Две правды? Ещё раз об авторской позиции в поэме А.С. Пушкина «Медный Всадник»

Один из таких вопросов, на которые невозможно дать определенный ответ, рождается при чтении пушкинской поэмы "Медный Всадник": на чьей стороне — бедного Евгения или "державца полумира" Петра Великого — создатель поэмы?

На протяжении более чем ста пятидесяти лет истории толкования поэмы давались на этот вопрос были даны три ответа.

Ответ первый. Пушкин, конечно же, на стороне Петра Великого. Петр создал прекрасный город, который дорог сердцу поэта. Петр — творец новой России, и несчастному Евгению, забывшему о своих славных предках и погруженному в приземленные "мечтания" о карьере и прибавке денег (благодаря чему он сможет обеспечить себе и будущей жене скромное "мещанское" будущее), не пристало вступать в спор с великим героем. И ведь не "строитель чудотворный" Петербурга, а наводнение, разгул стихии, враждебной великому царю, ответствен за смерть Евгениевой невесты и ее матери. Упреки "ничтожного героя" Евгения — не по адресу. Сторонником этой точки зрения был В.Г. Белинский, в пушкинистике советского времени за нее ратовал, например, известный литературовед Д.Д. Благой.

Ответ второй, полностью противоположный первому. Бедный Евгений ни в чем не повинен, Петр бросил исполненный гордыни вызов природе, миропорядку, а жертвой этого (настоящего, страшного!) безумия оказывается "маленький человек", горю которого по-христиански сострадает сочинитель поэмы. Приверженцев этого мнения много, среди них — поэт-символист и пушкинист В.Я. Брюсов.

Ответ третий, полемичный по отношению к двум первым. Пушкин изображает трагический конфликт двух сил (личности и власти, человека и государства), у каждой из которых есть своя правда, но обе эти правды ограничены, неполны. Петр прав как государь, за ним и на его стороне — История. Евгений прав как обыкновенный человек, за ним и на его стороне — гуманность и христианское сострадание. Относительно недавно это мнение было поддержано А.Н. Архангельским в книге "Стихотворная повесть А.С. Пушкина "Медный Всадник"", которая вошла в составе его сборника "Герои Пушкина" (М., 1999).

Каковы же аргументы трёх сторон в этом долгом споре?

В пользу сторонников мнения о том, что автор прославляет Петра и открещивается от обвинения "строителя чудотворного", казалось бы, свидетельствует Вступление к "Медному Всаднику". Торжественно-величавые стихи
На берегу пустынных волн
Стоял он, дум великих полн…

вызывает воспоминание о начальных строках первой библейской книги, Книги Бытия, повествующих о сотворении мира Богом: "В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою" (Быт., 1: 1-2). "Строитель чудотворный" как бы уподоблен самому Творцу мира: создатель Петербурга — полубог или демиург. Уподобление Петра Великого Господу — приём, традиционный для русских торжественных од, а Вступление к "Медному Всаднику", как замечательно показал Л.В. Пумпянский в статье ""Медный всадник" и поэтическая традиция XVIII века" (1939), — во многом не что иное как подражание одическому стилю (см.: Пумпянский Л.В. Классическая традиция: Собрание трудов по истории русской литературы. М., 2000. С. 158-196). Пребывание творца в пустынном месте, на берегу, — устойчивый мотив, поэтическая формула Пушкина. В это пустынное место удаляется от суеты света поэт, когда его посещает "божественный глагол" вдохновения: "Бежит он, дикий и суровый, / И звуков и смятенья полн, / На берега пустынных волн, / В широкошумные дубровы…" ("Поэт", 1827). Рифма в этих стихах — "полн — волн" совпадает с рифмой в первых строках поэмы.

Есть во Вступлении и соответствие "тьме над бездною". Мир, невские берега до создания города лишены солнца, погружены в туманную полутьму:
И лес, неведомый лучам
В тумане спрятанного солнца,
Кругом шумел.

Бунт стихии против основателя Петербурга оценен как бунт не столь беспощадный, сколь как бессмысленный:
Красуйся, град Петров, и стой
Неколебимо, как Россия.
Да умирится же с тобой
И побеждённая стихия;
Вражду и плен старинный свой
Пусть волны финские забудут
И тщетной злобою не будут
Тревожить вечный сон Петра!

Стихия в поэме — сила не творческая, а разрушительная. Она уподоблена шайке разбойников и войску иноплеменников, осаждающему город. От неё, а не от Петра исходит гибель для Параши и её матери, и вправе ли несчастный Евгений упрекать и винить в произошедшем основателя великого и величественного града? Воистину, не безумие ли это?

Пётр — "мощный властелин судьбы". Не человеку вступать в ним в спор. Не так давно А.Е. Тархов проницательно заметил параллели между "петербургской повестью" Пушкина и библейской Книгой Иова (см.: Тархов А.Е. Размышления по поводу одной иллюстрации к "Медному всаднику" // Альманах библиофила. М., 1987. Вып. 23). В самом деле: с Творцом соотнесён Пётр, а всего лишившийся, всё потерявший Евгений напоминает Иова, у которого Бог отнял детей. Но если праведный Иов, испытуемый Богом, пусть скорбит и жалуется, но не хулит Творца, его испытывающего, то безумный Евгений дерзает вознести хулу на строителя Петербурга. Многотерпеливый Иов был вознаграждён рождением новых сыновей и дочерей и возвращением отнятого богатства, у безрассудного Евгения отбирается его собственная жизнь.

Мнение А.Е. Тархова получило признание в пушкинистике. Развивая эти наблюдения, Д.П. Ивинский напомнил, что в Книге Иова (гл. 38) Бог говорит, что затворил море воротами и "поставил предел надменным волнам" его (Ивинский Д.П. Пушкин и Мицкевич: История литературных отношений. М., 2003. С. 303-304).

Таковы аргументы "за" Петра. Но в поэме как будто бы есть и свидетельства "против". Да, невеста Евгения и его мать гибнут от наводнения, а не по воле "державца полумира". Однако ведь именно Пётр бросил вызов стихиям, основав город в месте для того не предназначенном. Слова царя "Природой здесь нам суждено / В Европу прорубить окно" не лишены самонадеянности: именно природа и восстаёт против "строителя чудотворного" и его города. Попрание же законов природы есть как бы и вызов самому Богу и установленному им миропорядку. Про Петра сказано: "того, чьей волей роковой / Под морем город основался". Конечно, эпитет "роковая" здесь означает прежде всего "выражающая волю судьбы", "творящая судьбу". (В современном русском языке наиболее удачным синонимом для слова "роковая" было бы, наверное, искусственное словцо "судьбоносная".) И естественно, "под морем" — это "на берегу моря", а не под водою. Но отсечь традиционные ассоциации, рождаемые словами "роковая" (страшная, гибельная…)  и "под морем" (ниже уровня моря, в подводном мире…) всё-таки невозможно.

Пушкин, несомненно, учитывал сложившуюся за сто тридцать лет петербургскую мифологию и предполагал ее знание читателем. Знал он и такое предание. Местные жители показали царю березу, на стволе которой зарубками были отмечены уровни подъема Невы во время наводнений. Зарубки были высоко от земли. Царь повелел немедленно срубить дерево и приступить к закладке города.

Деяния Петра словно бы нарушили равновесие мировых сил: стеснение, пленение природы породило в ответ восстание стихии. В поэме народ называет наводнение "Божьим гневом", а "покойный царь", Александр I, изрекает: "С Божией стихией / Царям не совладеть". Бедствия, сотворённые наводнением, рисуются в апокалиптических тонах:
…Чёлны
С разбега стёкла бьют кормой.
Лотки под мокрой пеленой,
Обломки хижин, брёвны, кровли,
Товар запасливой торговли,
Пожитки бледной нищеты,
Грозой снесённые мосты,
Гроба с размытого кладбища
Плывут по улицам!

Смешались вещи, принадлежащие миру земли и миру воды, стёрта грань между живыми и мёртвыми.

За что этот "Божий гнев"? Быть может, не только за личные грехи нынешних обитателей Петрополя, но и за вину основателя города: за неё взыскано и с царя-потомка, обыкновенного смертного человека, и с потомков тех, кто когда-то поселился на этих "мшистых, топких берегах" по воле державного властелина?

Статуя Петра в поэме именуется "кумиром". Николай I нашёл это именование предосудительным, вероятно, из-за ассоциаций с языческими "идолами", которых Библия называет именно "кумирами". Перерабатывая в 1836 году, с учётом замечаний царственного цензора, текст "петербургской повести", Пушкин заменил "кумира" на "седока". Возможно, царь был излишне строг и подозрителен: в русских торжественных одах XVIII века, как напомнил Л.В. Пумпянский, статуи устойчиво именуются "кумирами", и в этом обозначении нет ничего уничижительного.

Но в тексте пушкинской поэмы есть и ещё одно скрытое уподобление Медного Всадника идолу. О Евгении, вновь оказавшемся на Петровской площади спустя почти год после наводнения, сказано: "Он мрачен стал / Пред горделивым истуканом". В разборах "Медного Всадника" уже отмечалось смысловое тождество этого слова лексеме "идол".

Я не уверен, что эти именования нужно непременно связывать с традицией обожествления римских императоров, как это иногда делается. Но языческий ореол у статуи Медного Всадника несомненен. В Библии отношение благочестиввых верующих к "истуканам" исполнено неистового отвержения: "истуканов… их сожгите огнём"; "разбейте истуканы богов их" (Втор., 7: 5; 12: 3); "да постыдятся все служащие истуканам" (Пс., 96: 7); "срамит себя всякий плавильщик истуканом своим, ибо истукан его есть ложь" (Иер., 51: 17); "истреблю истуканов твоих… из среды твоей"; (Мих., 5: 13); "что за польза от истукана" (Авв., 2: 18). Ревностный служитель единого Бога царь Аса ниспровергает истуканов, рубит их (3 Цар., 15: 13, 2 Пар., 15: 16). Правда, в церковнославянской Библии употребляется не слово "истукан", а его синонимы ("ваяние", "изваяное", "кумир"). Но употребление слова "истукан" в значении "идол" было распространено в русской литературе пушкинского времени; так, например, Н.М. Карамзин в Истории Государства Российского" (т. 1, глава IX) именует статую Перуна, воздвигнутую князем Владимиром до обращения в христианскую веру; идолов историк называет и словом "кумиры".

"Медная глава" статуи Петра в пушкинской поэме напоминает о "голове … из чистого золота" истукана, о котором говорится в Книге пророка Даниила (2: 32); медь (бронза), из которой отлита скульптура Фальконе, — металл не столь драгоценный, как золото; так и статуя основателя Петербурга уступает истуканам древних времён, почитавшимся богами.

Но всё же монумент Петра грандиозен, он возвышается, парит над городом "в неколебимой вышине". Он напоминает огромных идолов: "вот, какой большой истукан; огромный был этот истукан" (Дан., 2: 31).

В культурном сознании русского общества пушкинского времени Фальконетов Всадник был палладиумом, гением, оберегающим город. Предание рассказывало: когда в 1812 году из-за угрозы наступления французов на Петербург было решено вывезти памятник из Петербурга, Пётр явился некоему майору Батурину и повелел не делать этого. "Доколе я стою на сем месте, город будет невредим", — обещал царь. При освящении нового Исаакиевского собора предполагалось обойти крестным ходом не только храм, но и статую Петра I, и только вмешательство митрополита Филарета (Дроздова), указавшего на противохристианский характер задуманного ритуала, предотвратила странное смешение христианского обряда с языческим поклонением идолу. Освящение Исаакиевского собора состоялось много лет после написания поэмы, но оно отражало сложившуюся ранее мифологизацию Медного Всадника, которую Пушкин не мог не учитывать. (О мифологическом восприятии творения Фальконе см., например: Живов В.М., Успенский Б.А. Метаморфозы античного язычества в истории русской культуры XVII—XVIII века // Из истории русской культуры. М., 1996. Т. 4 (XVIII — начало XIX века). С. 496-498).

Фон, на котором показана в поэме статуя Петра, — тёмный, чёрный, и скульптурное изображение царя принадлежит этому пространству тьмы, что, несомненно, исполнено глубокого смысла: "неподвижно возвышался / Во мраке медною главой". Неподвижность во время наводнения присуща и Петру, и Евгению, причём несчастный Евгений, спасающийся от волн на мраморном льве позади Медного Всадника, как бы пародирует скульптуру царя, неколебимо высящегося в седле. Неподвижность Евгения — это неподвижность человека, оцепенение отчаяния; неподвижность Петра — это неколебимость вне- и сверхчеловеческая, неподвижность Власти, замкнутой в себе и безразличной к страданиям бедного обывателя. Всадник к Евгению "обращён <…> спиною". С точки зрения здравого смысла, это Евгений очутился за спиною медного кумира, но в символическом пространстве пушкинской поэмы, где статуя Петра словно оживает, именно царь не желает замечать страдальца. Он велик и бесчувствен, как и подобает языческому богу, истукану.

Но как же быть с Книгой Иова, о которой автор поэмы вроде бы действительно хочет напомнить читателю? Да, Пушкин выстраивает сюжет "петербургской повести" по образцу библейского текста. Но сходство Петра и Бога, Евгения и Иова может скрывать контраст между двумя текстами, который и важен поэту. Бог испытывает Иова, но Пётр не испытывает несчастного Евгения; Бог позволяет Сатане отнять у благочестивого Иова всё дорогое, однако Евгений лишается невесты не по воле Петровой, и Пётр не смог бы вернуть страдальцу любимую, даже если бы тот смиренно принял свой жребий.

Слова упрёка Петру бросает безумец. Но именно в эти минуты Евгений обретает ясность мысли: "Евгений вздрогнул. Прояснились / В нём страшно мысли". Да, чуть дальше сказано, что глаза несчастного "подёрнулись туманом", то есть он видит как бы сквозь пелену, нечётко, неясно. И обвинение царю он бросает, "как обуянный силой чёрной", "злобно задрожав". Но Евгений всё-таки лишь сравнивается с одержимым "силой чёрной", сатанинской. Всякая злоба черна, но пушкинский герой не случайно обратил её именно против создателя Петрополя.

Евгений в этой сцене возвышает голос против Петра и его творенья, как прежде против "строителя чудотворного" бунтовала стихия. Параллель между Евгением и наводнением, страшной игрой волн, можно увидеть в экспозиции  поэмы, когда Евгений пребывает "в волненьи (подчёркнуто мною. — А.Р.) разных размышлений".

Описание Петра, поднявшего "над самой бездной, / На высоте, уздой железной, Россию <…> на дыбы" иногда трактовалось как проявление отрицательной оценки: деяния царя исполнены насилия, катастрофичны. Но в символике скульптуры Фальконе конь, вздыбленный над бездной, олицетворяет величие полубожественного седока, дерзновенно устремившего Россию ввысь. Правда, в русской литературе послепушкинского времени вздыбленный конь Петра будет рождать уже однозначные ассоциации с насилием ("жарко дышащим" и "загнанным" его назовёт Аркадий Долгорукий в романе Ф.М. Достоевского "Подросток"), и направление движения скакуна станет рождать сомнения: а не приблизил ли его медный царь к бездне, а не рухнет ли конь в пропасть (роман Андрея Белого "Петербург", поэма И.А. Бродского "Петербургский роман")? Мотив насилия в пушкинском описании коня действительно есть, но деяния царя предстают всё же величественными и, вероятно, оправданными.