Тема маленького человека в русской классике

Определение "маленький человек" – подлинный долгожитель в школьном и вузовском литературоведении. Лишенное научной сухости, оно удобно и для экзаменационных тем. Поэтому естественно, что сложился определенный смысловой и эмоциональный стереотип, сопровождающий это выражение. Даже сами литературные герои откровенно так себя и рекомендуют: "Я, сударь, маленький человек" (Кулигин из пьесы А.Н. Островского "Гроза"), с естественным добавлением: "Меня обидеть можно!". Вот, казалось бы, и весь нехитрый смысл этого наименования. Но это явно лукавая простота, которая из-за своего многолетнего, а то и векового бытования оказывается совершенно непродуктивной как для литературоведческого анализа, так и для живого, толкового сочинения. Эта видимая простоватость усугубляется и тем, что образ "маленького человека", из сострадания что ли, обычно примолаживают: добро, когда его родословную ведут от "Бедной Лизы" Н.М. Карамзина, а то ведь откинут еще полвека и дадут в "отцы" Н.В. Гоголя с повестью "Шинель". Если взглянуть непредвзято, не через сложившиеся догмы, то увидим иную картину. Во-первых, не всякий изображенный бедняк будет отвечать этой теме. Тот же Кулигин исполнен такого претенциозного пафоса, что определение "маленький человек" скорее маска, чем подлинность. Он хочет "умом громам повелевать", он все природные законы отвергнет и изобретет "перпету мобиле", пресловутый вечный двигатель, символ человеческой гордыни; он видит себя богачом, обладателем миллиона, судьей и благодетелем народа, чуть ли не глашатаем Бога (в заключительной реплике "она теперь перед судией, который милосерднее вас"), да и "обидеть" его едва ли возможно: слишком назойливы и вызывающи у него требования "финансировать" его, кулигинские, изобретательские капризы... Во-вторых, уже из короткой оценки Кулигина видно, что содержание образа с эмблемой "маленького человека" далеко не монотонно, скорее парадоксально, и именно это делает данную тему интересной и живой, несмотря на известные издержки всякого устойчивого выражения. Коротко говоря, сложившийся шаблон состоит в том, что "маленький человек" рассматривается как жертва тех или иных общественных отношений: если он хорош (предположим, как Самсон Вырин), то общество несправедливо держит его в четырнадцатом, последнем своем классе; если он плох, как чиновник девятого класса Акакий Башмачкин, то общество и виновато в его недостатках (вспомним, что Н.Г. Чернышевский называл Акакия Акакиевича не иначе как "идиотом": "круглый невежда и совершенный идиот, ни к чему не способный", 5, 323). Раскрывать тему в подобном духе не только пошло или неинтересно, но главное - это значит не понимать текст, а подгонять его под идеологическую схему, которая остается живучей, несмотря на кажущуюся смену общественных идеологий. Так, в дальнейшем мы обратимся к тем же образам Пушкина и Гоголя, но подчеркнем, что строить социальную защиту их героев не входит в авторскую позицию, и это, однако, отнюдь не перечеркивает мотив сострадания: авторы видят своих героев не в социально-политических координатах, а скорее ставят их перед Богом, перед вечностью, перед сущностями человеческого бытия (яркие символические эпизоды: притча о блудном сыне, выбор имени, смерть и преображение и т. д.).

Общественное обличение затрагивает лишь одну из сторон в развитии темы "маленького человека", отраженную достаточно полно еще в литературе 18 века, прежде всего в "Путешествии из Петербурга в Москву" А.Н. Радищева: "Опомнитесь, заблудшие, смягчитесь, жестокосердные; разрушьте оковы братии вашей, отверзите темницу неволи и дайте подобным вам вкусити радость общежития", 3, 2, 150). Идеализация страдальца особенно сильна у Карамзина, не в первый раз в литературе доказавшего, что и "крестьянки любить умеют": отец Лизы "любил работу, пахал землю и вел всегда трезвую жизнь", мать – чувствительная и добрая старушка, сама Лиза, "не щадя красоты своей, трудилась день и ночь". Однако у того же Радищева "маленький человек" может быть и средоточием порока ("валдайские любовницы"), и жестокости (восставшие рабы), и "соучастником разврата своего барина" (глава "Медное"): "Твой разум чужд благородности мыслей, ты умереть не умеешь, ты склонишься и будешь раб духом, как и состоянием"(3, 2, 181). Как видим, уже в своих истоках образ маленького человека вовсе не всегда связан с пафосом сочувствия и защиты слабого; обличение в этой теме развито ничуть не меньше. Все же и за десятилетия до пушкинского "Станционного смотрителя" чувствуется, что тема уже освоена, само определение "маленький человек" становится привычным, основным же мотивом прозы 18 века будет утверждение равенства: "Солнце равно освещает и помещика и крестьянина... Никак не вообразительно мне, что вельможа от маленького человека, а малочинный от крестьянина весьма отличен был", – сказано А.П. Сумароковым("О домостроительстве" 3, 1, 74.). Так  неужели тема маленького человека не дает никаких вариаций в литературе пушкинской поры? Это, конечно, не так, и не следует пафос радищевского "Путешествия..." переносить на творчество позднейшее, на героев Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Достоевского.

Развитие мотива, думается, определено не столько чеканной и внутренне неподвижной формулой равенства всех под солнцем, сколько иным равенством – перед Богом, перед Христом, что также было включено в традицию "маленького человека" как непременный компонент, причем уже у самых истоков литературной темы: для Радищева в главе "Хотилов" равенство под солнцем непосредственно сопряжено с "храмом живым Бога", провозглашающим "разрушить оковы братии вашей". Движение темы, а не монотонное повторение призывов, с одной стороны, определялось живой диалогичностью, личностным соучастием Бога и человека: под солнцем человек безличен и неизменен, солнце равно греет и грешника, и праведника; пред Богом человек предстает вечно меняющимся, соотносимым с идеалом жизни, он ответственен и активен. Вообще обращенность к Богу будет одной из обязательных черт образа "маленького человека", сама типология этих героев будет определена именно их пониманием Бога. С другой стороны, в трактовке темы есть и своя ограниченность: здесь литература ведет самый непосредственный диалог с Библией и Церковью, более обязательный, чем в иных тематических плоскостях (например, в темах природы, войны, социальных движений и др.), поэтому в определенной мере тема "МЧ" не бесконечна, она ограничена библейскими аналогиями.

Скажем, наконец, что если искать первоисточник для темы "маленького человека" в русской литературе, то это будет прежде всего сама Библия, особенно – Евангелие, от которого, можно думать, ведет свою родословную понятие маленького человека.

Человек, нарисованный в Евангелии, есть именно "м а л ы й", меньший перед Богом, а не перед земной властью, или силой, или богатством. Более того, земное значение человека и его облик перед Богом не совпадают. Христос прежде всего обращен к "униженным и оскорбленным": "Придите ко мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас" (Мф., 11, 28). Дадим еще несколько емких евангельских стихов, которые определяют смысловое ядро нашей темы; "То, что сделали вы одному из братьев моих меньших, то сделали мне" (Мф., 25, 40-45); "кто из вас меньше всех, тот будет велик" (Лк., 9. 48); "кто хочет между вами быть большим, да будет вам слугою; кто хочет быть первым, да будет вам рабом" (Мф., 20,26):, "смотрите, не презирайте ни одного из малых сих" (Мф., 18, 10). Итак, евангельский человек м а л своим духом, унижен, порочен и слаб, но устремлен к Богу, ожидает высшего суда, преображается, несмотря на земное унижение ("последние станут первыми"). Высший завет – стремиться к благополучию не на Земле, а в Царстве Небесном, что достигается служением Богу в любви к ближнему и в неизбежном страдании. Еще одно важное состояние "маленького человека" -  стремление уйти от греха, хотя и неизбежное вовлечение в грех, однако в грех, имеющий прощение. В этом смысле "маленький человек" никогда не вовлечен в крайнюю греховность: "Будут прощены сынам человеческим все грехи и хуления… Но кто будет хулить Духа Святого, тому не будет прощения во век" (Мф., 3, 28 ,29). Это не святой, но и не воплощение дьявола. Примерами из евангельских сюжетов будут "блудный сын", Мария Магдалина, хананеянка с дочерью, прокаженный самарянин, наконец – собирательный образ "блаженного" из Нагорной проповеди. Словом, христианский человек есть именно "маленький человек" (в скобках заметим, что здесь нет оценочного оттенка и "маленький человек" может быть богаче и глубже любого романтического героя – титана).

Основные черты образа маленького человека даны в Евангелии по-притчевому кратко и емко, это почти чистая и д е я образа; литературное развитие дает художественное и потому живое и многообразное бытование этого образа. Причем мы выделяем особо классику XIX века в развитии темы по следующей причине. Литература в традиции Радищева словно исчерпала веру в земное благополучие "маленького человека", возвращается к трагическому пафосу Евангелия с ощущением никогда не преодолимого земного страдания, что дало импульс для сравнительно быстрого развития темы от Самсона Вырина до Платона Каратаева, причем трагический пафос обуславливает и философское углубление героя. Недостаточность, а то и неуместность сочувствия к земным страданиям, понимание невозможности в полной мере установить Царство Божие  на Земле (да и невозможности для "маленького человека" полно понять Слово Божие) лишь усилило художественную привлекательность темы. Наоборот, революционный пафос спасения "маленького человека", яркий и привлекательный сам по себе, оказался неплодотворным для глубины художественного изображения личности.

Развитие темы "маленького человека" имеет свою собственную логику, что мы и постараемся проследить в дальнейшем.

Если Евангелие дает смысловой центр образа "маленького человека", то можно выделить и ряд общих признаков, по которым собственно мы и относим к нашей теме литературных героев. Чисто внешние черты здесь не помогают: не всякий крепостной или чиновник 14 класса будет "маленьким человеком" в литературе. Ведь у Печорина, скажем, как прапорщика, тот же 14 чин, что и у Вырина, а гоголевские дядя Митяй и дядя Миняй такие же крепостные, как и Платон Каратаев. Главными тематическими чертами этого образа будут: 1/ низкое, бедственное, подчиненное социальное положение; 2/ страдание, происходящее не от своего злого умысла или вины, а от слабости и ошибок; 3/ в разной мере, но – ущербность личности, часто убожество и неразвитость; 4/ острота жизненных переживаний; 5/ наконец, осознание себя именно "маленьким человеком" и стремление утвердить свое право на жизнь именно в таком качестве, но часто с мечтой лишь об облегчении жизни; 6/ обращение к Богу как единственному носителю справедливости и равенства: только перед Богом равны (и "малы") в с е. И для нашего героя характерен именно весь комплекс признаков, наличие отдельных из перечисленных черт еще не вводит его в русло "маленького человека". В то же время нельзя сказать, что наличие признаков делает героев разных произведений одинаковыми: это именно тематические признаки, не тождественные с м ы с л у или художественной индивидуальности героя, каждый из которых будет совершенно по-своему н е с т и эту тему и раскрывать неповторимый смысл.

Мы остановимся на следующих произведениях русской классики, входящих в русло "маленького человека": "Станционный смотритель" А.С. Пушкина, "Шинель" Н.В. Гоголя, "Герой нашего времени" М.Ю. Лермонтова, "Преступление и наказание" Ф.М. Достоевского, "Война и мир" Л.Н. Толстого (образ Платона Каратаева). Кроме того, нам интересен ряд "пограничных" образов, позволяющих оценить нюансы темы, контрастные отклонения от нее, уже переносящие героев в иную категорию (например, Евгений из "Медного Всадника", Чичиков, Карандышев, герои "Грозы" А.Н. Островского, наконец – ряд чеховских персонажей, на которых собственно тема маленького человека прерывается: Чехов "уничтожает" маленького человека, стремясь не столько к утверждению, сколько к перерождению подобного героя. Вообще тема "маленького человека" в ее чистом виде, без перерастания в совершенно иную тему (например, участие маленького человека в великом деле, как в статье М. Горького "О маленьких людях и о великой их работе", или переоценка духовности маленького человека: мал в обществе, но велик в душе и др.), окажется одной из специфических тем именно классики XIX века, где, при наличии общих тематических черт, тем не менее философия "маленького человека" будет концептуально развиваться, но именно вокруг евангельской притчи.

Итак, проследим развитие данного мотива, выбрав классические и хрестоматийные тексты, понимая, конечно, что вся полнота вариаций "маленького человека" нуждается в специальном, монографическом исследовании.

Пушкинский "Станционный смотритель" стал емким манифестом темы "маленького человека". Недаром к образу Самсона Вырина обращен Макар Девушкин из "Бедных людей" Достоевского, обозначен "Станционный смотритель" в гоголевской "Шинели", Лермонтов в тексте своего романа дает строку из пушкинской повести ("по казенной надобности")…

Есть ли смысл в самом выборе должности для "маленького человека"? Пушкин отвергает роль "диктатора" почтовой станции, наоборот, подчеркивает: "смотрители суть люди мирные, от природы услужливые, склонные к общежитию, скромные в притязаниях и не слишком сребролюбивые". И Пушкину важно расположить такого героя в тесном соприкосновении с людскими судьбами, на дорогах судьбы, поэтому – такое "всеобщее" начало повести: "Кто не проклинал? Кто не бранивался? Кто не требовал от них? Кто не почитает их извергами?.." Дальше мы увидим, что "станционный смотритель" - не только отражение всеобщей судьбы "маленького человека", но и средоточие ответственности за себя и за ближнего: проезжающий, рассказчик А.Г.Н., не просто призывает "войти в положение", "исполниться искренним состраданием", а именно почувствовать свою вину за боль ближнего ("обстоятельства сблизили нас"). Рассказчик А.Г.Н. изъездил всю Россию, и созданный им образ станционного смотрителя точно распространен на весь облик православной судьбы. Рассказчик в "Повестях Белкина" вообще играет важную роль в раскрытии смысла и темы "маленького человека": он и противоположен ему ("бирал с бою то, что следовало мне по праву"), и вообще отдает должное праву сильного, а уж тем более – праву достойного, "маленький же человек" уповает не на право, а на милость. В начале повести рассказчик иронически предлагает истинную иерархию в общежитии: "не чин чина почитай", а "ум ума почитай", но судьба Самсона Вырина и его дочери в конце концов отвергает всякую земную иерархию как нечто суетное, непостоянное и всегда неточное. Не случайно мечта о подлинной иерархии показана Пушкиным как противоречие Евангелию: "с кого бы начинали кушания подавать?", в то время как в Евангелии заповедано не стремиться быть первым за столом (Лк., 14, 8). Образно говоря, "маленький человек" не думает ни о каком первенстве и надеется лишь на то, что его не прогонят от стола вовсе.

В образе станционного смотрителя Пушкин отмечает не только смирение, кротость, как бы согласие с судьбой именно маленького человека, но и желание благополучия, скромных радостей. Естественный для какой-либо иной темы, в нашем русле этот момент становится катастрофой для героя. Поначалу Самсон Вырин и преуспел в своем роде: это человек, стремящийся уйти от страдания и неприятностей, "свежий и бодрый" в свои 50 лет, окружает свой маленький мир бальзаминами, греется у самовара, он особенный любитель пуншу ( т.е. смеси рома с шампанским или – "кипяток с водкою", по В.И. Далю). Точно не в соразмерности с этим незамысловатым комфортом Бог дает Самсону красавицу – дочь, которая тоже входит в малое хозяйство смотрителя ("ею дом держался"), больше того – Дуня помогает своему отцу избегать всех страданий смотрителя. Самсон Вырин тонко использует поразительную красоту дочери, чтобы сохранить свое благополучие: достаточно надвинуться грозе – появляется Дуня, "и барин, какой бы сердитый ни был, при ней утихает и милостиво со мной разговаривает" (слова смотрителя). "Маленький человек" хочет приспособиться к жестокому миру, укрыться от невзгод, что вовсе не так безобидно, как ему это кажется. Евангелие со всей очевидностью говорит о зле мира, называет дьявола "князем мира сего", "МЧ" упорно не хочет замечать этой очевидности (как не "замечает" Вырин притчи о блудном сыне, нарочито изображенной в его доме) и при своей скромности напрочь отвергает христианское мироустройство. Маленькому человеку особенно свойственно воспользоваться чьей-либо помощью, причем далеко не безопасной для ближнего и даже чреватой катастрофой: так, подчеркивает Пушкин, и Дуня, помогая "маленькому человеку" избегать неприятностей, сама постепенно развращается, в свои 14 лет выглядит "маленькой кокеткой", вполне к тому же уверенной в сладострастной привлекательности, даже власти своей красоты.

Видно, что "маленький человек", будучи сам "подавлен обстоятельствами", далеко не равнодушен к власти над ближним (сравним поведение не – "маленького человека", мотив аристократической жизни: Онегин призывает "учиться властвовать собой", а не своим ближним, он удаляется от людей в чисто духовное одиночество – правда, если простить ему "белянки черноокой младой и свежий поцелуй"). Аристократ пренебрегает "кратосом", властью, - маленький человек внутренне мечтает о ней. Интересно заметить этимологию фамилии Выриных: "вырить" - значит "приноравливаться", а также "вырь" – это омут, темный и гибельный водоворот (согласно словарю В.И. Даля). Красота Дуни столь соблазнительна, что А.Г.Н., расставаясь с Выриными в самом благостном настроении, просит поцелуя у Дуни, но его переживания отнюдь не соответствуют "чистоте и свежести поцелуя ребенка" (используем слова из лермонтовского романа): "Много я могу насчитать поцелуев, с тех пор как этим занимаюсь, но ни один не оставил во мне столь долгого воспоминания". Поцелуй "маленького человека – кокетки" вполне "отравлен", и далее уже не будет ничего удивительного в истории гусара Минского. Это "долгое воспоминание" (ср. пафос стихотворения "Воспоминание") и дальнейшую привязанность А.Г.Н. к памяти о посещении смотрителя можно считать мерой ответственности за ближнего и даже переживанием неявной вины, точно из-за соучастия в развращении Дуни, что собственно и определило сюжет повести, возвращения А.Г.Н. к дому Выриных. Отметим, что толчком к "падению" Дуни становится именно стремление "маленького человека", Самсона Вырина, облегчить свои, и без того не такие уж "крестные", смотрительские "муки".

В "маленьком человеке" живет зародыш мести, преодоления своего подчиненного положения, и Дуня пользуется первой возможностью, чтобы порвать с судьбой "малых сих". Этим она приносит отцу уже подлинные, безмерные мучения (грубо говоря, он лишен и любимой дочери, и защиты от зла в этом мире), но не его ли здесь вина прежде всего? Но "маленький человек" не столько анализирует, сколько смиренно сносит новые мучения, протест Вырина быстро гаснет, и он уже принимает удары жизни как неизбежное наказание: "От беды не отбожишься, что суждено, тому не миновать". Судьба Самсона Вырина плачевна: едва почуяв малое благо, он теряет все, теряет неизмеримо больше. А.Г.Н. заметил, что тот уже превратился в хилого, запущенного старика, любовь к ромовому пуншу тоже вдруг оказывается  роковой погибелью "маленького человека": "Отчего он умер? – Спился батюшка". Кажется, иначе сложилась история Дуни: ромистр Минский из победителя и похитителя превратился в покоренного. Интересную сцену дает Пушкин: ротмистр "сидит в задумчивости. Дуня … сидела на ручке его кресел, как наездница в своем английском седле.., смотрела на Минского, наматывая черные его кудри на свои сверкающие пальцы". Где былая свобода, живость, артистизм Минского? Не подчинен ли теперь этот гусар своей наезднице? Подчинен и, кроме того, чувству своей ответственности и долга; он скажет Самсону Вырину: "Виноват перед тобою и рад просить у тебя прощения… Дуня будет счастлива, даю тебе честное слово".

Подобной черты Пушкин не видит в своем "маленьком человеке": чувство долга и особенно своей вины едва ему знакомо, он выполняет свои обязанности несвободно, боясь лишиться своего малого блага. Пушкин покажет и попытки "маленького человека" преодолеть корысть, но совершить свободный и сильный поступок ему не удается. Здесь отметим эпизод, когда Самсон Вырин бросает деньги Минского в прах, притоптывает их каблуком, а затем, отойдя несколько шагов, одумывается и возвращается за ними. "Маленький человек", по Пушкину, находится постоянно в разладе с своей судьбой, совестью и своими поступками, каким бы изворотливым и довольным (а иногда даже почти величественным, как в эпизоде с деньгами или при явлении к Дуне) он ни оказывался на короткое время. Дуня Вырина тоже не будет безмятежно довольна своей победой над ротмистром: в конце повести она в слезах падает на могилу своего отца.

Повесть Пушкина насыщена множеством нюансов судьбы "маленького человека" (мы и остановились на ней подробно, поскольку здесь есть как бы конспект дальнейших вариаций темы). Не имея возможности привести их исчерпывающе, отметим следующее важнейшее концептуальное звено. Это присутствие идеи Бога и церкви в "Станционном смотрителе". Собственно отъезд Дуни видится так: в день воскресный она собирается в церковь, к обедне – а вместо этого тайно бежит с Минским (вместо святости – блуд). Затем ищет Вырин свою дочь и у крестной матери, но сюжетно Дуня уже не связана с церковным кругом: гусар, словно демон, мчит ее мимо и мимо.

Особенно символично показана в повести притча о блудном сыне. Картина в доме станционного смотрителя – вовсе не икона, а скорее карикатура на христианский сюжет: видно, что, по Пушкину, христианская идея дана, но не востребована человеком в истинном виде. В лубочном стиле картинки идея Евангелия огрублена и подавлена плотью, словно приближена к обыденности. "Почтенный старик в колпаке и шлафорке отпускает беспокойного юношу… Яркими чертами изображено развратное поведение молодого человека: он сидит за столом, окруженный ложными друзьями и бесстыдными женщинами… Пасет свиней и разделяет их трапезу… Блудный сын стоит на коленях; в перспективе повар убивает упитанного тельца". Евангелие не понято человеком, не спасает и не предотвращает даже того, от чего столь наглядно предостерегает сюжет картинки – притчи. Потеряв Дуню, отец называет ее "заблудшей овечкой" (евангельское выражение, ставшее аналогом притчи о блудном сыне), выражая тем самым, что библейская история повторяется, но так и не исправляет, не поучает человека. Внешне жизнь – не воплощение заветов Библии, а скорее карикатура на нее, поэтому такие символические антитезы: в Евангелии – сын, в повести – дочь; возвращение в дом к живому отцу – возвращение к могиле и др. Библия сбывается в части заблуждений "маленького человека", но не сбывается как христианский идеал: "МЧ" обречен на непонимание Христа.

Отторжение "маленького человека" от очевидной и открытой Божественной истины символично показано в последней сцене повести, когда уродливый рыжий мальчишка вспрыгнул ногами на могилу смотрителя, где стоит православный крест и еще уцелел святой образ: "маленький" видит, но не внемлет очевидному. Вместе с тем осененная образом могила символизирует неизбежную встречу "маленького человека" с Христом, но уже не в земном бытии.

Итак, в "Станционном смотрителе" Пушкин показывает, что быть "маленьким человеком" – удел естественный и неизбежный; "маленькому человеку" открыто многое, но мало воспринято им; он стремится к облегчению земной участи, но лишь навлекает на себя еще большее страдание; стремясь к благу, не избегает греха; уходит из жизни глубоко подавленный и в ожидании высшего суда; сама смерть оказывается желанней жизни для него ("поневоле согрешишь, да пожелаешь ей могилы": Вырин о дочери). Земная же жизнь, во власти "князя мира сего", течет болезненно, непредсказуемо и трагично (абсурдно, если выразиться непушкинским стилем): так, в конце повести показана уродливая и грубая семья пивовара (как не прислужника бесов?), занявшая столь привлекательный дом услужливого смотрителя, где теперь вместо красавицы Дуни обитает "толстая баба" с сыном – оборванным, рыжим и кривым уродом. А ему, Ваньке этому, все бы орешки грызть: маленький человек в нем не сокрушится…

Прежде чем перейти к следующему повороту темы "маленького человека", отметим, что это жестокая тема, во многом и построенная на обличении своего героя, отнюдь не противоречит заявленному Пушкиным в повести мотиву сострадания. Во-первых, это буквально "со-" (совместное) С т р а д а н и е – общий удел, а не снисхождение к слабому со стороны высшего, и это не уход от страдания, а скорее его усугубление: здесь нет искоренения мук, есть именно представление, что жизнь в страдании – судьба каждого, поскольку каждый – из "малых сих", он мал прежде всего перед Христом, что делает унижение перед лицом "князя мира сего" болезненным, но малозначащим. Напомним: страдание раскрыто в каждом действующем герое повести, в Выриных, Минском, в рассказчике А.Г.Н. Во-вторых, униженность "малых сих" рассматриваеся как пролог к будушему внеземному значению: "Всякий возвышающий себя унижен будет, а унижающий себя возвысится" (Лк., 14, 11). "Воздастся тебе в воскресение праведников" (там же, 14,14), но не здесь и теперь, в земном мире.

В русле темы "маленького человека" не должно ждать награждения "здесь и теперь". Ожидание счастья ведет к несчастью, но и этого мало: в "Медном Всаднике" А.С.Пушкина, "Записках сумасшедшего" Н.В. Гоголя забота о счастье и награде в земной жизни доведет героев до сумасшествия, а уж после – до смерти. Самый печальный удел, но и вновь смерть – как уход к Богу: "И тут же хладный труп его Похоронили ради Бога" ("Медный Всадник"). Немудрено, что в литературе отражена не только попытка "маленького человека" скрасить свою участь (выделим: не переставая быть "маленьким"), но и стремление порвать с этой несладкой участью вообще. Попытка перестать быть "маленьким  человеком" и ее последствия значительно развернуты в "Мертвых душах" Н.В. Гоголя.

Не "припрячь" ли к теме "маленького человека" и Чичикова?.. "Итак, припряжем подлеца!"

Лишь в конце 1 тома Гоголь дает биографию своего героя, и мы обнаруживаем ряд типичных мотивов для нашей темы: униженное положение чичиковской фамилии, бедность и даже схожая с Ак. Ак. Башмачкиным участь переписчика ("вечное сидение с пером в руках, чернилами на пальцах, вечная пропись перед глазами"). Верно, что жизнь при начале взглянула на него (Чичикова) как-то кисло-неприютно (так и должна глядеть она на "маленького человека"). Но в дальнейшем Чичиков весь одержим борьбой за свое земное благо, в чем нельзя и упрекнуть его, тем более что им движет мотив вполне достойный: испытав лишения в детстве, этот герой фанатично стремится оградить с в о и х, лишь предполагаемых детей от мучений, чтобы не сказали: "Вот отец скотина не оставил нам никакого состояния!" Заметим, что Чичиков не ропщет на своего отца, но не может допустить повторения своих действительно горьких детских страданий. Чем же не достойный путь, да еще открытый человеку с закаленной душой ("Еще ребенком он уже умел отказать себе во всем"), что позволит Муразову потом говорить о Чичикове как о "богатыре воли". К тому же Гоголь показывает, что это вполне возможный, реальный путь, ведь в человеке "все оказалось, что нужно для этого мира". Но для Гоголя открыт иной путь – душевного спасения, который, в отличие от плотского блага, единственный оправдывает существование "этого мира", и автор описывает этот путь, не скупясь на роскошные каски: "Какие искривленные, глухие, узкие, непроходимые, заносящие далеко в сторону дороги избирало человечество, стремясь достигнуть вечной истины, тогда как перед ним весь был открыт прямой путь, подобный пути к великолепной храмине, назначенной царю в чертоги. Всех других путей шире и роскошнее он, озаренный солнцем и освещенный всю ночь огнями". Только этот путь возвышает человека перед Богом, собственно это путь восхождения к Богу, но "маленький человек" не в силах им следовать. Вместе с тем "прямой путь", для Гоголя, и единственный настоящий путь, все иные "дороги" ничтожны перед ним и вызывают лишь горький смех ("сквозь слезы").

"Ах я, Аким – простота, ищу рукавиц, а обе за поясом!" (Чичиков) – воскликнет "маленький человек", но непременно выберет ложную, не ведущую к "великолепной храмине" дорогу. В Чичикове Гоголь показывает, как стремление преодолеть свое "малое" состояние делает человека виртуозом греха, дает ему необычайную энергию, но это именно путь к дьяволу, и поэтому во 2 томе поэмы о Чичикове заговорят как об антихристе: желая "мелкого" блага, герой, не замечая того, уже не мелко грешит, а прямо служит дьяволу: достаточно вспомнить сцену рассмотрения списков купленных душ, в которой Чичиков перебирает человеческие души как их подлинный хозяин и судья, это поистине обезьянство Бога и Страшного Суда, это прямое воплощение антихриста в "маленьком человеке".


Страница 1 - 1 из 3
Начало | Пред. | 1 2 3 | След. | КонецВсе

© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру