворить!», что Бутков «уже решительно пристал, в сем отношении, к славянской школе, и ревностно защищает значительную степень гражданской образованности наших предков….», что Венелин, по убеждению В.В. Игнатовича, возросшего, как и большинство русских ученых, на немецких теориях, посеял «первые семена историко-критических розысков в истинном значении этого слова», что «книжечка» А.А. Куника (имеется в виду его «Die Berufung der schwedischen Rodsen durch die Finnen und Slawen». Bd. I-II. SPb., 1844-1845), «наскоро сшитая из всех прежних диссертаций, защищавших мнимоскандинавское происхождение Руси, может ли пользоваться авторитетом?». В значительной мере ведя речь об изысканиях Савельева-Ростиславича, ученый говорил, что он, возвращая славянам их историю, «справедливо осмеял силлогистику прежних немецких писателей: «кто храбр, тот вероятно был немец» («своих предков поставили единственными деятелями, — славяне словно не существовали»), в целом, весьма высоко отзывается о работах Венелина, Морошкина, Савельева-Ростиславича. Отмечен им был и тот факт, что А.Ф. Вельтман и М.Н. Макаров, бывшие ранее защитниками воззрений Шлецера, теперь стали «жаркими поборниками» антинорманизма (78).

В 1845 г. Н.В. Савельев-Ростиславич, развивая мысли, высказанные им тремя годами ранее, констатировал в «Славянском сборнике» и «Варяжской руси по Нестору и чужеземным писателям», что Байер не понимал ПВЛ и «по слабости критики» принял исландские саги «за истину», за что его критиковали Шлецер и Карамзин, что Байер, Миллер и Штрубе де Пирмонт, погрязнув в «сказочном болоте» саг, ничего не сделали для русской древности, а «только забавлялись ловлей созвучий» (Байер превратил французов-бретонцев в англичан-британцев, новгородцев в кабардинцев, восточнославянских бужан в татар буджаков). Отмечая, что шведы никогда не назывались русами и что в Швеции нет следов имени «русь», он заключил: Шлецер, чтобы спасти систему онемечения Руси, указал на шведский Рослаген, откуда якобы вышла варяжская русь, хотя это название стало известно значительно позже эпохи Древнерусского государства. В целом норманскую теорию историк охарактеризовал «выдумкой» Байера, проникнутого «своим народным патриотизмом» и основавшего всю свою систему, принятую «на веру его слепыми поклонниками», на песке. Тем же чувством, продолжал Савельев-Ростиславич, был одержим и Шлецер (которому исследователь отдавал должное и как знатоку истории, отличавшемуся здравомыслием, когда не увлекался пристрастием к «любимым гипотезам», и как критику летописей и саг), что выводило его, в свою очередь, «за пределы исторической истины»: комментируя Нестора, он во многом ошибался и приписал ему «свои личные мнения, диаметрально противоположные несторовским...» и противоречащие филологическим наблюдениям над славянскими языками, остановив тем самым правильное доселе развитие русской истории.

В отношении слов Шлецера, что русские ученые не приняли шведского происхождения Рюрика из-за «ссоры» со Швецией, заметил: норманизм отвергается по причине «явной несообразности» с указаниями летописи. В построениях норманистов Н.А. Полевого, И.Ф. Круга, П.Г. Буткова, С. Сабинина выделил противоречия, раскритиковал абсолютизацию саг О.И. Сенковским и «ученую фантазию» Ф. Крузе о тождестве варяга Рюрика с датским Рориком. Ломоносов, отмечал историк, первый придал «древнему нашему поверью» о выходе варягов с Южной Балтики «ученый систематический вид… отрешил большую часть тех вымыслов, которыми и наша и чужеземная старина… потешалась в своих исторических помыслах и школьных мудрованиях о происхождении и прозвании руссов», что он указал на совершенное молчание саг, хвастающихся даже самыми ничтожными подвигами, иногда и не бывалыми, об основании шведами русского государства и о Рюрике. И вместе с тем говоря, что Миллер после дискуссии также, как и Ломоносов, связывал варяжскую русь с роксоланами, проживавшими, по его мнению, при впадении Вислы в Балтийское море, что Н.М. Карамзин вслед за Ломоносовым выводил русь из района Немана. Остановился Савельев-Ростиславич и на работах Г. Эверса и Г.А. Розенкампфа, показавших несостоятельность утверждений о скандинавской основе Русской Правды и использования ими этой ложной посылки в качестве доказательства выхода руси из Скандинавии. Подчеркнув при этом, что «благоразумный Эверс раньше всех понял, что байеро-шлецеровская система держится только на отсутствии логических доказательств и на сходстве звуков, часто совершенно случайном» (79).

В закреплении в общественном сознании и науке мысли о несостоятельности антинорманизма важную роль, учитывая вес его слов, сыграл В.Г. Белинский. В 1845 г. он, стремясь на примере «Славянского сборника» Савельева-Ростиславича «показать и обнаружить нелепость славянофильского направления в науке, — направления, не заслуживающего никакого внимания ни в ученом, ни в литературном отношениях…», очень жестко прошелся по «историческим подвигам Ломоносова», его «надуто-реторическому патриотизму», в основе которого лежало убеждение, «будто бы скандинавское происхождение варяго-руссов позорно для чести России…», говорил, что в истории с диссертацией Миллера он обнаружил «истинно славянские понятия о свободе ученого исследования…». Немецкие же ученые стояли «в отношении к истории как науке неизмеримо выше его, потому что они глубоко чувствовали и сознавали необходимость строгой и холодной критики, чтобы очистить историю от басни». При этом критик произнес слова, показывающие меру преклонения (и не только собственного) перед Шлецером: пусть даже его главная мысль о русской истории — о происхождении руссов — «ошибка, заблуждение; но все-таки заслуги Шлецера русской истории велики: он своим исследованием Нестора дал нам истинный, ученый метод исторической критики. Есть за что быть нам вечно благодарными ему!».

В уничижительном тоне Белинский судит и о последователях Ломоносова — «непризванных и самозванных патриотах», которые «мнимым патриотизмом прикрывают свою ограниченность и свое невежество и восстают против всякого успеха мысли и знания». Так, Савельева-Ростиславича он выставляет представителем учености «ложной, мрачной, бесплодной, хотя и работящей», который стремиться «доказать, что Ломоносов был и великий историк, только оклеветанный Шлецером…», и называет его книгу «пустой, ничтожной». «Исступленный славянин» Ю.И. Венелин принадлежит, по его словам, к числу «тех умов замечательных, но парадоксальных, которые вечно обманываются в главном положении своей доктрины, но открывают иногда истины побочные, которых касаются мимоходом», что Ф.Л. Морошкин «довел до последней крайности» его странности, а воззрения Г. Эверса и его последователей «совершенно ниспровергает авторитет летописи Нестора…». Вместе с тем он, как и четыре года назад, указал на факт, совершенно убийственный для норманской теории, и вместе с тем перечеркивающий все сказанное им по поводу норманистов и их оппонентов: «еще не отыскано» следов влияния скандинавов «на нравы, обычаи, характер, ум, фантазию, законодательство и другие стороны славянской народности новгородцев», хотя «о них-то, — справедливо акцентировал внимание Белинский, — прежде всего и следовало бы позаботиться Шлецеру и его последователям» (80).

В 1845 г. А.В. Старчевский в «Очерке литературы русской истории до Карамзина» утверждал, что труды «величайшего историка» Байера имели «благотворное влияние» на разработку отечественной истории (он справедлив в своей догадке, что варяги — скандинавы, что скифы и сарматы не относятся к нашим древностям). Хотя тут же отметил, что ученый был лишен «главнейшего средства» для изучения русской истории, т.к. не использовал русские источники. Но своему совершенно справедливому заключению придал неожиданный оборот: якобы Байер коснулся той эпохи, «о которой сведения можно заимствовать исключительно из иностранных источников». Повторив характеристику, данную Миллеру Н. Сазоновым, автор подчеркнул, что Шлецер своим «Нестором» «оказал великую услугу древней русской истории». Высказал он и мнение, что «славяноманы должны признать основателем своей школы» В.К. Тредиаковского, что труды Ломоносов по истории, вызванные соперничеством с Миллером, «не могут выдержать исторической критики», ибо он «не обладал знанием необходимых языков, польского, скандинавского, и не имел под рукой летописей, которые долгое время были погребены в библиотеках и архивах, дожидаясь Миллеров, Шлёцеров. Взяв в рассмотрение все эти обстоятельства, не удивимся незначительности заслуг Ломоносова на поприще русской истории» (81). В 1845 г. Ф. Святной, продублировав сказанное им в 1842 г., заметил, что ПВЛ, вопреки утверждениям А.Х. Лерберга, говорит не о родстве руси со шведами, готами, урманами и англянами, когда упоминает их в одном ряду, а приводит эти германские племена в пример для пояснения того, что подобно им русь, как представительница Западной Европы, именовалась варягами (82).

В 1846 г. М.П. Погодин подробно остановился во втором томе «Исследований, замечаний и лекций о русской истории» на критике антинорманистов М.В. Ломоносова, В.К. Тредиаковского, Г. Эверса, И.Г. Неймана, М.Т. Каченовского, С. Скромненко [С.М. Строева], Г.А. Розенкампфа, Ю.И. Венелина, М.А. Максимовича, Ф.Л. Морошкина (сказав в его адрес, что он находит русь везде). Параллельно с этим раскрывая положения норманистов Г.Ф. Миллера, Ю. Тунманна, Ю. Ире, А.Л. Шлецера, Н.М. Карамзина, И.Ф. Круга, а также Ф.Г. Штрубе де Пирмонт, П.Г. Буткова, Г.Ф. Голлмана, Ф. Крузе, И.С. Фатера, хотя и считавших варягов германцами (готами, немцами, датчанами, в целом норманнами), но выводивших их, с учетом отсутствия на Скандинавском полуострове каких-либо следов имени «русь», соответственно из Ризаланда-Рюссаланда (северное побережье Ботнического залива), из Рустрингии (побережье Северного моря западнее Ютландского полуострова, нижнее течение Везера), из Розенгау (местность на юге Ютландии), с северных берегов Черного моря. Историк не сомневался, что Ломоносов выводил варяжскую русь с Южной Балтики из-за «ревности к немецким ученым, для него ненавистным…» и патриотизма, который не позволял «ему считать основателями русского государства людьми чуждыми, тем более немецкого происхождения». Молчание скандинавов о Рюрике он объяснял тем, что водворение Рюрика в Новгороде «было сначала маловажно, и не обратило на себя ни чьего внимания. Последствия совершенно не соответствовали началу. При том свидетельство о Рюрике могло пропасть…». Вместе с тем Погодин и в этом случае выявил серьезное противоречие в выводах Шлецера: шведы начали называть себя росами, услышав данное имя от финнов, следовательно, дома они так себя не именовали, а это означает, что шли они не из Рослагена (если же они называли себя россами, как уроженцы Рослагена, то их нельзя почитать шведами и нельзя понимать Бертинские анналы, как понимали Тунманн и Шлецер). Он также был уверен, что Б. Латом и Ф. Хемниц «приписали» ободритскому князю Годлибу (Годлаву) Рюрика, Синеуса и Трувора . В третьем томе своего труда историк назвал, следуя примеру Шлецера и Шафарика, «невежами» своих современников-антинорманистов (83).

А.Н. Попов в 1847 г. указал на принципиальные положения концепции русской истории Шлецера, не выдерживающие критики: что восточнославянские племена до прихода варягов находились в диком состоянии, что история Руси, как и Западной Европы, должна была начаться завоеванием, что новгородские словене получили имя от своих победителей руссов-шведов. И во всех затруднительных случаях, замечает он, Шлецер «сваливает вину» на переписчиков Нестора, якобы исказивших его, и стремится восстановить «первоначальные слова летописца». Попов также подчеркнул, что мнение о славянской природе руссов существовало в России задолго до Ломоносова (84). В том же году М.П. Погодин, отвечая на эту критику, говорил, что «Шлецер, Миллер, Стриттер — это благодетели русской истории…», что «Шлецер показал достоинство наших летописей, сравнил с иностранными, представил их древность и правдивость, подал понятие о списках, научил их сравнивать, доказал важность вариантов и необходимость изданий, дал примеры доказательств, представил образцы изданий, ученых рассуждений, возбудил охоту разыскивать, дал отведать сладости открытий, привел в движение дух: вот его заслуги». Предлагая не заострять внимание на ошибках Байера, Миллера, Шлецера и оставить «стариков» в покое, Погодин произнес весьма примечательные по своему содержанию слова: «Результаты Шлецеровы теперь уже ничего не значат…» и что «за шведов с руотси и Рослагеном, за его понятия о вставках, за понтийских руссов, и пр. и пр. — прости его Господи!» (85).

В 1849 г. языковед-норманист И.И. Срезневский отметил тенденциозность сторонников взгляда особенного влияния скандинавов на Русь: «Уверенность, что это влияние непременно было и было сильно во всех отношениях, управляла взглядом, и позволяла подбирать доказательства часто в противность всякому здравому смыслу...» (проведя анализ слов, приписываемых норманнам, он показал нескандинавскую природу большинства из них и пришел к выводу, что «остается около десятка слов происхождения сомнительного, или действительно германского...») (86). В 1854 г. немец Е. Классен констатировал, что Шлецер внес в русскую «историю ложный свет в самом начале ее», ибо, «упоенный народным предубеждением» о варварстве русских и убеждением, что Европа своим просвещением обязана исключительно германцам, стремился доказать, что варяжская русь могла быть только племенем германским. И если Шлецер, указывал ученый, не понял «летописей, то он слепец, напыщенный германскою недоверчивостью к самобытности русских государств во времена дорюриковские; но если он проник в сущность сказаний и отверг таковые единственно из того, чтобы быть верным своему плану, то он злой клеветник!». Совершенно правомерно им задан был и вопрос: «...За морем от Новгорода жили не одни шведы, а многие народы; почему же скандинавоманы берут это обстоятельство в число доводов своих?» (87).

Борьба Белинского со славянофилами, отмечал С.Л. Пештич, оказала «влияние на историков-западников, в частности на оценку С.М. Соловьевым исторических трудов Ломоносова» (88). Выступив в 50-х гг. с серией статей, посвященных А.И. Манкиеву, Г.Ф. Миллеру, В.Н. Татищеву, М.В. Ломоносову, В.К. Тредиаковскому, М.М. Щербатову, И.Н. Болтину, Ф. Эмину, И.П. Елагину, А.Л. Шлецеру, Н.М. Карамзину, М.Т. Каченовскому, Соловьев сказал, ведя речь о дискуссии 1749–1750 гг., что Миллер преследовался лишь за то, что «был одноземец Шумахера и Тауберта», что Ломоносов, возражая Миллеру, «сильно вооружился против Байера», что «сильное раздражение» русского ученого против ненавистного ему иностранца Шлецера проистекало «от сильного раздражения его против немецкой стороны в академии…». К тому же только что окончилась война со шведами, но которые оставались «главными и самыми опасными врагами, готовыми воспользоваться первым удобным случаем, чтобы отнять у России недавнюю ее добычу, — и вот надобно выводить из Швеции первых наших князей!», а в Академии наук немцы, овладев варяжским вопросом, «как самым доступным для них из всех вопросов нашей истории», решают его в пользу скандинавов. Русские же историки, видя в том «посягательство на честь русского имени», в ответ настаивают на славянском происхождении первых наших князей.

Исторические занятия, продолжал Соловьев, были чужды Ломоносову «вообще, а уже тем более занятия русскою историею…». Страдая отсутствием ясного понимания предмета и считая целью истории прославление подвигов, он смотрел на историю «со стороны искусства» и «явился у нас отцом» литературного направления, которое затем так долго господствовало (Карамзин также смотрел на историю «со стороны искусства», тем самым приближаясь к Ломоносову). Зачинателем славянского происхождения руси, поборники которого «стараются прикрывать себя более славным именем Ломоносова», Соловьев полагал В.К. Тредиаковского. Из немецких ученых он особо выделял Шлецера, положившего «прочное основание» как научной обработке источников по русской истории и прежде всего летописей, так и самой науке русской истории», говорил, что его «Нестор» есть основа «исторического направления в нашей науке», противостоящего «антиисторическому направлению» славянофилов, что ему принадлежит «первый разумный взгляд на русскую историю…». Байер, по его словам, из-за незнания древнерусского и русского языков мог коснуться «только немногих вопросов истории, при решении которых он мог довольствоваться одними иностранными языками, как, например, при мастерском своем решении вопроса о происхождении варягов-руси» (при этом были указаны его «странные» словопроизводства: Москва «от «Моского, т.е. мужескаго монастыря; Псков от псов, город псовый»). А в Миллере видел «честного» и «вечного работника», обладавшего «громадными познаниями», но робкого и застенчивого человека, не умевшего «лишний раз поклониться» и подвергавшегося притеснениям.

Но Соловьев произнес и другое: что «отрицание скандинавского происхождения Руси освобождало от вредной односторонности, давало простор для других разнородных влияний, для других объяснений, от чего наука много выигрывала», что в «Древней Российской истории» «иногда блестит во всей силе великий талант Ломоносова, и он выводит заключения, которые наука после долгих трудов повторяет почти слово в слово в наше время» (о сарматах и скифах, о глубокой древности славян), особо отметил его «превосходное замечание о составлении народов». Говоря в «Истории России с древнейших времен», что в летописи под варягами разумеются «все прибалтийские жители, следовательно, и славяне», Соловьев под ними понимал, вслед за Ломоносовым, не какой-то конкретный народ, а европейские дружины, «сбродную шайку искателей приключений», где, по его мнению, преобладали скандинавы. Отнеся известие византийского «Жития св. Стефана Сурожского» о взятии Сурожа русской ратью князя Бравлина к началу IX в., историк резюмировал: «по всей вероятности, русь на берегах Черного моря была известна прежде половины IX века, прежде прибытия Рюрика с братьями» (89) (а вывод о существовании черноморской руси, к которому впервые пришел Ломоносов, полностью разрушает норманизм). В 1860 г. Н. Ламбин в рецензии на статью Н.И. Костомарова «Начало Руси», оспорив его мнение, что в ПВЛ под варягами понимаются все народы, обитавшие на балтийском Поморье, утверждал, что Байер, Миллер, Шлецер «больше нашего уважали Нестора и даже лучше нашего понимали его, хотя и плохо знали по-русски». После чего провозгласил, что летописец — «первый, древнейший и самый упорный из скандинавоманов! Ученые немцы не более как его последователи…», и что любовь к родине «не ослепляла его: в простоте сердца он не видел ничего позорного в призвании князей-иноплеменников…» (90).

Сказанное Соловьевым по поводу немецких ученых и Ломоносова, в целом, норманской теории и ее оппонентов стало, по причине его лидерства в науке, а также норманистских убеждений большинства ее представителей, общим местом в трудах норманистов, определявших, в силу навязанной ими обществу мысли о непогрешимости их идеи, его симпатии и антипатии. Вместе с тем с начала 1860-х гг. в их рассуждениях по проблеме выяснения истоков Руси появляются иные нотки, которые были вызваны «Отрывками из исследований о варяжском вопросе» С.А. Гедеонова, вышедшими в 1862–1863 гг. в «Записках Академии наук» (в 1876 г. в переработанном виде были изданы под названием «Варяги и Русь»). Свое выступление против «мнимонорманского происхождения Руси» ученый объяснил тем, что «ультраскандинавский взгляд на русский исторический быт» заставляет обсуждать русские древности лишь «с точки зрения скандинавского догмата» (иногда, по его уточнению, бессознательно) и что «полуторастолетний опыт доказал, что при догмате скандинавского начала Русского государства научная разработка древнейшей истории Руси немыслима». Подчеркивая, что норманизм основан «не на фактах, а на подобозвучиях и недоразумениях», Гедеонов говорил о «непростительно вольном обхождении» Шлецера с ПВЛ, что норманисты принимают и отвергают ее текст «по усмотрению», что они не могут объяснить «ни перенесения на славяно-шведскую державу финского имени шведов, ни неведения летописца о тождестве имен свеи и русь…», и показал несостоятельность утверждения И.Ф. Круга (1848 г.), что скандинавский язык долго бытовал на Руси, даже какое-то время господствовал в Новгороде, и что его специально изучали славяне, приобщая к нему детей. В отношении Бертинских аннал им было сказано, что титул «хакан» свидетельствует о нахождении в соседстве с Русским каганатом «хазар и аваров, совершенно чуждого скандинавскому началу народа Rhos», и видел в том факт, уничтожающий «систему скандинавского происхождения руси; шведы хаганов не знали». Предположение о существовании Руси на берегах Черного моря, добавлял Гедеонов, также уничтожает «всякую систему норманского происхождения Руси». И заблуждение полагать, заметил он, что скандинавы на Руси легко становились поклонниками Перуна и Велеса, т.к. «норманские конунги тем самым отрекались от своих родословных; Инглинги вели свой род от Одина», и что «вообще промена одного язычества на другое не знает никакая история». В полном согласии с Ломоносовым и Эверсом историк отмечал, что никакими случайностями не может быть объяснено «молчание скандинавских источников о Рюрике и об основании Русского государства» (91).

Убедительность доказательств Гедеонова, что «норманское начало» не отразилось «в основных явлениях древнерусского быта» (как, например, отозвалось «начало латино-германское в истории Франции, как начало германо-норманское в истории английской»): ни в языке , ни в язычестве, ни в праве, ни в народных обычаях и преданиях восточных славян, ни в летописях, ни в действиях и образе жизни первых князей и окружавших их варягов, ни в государственном устройстве, ни в военном деле, ни в торговле, была такова, что А.А. Куник в 1862 и 1864 гг. признал: «Нет сомнения, что норманисты в частностях преувеличивали значение норманской стихии для древнерусской истории, то отыскивая влияние ее там, где… оно было или ненужно или даже невозможно, то разбирая главные свидетельства не с одинаковой обстоятельностью и не без пристрастия». И он не только согласился с оппонентом, что «генетической связи» между Рослагеном и Русью нет (норманская школа, по его словам, «обанкротилась» со своим Рослагеном, и поэтому должна, ставил он задачу перед ее представителями, позаботиться «вновь открыть «природных шведских россов»), но и прямо открестился от тех, кто поступался наукой: «…Я не принадлежу к крайним норманистам» и «не думаю норманизировать древнюю Русь…». В 1864 г. М.П. Погодин констатировал, что «норманская система со времен Э в е р с а не имела такого сильного и опасного противника, как г. Г е д е о н о в», исследования которого «служат не только достойным дополнением, но и отличным украшением нашей историко-критической богатой литературы по вопросу о происхождении варягов и руси». Приняв его вывод об отсутствии связи между финским названием Швеции Руотси, шведским Рослагеном и Русью, Погодин заметил: «Автор судит очень основательно, доводы его убедительны, и по большой части с ним не согласиться нельзя: Ruotsi, Rodhsin, есть случайное созвучие с Русью…» (92).

В «Истории России с древнейших времен» С.М. Соловьев характеризовал критику Гедеоновым норманизма как «замечательная» (при этом уверяя, что «положительная сторона» труда, где автор обосновывал выход варягов с Южной Балтики, «не представляет ничего, на чем бы можно было остановиться»). А Погодина резко порицал за то, как он свое «желание» «видеть везде только одних» норманнов воплощал на деле. Во-первых, широко пропагандируя бездоказательный тезис, «что наши князья, от Рюрика до Ярослава включительно, были истые норманны…», в то время как Пясты в Польше, возникшей одновременно с Русью, действуют точно так же, как и Рюриковичи, хотя и не имели никакого отношения к норманнам. Во-вторых, что, «отправившись от неверной мысли об исключительной деятельности» скандинавов в нашей истории, «Погодин, естественно, старается объяснить все явления из норманского быта», тогда как они были в порядке вещей у многих европейских народов. В-третьих, что важное затруднение для него «представляло также то обстоятельство, что варяги-скандинавы кланяются славянским божествам, и вот, чтобы быть последовательным, он делает Перуна, Волоса и другие славянские божества скандинавскими. Благодаря той же последовательности Русская Правда является скандинавским законом, все нравы и обычаи русские объясняются нравами и обычаями скандинавскими» (93).

В 1864 г. В.И. Ламанский негативное отношение к Ломоносову со стороны немецких ученых, работавших в разное время в Академии наук, объяснял недостатком общего характера немецкой образованности и национальной предубежденностью немцев. И отвергнул суждение А.А. Куника, что Ломоносов в понимании истории России стоял ниже не только Миллера и Шлецера, но и своих русских современников, и потому только умам пристрастным и ограниченным может казаться «каким-то великим человеком, трагическим героем». Миллер, по словам Ламанского, действительно оказал «русской науке услуги великие», но «не отличался ни особыми дарованиями, ни чистою, бескорыстною привязанностью к нашему народу...», а Шлецер, хотя «своими дарованиями и ученостью далеко превосходил Миллера, но… вовсе не знал России... и в самой Германии, гордой своим патриотизмом, никто не называет его человеком великим и гениальным…» (94). В 1865 г. П.А. Лавровский говорил, что до Ломоносова не было труда, обнимавшего бы в общих чертах историю России, что он в стремлении написать сочинение, на которое не были способны иностранцы, «вооружился всеми источниками, какие только могли находиться у него под руками», что современная наука многое повторяет, в том числе и в варяжском вопросе, из Ломоносова, хотя и забывает при этом о нем, что мы «привыкли судить о своих великих людях по отзывам Запада…» (95).

Д.И. Иловайский в 1871–1872 гг. объяснял, что норманская теория, господствующая благодаря «своей наружной стройности, своему положительному тону и относительному единству своих защитников» (в то время как ее противники выступали разрозненно), «до сих пор продолжает причинять вред науке русской истории, а, следовательно, и нашему самопознанию», что благодаря ей «в нашей историографии установился очень легкий способ относится к своей старине, к своему началу». Так, «наша археологическая наука, положась на выводы историков норманистов, шла доселе тем же ложным путем при объяснении многих древностей. Если некоторые предметы, отрытые в русской почве, походят на предметы, найденные в Дании или Швеции, то для наших памятников объяснение уже готово: это норманское влияние». Указав, что «никакой Руси в Скандинавии того времени источники не упоминают», ученый подчеркнул, говоря о манере работы норманистов: арабские известия, прямо противоречащие их взглядам, объявляют неверными и ошибочными, а где говорится темно и запутанно, истолковывают «в пользу возлюбленных скандинавов», а по причине того, что большая часть летописных имен не может быть объяснена из славянского языка, то относят их к норманским, и сравнил летописное «за море», ставшее важнейшим аргументом в пользу норманства руси, со сказочным «из-за тридевяти земель». Лестно отзываясь о труде Гедеонова и отметив его «сильную сторону» — «антискандинавскую, говорил, что его «положительная сторона» — мнение о южнобалтийской родине варягов — не найдет «себе подтверждения» (96).

В 1872 г. К.Н. Бестужев-Рюмин в «Русской истории» распределил точки зрения о природе варягов по трем темам: скандинавы, южнобалтийские славяне, «сбродная» дружина. Говоря, что Байер первый высказал «главнейшие доказательства» норманства варягов, историк перечислил их: «рос»-«свеоны» Бертинских аннал, скандинавские имена русских князей и дружинников, «русские» названия днепровских порогов, сближение варягов с византийскими «варангами» и скандинавскими «верингами». Прения Ломоносова с Миллером, на его взгляд, имели основой раздражение патриотическое, а не глубокое знание источников. Отметив, что вывод Шлецера о происхождении названия Швеции Ruotsi от общины гребцов Rodslagen упорно держится до сих пор, поставил его под сомнение: едва ли название народа происходит от «общины гребцов» и «как-то странно допустить, чтобы скандинавы сами называли себя именем, данным им финнами». Характеризуя Ломоносова первым представителем славянской школы (но в ее основателе видя Ю.И. Венелина) и приведя имена его последователей, Бестужев-Рюмин утверждал, что главная заслуга этого направления состоит в отделении руси от варягов и в мнении, считавшем Русь исконным названием Руси южной (97). В начале 1870-х гг. П.П. Пекарский проводил мысль, что Ломоносов выступил против диссертации «своего личного врага» Миллера «не с научной точки зрения, но во имя патриотизма и национальности…», тогда как она «при всех ее недостатках, замечательна в нашей исторической литературе как одна из первых попыток ввести научные приемы при разработке русской истории и историческую критику, без которой история немыслима как наука» (98).

И.В. Лашнюков в «Очерке русской историографии», вышедшем в 1872 г., убеждал, что «наука русская история возникает в XVIII веке в трудах академиков-немцев» и что русские историки той поры «не представляют науки в настоящем смысле этого слова…». Отмечая, что в работах Татищева и Ломоносова все же «более замечается научных тенденций и яснее высказался современный взгляд на русскую историю…», подчеркнул: но если для первого главная задача — это передать верно сказания (в его «Истории Российской» видна попытка подвергнуть критике источники и отдельные известия, и что благодаря ей сейчас пополняются многие пробелы и темные места в летописях), то для второго — поддержать упадавшие патриотические чувства (он смотрел на историю с чисто литературной точки зрения, и образцом для него служили римские историки, прославляющие подвиги предков в красноречивом рассказе для назидания потомства). Вместе с тем Лашнюков, обратив внимание на основательное знакомство Ломоносова с источниками, подытоживал: некоторые его заключения «не потеряли научного значения», а его «Древняя Российская история» «имеет важное значение, как попытка написать русскую систематическую историю в патриотическом духе, и как протест русского ученого против нелепого мнения, что только немцы могут разрабатывать русскую историю» (99).

Как констатировал в 1872 г. М.П. Погодин, из всех опровержений норманизма «самое научное, всестороннее и благовидное, приведенное к одному знаменателю, было Эверсово (а собственное мнение — самое нелепое), самое основательное, полное и убедительное принадлежало г. Гедеонову. Принимая к сведению его основания, должно было допустить, что призванное к нам норманское племя могло быть смешанным или сродственным с норманнами славянскими». И в 1874 г. он окончательно укрепился в выводе, высказанном Ломоносовым, но только придав ему норманскую форму: «…Я думаю только, что норманскую варягов-русь вероятнее искать в устьях и низовьях Немана, чем в других местах Балтийского поморья» (100). В 1874 г. норманист Н. Ламбин признал, что Гедеонов, «можно сказать, разгромил эту победоносную доселе теорию... по крайней мере, расшатал ее так, что в прежнем виде она уже не может быть восстановлена», что она доходит «до выводов и заключений, явно невозможных, — до крайностей, резко расходящихся с историческою действительностью. И вот почему ею нельзя довольствоваться! Вот почему она вызывала и вызывает протест!» (101). В 1875 г. П.П. Вяземский выразил убеждение, что наши историки и летописцы «до Шлецера стояли на более плодотворной почве для понимания древнейших судеб нашего племени… озирая пройденный со времен Шлецера путь археологических исследований в России, должно сознаться, что мы движемся в поте лица в манеже, не делая при этом ни шага вперед». Сказав, что нельзя сомневаться в связи, существовавшей между скандинавами и славянами, Вяземский заключил, что «выход гребцов Руотси из Скандинавии не помогает ходу науки вперед». А в отношении Куника ученый указал на его стремление защищать норманизм «до последней крайности», а по поводу кредо Погодина, утверждавшего, что для него борьба с антинорманизмом есть «борьба не на живот, а на смерть», заметил, что такая постановка вопроса «в деле науки непонятна» (102).

В 1875 и 1877–1878 гг. А.А. Куник (а на данный факт он впервые обратил внимание в 1844 г.) говорил о шведе П. Петрее как «первом норманисте», заявившем о себе в данном качестве в 1615 г., что «период времени, начиная со второй половины 17 столетия до 1734 г.» — это период «первоначального образования» норманизма, когда «шведы постепенно открыли… все главные источники, служившие до ХIХ в.» его основою. Параллельно с этим ученый «самым старинным норманистом» называет Нестора и наделяет его титулами «отца истории норманизма» и «почтенного родоначальника норманистики». Отрицая за Байером лавры «отца-основателя» последней, Куник оценил его вклад в ее копилку довольно скромно (он лишь ввел в научный оборот Бертинские анналы, неизвестные шведским историкам XVII столетия), а диссертацию Миллера назвал «препустой». Осознавая, что факт присутствия руси на берегах Черного моря в дорюриково время полностью сокрушает построения норманистов, историк свидетельства о ней охарактеризовал «несостоятельными полностью» и отверг позицию С.М. Соловьева, отделявшего русь от варягов и видевшего в ней южный оседлый народ уже до середины IX века. Назвав сочинение С.А. Гедеонова «в высшей степени замечательным», «самое сильное» его возражение Куник увидел в опровержении норманистской интерпретации Бертинских аннал, а под несомненным воздействием его вывода, что ПВЛ «всегда останется… живым протестом народного русского духа против систематического онемечения Руси», откровенно сказал: «Одними ссылками на почтенного Нестора теперь ничего не поделаешь…», и предложил летопись «совершенно устранить и воспроизвести историю русского государства в течение первого столетия его существования исключительно на основании одних иностранных источников».

Но то, что последние также представляют собою весьма зыбкую основу для норманизма, в полной мере демонстрируют следующие его слова: поскольку «признано невозможным разрешить варяго-русский вопрос чисто историческим путем, решение его выпадает на долю лингвистики…». Отмечая в целом высокую результативность работ С.А. Гедеонова, Д.И. Иловайского и И.Е. Забелина, Куник подчеркнул: они, подняв в «роковом» 1876 г. «бурю против норманства», устроили «великое избиение норманистов», «отслужили панихиду по во брани убиенным норманистам», и вместе с тем именует антинорманистов «варягоборцами», «норманофобами», «антинесторовцами», организовавшими в последние годы «поход против Несторова сказания…», а себя и своих единомышленников относя к «защитникам Нестора», к «несторовцам». Тогда же он произнес, ведя речь о норманской теории, что «трудно искоренять исторические догмы, коль скоро они перешли по наследству от одного поколения к другому», и что ее адепты приписывали норманнам «такие вещи, в которых последние были совершенно неповинны» (и вновь историк, соглашаясь с оппонентом по поводу отсутствия связи Roslagena с русской историей, констатировал, что «сопоставление слов Roslag и Русь, Rôs является делом невозможным уже с лингвистической стороны…»). В адрес Погодина, которого именовал «Нестором русских норманистов», заметил, что у него есть «не всегда доказанные положения» и что в своей «Борьбе не на живот, а на смерть с новыми историческими ересями» он не всегда придерживается строго научной разработки источников и к тому же субъективен (103).

В 1876 г. И.Е. Забелин в «Историирусской жизни с древнейших времен», сославшись на отрицательные оценки немцев И.Д. Шумахера и А.А. Куника, данные диссертации Г.Ф. Миллера и хорошо известные в науке, резюмировал: утверждать, что русские ученые засудили ее «из одного патриотизма, значит извращать дело и наводить недостойную клевету на первых русских академиков». Увидев в дискуссии столкновение двух народных «гордостей» — немецкой, свысока взиравшей на славян, и русской, не способной равнодушно отнестись «к этому немецкому возделыванию нашей древности посредством только одного отрицания в ней ее исторических достоинств», выступление М.В. Ломоносова, С.П. Крашенинникова и Н.И. Попова против воззрений Миллера историк квалифицировал как в полной мере ученую попытку критически рассмотреть саму «немецкую критику». Так, они правомерно указали, что Миллер, «критикуя русские басни, вводил на их место готические басни и… свои неосновательные догадки», а Ломоносов опроверг, что был лишь князь Аскольд и не было князя Дира, что Холмогоры есть скандинавское название, но нелепее всего считал тезис, что имя «русь» заимствовано от финнов. И мнение Миллера «было отвергнуто, как мнение смешное и нелепое, не имевшее никаких ученых оснований…», и что критика Ломоносова до сих пор незыблема и подтверждается «новою ученостью (в трудах г. Гедеонова), достоинствам которой и ученые норманисты отдают полную справедливость». Но при этом он не сомневался, что Ломоносов не был специалистом в области истории. Забелин, повествуя о неподготовленности Байера и Миллера заниматься историей России (по незнанию русских источников), констатировал, что они, проникнутые идей «о великом историческом призвании германского племени», смотрели на все «немецкими глазами», что круг «немецких познаний» хотя и отличался великой ученостью, но эта ученость сводилась к знанию больше всего западной, немецкой истории, «и совсем не знала, да и не желала знать историю славянскую».

Обратив внимание на опасную аномалию в науке, когда «шлецеровская буква», вселяя «величайшую ревнивость по отношению к случаям, где сама собою оказывалась какая-либо самобытность Руси, и в то же время поощряя всякую смелость в заключениях о ее норманском происхождении…», Забелин так обрисовал атмосферу, царившую в науке и обществе и неблагоприятную для восприятия идей антинорманизма: «…Кто хотел носить мундир исследователя европейски-ученого, тот необходимо должен был разделять это мнение. Всякое пререкание даже со стороны немецких ученых почиталось ересью, а русских пререкателей норманисты прямо обзывали журнальной неучью и их сочинения именовали бреднями». Сопоставляя сочинения норманистов и их противников, историк указал, что Погодин и скептики придерживались мысли «об историческом ничтожестве русского бытия», что у антинорманистов долгое время не было «под ногами ученой почвы», по причине чего они грешили баснословием и фантазиями, что только труды Гедеонова «впервые кладут прочное и во всех отношениях очень веское основание и для старинного мнения о славянстве руси». Работы же Иловайского написаны в более популярной, чем у Гедеонова, и потому в «менее ученой форме». А также им было отмечено, что «чистый» Нестор «создан воображением» Шлецера и что норманисты исправляют «имена собственные нашей начальной летописи в сторону скандинавского происхождения их…» (104).

В 1876 г. датский славист В. Томсен прочитал в Оксфорде лекции, оказавшие огромное влияние на русских и зарубежных исследователей (в виде отдельной книги они были изданы в Англии, Германии, Швеции, а в 1891 г. вышли в России под названием «Начало Русского государства»). Ученый, следуя в русле традиции, мешающей конструктивному разговору по всему спектру варяго-русского вопроса, обвинил антинорманистов в «ложном патриотизме», не позволяющем им принять мысль о иноземном происхождении имени русского народа и неприятный для них факт основания Древнерусского государства «при помощи чужеземного княжеского рода». Заявляя, что норманство варягов одинаково удовлетворяет «всех трезво смотрящих на дело…», он утверждал, что антинорманистские воззрения «легко опровергались и находили мало последователей». Выделяя из оппонентов лишь Гедеонова, Томсен категорично заключил: «Громадное же большинство сочинений других антинорманистов не могут даже иметь притязаний на признание их научными: истинно научный метод то и дело уступает место самым шатким и произвольным фантазиям, внушенным очевидно более нерассуждающим национальным фанатизмом, чем серьезным намерением найти истину».

И хотя они пролили «новый свет на некоторые частности вопроса; но… в своих основаниях теория скандинавского происхождения Руси не поколеблена ни на волос». Также им было отмечено, что монография А.А. Куника «Die Berufung der schwedischen Rodsen durch die Finnen und Slawen» («Призвание шведских родсов финнами и славянами». Bd. I-II. SPb., 1844–1845) «составляет эпоху в решении» варяжской проблемы. Томсен, видимо, не знал, что ее автор сделал в 1862 г. под воздействием критики Гедеонова многозначительное признание: «…Я должен теперь первую часть своего сочинения объявить во многих местах несоответствующею современному состоянию науки, да и вторую часть надобно, хоть в меньшей мере, исправить и дополнить» (а ведь в этом труде ему, как утверждается в историографии, «удалось тверже обосновать и развить учение о скандинавском происхождении князей, основавших русское государство» (105)). И в полном согласии с антинорманистами Томсен говорил, что нет «никакой прямой генетической связи» между Рослагеном, как географическим именем, и Ruotsi-Русью, что скандинавского племени по имени русь никогда не существовало и что скандинавские племена «не называли себя русью» (106).

В 1877 г. Д.И. Иловайский вновь подчеркнул, что норманская теория имела, «кроме укоренившейся привычки, наружный вид строгой научной системы» и что хотя критика Гедеонова наносит ей «неотразимые удары», заставившие ее сторонников сделать «некоторые довольно существенные уступки», но собственная его версия происхождения варягов вряд ли имеет «какую-либо будущность в нашей науке» (107). В том же году Н.И. Костомаров, рассматривая в обзоре исторической литературы за 1876 г. исследования Д.И. Иловайского («История России. Киевский период. Т. I. Ч. 1»; «Разыскания о начале Руси. Вместо введения в русскую историю»), И.Е. Забелина («Историярусской жизни с древнейших времен. Ч. 1.») и С.А. Гедеонова («Варяги и Русь»), особо выделил труд последнего. Указав, что автор «владеет чрезвычайною эрудициею и отличается беспристрастною здравою критикою, глубокомыслием и проницательностью», рецензент заключил: Гедеонов «разбивает в пух и прах всю так называемую норманскую систему и совершает свой подвиг с изумительным искусством». Норманизм, пишет он, окончательно разбит, рассеян, уничтожен «и притом не на основании предположений и соображений, а при помощи исторических фактов и логических умозаключений, какие только возможны под пером человека, обладающего громаднейшею ученостью и начитанностью», и что его монография «останется одним из самых капитальных памятников русской науки» (108).

В 1877 г. норманист И.И. Первольф, довольно жестко критикуя сочинения Гедеонова и Забелина, вместе с тем заметил, что «в последние времена поборники норманской теории значительно усмирились». Иронизируя над крайностями норманской теории времени А.Л. Шлецера, Н.М. Карамзина, И.Ф. Круга, М.П.Погодина, ученый указал обстоятельство, которое давало ей невиданный вотум доверия: «Всякий, кто не верил в норманскую гипотезу… прослыл за еретика. Русь, Русская Правда, болярин или боярин, вервь, град, ряд, полк, весь, навь, смерд, вено и проч., все это оказывается поклонниками Одина и Тора, да и этот последний житель Валгалы едва ли не переселился на берега Днепра, переменив только фамилию в Перуна. Все делали на Руси скандинавские норманны: они воевали, грабили, издавали законы, а те несчастные словене, кривичи, северяне, вятичи, поляне, древляне только и делали, что платили дань, умыкали себе жен, играли на гуслях, плясали и с пением ходили за плугом, если не жили совсем по-скотски». Требуя научного анализа древнерусских имен, произвольно трактуемых в науке, Первольф подчеркнул: «А то, пожалуй, будут еще правы те господа, которые объясняют троицу Рюрик, Синеус, Трувор по-немецки: Rurik und sine getruwen» (109).

В 1878 г. выдающийся филолог И.И. Срезневский констатировал, говоря о книге Гедеонова «Варяги и Русь»: «Это — плод огромной научной работы, потребовавшей и много времени, и самоотверженной усидчивости, и разнообразной начитанности, и еще более разнообразных соображений, а вместе с тем и решимости бороться с такими силами, которых значение окрепло не только их внутренней стойкостью, но и общим уважением» (110). В 1879 г. И.Е. Забелин назвал еще одну причину, создающую питательную среду для норманизма: «Норманны имя очень важно и очень знаменито в западной истории, а потому и мы, хорошо выучивая западные исторические учебники и вовсе не примечая особенных обстоятельств своей истории, раболепно, совсем по ученически, без всякой поверки и разбора, повторяем это имя». А также он отметил, что ученые, «одержимые немецкими мнениями о норманстве руси и знающие в средневековой истории одних только германцев», никак не желают допустить связей восточных славян со своими южнобалтийскими сородичами (111). В 1880 г. Д.И. Иловайский указал, что работа В.Томсена представляет собой «самое поверхностное повторение мнений и доводов известных норманистов, преимущественно А.А. Куника», причем автор, в силу «своей отсталости», повторяет такие доказательства последнего, от которых тот уже отказался. Полагая при этом, что если норманская теория имеет «за собой хотя некоторые основания», то совершенно безнадежна «славяно-балтийская теория руси» С.А. Гедеонова и И.Е. Забелина (112).

В 1881–1882 г. К.Н. Бестужев-Рюмин в лекциях по историографии и очерках, посвященных жизни и творчеству А.Л. Шлецера, Н.М. Карамзина, М.П. Погодина, констатировал, что Байер «нашел ученое доказательство происхождения варягов из Скандинавии», но при этом «неясно различая годные источники от негодных и говоря иногда то, что смешно каждому русскому человеку (хотя бы производство «Москвы» от «мужика»)», что Миллер, «умный и трудолюбивый, принес огромную пользу как собиратель материала и даже в некоторых эпохах как толкователь (в Смутном времени)», что Шлецер «видел все спасение в немцах и все понимал только в западных формах: оттого, оказав великие услуги русской науке, этот учитель внес в нее и много заблуждений, с которыми еще и в наше время приходится бороться». Так, его критика «во многом уже неудовлетворительна. Преданию, мифу он не дает никакого значения — все это басни, и для него народное предание стоит на одной доске с вымыслом книжника; развитию идей он не дает никакой цены», что он со значительной долей пристрастия передает историю «науки исторической в России» и, увлеченный немецким патриотизмом, «внес большую смуту в умы», показав славян до прихода скандинавов похожими «на американских дикарей», которым пришельцы «принесли веру, законы, гражданственность», тем самым представив «русскую историю в ложном свете». «Странно, — продолжает далее историк, — что это повторял Погодин. … Но пора же понять, что взгляд этот отжил и противоречит не только показаниям... источников, но и непререкаемым свидетельствам археологии». Ломоносов, по его словам, увлеченный патриотическим чувством, «из патриотизма стал доказывать, что шведы, с которыми мы воевали, не могут быть предками наших князей», что он и против плана Шлецера по обработке русской истории «восстал со стороны национальной», а Погодин является «ревностным учеником» Шлецера, принявшим все крайности его концепции (113).

В 1884 г. М.О. Коялович, рассуждая о «зле немецких национальных воззрений на наше прошедшее», приведшем к торжеству мысли, что признавать норманизм — «дело науки, не признавать — ненаучно», охарактеризовал Байера как человека «великой западноевропейской учености», но совершенным невеждой в «русской исторической письменности», заключил, что наука долго платила непомерно высокую дань заблуждениям Шлецера. Назвав его план разработки летописей удачным и указав, что в его основе лежит труд Татищева, Коялович высказал невысокое мнение о самом итоге этого проекта – многотомном «Несторе» Шлецера. «Пали», перечислял он, желание автора восстановить подлинный текст ПВЛ, его утверждения о диком состоянии восточных славян до призвания варягов, о невозможности найти что-либо верное в иностранных источниках, большей частью даже его объяснения текста летописи, его предубеждения против позднейших летописных списков, и удержал значение лишь «его научный прием, т.е. строгость, выдержанность изучения дела». В разговоре о Ломоносове Коялович повторил выводы норманистов: что он «накинулся» на Миллера, поднявшего «бурю своими немецкими воззрениями в такое русское патриотическое время», «с громадной силой своего таланта, и с необузданностью своего права», и назвал эту борьбу «позорной», что «занятие историей было слишком далеко от специальных знаний Ломоносова, было начато им слишком поздно и не могло дать удовлетворительного результата», и что он возвеличивал Россию.

Проанализировав творчество, помимо названных лиц, Г.Ф. Миллера, В.К. Тредиаковского, Н.М. Карамзина, Г. Эверса, Г.А. Розенкампфа, скептиков, Н.А. Полевого, О.И. Сенковского, М.П. Погодина, Ю.И. Венелина, П.Г. Буткова, С.М. Соловьева, А.А. Куника, С.А. Гедеонова, Н.И. Костомарова, Н.И. Ламбина, К.Н. Бестужева-Рюмина, Д.И. Иловайского, И.Е. Забелина, исследователь отметил явное желание соотечественников «видеть у нас все иноземного происхождения» и возводить свои воззрения в абсолют (так, пристрастие Е.Е. Голубинского «к норманскому или точнее шведскому влиянию у нас… доходит иногда до геркулесовых столбов», и что «новый недостаток сравнительного приема нашего автора, — большее знание чужого, чем своего»). А в выводах Сенковского он увидел «чудовищную, оскорбительную пародию» ученых мнений, доведенных «до последних пределов нелепостей, крайне обидных и для ученых, и вообще русских», при этом подчеркнув: она потому имеет значение, что вся «построена на ученых, серьезных для того времени данных, и потому вызывала к себе большое внимание». В адрес Гедеонова Коялович заметил, что своим трудом он «смутил самых ученых» норманистов «и заставил отказаться от некоторых положений…» (114).

Ф.И. Свистун в 1887 г., кратко пересказав Кояловича, привел мнения об этносе варягов Г.З. Байера, М.В. Ломоносова, Ю. Тунманна, М.М. Щербатова, И.Н. Болтина, А.Л. Шлецера (присвоил себе теорию Байера о скандинавстве руси, не прибавив к его исследованиям ничего существенного), Г. Эверса, Г.Ф. Голлмана, Н.А. Полевого (утверждал, что предание о Рюрике и его братьях явно походит на миф), М.Т. Каченовского (считал, что Новгород был «колонизирован» южнобалтийскими славянами и что посредством их переходила на Русь западноевропейская культура), О.И. Сенковского, М.П. Погодина, Ю.И. Венелина (после смерти ученого и выхода его «Скандиновамании» в 1842 г. спор о происхождении руссов «притих»), Ф. Крузе, П.И. Шафарика (признавал, ссылаясь на Шлецера, Карамзина и Погодина, норманство варягов, но, по его же словам, уклонился от обширного рассуждения на эту тему), Н.И. Костомарова, С.А. Гедеонова, Д.И. Иловайского, И.Е. Забелина, В.О. Ключевского. При этом ученый более развернуто говорил о концепциях Гедеонова (русь — это восточнославянское племя поляне-русь, а варяги — князья и их дружина — были призваны с южнобалтийского Поморья), Иловайского (отвергает историзм варяжской легенды и признает ее «басней», а в основе его теории лежит положение Гедеонова о руси как туземном племени), Забелина (считает норманизм плодом немецкого патриотизма и на основании богатого запаса географических данных доказывает древнейшее общение балтийских и восточноевропейских славян), и что варяго-русским вопросом стали заниматься с 1860 г. (после диспута между Костомаровым и Погодиным) (115). Сопоставление В.О. Ключевским в конце 80-х — 90-х гг. XIX в., с одной стороны, Байера, Миллера, Шлецера, с другой — Ломоносова, было, конечно, не в пользу последнего. Источник его «непрерывной и непримиримой» вражды к немцам-академикам, считал Ключевский, следует искать в «патриотическом негодовании», какое возбуждало в нем их отношение к делу просвещения в России. Не сомневаясь, что диссертация Миллера имеет «важное значение в русской историографии», антинорманизм Ломоносова он назвал «патриотическим упрямством», в связи с чем его «исторические догадки» не имеют «научного значения» (но при этом сказал, что «в отдельных местах, где требовалась догадка, ум, Ломоносов иногда высказывал блестящие идеи, которые имеют значение и теперь. Такова его мысль о смешанном составе славянских племен, его мысль о том, что история народа обыкновенно начинается раньше, чем становится общеизвестным его имя», а в «Курсе русской истории» развивает идею ученого, что русский народ образовался «из смеси элементов славянского и финского с преобладанием первого»).

Вместе с тем Ключевский отметил, говоря о способе Байера «превращать» русские имена в скандинавские: «Впоследствии многое здесь оказалось неверным, натянутым, но самый прием доказательства держится доселе», что Миллер своей диссертацией «сказал мало нового, он изложил только взгляды и доказательства Байера», что Шлецер «с немецким пренебрежением» относится к русским исследователям, что его «Нестор» – это «не результат научного исследования, а просто повторение взгляда Нестора…», что он не уяснил самого свойства ПВЛ, полагая, «что имеет дело с одним лицом – с летописцем Нестором», и прилагал к летописи приемы, к ней «не идущие» (считая, что Ломоносов «до крайности резко разобрал» русскую грамматику Шлецера, в то же время признал его принципиальную правоту: «Действительно, странно было слышать от ученика Михаэлиса такие словопроизводства, как боярин от баран, дева от Дiев, князя от Knecht») (116). В 1891 г. В.С. Иконников в «Опыте русской историографии» дал небольшие характеристики работам предшественников: А.З. Зиновьева (неудачная), А.Ф. Федотова (несколько шире по объему и выполнена «систематичнее»), Н.Г. Устрялова, А.В. Александрова («изложено без всякой системы и обработки»), А.В. Старчевского, Н.А. Иванова (сумел «впервые обстоятельно и подробно изложить общий ход развития науки русской истории, указать литературу рассматриваемых вопросов и критически отнестись к мнениям писателей»), С.М. Соловьева, И.В. Лашнюкова, К.Н. Бестужева-Рюмина, М.О. Кояловича (впал «в крайний субъективизм», что «особенно сказывается в отношении к некоторым писателям, оказавшим однако несомненные услуги русской истории (Миллер, Шлецер и др.). Определения разных направлений в русской историографии и их характеристики не всегда точны и еще мене верны») (117).

Ф.А. Браун в 1892 г. в энциклопедической статье «Варяжский вопрос» ряд приверженцев норманской теории открыл именем шведа П. Петрея и наиболее выдающимися среди них назвал Н.М. Карамзина, И.Ф. Круга, М.П. Погодина, А.А. Куника, П.И. Шафарика, Ф. Миклошича. Заметив, что до 1860-х гг. эта школа «могла считаться безусловно господствующею», подчеркнул: ее представители расходятся лишь в определении родины варяжской руси. Утверждая, что «гораздо меньше согласия существует среди антинорманистов» (они сходятся только в отрицании норманства варяго-руссов), ученый привел их мнения по поводу происхождения руси: славянское (С.А. Гедеонов, Д.И. Иловайский, за ним большинство), хазарское (Г. Эверс), угорское (В.Н. Юргевич), финское (В.Н. Татищев), литовское (Н.И. Костомаров), готское (И.С. Фатер, А.С. Будилович). Упомянул он и взгляд С.М. Соловьева, что варяги и русь представляли собой не народ, не княжеский род, а только дружины, составленные из людей разных народностей, и что русь была известна на берегах Черного моря задолго до приходя Рюрика с братьями. Приведя показания иностранных источников (Бертинских аннал, Лиутпранда, арабских писателей), Браун сказал, нейтрализовав тем самым их доказательную силу, что центр тяжести норманской теории «лежит, однако, не в этих исторических обстоятельствах, а в данных лингвистических, которые составляют лучшие ее доказательства… не опровержимые для антинорманистов», а именно, русские названия днепровских порогов, собственные имена «древнейших русских князей и их сподвижников…». Также им было отмечено, что антинорманисты «справедливо указывают на то, что необъясненным, или неудовлетворительно объясненным остается в системах норманистов… главное имя — «Русь» (по его характеристике, «это действительно слабый пункт норманской теории») (118).

В 1897 г. П.Н. Милюков крайне негативно отозвался о русских историках XVIII в. — В.Н. Татищеве, М.В. Ломоносове, М.М. Щербатове, И.Н. Болтине, отмечая, что для них, не прошедших «правильной теоретической школы», критические приемы европейской науки оставались недосягаемыми образцами (так, Татищеву, составившему добросовестный свод летописных известий и сделавшим «его непригодным для ученого употребления», осталась непонятной даже сама разница между источником и исследованием). И если они, проводя «утилитарно-националистический взгляд», значение истории видели в назидательности, то немецкие академики, владевшие всеми приемами классической критики, полагали, что цель истории заключается в том, чтобы «открывать истины». Говоря о «чисто литературных приемах» Ломоносова, сказавшиеся на его работе с источниками, о «ломоносовском реторическом направлении» в науке (или «мутной струе» в историографии XVIII в.), Милюков рисует Байера «истинным типом германского ученого-специалиста», обладавшим «критическим чутьем» и «колоссальной ученостью» (при этом говоря, что «его главные доказательства норманизма до сих пор остаются классическими»), а Миллера «здоровым, сильным чернорабочим» с колоссальным трудолюбием, не сопровождавшимся ученостью. Шлецер, по его словам, имеет несравненно большее значение в развитии исторической мысли «как реформатор самого взгляда на ученость и науку», как человек, протестовавший против национального субъективизма во имя принципа научного безразличия и введший идею исторической критики источников. Вместе с тем он констатировал, что Байер практически исчерпал все затронутые им сюжеты, в связи с чем Шлецер лишь снабдил извлечения из него «некоторыми частичными возражениями и поправками» (119).

Через два года Ф.А. Браун в статье, касающейся происхождения имени «Русь» (а она, как и «Варяжский вопрос», также была написана для энциклопедического словаря Ф.А. Брокгауз И.А. Ефрон), констатировал, что имя это толковалось специалистами «различно, смотря по тому, какого мнения они держались относительно исторического и этнологического понимания Руси», и что «ни одно из этих толкований не может считаться удовлетворительным». Хотя Браун и подчеркнул, что именно «в финском наименовании шведов кроется разгадка всего вопроса; названия эти — факт первостепенной важности, с которым прежде всего следует считаться, пытаясь объяснить название Руси», вместе с тем отметил, что попытки А.А. Куника выводить Русь от Roslagen или от эпического прозвища черноморских готов Hreidhgotar, для которого им была восстановлена более древняя форма Hrôthigutans («славные готы»), оказались несостоятельными, что было признано самим ученым (его мысль подхватил А.С. Будилович, стремясь заменить «норманскую» теорию «готскою», не выдерживающую «критики ни с исторической, ни с лингвистической точки зрения») (120). В 1899 г. Н.П. Загоскин, назвав имена Г.З. Байера, Г.Ф. Миллера, Ф.Г. Штрубе де Пирмонт, А.Л. Шлецера, Н.М. Карамзина, И.Ф. Круга, А.А. Куника, М.П. Погодина (именуя его «особенно фанатичным поборником» норманизма), внимание сосредоточил на критике доводов норманизма (попытки ее сторонников вывести русские слова из скандинавского охарактеризовал как «филологическая эквилибристика» и указал, что летописное «за море» «представляется совершенно неопределенным…»). Более конкретно ведя речь о представителях славянской школы: М.В. Ломоносове, В.К. Тредиаковском, Ф.Л. Морошкине, Ю.И. Венелине, А.А. Котляревском, С.А. Гедеонове, Д.И. Иловайском, И.Е. Забелине, он подробно рассказывает о разработке варяжского вопроса тремя последними исследователями.

При этом им было отмечено, что «благодаря г. Гедеонову, учение славянской школы было поставлено на твердую почву...», и что он нанес норманизму «удар, по-видимому, смертельный» (норманизм «в своей ультра-радикальной байеро-шлёцеро-погодинской форме становится в наши дни явлением все более и более редким»). Историк также привел взгляды, как он их всех именует, антинорманистов, видевших в варягах финнов (В.Н. Татищев, И.Н. Болтин), хазар (Г. Эверс), готов (И.С. Фатер), литовцев (Н.И. Костомаров). По его словам, С.М. Соловьев придерживался «среднего мнения», считая варягов не каким-то народом, а «сбродной, разноплеменной» дружиной, «с преобладающим, однако, скандинавским элементом и под предводительством норманских вождей». Констатируя, что вплоть до второй половины XIX в. поднимать голос против норманской теории «считалось дерзостью, признаком невежественности и отсутствия эрудиции, объявлялось почти святотатством. Насмешки и упреки в вандализме устремлялись на головы лиц, которые позволили себе протестовать против учения норманизма. Это был какой-то научный террор, с которым было очень трудно бороться», Загоскин заключил: многолетняя борьба норманистов и антинорманистов принесла, даже своими крайностями, «великую услугу» нашей науке, «дав толчок к пересмотру и критике летописей и других, как отечественных, так, в особенности, иноземных источников» (121).

В 1908 г. А.А. Шахматов утверждал, что «научное изучение древней русской истории начато великим Шлецером. Им были намечены вопросы, подлежавшие дальнейшей разработке, им были определены способы и приемы исследования» (122). В 1911 г. М.В. Войцехович, низведя воздействие «великого патриота» Ломоносова на историческую науку к знаку «минус» (выступил против Миллера «не по соображениям научным, а национально-патриотическим», его историческое наследие «ниже века и исторической мысли его некоторых современников»), вместе с тем заметил, что по вопросам о народах, населявших в древности Россию, и славянских племенах он обнаруживает не мало проницательности, что некоторые вопросы получили у него «блестящее разрешение, несмотря на скудость тогдашних научных средств, а некоторые его догадки впоследствии получили научное подтверждение и сохранили силу доныне», и что предположения Ломоносова в области варяго-русских древностей «принесли свою долю пользы, внеся некоторые поправки в объяснение норманской школы и заставив ее сторонников основательнее аргументировать свои положения» (123). В том же году В.С. Иконников, говоря, что у Ломоносова против Шлецера «преобладала национальная точка зрения», подытожил, что «Нестор», очищенный от ошибок и вставок, является капитальным трудом в области изучения летописных текстов и самой истории русского летописания, что в России не шли в издании летописей по пути, указанному Шлецером, что он не изобретал правил исторической критики, а заимствовал их из оснований библейской и классической критики, находившейся в то время уже на высоте, что его комментарии в значительной степени «носят филологический характер» и что он «ограничил значение норманизма в рус. истории». Рассуждая об объективности Шлецера, Иконников подчеркнул, что общий характер его критики скептический, отрицательный и что его воззрения, «а потом и Нибура нашли у нас полное выражение в так наз. скептической школе…», и что «по тогдашнему состоянию научных данных и свойственному ему скептицизму, Шлецер отрицательно относился к широким выводам (Шторха) об обширной торговле Востоком и Балтийским побережьем через Россию» (124).

В 1912 году. И.А. Тихомиров перечислил открытия Ломоносова, которые «в настоящее время сохраняют свою силу» в науке: отсутствие норманского влияния на русский язык, отсутствие в Скандинавии имени «Руси» и в скандинавских источниках информации о призвании Рюрика, поклонение варяжских князей славянским, а не норманским божествам, широкое значение термина «варяги», славянская природа названий Холмогор и Изборска, происхождение руси от роксолан. По мнению ученого, научная значимость антинорманизма Ломоносова заключается прежде всего в том, что он «первый поколебал одну из основ норманизма – ономастику… указал своим последователям путь для борьбы с норманизмом в этом направлении», окончательно уничтожившим привычку «норманистов объяснять чуть не каждое древнерусское слово – в особенности собственные имена – из скандинавского языка; после трудов Гедеонова количество мнимых норманских слов, сохранившихся в русском языке, сведено до минимума и должно считаться единицами; следовательно, одно из норманских влияний – именно в языке – отошло в область преданий и должно считаться окончательно сданным в архив» (Тихомиров напомнил и о выводах Ломоносова об участии славян в великом переселении народов и в разрушении Западно-Римской империи, «в настоящее время сделавшиеся ходячими истинами…») (125).

В 1914 г. Д.И. Багалей рассмотрел аргументацию А.А. Куника, изложенную в «Die Berufung der schwedischen Rodsen durch die Finnen und Slawen». Немного сказал он о В.И. Ламанском, раскритиковавшем этот труд, о литовской версии происхождения руси Н.И. Костомарова, от которой тот отказался. Готская теория как разновидность норманизма была выдвинута, по его словам, В.Г. Васильевским для выхода «из затруднений по поводу многочисленных свидетельств о черноморско-азовской руси...», а в развитии данной теории А.С. Будилович выводил слово «русь» из готского. Из антинорманистов историк особо выделил С.А. Гедеонова, нанесшего «тяжелое поражение норманской теории, от которого она не оправилась доселе», и Д.И. Иловайского, также отстаивающего «туземное происхождение руси», но в отличие от Гедеонова отрицающего достоверность рассказа ПВЛ о призвании варягов (а в этом, на взгляд Багалея, содержится «самая сильная и убедительная сторона его теории», вместе с тем более слабой считая его мысль о тождестве руси с роксоланами). В работе датского филолога В. Томсена он увидел попытку новейшего обоснования норманизма, но при помощи старых доказательств Куника. Другой ее недостаток заключается в том, что обо всех антинорманистах ученый «говорит огульно» и обвиняет их в «ложном патриотизме», мешающем им, «вопреки очевидности», принять мысль об образовании Киевской Руси скандинавами. В ответ Багалей заметил, что в самих источниках «кроется причина разнообразных, нередко исключающих друг друга мнений», а В.О. Ключевского и А.А. Шахматова охарактеризовал как защитников «умеренного норманизма», очищенного от несообразностей (126).

В 1916 г. М.К. Любавский вел речь о южнобалтийской, туземной и готской теориях происхождения варягов и руси. Из числа сторонников первой он указал Ломоносова, Морошкина, Забелина, более подробно рассуждая о последнем. При этом почему-то считая, что в выводе варягов с Южной Балтики Гедеонов шел «по стопам Забелина» (Гедеонов эту мысль отстаивал задолго до него), но признавал русь за коренное восточнославянское племя, передавшее свое имя варягам. В данном вопросе его поддержал Иловайский, видевший в варягах норманнов и не придававший им никакого значения в организации Древнерусского государства. Из числа приверженцев готской теории Любавский назвал лишь имя Будиловича. И свой краткий обзор он закончил словами о «безуспешности опровержений антинорманистов»: «Все, чего они достигли, это то, что отодвинули назад в более древнее время прибытие варягов-руси в нашу страну» (127). Но эти слова свидетельствуют, помимо тенденциозности ученого, о его весьма поверхностном взгляде на историю разработки варяго-русского вопроса и не соответствуют истинному положению дел. Историографический материал беспристрастно говорит (особенно устами норманистов и особенно на примере Ломоносова и Гедеонова), во-первых, о принципиальных ошибках Байера, Миллера и Шлецера, положенных нашими учеными в самою основу своего взгляда на прошлое России, во-вторых, что сторонники норманизма шаг за шагом сдавали позиции (исторические и источниковедческие), постоянно шли на компромиссы с противоположным направлением и подстраивались под все возрастающий и под все более не согласующийся с их выводами уровень научных знаний, но при этом продолжая утверждать, вольно обращаясь с источниками и навязывая культ непогрешимости «отцов-основателей» норманской теории, об ее «истинности». На то их подвигал еще и тезис Шлецера (пожалуй, единственное, что сохранилось в науке от его наследия), прочно внедрившийся в сознание российского общества, что антинорманисты руководствуются не научными соображениями, а ложным патриотизмом, не позволяющим им признать основателями русского государства германцев.

Итоги изучения варяжской проблемы в дореволюционный период были во многом подведены в 1931 г. В.А. Мошиным в исследовании «Варяго-русский вопрос», по охвату материала (отечественного и зарубежного, от Байера до современной автору литературы, но прежде всего XVIII–XIX вв.) и обстоятельности его разбора не превзойденном до сих пор. И обращает на себя внимание тот факт, что убежденный норманист Мошин решительно отверг вульгарное видение дискуссии норманистов и антинорманистов как противостояние «объективной науки» и «ложно понятого патриотизма», не без иронии заметив при этом, что «было бы весьма занятно искать публицистическую, тенденциозно-патриотическую подкладку в антинорманистских трудах немца Эверса, еврея Хвольсона или беспристрастного исследователя Гедеонова». Не соглашаясь «с распространенным мнением о научной ценности антинорманистских трудов», ученый сказал: «Эверса, Костомарова, Юргевича, Антоновича никак нельзя причислять к дилетантам, а, по моему мнению, этот эпитет нельзя приложить и к Иловайскому, филологические доказательства которого действительно слабы, но который в области чисто исторических построений руководился строго научными методами…», и открытия которого, «осветив по новому различные моменты древнейшей истории Руси, получили всеобщее признание, и заставили даже наиболее упорных его противников внести в свои конструкции необходимые корректуры».

Занять столь принципиальную позицию Мошина заставили, во-первых, прекрасное знание им как собственно историографии варяжского вопроса, так и самих работ антинорманистов, во-вторых, многие краткие характеристики этого вопроса, попадающиеся «в учебниках и популярных трудах по русской истории», не только не дающие, как при этом им было подчеркнуто, «действительной картины его развития, но часто страдающие значительными и вредными ошибками». Ученый, отмечая, что В.Томсен «своим авторитетом канонизировал норманскую теорию в Западной Европе», признал (а на этот факт указывал еще Д.И. Иловайский в 1880 г.), что он внес «в изучение вопроса мало такого, что не было бы ранее замечено в русской науке, в особенности в трудах Куника». С.А. Гедеонов, как констатировал Мошин, сильно пошатнув своей критикой «основания норманской теории», «похоронил «ультранорманизм» шлецеровского типа» (128), духом и содержанием которого были пропитаны рассуждения Куника (так, в 1849 г. он вполне серьезно говорил об увлеченности «русским патриотизмом» И.Ф. Круга, т.к. академик позволил себе не согласился с мнением Шлецера о дикости Древней Руси (129)). Но Куник под воздействием Гедеонова отказался не только от ряда принципиальных положений норманской теории, но и во многом признал несостоятельность своего сочинения «Призвание шведских родсов финнами и славянами», сыгравшего очень важную роль в упрочении норманистских настроений в науке, и которым руководствовался Томсен. В силу же абсолютизации отечественными учеными работ западноевропейских коллег по русской истории, его «Начало Русского государства» стало очередным «Нестором» и вдохнуло новую жизнь в угасающий после Гедеонова норманизм.

ПРИМЕЧАНИЯ:

1. Мошин В.А. Варяго-русский вопрос // Slavia. Časopis pro slovanskou filologii. Ročnik X. Sešit 1. Praze, 1931. С. 111.

2. Шаскольский И.П. Столбовский мир 1617 г. и торговые отношения России со шведским государством. М., Л., 1964. С. 6, 24, 27-28; Кобзарева Е.И. Смута. Иностранные интервенции и их последствия (конец XVI ¾ первая половина XVII в. // История внешней политики России. Конец XV¾XVII век. (От свержения ордынского ига до Северной войны). М., 1999. С. 195; История Швеции. М., 1974. С. 166-168.

3. Petrejus P. Regni Muschovitici Sciographia. Thet är: Een wiss och egenteligh Beskriffning om Rudzland. Stockholm, 1614-1615. S. 2-6; idem. Historien und Bericht von dem Grossfürstenthumb Muschkow. Lipsiae, Anno, 1620. S. 139-144; Петрей П. История о великом княжестве Московском. М., 1867. С. 1, 90-93; Фомин В.В. Норманская проблема в западноевропейской историографии XVII века // Сборник Русского исторического общества. Т. 4 (152). От Тмутороканя до Тамани. М., 2002. С. 305-324; его же. Варяги и варяжская русь: К итогам дискуссии по варяжскому вопросу. М., 2005. С. 8-57.

4. Ловмяньский Х. Русь и норманны. М., 1985. С. 60, 65; Шаскольский И.П. Вопрос о происхождении имени Русь в современной буржуазной науке // Критика новейшей буржуазной историографии. Вып. 10. Л., 1967. С. 131-132; Хлевов А.А. Норманская проблема в отечественной исторической науке. СПб., 1997. С. 16.

5. Kunik E. Die Berufung der schwedischen Rodsen durch die Finnen und Slawen. Bd. I. SPb., 1844. S. 163-167.

6. Rudbeck О. Аtlantica sive Маnheim. T. III. Upsalae, 1698. P. 184-185.

7. Müller G.F. Nachricht von einem alten Manuscript der russischen Geschichte des Abtes Theodosii von Kiow // Sammlung russischer Geschichte. Bd. I. Stud. I. SPb., 1732. S. 4, anm. *.

8. Bауеr G.S. De Varagis // Commentarii Academiae Scientiarum Imperialis Petropolitanae. T. IV. Petropoli, 1735. P. 276-280, 295-297; БайерГ.З. О варягах // ФоминВ.В. Ломоносов: Гений русской истории. М., 2006. С. 344-346, 353-354; ЛомоносовМ.В. Полн. собр. соч. Т. 6. М., Л., 1952. С. 216.

9. Татищев В.Н. История Российская с самых древнейших времен. Т. I. М., Л., 1962. С. 90, 93, 201, 225, примеч. 25 на с. 227, примеч. 30 и 31 на с. 228, примеч. 39 на с. 229, примеч. 61 на с. 231, примеч. 73 на с. 232, примеч. 3 на с. 307, примеч. 11 с. 308, и др.; Байер Г.З. Указ. соч. Примеч. 3 на с. 363, примеч. 11 на с. 364.

10. Во всех случаях выделения курсивом и разрядкой принадлежат авторам.

11. Миллер Г.Ф. О происхождении имени и народа российского // Фомин В.В. Ломоносов. С. 370, 374, 377-379, 386-387.

12. Мошин В.А. Указ. соч. Sešit 1. С. 124, 127.

13. Билярский П.С. Материалы для биографии Ломоносова. СПб., 1865. С. 763; Пештич С.Л. Русская историография ХVIII века. Ч. II. Л., 1965. С. 229.

14. Билярский П.С. Указ. соч. С. 755; Лавровский Н.А. О Ломоносове по новым материалам. Харьков, 1865. С. 161-163; Пекарский П.П. История императорской Академии наук в Петербурге. Т. II. СПб., 1873. С. 144-145, 247.

15. Ломоносов М.В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 19-20, 22-24, 30, 32-33, 37, 39-40, 59, 72-74, 76, 80; там же. Т. 10. М., Л., 1957. С. 233, 287-288; 551-552; его же. Замечания на диссертацию Г.Ф.Миллера «О происхождении имени и народа российского // Фомин В.В. Ломоносов. С. 399-402, 406-408, 411, 413, 420-422, 425, 434-436, 437, 440.

16. Тредиаковский В.К. Три рассуждения о трех главнейших древностях российских. СПб., 1773. С. 199, 205, 224-225, примеч. 2 на с. 200.

17. Ломоносов М.В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 69; его же. Замечания на диссертацию Г.Ф.Миллера… С. 432; Миллер Г.Ф. Краткое известие о начале Новагорода и о происхождении российского народа, о новгородских князьях и знатнейших онаго города случаях // Сочинения и переводы к пользе и увеселению служащие. Ч. 2. Июль. СПб., 1761. С. 9.

18. Предисловие // Библиотека российская историческая. СПб., 1767. С. 24.

19. Эмин Ф. Российская история. Т. I. СПб, 1767. С. 35-37, примеч. а на с. 4, примеч. а на с. 65, примеч. а на с. 124, примеч. а на с. 128, примеч. а на с. 130, примеч. б на с. 137, примеч. а на с. 203, и др.

20. Ломоносов М.В. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 28, 33, 36, 65-67, 75; его же. Замечания на диссертацию Г.Ф.Миллера… С. 405, 408-409, 410, 430-431, 436; Российский государственный архив древних актов. Ф. 199. Оп. 1. 48. № 2. Л. 26-26 об., 35 об.; Миллер Г.Ф. О народах издревле в России обитавших. СПб., 1788. С. 84-89, 93, 95, 98, 100-101, 104, 107-111, 118-121, 123-130; Пештич С.Л. Русская историография ХVIII века. С. 228.

21. Болтин И.Н. Критические примечания на первый том истории князя Щербатова. Т. I. СПб., 1793. С. 119-120, 158.

22. Хлевов А.А. Указ. соч. С. 14.

23. Общественная и частная жизнь Августа Людвига Шлецера, им самим описанная. СПб., 1875. С. 3-4, 26, 30, 47-49, 51, 53, 56, 70-73, 154, 184, 187, 190-191, 193-196, 198-202, 207, 210, 215, 220, 222, 227-230, 241, 273, 305; Шлецер А.Л. Нестор. Ч. I. СПб., 1809. С. 2-4, XIX, кв, мд-ме, мз, нз, ркз-рки, рли, рм, рма-рме, рмз, рмө, рнз, рнө, рог-рое, 49, 52-56, 65, 67, 149, 276-288, 303, 325-330, 337, 367, 418-420, 425-426, 430, примеч. * на с. р, примеч. ** на с. 325 (автор использует разные виды пагинации — арабскую, римскую, буквенную и вновь арабскую); Греков Б.Д. Ломоносов-историк // Историк-марксист. М., 1940. № 11. С. 20; Мавродин В.В., Пештич С.Л., Якубский В.А. Ценная публикация по истории русско-немецких культурных связей второй половины XVIII в. // История СССР. 1963. № 3. С. 226; Черепнин Л.В. А.Л.Шлецер и его место в развитии русской исторической науки (из истории русско-немецких научных связей во второй половине XVIII – начале XIX в.) // Международные связи России в XVII—XVIII вв. (Экономика, политика и культура). М., 1966. С. 184; Зеленов М.В. Эверс Иоганн Филипп Густав // Историки России. Биографии. М., 2001. С. 116-117.

24. Шлецер А.Л. Указ. соч. С. 342-343, примеч. *; Эверс Г. Предварительные критические исследования для российской истории. Кн. 1-2. М., 1826. С. 18-19, 68-69, 105-107, 116-119, 139, 148-153, 249-255.

25. Голлман Г.Ф. Рустрингия, первоначальное отечество первого российского великого князя Рюрика и братьев его. М., 1819. С. 8-9, 17, 24-25, 28-29.

26. Карамзин Н.М. История государства Российского. Т. I. М., 1989. С. 21, 55-56, 58, 320, примеч. 42, 71, 72, 73, 75, 78, 96, 101, 105, 106, 110, 111, 113, 276, 278, 282, 283, 295, 302, 513, 523; там же. Т. XII. СПб., 1829. Примеч. 165; Козлов В.П. «Примечания» Н.М.Карамзина к «Истории государства Российского» // Там же. Т. I. С. 571.

27. Нильсен Й.П. Рюрик и его дом. Опыт идейно-историографического подхода к норманскому вопросу в русской и советской историографии. Архангельск, 1992. С. 20; Хлевов А.А. Указ. соч. С. 18.

28. Мошин В.А. Указ. соч. Sešit 1. С. 130; Sešit 2. Praze, 1931. С. 347, 350, 364; Sešit 3. Praze, 1931. С. 533.

29. Венелин Ю.И. Древние и нынешние болгары в политическом, народописном, историческом и религиозном их отношении к россиянам. Т. 1. М., 1829. С. 21, 175; его же. Скандинавомания и ее поклонники, или столетния изыскания о варягах. М., 1842. С. 58.

30. Полевой Н.А. История русского народа. Т. I. М., 1997. С. 28-32, 53.

31. Лелевель И. Рассмотрение Истории государства российского Карамзина // Северный архив. Ч. 9. № 1. СПб., 1824. С. 46, 48-49, 51-52; № 2. С. 91-99; № 3. С. 163-170; Ч. 11. № 15. С. 138-140; № 16. С. 188-189; Ч. 12. № 19. С. 50-51.

32. Летопись Несторова, по древнейшему списку Мниха Лаврентия. Издание профессора Тимковского, прерывающееся 1019 годом. М., 1824. С. III-IV.

33. Погодин М.П. О происхождении Руси. Историко-критическое рассуждение. М., 1825. С. 6-9, 12, 18, 43, 71, 80-81, 100, 102, 108, 110, 113, 119-122, 124.

34. Погодин М.П. О жилищах древнейших руссов. Сочинение г-на N. и краткий разбор оного. М., 1826. С. 28, 60, примеч. * на с. 37.

35. Руссов С. Письмо о Россиях, бывших некогда вне нынешней нашей России // Отечественные записки. Ч. 31. М., 1827. С. 109, 117-119.

36. Розенкампф Г.А. Объяснение некоторых мест в Нестеровой летописи в рассуждении вопроса о происхождении древних руссов // Труды и летописи Общества истории и древностей российских. Ч. IV. Кн. 1. М., 1828. С. 145-155, 166; его же.Обозрение Кормчей книги в историческом виде. Изд. 2-е. СПб., 1839. С. 249-254.

37. Полевой Н.А. Летопись Несторова по древнейшему списку Мниха Лаврентия. Издание профессора Тимковского, напечатанное при Обществе истории и древностей российских. М., 1824 // Северный архив. Ч. 11. № 13-14. СПб., 1824. С. 65-70.

38. [Зубарев Ф.] О трудах Шлецера и Тунманна для русской истории // Вестник Европы. М., 1825. № 18. С. 81-103.

39. Мохначева М.П. Журналистика и историческая наука. Кн. 2. М., 1999. С. 266.

40. Зиновьев А.З. О начале, ходе и успехах критической российской истории. М., 1827. С. 11, 14-16, 18-21, 25-41, 45-46, 51, 54-63, 70, примеч. 59 и 65.

41. Погодин М.П. О начале, ходе и успехах критической российской истории // Московский вестник. Ч. III. № 9. М., 1827. С. 51-52.

42. Зиновьев А.З. Письмо к издателю «Московского телеграфа» // Московский телеграф. Ч. 15. № 10. М., 1827. С. 86-87.

43. Полевой Н.А. История русского народа. С. 29, 85.

44. Зиновьев А.З. Взгляд на русскую историю // Телескоп. Ч. 17. № 2. М., 1833. С. 495.

45. Сенковский О.И. Скандинавские саги // Библиотека для чтения, журнал словесности, наук, художеств, промышленности и мод. Т. I. Отд. II. СПб., 1834. С. 17-18, 22-23, 26-27, 30-41, 58, 75, примеч. 30 на с. 70; его же. Эймундова сага // Там же. Т. II. Отд. III. СПб., 1834. С. 47-49, 53, 64.

46. Шеншин В. О пользе изучения русской истории в связи со всеобщею // Телескоп. Ч. 20. № 11. М., 1834. С. 136-142, примеч. * на с 140; № 12. С. 217-218.

47. Сазонов Н. Об исторических трудах и заслугах Миллера // Ученые записки Московского университета. М., 1835. № 1. С. 130-151; № 2. С. 306-327.

48. Устрялов Н.Г. О системе прагматической русской истории. СПб., 1836. С. 1, 3-4, 8-11, 13-20, 25-26.

49. Шафарик П.И. Славянские древности. Т. II. Кн. 1. М., 1848. С. 112.

50. Скромненко С. [Строев С.М.]. Критический взгляд на статью под заглавием: Скандинавские саги, помещенную в первом томе Библиотеки для чтения. М., 1834. С. 56-60.

51. Бодянский О.М. О мнениях касательно происхождения Руси // Сын Отечества. Т. LI. Ч. 173. СПб., 1835. С. 64, 68.

52. Венелин Ю.И. Скандинавомания… С. 5, 9-12, 25-28, 31, 34-37, 42-59.

53. Венелин Ю.И. Известия о варягах арабских писателей и злоупотреблении в истолковании оных // Чтения в Обществе истории и древностей российских при Московском университете. Кн. 4. М., 1870. С. 1-18; его же. [О происхождении славян вообще и россов в особенности] // Сборник Русского исторического общества (Сб. РИО). Т. 8 (156). Антинорманизм. М., 2003. С. 36-76, примеч. XIX, XXV, LII.

54. Рейц А. Опыт истории российских государственных и гражданских законов. М., 1836. С. 337, 340, 366.

55. Руссов С. О древностях России. Новые толки и разбор их. СПб., 1836. С. 13-15, 19-20, 57-78, 80, 91-103.

56. Максимович М.А. Откуда идет Русская земля. Киев, 1837. С. 5, 10-12, 22-23, 32, 61-62, 64, 136, 139-140, 144-145, примеч. 3 на с. 83, примеч. 6 на с. 86, примеч. 17 на с. 98, примеч. 18 на с. 99, примеч. 26 на с. 112, примеч. 33 на с. 118, примеч. 42 на с. 123, примеч. 54 на с. 130.

57. Максимович М.А. Критико-историческое исследование о русском языке // Журнал Министерства народного просвещения. Ч. 17. СПб., 1838. С. 533.

58. Надеждин Н.И. Об исторических трудах в России // Библиотека для чтения. Т. ХХ. СПб., 1837. С. 97, 100-112, 115, 117-118,122-125, 129-133, 135.

59. Федотов А.Ф. О главнейших трудах по части критической русской истории. М., 1839. С. I-II, 7, 9-10, 14-92, 96, 105-107, примеч. * на с. 42, примеч. * на с. 50.

60. Бестужев-Рюмин К.Н. Биографии и характеристики (летописцы России). М., 1997. С. 303.

61. Белинский В.Г. Критический разбор книг И.И.Лажечникова (Ледяной дом, Басурман) // Полное собрание сочинений В.Г.Белинского в двенадцати томах. Т. IV. СПб., 1901. С. 41-42, 503, примеч. 22.

62. О Шлецере // Современник. СПб., 1838. № 4. С. 90-91.

63. Боричевский И.П. Руссы на южном берегу Балтийского моря // Маяк. Ч. VII. СПб., 1840. С. 174-182.

64. Бутков П.Г. Оборона летописи русской, Нестеровой, от наветов скептиков. СПб., 1840. С. III, 3-5, 7, 49, 61, 65-66, 137, примеч. 334.

65. Белинский В.Г. Россия до Петра Великого // Полное собрание сочинений В.Г.Белинского в двенадцати томах. Т. VI. СПб., 1903. С. 120-121.

66. Максимович М.А. О происхождении варяго-руссов // Собрание сочинений М.А.Максимович. Т. I. Киев, 1876. С. 95, 100, 102-103, примеч. 1.

67. Святной Ф. Что значит в Нестеровой летописи выражение: «поидоша из немец?» или несколько слов о варяжской Руси. Reval, 1842. С. 1-3, 5-12, 15-16.

68. Соловьев С.М. Скандинавомания и ее поклонники, или столетния изыскания о варягах. Историческое рассуждение Ю.Венелина // Москвитянин. М., 1842. № 8. С. 396-399.

69. Сб. РИО. Т. 129. СПб., 1910. С. 238.

70. См. об этом подробнее: Фомин В.В. Варяги в переписке Ивана Грозного с шведским королем Юханом III // Отечественная история. 2004. № 5. С. 121-133; его же. Иван Грозный о варягах Ярослава Мудрого // Сб. РИО. Т. 10 (158). Россия и Крым. М., 2006. С. 399-418.

71. Карамзин Н.М. Указ. соч. Т. IХ. СПб., 1821. С. 219.

72. KunikE. Op. cit. S. 113-115; Дополнения А.А.Куника // Дорн Б. Каспий. СПб., 1875. С. 430; Замечания А.Куника. (По поводу критики г. Фортинского). СПб., 1878. С. 2-3; Томсен В. Начало Русского государства. М., 1891. С. 101; Лекции по историографии профессора Бестужева-Рюмина за 1881¾1882 года. СПб., [б.г.]. С. 6.

73. Морошкин Ф.Л. Историко-критические исследования о руссах и славянах. СПб., 1842. С. 3-17.

74. Там же. С. 18-23, 30, 39, 111-112.

75. Критическое обозрение книги Ф.Л.Морошкина «Исторические исследования о руссах и славянах». (Письмо беспристрастного любителя истории к М.П.Погодину). СПб., 1842. С. 3-81.

76. Иванов Н.А. Общее понятие о хронографах и описание некоторых списков их, хранящихся в библиотеках с.петербургских и московских. Казань, 1843. С. 23-31, 33, 36-43, 45-46, 48, 52-64, 137-145, 206, 209, 243-247, 250-251.

77. Головачев Г.Ф. Август-Людвиг Шлецер. Жизнь и труды его // Отечественные записки. Т. XXXV. СПб., 1844. С. 39, 41-42, 44, 48-49, 65-66.

78. Александров А.В. Современные исторические труды в России: М.Т.Каченовского, М.П.Погодина, Н.Г.Устрялова, Н.А.Полевого, Ф.В.Булгарина, Ф.Л.Морошкина, М.Н.Макарова, А.Ф.Вельтмана, В.В.Игнатовича, П.Г.Буткова, Н.В.Савельева и А.Д.Черткова. СПб., 1845. С. 4-15, 27-31, 41, 56-59, примеч. * на с. 22 (письмо 1), 2-85, 90-91 (письмо 2).

79. Славянский сборник Н.В.Савельева-Ростиславича. СПб., 1845. С. XVII-XXV, XXVII, ХXXV, ХXXVII-ХХXIX, XLVIII-LIV, LIX-LXX, LXXIV-LXXV, LXXIX-LXXX, LXXXIII-LXXXVIII, XCV, CVII-CXVI, CXIX-CXLI, CXLIV, CLXVI, CLXXI-CLXXII, CXCV, CCXXVII, примеч. 527; Савельев-Ростиславич Н.В. Варяжская русь по Нестору и чужеземным писателям. СПб., 1845. С. 10-24, 31, 39-49, 51-53, 55, 58-60.

80. Белинский В.Г. Славянский сборник Н.В.Савельева-Ростиславича. Санкт-Петербург, 1845 // Его же. Собрание сочинений в девяти томах. Т. 7. М., 1981. С. 366-395.

81. Старчевский А.В. Очерк литературы русской истории до Карамзина. СПб., 1845. С. 124-126, 141-142, 260-269, 277-279, 282-284.

82. Святной Ф. Историко-критические исследования о варяжской Руси // Маяк. Т. 19. СПб., 1845. С. 2, 4-11, 14, 68-70, 82, 84, 86-88.

83. Погодин М.П. Исследования, замечания и лекции о русской истории. Т. 2. М., 1846. С. 94-95, 101-102, 108-113, 116, 122, 131, 136, 138, 142-162, 166-200, 203-219, 308-310, 325, примеч. 288 на с. 184; там же. Т. 3. М., 1846. С. 296, примеч. 700.

84. Попов А.Н. Шлецер. Рассуждение о русской историографии. М., 1847. С. 28-29, 40-41, 43-44, 49, 51, 56, 58-60.

85. Погодин М.П. О трудах гг. Беляева, Бычкова, Калачева, Лопова, Кавелина и Соловьева по части русской истории // Москвитянин. Ч. 1. М., 1847. С. 169-170.

86. Срезневский И.И. Мысли об истории русского языка. СПб., 1850. С. 130-131, 154.

87. Классен Е. Новые материалы для древнейшей истории славян вообще и славяно-руссов до Рюрикового времени в особенности, с легким очерком истории руссов до Рождества Христова. Вып. I. М., 1854. С. III, 9-12; там же. Вып. II. М., 1854. С. 21.

88. Пештич С.Л. Русская историография о М.В.Ломоносове как историке // Вестник Ленинградского университета. Серия истории, языка и литературы. Вып. 4. № 20. Л., 1961. С. 68.

89. Соловьев С.М. Герард Фридрих Мюллер [Федор Иванович Миллер] // Его же. Сочинения. Кн. XXIII. М., 2000. С. 39-69; его же. Каченовский Михаил Трофимович // Там же. С. 69-83; его же. Писатели русской истории // Собрание сочинений С.М.Соловьева. СПб., [1901]. Стб. 1317-1388; его же. Н.М.Карамзин и его «История государства Российского» // Там же. Стб. 1389-1540; его же. Август-Людвиг Шлецер // Там же. Стб. 1539-1576; его же. Шлецер и антиисторическое направление // Там же. Стб. 1577-1582; его же. История России с древнейших времен. Кн. 1. Т. 1-2. М., 1993. С. 87-88, 100, 198, 250-253, 276, примеч. 142, 147, 148, 150, 173 к т. 1.

90. Ламбин Н. Объяснение сказаний Нестора о начале Руси. На статью профессора Н.И.Костомарова «Начало Руси», помещенную в «Современнике» № 1, 1860 г. СПб., 1860. С. 8, 18-19, 39.

91. Гедеонов С.А. Варяги и Русь. В 2-х частях / Автор предисловия, комментариев, биографического очерка В.В.Фомин. М., 2004. С. 56-60, 65, 92, 153, 168, 194-195, 237, 289, 291-293, 339-343, 346, 348-349, 379-380, 383-385, примеч. 22, 149, 231, 247.

92. Предисловие А.Куника к «Отрывкам из исследований о варяжском вопросе С.Гедеонова» // Записки Академии наук (ЗАН). Т. I. Кн. II. Приложение № 3. СПб., 1862. С. IV-V; Замечания А.Куника к «Отрывкам из исследований о варяжском вопросе С.Гедеонова» // Там же. Приложение № 3. С. 122; там же. Т. II. Кн. II. СПб., 1862. Приложение № 3. С. 207-208, 237; Замечания А.Куника // Погодин М.П. Г. Гедеонов и его система происхождения варягов и руси. СПб., 1864. С. 64; Погодин М.П. Г. Гедеонов… С. 1, 6.

93. Соловьев С.М. История… Кн. 1. Т. 1-2. С. 252-253, примеч. 150 и 437 к т. 1.

94. Ламанский В.И. Михаил Васильевич Ломоносов. Биографический очерк // Отечественные записки. Т. CXLVI. СПб., 1864. С. 247, 249-254, 279-280, 289-290.

95. Лавровский П.А. О трудах Ломоносова по грамматике языка русского и по русской истории // Памяти Ломоносова. Харьков, 1865. С. 21-22, 49-56.

96. Иловайский Д.И. Разыскания о начале Руси. Вместо введения в русскую историю. М., 1876. С. 105, 185, 187-188, 194, 218, 236, 270-271, 311.

97. Бестужев-Рюмин К.Н. Русская история. Т. 1. СПб., 1872. С. 88-96, 211, 228.

98. Пекарский П.П. Указ. соч. С. 144-145, 427-428, 432-433, 505-506.

99. Лашнюков И.В. Очерки русской историографии // Университетские известия. Киев, 1872. № 9. С. 1, 4-5, 7.

100. Погодин М.П. Новое мнение г. Иловайского // Беседа. Кн. IV. Отд. II. М., 1872. С. 114; его же. Борьба не на живот, а на смерть с новыми историческими ересями. М., 1874. С. 297-298, 384-390.

101. Ламбин Н. Источник летописного сказания о происхождении Руси // ЖМНП. Ч. CLXXIII. № 6. СПб., 1874. С. 228, 238-239.

102. Вяземский П.П. Замечания на Слово о полку Игореве. СПб., 1875. С. 233, 459-460, 465.

103. Kunik E. Op. cit. S. 115-116; Дополнения А.А.Куника. С. 399, 446, 451-452, 454, 456-462, 641 (примеч. 5), 687-688 (примеч. 18); Замечания А.Куника. (По поводу критики г. Фортинского). С. 1-7, 13; Куник А.А. Известия ал-Бекри и других авторов о руси и славянах. Ч. 2. СПб., 1903. С. Х, 04-08, 016, 018, 020-021, 031-033, 039, 047, 054, 057.

104. Забелин И.Е. История русской жизни с древнейших времен. Ч. 1. М., 1876. С. 37-132, 165, 348, 498-499.

105. Лаппо-Данилевский А.С. Арист Аристович Куник. СПб., 1914. С. 1466-1467.

106. Замечания А.Куника к «Отрывкам…» // ЗАН. Т. I. Кн. II. Приложение № 3. С. 122; Томсен В. Указ. соч. С. 17-19, 73, 80-82, 84-86.

107. Иловайский Д.И. Разыскания о начале Руси. М., 1882. С. 410-412, 415, 417.

108. Костомаров Н.И. Русская историческая литература в 1876 г. // Русская старина. Т. XVIII. СПб., 1877. С. 159-184.

109. Первольф И.И. Варяги-Русь и балтийские славяне // ЖМНП. Ч. 192. СПб., 1877. С. 39-40, 52.

110. Срезневский И.И. Замечания о книге С.А.Гедеонова «Варяги и Русь». СПб., 1878. С. 1.

111. Забелин И.Е. Указ. соч. Ч. 2. М., 1912. С. 69-70, 84.

112. Иловайский Д.И. Еще о происхождении Руси // Древняя и новая Россия. Ежемесячный исторический журнал. Т. XVI. № 4. СПб., 1880. С. 643, 650.

113. Бестужев-Рюмин К.Н. Биографии и характеристики (летописцы России). М., 1997. С. 149-171, 176-179, 199-200, 206; Лекции по историографии профессора Бестужева-Рюмина за 1881¾1882 года. СПб., [б.г.]. С. 6-7, 9.

114. Коялович М.О. История русского самосознания по историческим памятникам и научным сочинениям. Минск, 1997. С. 133-298, 336-449, 488-623.

115. Свистун Ф.И. Спор о варягах и начале Руси. Историко-критическое исследование. Львов, 1887. С. 11-23.

116. Ключевский В.О. Лекциипо русской историографии // Его же. Сочинения в восьми томах. Т. VIII. С. 396-452, примеч. 35 на с. 483 и примеч. 51 на с. 484; его же. Полный курс лекций // Его же. Русская история в пяти томах. Т. I. М., 2001. С. 301-323.

117. Иконников В.С. Опыт русской историографии. Т. 1. Кн. 1. Киев, 1891. С. 260-267.

118. Браун Ф.А. Варяжский вопрос // Энциклопедический словарь / Брокгауз Ф.А., Ефрон И.А. Т. V ^а. СПб., 1892. С. 570-573.

119. Милюков П.Н. Главные течения русской исторической мысли. Изд. 3-е. СПб., 1913.С. 19-84, 87-88, 90, 92, 98, 107-114, 127, 143.

120. Браун Ф.А. Русь (происхождение имени) // Энциклопедический словарь / Брокгауз Ф.А., Ефрон И.А. Т. XXVII. СПб., 1899. С. 366-367.

121. Загоскин Н.П. История права русского народа. Лекции и исследования по истории русского права. Т. 1. Казань, 1899. С. 336-362.

122. Шахматов А.А. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. М., 2001. С. 3.

123. Войцехович М.В. Ломоносов как историк // Памяти М.В.Ломоносова. Сборник статей к двухсотлетию со дня рождения Ломоносова. СПб., 1911. С. 60-75, 77-79, 81-83.

124. Иконников В.С. Август Людвиг Шлецер. Историко-биографический очерк. Киев, 1911. С. 20, 25, 45-46, 56-58, 60-69, примеч. 2 на с. 58.

125. Тихомиров И.А. О трудах М.В.Ломоносова по русской истории // ЖМНП. Новая серия. Ч. XLI. Сентябрь. СПб., 1912. С. 41-64.

126. Багалей Д.И. Русская история. Киевская Русь (до Иоанна III). Т. I. М., 1914. С. 151-158.

127. Любавский М.К. Лекции по древней русской истории до конца ХVI в. М., 1916. С. 75-80.

128. Мошин В.А. Указ. соч. Sešit 1. С. 112-114; Sešit 2. С. 363-364, 378.

129. Куник А.А. Очерк биографии академика Круга // ЖМНП. Ч. 64. Отд. V. СПб., 1849. С. 34-35.

© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru